Текст книги "Сапоги императора"
Автор книги: Михаил Суетнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Михаил СУЕТНОВ
Сапоги императора
Директор школы ввел меня в класс. Навстречу нам шагнула учительница. Щуря близорукие глаза, она гневно проговорила:
– Коронат Александрович, вы еще одного мальчика привели? Но ведь мой класс переполнен!
– Успокойтесь, Елизавета Александровна, этот мальчик не будет вам в тягость: родитель научил его читать и писать!..
Сказав так, директор вышел, а я остался у порога и тревожился: примет меня учительница или нет? А она недовольно спросила:
– Чей будешь?
– Майданский...
– У меня здесь все майданские. Назови фамилию!
– Суетнов, а по уличному прозвищу – Ильичев.
– А как тебя звать?
– Мишкой.
– Где живешь?
– Дома.
– Я знаю, что не в поле и не в лесу! На какой улице?
– Не на улице, а на новом порядке. Как только Митряев переулок пройдешь, так немножко наискосок и наша изба будет.
Мальчишки хихикнули, а девчонки завертели головами, зашушукались, и в их коротеньких косичках замелькали разноцветные ленточки и тряпицы. Учительница строго глянула на учеников, и они сразу притихли. А мне сказала:
– Ну ты и говорок! Отца-то как звать?
– Моего? Иваном Ильичом. Его на мирской сходке урядник по морде бил... Тятька такие бочки и кадушки делает, что их можно с колокольни бросать и не разобьются!
– Так ты сын бондаря? Я его знаю, а вот тебя вижу впервые.
– Нет, не впервые! Помнишь, в жнитво мы с тятькой и с мамкой ехали с поля, а ты на школьном крыльце стояла? Тогда тятька остановил Гнедка и тебя упрашивал, чтобы меня в школу приняли...
– Ну?
– А ты сказала, что осенью будет виднее. Сейчас осень, все видно, а ты меня учиться не принимаешь!
Поймав двумя пальчиками качавшееся на черном шнурке пенсне, учительница надела его на крупный нос.
– Учителей называй на «вы» и по имени-отчеству. Я Елизавета Александровна. Понял? Пойдем, посажу на место!
Шел я за учительницей, а ученики шипели:
– Го-во-рок, сядь на порог и съешь пирог!
– Грамотей без портянок и лаптей!
– Чук-бондарчук....
Я щелкнул одного дразнильщика по губам:
– Закрой сундук, а то муха влетит!
Возле последней парты учительница остановилась:
– Садись здесь!
Трое мальчишек: светловолосый толстячок Яшка Кандеев, вертлявый веснушчатый Мотька Анашкин и широколицый черный, точно пропитанный сажей Федька Егранов потеснились. Я сел и оказался под большим портретом рыжебородого императора Николая Второго. Он был изображен во весь рост и носками сапог касался моей головы. Таких светлых сапог в нашем селе никто, даже сам урядник, не нашивал!
Учительница встала у классной доски и меня окликнула:
– Суетнов, ты почему повернулся ко мне спиной? Сядь, как сидят все, положи руки на парту и головой не верти! А теперь говорю всему классу: слушайтесь меня, Короната Александровича, учительницу Марию Владимировну, священника отца Петра, родителей. Снимайте шапки и кланяйтесь также уряднику, старосте, волостному старшине, дьякону, дьячку, лавочникам и другим почтенным лицам села Тольский Майдан.
Каждое слово учительница произносила неторопливо и так, будто вколачивала в наши головы большие гвозди.
Скоро послышался звонок колокольчика и учительница объявила:
– Пе-ре-ме-на! Дети, походите, побегайте, но старайтесь не шуметь. Кандеев! Яша, ты где?
Мой сосед по парте вскочил.
– Я тут...
– Не тут, а здесь!
– Здеся... Тут, значит!
– Присмотри за мальчишками. Скажи им, что можно на перемене делать, а чего нельзя!
Яшка кивнул:
– Ладно, это мы могем!
– Можем. Повтори: мо-жем!
– Можем. Могем, значит...
Учительница вышла из класса. Яшка вскочил на парту:
– Эй, первогодники-греховодники, комары-комарики, веселые сударики! Давайте в жеребяток играть?
Слова Яшки мы встретили радостным воем и сломя голову стали носиться из угла в угол и ржать точно жеребята.
Но от беготни я скоро выдохся и остановился. Случайно глянул на икону. Она висела на той же стене, где и портрет императора. Художник нарисовал голову Христа на иконе кривовато, бороду тощенькую, а волосы на голове густыми и до того длинными, что их можно было заплетать в косы. Но меня не столько волосы удивили, сколько глаза Иисуса: они смотрели в упор, недоверчиво, словно я свои грехи от бога спрятал в карманах. Поэтому я отскочил в сторонку, но глаза Иисуса следили за мной. Тут как раз подбежал Яшка Кандеев, и я ему шепнул:
– Боговы глаза за мной бегают: куда я, туда и они!
Яшка усмехнулся:
– Ну ты и чудак! Думаешь, что глаза Христа за тобой гоняются? Нужен ты ему, как собаке сорочий хвост! Эти глаза дядя Данила-богомаз рисовал: один глаз – на нас, а другой – на Арзамас.
– Какой Данила?
– Из соседнего села Мамлеева. Там богомазы живут. А Данила моему отцу дружок и нам такую же икону в гостинец привез...
Послышался звонок колокольчика, и появилась учительница. Яшка доложил ей:
– Лизавета Лександровна, мальчишки и девчонки не фулиганили: они смирные, как теленки, и веселые, как жеребенки!
* * *
В этот, первый, день уроков было мало и нас еще до полудня отпустили. Я торопился сказать родителям и похвалиться соседям, что меня приняли в школу. Бежал я Митряевым переулком и вдруг спохватился:
– Ой, а сумку-то в школе забыл!
И вернулся. Проскользнул в свой класс. Сумка лежала в парте. Тут я невольно взглянул на сапоги императора. Солнце в окна уже не светило, и потому, наверно, сапоги несколько потускнели. Мне даже почудилось, что они не из кожи, а из тонкой черной жести. Я ткнул указательными пальцами обеих рук в носки сапог и... прорвал их:
– Нет, они не кожаные, не железные, а бумажные!
Озадаченный этим открытием, я стоял и ждал: вдруг из дырок покажутся пальцы, но не дождался. Достал из сумки две морковки и вставил их в те дырки. Морковки походили на голые пальцы с черными ногтями. Я засмеялся, но глянул на икону и испугался. Христос смотрел на меня сурово, в упор и, казалось, собирался позвать директора школы. Я спохватился:
– Ой, да меня за царские сапоги из школы выгонят!
Чтобы моих шагов никто не услышал, я вывалился через открытое окно на улицу и убежал.
Родители меня ждали и, только я шагнул через порог избы, в один голос спросили:
– Приняли тебя или нет?
Я гордо ответил:
– При-ня-ли!
Мать закрестилась часто-часто:
– Спасибо тебе, святой пророк Наум, что наставил младенца на ум!
Отец насмешливо, по-дьяконовски, пропел:
Спасибо пророку Науму
И Наумову ку-му-у-у!
Окинув отца гневным взглядом, мать закричала:
– Дьяволы тебя в аду за язык на железном крюке повесят!.. На, качай зыбку, мне некогда!
Сказала так, обиженно поджала губы и вышла из избы. Тут я рассказал отцу о сапогах императора, о двух дырках и двух морковках в них. Думал, что родитель со мной посмеется, но он как туча нахмурился:
– Если об этом озорстве дознаются полицейские, то тебя в кровь иссекут нагайками, да и меня в тюрьму запрут!
Я вспомнил, как совсем недавно верховые полицейские, посвистывая нагайками, гнали по нашей улице закованных в цепи мужиков. Они были измучены и просили:
– Дайте хоть минуту отдыха!
– Водицы бы испить...
Конвоиры сильнее крутили нагайками:
– Шагайте, в тюрьме напьетесь и отдохнете!
Теперь я очень испугался: неужто и моего отца могут заковать в кандалы? А он покачивал зыбку, в которой гугукала моя сестричка Наташка, и молчал. Это молчание было таким тяжелым, что уж лучше бы отец меня высек! Но еще страшнее стало, когда прибежала к нам школьная уборщица.
– Иван Ильич, директор школы зовет тебя к себе! И скорее...
Отец даже заикнулся:
– 3-з-з-а-чем!
– Мое дело сказать, а уж зачем да почему, мне знать ни к чему! Наказывал, чтобы ты всякий струмент захватил...
– Ладно, приду!
Заткнув за пояс топор, отец взял еще инструментальный ящик и мне шепнул:
– Покачивай зыбку! О царском портрете матери ни гугу! Понял? Если скажешь – горя хватишь. Она заплачет, заноет, полсела взбулгачит и твою тайну выдаст... Ну а если меня полицейские схватят, тогда уж сам за хозяйство берись!
Отец ушел, а я себе места не находил: все ждал и ждал родителя. Маялся и думал, что, если отца схватят, то мне трудно придется! Надо мать и сестренку кормить, да и дел в хозяйстве пропасть. У телеги правое переднее колесо расшаталось: придется шину перетягивать, а может, и втулку менять. И тут не миновать идти к кузнецу, а чем за ремонт платить?
Наступил вечер. Он потянулся медленно, как вечность. Наташка спала, мать пряла льняную куделю и была спокойной. Потом стала тревожиться:
– Куда же отец-то сгинул? Неужто к кому из родичей ушел? Может, к сестре – Фешке Жильцовой? А зачем? Надоели тутошние вечорки-беседушки с шабрами? Ох, только бы с каким винопивцем не схлестнулся: напьется, задурит и еще в долги влезет!
Я как мог, так и успокаивал мать:
– Ты не бойся! Тятька же не маленький – не пропадет! Какие-нибудь дела его закрутили-завертели...
Только я так молвил, как дверь распахнулась, отец широко шагнул через порог и чтобы не разбудить Наташку, полушепотом пропел:
Загуляли голыши,
А богаты не дыши!
Мать шумнула:
– Смолкни, певун, дочку разбудишь!
Отец положил под лавку топор, туда же вдвинул инструментальный ящик. Мать съязвила:
– Что-то шибко развеселился? Может, нашел клад и стал богат?
– Двугривенный на соль заработал. В школе парты чинил.
А сколько денег пропил? Нынче даром-то поят только попа, дьякона, старосту и урядника...
– А мне Коронат Лександрыч чайный стакан поднес...
После ужина мы улеглись спать и отец стал мне в ухо шептать:
– Учителя не знают, кто портрет испортил. А Коронату не хочется об этом в полицию писать, он обрезал портрет, а меня попросил укоротить раму. Теперь у императора вместо ног культи остались.
Мать лежала на печи и вдруг спросила:
– Вы о чем там шепчетесь? Кто ночами шепчет, того домовой топчет и спать не дает!
Отец слегка толкнул меня в бок: дескать, помалкивай, и отозвался:
– Сказку сказываю...
– Какую? Я бы тоже послушала.
– Как хитрый сибирский кот притворился мертвым и многих мышей погубил...
– А-а-а, эту сказку я давным-давно слыхала!
* * *
Следующим утром я прибежал в школу рано. Портрет висел на прежнем месте. Я смотрел и не понимал, то ли император стоит, то ли сидит? И портретная рама стала короче – отец ее сильно урезал! Глянул я и на икону: Христос по-прежнему смотрел подозрительно...
Ученики собирались, и пришла учительница. Она была хмурой, немножко побледневшей: видимо, порча царского портрета ее тоже сильно встревожила. Только учительница открыла рот и хотела начать урок, как в класс торопливо вошел директор и что-то ей шепнул. Елизавета Александровна еще больше побледнела:
– Беда беду родит, а одна никогда не ходит!
Мы стали шептаться:
– Какая беда?
– Может быть, кто умер?
Но больше всех тревожился я: «Неужто будут узнавать, кто императору сапоги испортил?»
На перемене Устя Паньшина стала прыгать через веревочку-скакалочку и приговаривала:
– А я слыхала, что директор сказал! Слыхала!
К нам в школу едет фа-ра-мон! Коронат Лександрыч так и шепнул: «Может, он будет злым, как фарамон!»
После уроков я поспешил домой и сказал отцу:
– Тять, Коронат Лександрыч нашей учительнице сказывал, что в школу приедет фарамон. Фарамон – это кто?
Лицо отца побелело.
– Ох, Мишка, уж не фараона ли ждут?
– А фараон кто?
– Полицейский. Сынок, если тебя станут о портрете спрашивать, тверди одно: не слыхал, не видал, ничего не знаю!
А на третий день на первом уроке дверь распахнулась и в класс смело и властно шагнул человек в мундире. Пуговицы на нем блестели так же, как и на мундире царя. Низко нагнув голову, за приехавшим робко шагал Коронат Александрович. Мы вскочили и замерли. У меня сердце дрогнуло: «Это же фараон». Он окинул нас внимательным взглядом и кивнул в мою сторону:
– Ну-ка, скажи мне, сколько у таракана ног?
Этого я не знал и никогда не догадывался даже глянуть на тараканьи ноги и теперь молчал. Из-за спины фараона директор показывал мне на пальцах, сколько у таракана ног, но я так растерялся, что плохо понимал и продолжал молчать. Фараон повернулся к учительнице:
– Видите, какие ваши ученики еще беспомощные! Их надо учить наблюдательности, а то живут среди тараканов, а их не знают.
Учительница и директор согласно кивали головами, а потом стали что-то рассказывать. Фараон слушал и слегка улыбался. Наконец он посмотрел на меня:
– Тебя, мальчик, отец научил грамоте? Похвально! А ну-ка прочти вслух вот это стихотворение!
И дал мне небольшую книжечку.
– Вот здесь читай!
Я вопросительно глянул на учителей. Они старались улыбками ободрить меня: дескать, читай, чего боишься! А я не боялся. Просто думал: «Зачем я ему, фараонищу, буду читать? Он только и думает, как бы меня схватить!». Но все-таки я стал читать:
Осень наступила
Высохли цветы,
И глядят уныло
Голые кусты...
Когда я прочел строки:
Листья пожелтели,
По ведру летят —
фараон меня остановил:
– Стой, стой! Я не понял, как так могут листья лететь по ведру?
Я ответил:
– Видели, как дожди словно из ведра льют?
– Конечно, видел!
– Вот и пожелтевшие листья по полному ведру летят!
Фараон улыбнулся:
– Ну, брат!..
А я подумал: «Пусть тебе будет братом бешеный волк, а не Мишка Суетнов!»
Фараон же продолжал:
– Читаешь ты бегло, с чувством, но из-за торопливости делаешь ошибки. В книге напечатано: «Листья пожелтели, по ветру летят», а ты читаешь «по ведру». Ты поправил поэта, но безграмотно... А вообще-то надо тебя пересадить во второй класс!
Я отчаянно замотал головой:
– Не надо! Не пойду к вторым!
– Почему?
– У нас Лизавета Лександровна хорошая и мальчишки с девчонками тоже...
Фараон рассмеялся:
– Причина уважительная! Поздравляю вас, Елизавета Александровна: только начали заниматься, а дети уже к вам привыкли.
Сказав так, фараон кивнул учительнице и вышел. За ним пошел и директор школы. Мы, словно сговорившись, шумно вздохнули. Елизавета Александровна добро улыбнулась:
– Ну, дети, вы господину Спасскому понравились!
Я спросил:
– Он полицейский? Фараон?
Учительница и удивилась, и возмутилась:
– Что ты придумал? Это инспектор земских училищ уезда. Приехал посмотреть, как вы начали учиться!
* * *
После этого примерно через неделю, на одном из уроков, Яшка Кандеев торопливо пощелкал по нашим затылкам:
– Эх, круглые башки – глиняные горшки! Слушайте Лизавету Лександровну, а не то, как я, будете два года в первоклассниках киснуть!
Мотька Анашкин тронул себя за затылок:
– Другой год в первом классе сидишь, а тоже не знаешь, сколько у таракана ног!
– Зато я знаю, что у тебя есть голова, два глаза, два уха и одно брюхо!
Кандеев сказал так, достал из сумки ломоть хлеба и стал жевать. Хлеб был похожим на ком грязи и пах кислятиной. Мы зажали носы. Яшка обиделся:
– Ах, ах, ах! Я совсем забыл, что вы не едите, а кушаете! Не кислятину, а саечки, пирожки, бараночки... Перестаньте рожи кривить да морщиться: сами, шуты навозные, такой же хлеб жрете, а тут по-барски губы надули!
Мотька спросил:
– A y тебя с кислятины в животе не урчит?
– У меня? Да я кошку съем – и она в моем животе ни разу не мяукнет!
Учительница погрозила Яшке пальцем:
– Кандеев, ты что там возишься? Прошлую зиму зря просидел и хочешь на третий год в первом классе остаться?
Яшка притих и украдкой доел ломоть хлеба.
Только объявили перемену, Кандеев предложил:
– Эй, первоклассники, давайте в лянду играть?
Он достал из кармана маленький лоскуточек овчины, к средине которого был пришит кусочек свинца, и стал эту штуку ногой подкидывать. И так ловко получалось, что лянда летала вверх, вниз и опять так же, но на пол не падала. Игра мне понравилась, и я похвалился:
– Завтра же такая штука и у меня будет!
Яшка отозвался:
– Лянду ты сделаешь, но из тебя игрок, как из вороны сокол!
– А ты сам-то давно ли перестал быть вороной?
– Ха! У меня голова, ноги и руки на пружинах двигаются, а у тебя они пырки-растопырки!
Я вскипел:
– Неправда! В человеке нет пружин. Ты наловчился играть, потому что плохо учился.
– Ну и плохо, а тебе-то что? Холодно или жарко? Я же волшебник и проживу без ученья.
– Ты волшебник? Ребята, у нас в классе есть волшебник – Яшка Кандеев!
– Да, волшебник! Потому я каждый день чай с леденцами пью.
– Были бы деньги – леденцов можно купить!
– На деньги и дурак купит, а я без денег... В прошлом году к дяде в Питер ездил и там у царя-императора леденцов набрал.
Девчонки закричали:
– В-р-у-н!
– Ты никуда из села не выезжал, а все лето за гумном свою чернобокую козу пас!
Яшка стукнул кулаком по крышке парты:
– Молчите, козляточки, мои деточки! Не вру! Приехал я в Питер в субботу, когда все в банях моются. Гляжу, а по улице сам император из бани идет: весь мокрый, лицо красное – распаренное, на шее – утиральник, за плечами кошель с бельем, а в руке березовый веник, и тоже мокрый. Я прошептал волшебное слово и сделался блохой, да, не будь плохой, царю на бороду прыг! Так на бороде и въехал во дворец. А царь пришагал в свою квартиру, взял с полки в-о-о-т такую селедину и ее ножом на две половинки расхватил. Одну половинку, которая с головой, сам съел, а другую, которая с хвостом, царице оставил. Потом двадцать чашек чаю выпил с медом, сахаром, леденцами, пряниками, баранками. Наелся, напился и на лавке спать завалился. Тут прибежали слуги верные, накрыли императора дубленой шубой и вышли. Император спит, храпит, а я, блоха, не будь плоха, прыг с царской бороды на стол да сахар, леденцы и все остальное схватил, в мешок сложил и в окно выскочил. Увидел меня полицейский и ну из ружья палить! А я только ногой покачал: палите зря – в блоху сроду никто ни пулей, ни дробью не попадает!
Устя Паньшина протянула:
– Мо-шен-ник! У царя леденцы украл. Поэтому и на второй год в первом классе остался!
Мы ожидали, что Кандеев осердится, но он только тяжело вздохнул:
– Я бы со всеми мальчишками во второй класс перешел, да сельский староста помешал. Пришел к моему отцу и ну с него подать требовать, а у нас в доме и гривенника-то не нашлось. Староста стал грозить: «В тюрьму сядешь!» Отец испугался и вечером продал меня Кощею бессмертному за десять рублей.
Весь класс зашумел, закричал, заохал:
– Ой, врешь!
– А где Кощей живет?
– На болоте...
– Зачем ты Кощею нужен? Он тебя съест?
– Ставит меня пастухом лягушачьего стада...
С того дня мы Яшку больше не видели и поверили, что он где-нибудь лягушек пасет, но однажды учительница сказала:
– Кандеевы всей семьей уехали в Сибирь. Там много земли, и отец Яши надеется жить сытно...
* * *
О Паньшиной Усте я уже говорил, а сейчас скажу больше. Она была дочерью мелкого лавочника, такой нужды, какую мы терпели, не испытывала, и все-таки росла хиленькой и слабенькой. Завидев ее на улице, бабы толковали:
– Вот и жисть у девчонки хлебная, а здоровьишка бог не дает!
– Да, кожа и кости...
– Такую муха крылом обидит!
– Удалась ни в род, ни в племя: ведь родители-то здоровые!
Будучи маленькой, Устя обычно смотрела на всех снизу вверх и всегда боязливо улыбалась. Но однажды эта боязливая ученица осмелилась принести в школу котенка! Кто-то, бессердечный, выбросил его на лед пруда. Жалостливая Устя подобрала полузамерзшего беспризорника, завернула в теплый платок, принесла в класс и посадила в парту.
– Спи, кисанька, да молчи, а то учительница меня забранит, а тебя на мороз выкинет!
Будто понимая этот наказ, котенок молчал. В класс пришла заниматься Мария Владимировна. Мы встревожились:
– Ой, а что, если она котенка увидит?
– Велит выкинуть или сама выбросит...
И найденыш вдруг замурлыкал, завел, запел свою тягучую дремотную песенку! Учительница насторожилась, прислушалась:
– Это что? Кошка? Где она?
Андрейка Щицин откликнулся:
– Это не кошка, а в ухах звенит!
Мы дружно заткнули уши пальцами: дескать, и у нас в головах и в ушах звон стоит. А Мария Владимировна не верила:
– Это поет кошка!
Серега Журавлев поднял руку.
– Нет, не кошка, а червь-древоточец стену грызет. У нас вот так же в избе: скры! скры! скры!
И он зачем-то достал из кармана спичечный коробок. В нем кто-то скрыгал. Учительница даже вскрикнула:
– Журавлев, ты, бессовестный, куришь? А ну-ка отдай спички!
Вырвала у Сереги коробок, открыла его и взвизгнула, точно змею в руки взяла:
– А-а-а-а! Та-ра-кан! Черный таракан!
Уронила коробок на пол, и таракан побежал под парты. Учительница торопливо направилась к двери.
– Я отказываюсь вас учить! Отказываюсь навсегда!
Когда она ушла, мы занялись, кто чем хотел: тянулись на поясах, обменивались игрушками. И вдруг в класс вошел директор:
– Озоруете? Кошку и таракана в школу притащили?
Класс затих, и тут вскочила Устя.
– Озорую только я!
Директор удивленно уставился на ученицу-кроху и даже глаза пальцами протер.
– Ты одна такой базар устроила?
– Нет, не базар, а я на пруду нашла котеночка-сиротку и посадила его в парту. Он сперва дремал, потом замурлыкал. Мария Владимировна услыхала да как закричит: «Это кошка поет!»
Коронат Александрович улыбнулся:
– Вы, оказывается, люди жалостливые! Ну что же, кто животных любит да жалеет, тот плохим человеком не будет. А ну, Устя, покажи нам найденыша!
Устя достала котенка из ящика парты:
– Только он весь черный... Не выбрасывайте его: он умрет!
– Нет, не выброшу! Ах, какой красавец!.. Дети, приготовьте тетради, карандаши: будем котенка рисовать!
Вот это был урок! Я его до сих пор помню. Мы рисовали с таким увлечением и наслаждением, что не замечали, как время бежало, а когда закончили, учитель сказал:
– Особенно хорош рисунок Моти Еременкова! Смотрите, какой котище!
С Мотькиной тетради на нас глядел большеголовый, красноглазый черный кот. Кто-то шепотом проговорил:
– Таких красных глаз у кошек и котов не бывает!
Учитель пожал плечами:
– Не бывает, а вот Еременков нарисовал, и теперь такой кот есть!..
После этого урока мы пошли провожать Устю до дому: боялись, как бы мальчишки-озорники не отняли котенка. Но когда подошли к дому Паньшиных, Устя остановилась и расплакалась:
– Папка с мамой меня за котенка поругают. Они скажут, что в черных кошках и котах живет нечистая сила. Выкинут найденыша на лед!
Я вспомнил, что у нас нет кошки, и сунул котеночка себе за пазуху.
– Не реви, Устя, котеночка я возьму!
Принес я его домой и посадил на лавку.
– Вот какого красавца мне дали!..
Моему отцу котенок очень понравился:
– Ишь, какой пышный! Ласкунчик! Чернунчик! Расти большим да сильным, чтобы тебя мыши боялись и соседские коты остерегались... Вот подрастет Наташка и будет с тобой играть!
Мать недовольно отозвалась:
– Бесы, ведьмы, колдуны делаются черными кошками и котами. Может, и этот не котенок, а бесенок?
Отец покачал головой:
– Ну ты и лес дремучий! В каждом человеке, в звере и даже в дереве нечистую силу видишь... Мишка, корми котенка и береги его!
Черный найденыш так у нас и остался. Но сестричке Наташке не пришлось с ним играть: от кого-то она заразилась глотошной болезнью... Мать, конечно, всю вину за эту хворь свалила на котенка:
– Это ты, Мишка, в дом беду принес! Твой черный котенок виноват. Вот я его сейчас дымом святого ладана окурю и если кот – бес, то он вместе с дымом в трубу вылетит!
Я противился, но мать все-таки полную избу ладанным дымом накурила. Запах ладана котенку не нравился, он забился под койку и до тех пор там сидел да чихал, пока дым из избы не улетучился. Только после этого мать признала котенка настоящим зверем, а не чертом...
А отец съездил в село Василев Майдан и привез оттуда фельдшера. Мать упала перед ним на колени.
– Петр Архипыч, спаси нашу дочку! До последнего часу буду за тебя богу молиться...
Фельдшер пробыл у нас полдня, старался больной помочь, но смерть оказалась сильнее лекаря. Наташка умерла, когда я был в школе. Вернулся домой, а сестрица не в зыбке качается, а в гробике лежит! Личико худенькое, посиневшее... В избе мрачно и только слабенький огонечек лампады горел и еще копеечная свеча малой искрой блистала...
Отвернувшись друг от друга, родители сидели в разных углах, а почему я только потом узнал: они поссорились! Мать упрекала отца:
– Это нас господь бог наказал! Он! За то, что ты от него отвернулся.
Отец упрекал мать:
– Нет, это ты погубила Наташку! Ты! Привечаешь всяких странниц да нищенок, вот они к нам хворь и затащили...
Наташка была маленькой, а расходы на похороны оказались большими: надо было уплатить за панихиду, купить свечей и елея, могильщиков водкой поить, устроить поминки – накормить всех, кто к нам в день похорон приходил... Пришлось отцу склонить свою гордую голову перед сводным братом Иваном Лапшой – просить денег взаймы...
* * *
На похороны сестренки у нас не было денег, а на чернила, карандаши, перья, тетради тем более. И я, не сказавшись родителям, пошел в лавочку торговца Трусова. В ней продавалось все, чего душа желала: пряники и керосин, соль и мануфактура, вакса и сахар, деготь и елей, чернила и топоры... Майданцы шутили:
– В лавочке нет только птичьего молока да рыбьего волоса!..
Так вот, я несмело вошел в лавку и остановился у прилавка. Лавочник на меня даже не взглянул. Потоптавшись, я робко попросил:
– Дядя Василий Иваныч, дай мне в долг чернила, перо, тетрадку и еще карандаш!
Широкое, заплывшее жиром лицо лавочника покраснело и стало одного цвета с бордовой рубахой.
– Ч-т-о-о? Отец на поминки выцыганил батман соли, конопляного масла и бутылку елея; мать выклянчила два фунта керосина, а теперь и сын пришел выманивать у меня товар в долг! Вы сговорились меня разорить?
– Дядя Василий Иваныч, я не обману! На рождественские дни, на святки, пойду по избам Христа славить, денежек заработаю и долг тебе отдам! Честное-пречестное слово, не обману!
Но лавочник пуще прежнего зашумел:
– В-о-о-н! Уходи, попрошайка! Ишь тут расцыганился!
Я выскочил из лавки. Брел домой и думал, как бы и чем лавочнику отомстить? И придумал: «Сам буду чернила делать! Налью их полное ведро и бесплатно ученикам отдам. Вот тогда ты, лавочник, будешь меня просить, чтобы чернила не делал, а я тоже ногой топну и крикну: «В-о-о-о-н! Уходи, попрошайка! Ишь тут расцыганился!»
Распалив себя этой мечтой, я прибежал. домой, наскреб в печной трубе сажи и развел ее в горячей воде. Этой мешаниной написал десятка два букв, но, когда чернила высохли, сажа с бумаги осыпалась!
От задуманного я не отступил и развел в кипятке лампадную сажу, черную до блеска, похожую по цвету на цвет сапог императора. Чернила из сажи мне понравились, и следующим утром я принёс их в школу полный горшок. Обрадованные даровщиной ученики налили моими чернилами свои чернильницы...
На первом же уроке мы перепачкали сажей парты, тетради и у самих остались белыми только зубы. Учительница выпачкала руки и белый воротничок платья. Больше держать нас в школе было нельзя, и Елизавета Александровна отпустила класс домой. Моему же отцу она прислала записку: «Твой сын придумал готовить чернила из лампадной сажи и наделил ими учеников. Они сами перемазались, парты и тетради перепачкали. Надо купить настоящих чернил!»
Отец прочитал записку и вздохнул:
– Написано справедливо, но из-за моей хворости да нашей беды – похорон – мы сильно изнуждались, а то бы чернил купили... Мишка, на дубовых листьях бывают прыщи-орешки, и вот я слыхал, будто сам царь Петр Великий из них чернила варил и державные бумаги писал. Попробуй, сынок, и ты свари чернила из дубовых орешков!
В тот же день я сходил в сенницу и набрал, нащипал с высушенных дубовых веников прыщей и чернила сварил. Они не пачкали, но были тусклыми, желтоватыми. Учительница их тоже забраковала. Так мне и не удалось лавочнику отомстить!
С того дня я стал с нетерпением ждать святок, и когда они наконец-то наступили, я вечером пошел славить. Зашел к мельнику Сапунову Петрухе. Переступил порог и несмело затянул: «Рождество твое, Христе, боже наш...» А Петруха сидел на широченной скамье, укрытой самотканой узорной дерюгой, и косил на меня глаза. У него все было квадратным: голова, борода, плечи, уши, живот и даже короткие толстые ноги, обутые в белые, с красными крапинками, теплые казанские валенки.
Когда я пропел молитву, Петруха повернулся ко мне и прищурил левый глаз:
– Тебе медведь на ухи не наступал?
Я схватился за, уши:
– Нет!
– Тогда у тебя ухи деревянные!
– Нет, они у меня из мяса...
– А почему же ты поешь не в склад, не в лад?
Я понял, что вожделенный пятак от меня уплывает, и заскулил:
– Дядя Петруха, я еще раз спою! Я буду громче...
Он согласился:
– Ну спой, а я еще раз послушаю!
Выслушав меня второй раз, Сапунов хмыкнул:
– Хм! Дятел всю жисть по дереву клювом стучит, но плотником не становится! Вот и ты не певун, а ревун. Иди, парень, ничего я тебе не дам: не за что!
Такая грубость меня ошеломила. Я изумленно смотрел на квадратного человека и не уходил. Он, видимо, подумал, что я ожидаю пятака, и прикрикнул:
– Что ты ко мне как короста пристал? Не доводи до греха, уходи!
Не помню, как я выбрался из дома на улицу, и только там опомнился. Ночь стояла тихая и морозная. Мне казалось, что крупные звезды меня жалеют и подмигивают: дескать, не падай духом! Меж изб сновали мальчишки-славельщики. Повстречались мне и соседи: Ефимка и Ванча Фадичкины.
– Мишка, это ты? Сколько тебе Петруха денег дал? Горсть насыпал?
Я утер рукавом зипуна замерзшие на ресницах слезы:
– Нисколько! Выгнал из избы. Сказал, что на мои деревянные уши медведь наступал...
Ефимка загорячился:
– Не мог выгнать! Ты же не песню – молитву пел, бога славил, а не фулиганил!
– Все равно выгнал...
Ванча вознегодовал:
– Петруха всегда скупердяй! Ладно, Мишка, не горюй, мы тебя выручим: возьми пятачок!
Я отказывался, но Ванча насильно вложил в мой карман пятачок.
– Бери, бери! А когда будут бить – беги. Мы сейчас с Ефимкой к Петрухе пойдем, и уж нас-то он не выгонит! А ты подожди здесь!
И они метнулись в дом мельника.
Ждал я их долго, сильно иззяб, но вот скрипнула избяная дверь, и братья Фадичкины сбежали с высокого крыльца.
– Мишка, ждешь? Нас Петруха про Христа спрашивал, а мы же не поповичи! Почему мы знаем, где Христос родился да где крестился... А денег, скупердяй, дал только копеечку. Жадюга, чтобы его летом жаба заплевала!
Вернулся я домой. Отец еще не спал и спросил:
– Где пропадал? Славил? По избам шлендал? Не стыдился христарадничать?
Мать будто рассерженная наседка напустилась на отца:
– Тебя какой комар укусил? Все ребятенки Христа славят, и наш сын не в поле обсевок!..
Отец рявкнул:
– А ты что, сварливая баба, раскудахталась? Я тебе давно сказал: не мути сыну голову! Пусть он растет под моим крылом.
Родители весь тот святочный вечер перекорялись, и только сон их успокоил.
Дня через два я опять пошел в лавочку Трусова. Ох и хитрец же он был! Догадался, что у меня есть деньги, и встретил ласково.
– За чернилами прибежал? А сколько у тебя капиталу? Пятак? Ну бери чернила!
Я взял товар и вышел. На крыльце, под ногами, увидел два затоптанных в грязноватый снег полтинника. Схватил их, крепко зажал в кулак и не знал, что с ними делать: матери отнести или Трусову отдать? Все-таки я вернулся в лавочку и положил монеты на стойку. У лавочника глаза загорелись:
