Текст книги "Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Мы – красная кавалерия

И про нас… —

запевают ребята.

Девочка чуть слышно ударяет палочками по барабану. Паля тоже поёт, она помолодела… Глаза горят. Ей бы шашку в руки и наган.

«У меня семь богов в руке! – кричала она белобандитам. – Шесть вам, седьмой для себя! Быть на Кубани Советам! Даешь Советы!»

В дверях стоит Ольга Ивановна. Громов мнёт в руках пачку папирос. Маришка с восторгом подпевает. И я пою бессмертную песню революции. Портрет нашего вождя украшен цветами. Он тоже поёт. Все мы – солдаты его армии. Даёшь будущее! Даёшь коммунизм!

Потом мы все идём во двор. Я беру фотоаппарат. Впереди горнист и барабанщица. Паля в центре. Маня рядом. Громов переоделся в новый костюм. Ольга Ивановна причесала волосы. Анна скромно пристроилась сбоку.

Щёлкает фотоаппарат.

– Дай разочек, – просит Витька. – Один раз.

Он долго наводит объектив, растягивает удовольствие на секунды. Потом возвращает аппарат, вздыхает.

– Бери! – отдаю я предмет его мечтаний. – Пользуйся! Если понадобится, буду у тебя брать. Раз ты красный следопыт, тебе без аппарата никак нельзя.

– Про меня все помнят, – гордо заявляет баба Маня. – Кира, не забудь одну карточку лично мне. И обязательно увеличь, чтоб в рамку можно было вставить.

ВЕЧЕР ОЧЕНЬ ДЛИННОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ

Наступил вечер, осенний, ранний. В Ленинграде самое распространенное время года – осень. Осенняя погода бывает и весной и зимой…

Если в других городах, когда идёт дождь, люди прячутся в подъездах, чтобы переждать тучу, то здесь никто не обращает внимания на сырость. Жизнь идёт своим чередом.

Гости приходили, тщательно вытирали ноги – привычка ленинградцев, доведённая до автоматизма, и проходили в комнату Громовых. Эта комната самая большая в квартире, поэтому стол было решено накрыть в ней. Бабу Маню тормошили бывшие сослуживцы, целовали, дарили коробки с конфетами. Клавдия Григорьевна, старший нотариус конторы, преподнесла бабушке именной самовар, не простой – электрический. Витька и Маришка сразу заинтересовались его устройством. Потащили на кухню, налили воды… Самовар у них отняли, воду вылили и поставили на комод, чтобы всем было видно. Витька обиделся. Сел рядом с Палей и, не отрываясь, стал смотреть на экран телевизора. Выступал комментатор по международным вопросам. Паля грустила… Она и Витька демонстративно игнорировали компанию Маниных сослуживцев. Компания шумела…

Я ждала Костю – он обещал прийти, первый раз показаться у бабушек. Открывала дверь, а его всё не было. Даже немного разозлилась – где ходит? Я его жду, а его нет. Не может на полчаса пораньше из дому выйти.

Наконец пришёл. Мокрый, без шляпы, волосы казались совсем тёмными.

Гости сразу замолчали. Ольга Ивановна поджала губы и вдруг стала рассказывать, наверное комментатору по международным вопросам, какой у неё сын – умный и молодой, скоро в отпуск приедет.

Я растерялась… Подвела Костю к Мане. Он преподнёс цветы, поздравил с юбилеем. Странно, никто, кроме Кости, не догадался принести бабушке цветы. И она обрадовалась цветам больше всех подарков. Стала требовать вазу, воды…

Паля вела себя с Костей сдержанно, ни о чём не расспрашивала. Вообще Паля у меня молодец. Она очень добрая. Вот если бы у меня спросили, какой характер у Полины Гавриловны, я бы ответила: «Добрый…» её не нужно просить, например, чтоб она помогла человеку в трудную минуту. Она всё понимала и всем всегда помогала. И то, что она встретила Костю не как моего знакомого, а как просто гостя (мало ли заходит людей), было своего рода поддержкой. Я сразу успокоилась, стала накрывать на стол. Только подумала, что, если бы здесь была мать, я наверняка бы со стыда сгорела: начались бы двусмысленные вопросы, разговоры о свадьбах, зарплате. У моей матери совершенно нет чувства такта.

– Прошу за стол, – проявила инициативу Анна.

Телевизор выключили, все расселись, открыли бутылки с шампанским.

– Я не пью… – сказала Клавдия Григорьевна и показала рукой на сердце.

– Мы тоже не пьём, – сказали гости.

Но шампанское разлили всем, и все взяли в руки бокалы.

– Дорогая Мария Гавриловна, – поднялась Клавдия Григорьевна. – Тридцать два года мы работали вместе. Чего только не пережили, страшно вспомнить. Помните, я потеряла хлебную карточку? Мы делили крохи хлеба. Нас поймут только блокадники.

Я ещё не видела в Ленинграде ни одного праздничного стола, где бы не вспомнили блокаду. Нет, не ужасались, а вспоминали… ну, как бы человек тонул, а его спасли, и вот хорошо, что спасли, а то бы его сейчас за столом не было. И потом, видно, победа этим людям досталась такой ценой, такой затратой душевных и физических сил, ну, как бы вот голыми руками запустить ракету на Луну. Это был подвиг, нечеловеческий подвиг. И люди сами удивлялись, как они смогли выстоять. Тогда они об этом не думали, воспринимали события как должное, а сейчас чем больше проходило времени, тем больше они удивлялись собственному мужеству. Блокада была для них мерилом человеческих качеств – и плохих и хороших.

– Я хочу сказать одно… – продолжала Клавдия Григорьевна. – Вот у меня сын… Чёртов сын. В армию пошел служить. Жена осталась. Внука ждём… А он?.. Одно письмо в неделю на жену и на мать.

Она задумалась. Гости тоже задумались. Вспомнили своих детей, свои огорчения от этих самых детей.

– А мой письма через день присылает, – не выдержала Ольга Ивановна, чтоб не похвастаться, какой Володя внимательный.

– Дорогая Мария Гавриловна! – опять сказала старший нотариус. – Я хочу, чтобы вы жили много лет и были здоровы. Чтоб не было горя. Поэтому пусть больше никогда не будет войны.

– Чего эта женщина, у которой вежливый сын, так невежливо на меня смотрит? – тихо спросил Костя.

– Ревнует… Потом расскажу, – шёпотом ответила я. Меня очень беспокоила агрессивность Пали: она положила в тарелку ветчины, шпрот, сардин, сыра, перца, колбасы…

– Бабушка, ночью опять будет плохо с сердцем.

Паля вздохнула, долго решала, от чего отказаться, и, подцепив вилкой тощую шпротину, положила её обратно в коробку.

– Дорогая Мария Гавриловна, – опять поднялась Клавдия Григорьевна с новым бокалом шампанского. – Разрешите прочесть поздравительную телеграмму за подписью замминистра юстиции.

Телеграмма окончательно сразила Палю. С расстройства она потянулась за горчицей.

– Витька! – сказала я. – Возьми шефство!

Баба Маня купалась в лучах славы и почёта. Заслуженно, конечно. Про сестру она не вспоминала, некогда было. Тосты, телеграмма от замминистра… Когда вспоминать? И никто не вспоминал про Палю. Один Витька – преданный человек. Он отодвинул от бабушки соблазнительные и запретные «штучки» и пододвинул две миски овсяной каши. Он ненавидел кашу всей душой, презирал, но в знак солидарности стал есть. Пале пришлось присоединиться. Вид у них был заговорщический, но весьма кислый.

Мы с Костей потихонечку вышли из комнаты, взяли плащи и выбежали на улицу.

– Устала от юбилея, – сказала я, – еле на ногах стою.

– Надоели? Вроде мирные старушки… – улыбнулся Костя.

– Мирные… Мне иногда хочется перебраться в общежитие. Бабки всё время воюют. С детства начали спор: «Кто прав, кто виноват?» По любому поводу спорят.

Дождь кончился, и на небе появились звёзды. Их плохо видно в городе. Лучше всего звёзды видно в поле, когда кругом простор.

– Хочешь, куда-нибудь поедем на воскресенье? – Костя отгадал мои мысли. Это очень здорово, когда человек угадывает твои мысли. Становится очень тепло на душе.

– Куда?

– В профкоме есть туристские путевки. Сядем на пароход в субботу вечером. Целый день будем на острове Валаам, а в понедельник чуть свет вернёмся в Ленинград.

– А что это за остров? Наподобие Эльдорадо?.. Он необитаем?..

– Неужели ни разу не слышала? Надо знать. Ещё есть на Онеге Кижи. Изумительное по красоте место. Люди едут на юг отдыхать… И не понимают, что красота рядом. У меня знакомые ребята прошли на лодке весь путь «из варяг в греки». Только так и нужно отдыхать, тогда по-настоящему будешь любить землю.

Мы гуляли около памятника «Стерегущему»…

Посмотрели, как строится метро. За забором шумели подъёмники, вереницей подходили самосвалы, где-то под землёй слышались удары, точно стучалось сердце. Как моё…

– Когда с тобой, я чувствую ветер, ветки на деревьях… – сказал Костя.

Я промолчала… Было такое состояние, когда чувствуешь себя Костей, и вроде нет тебя, и не было сил бороться с собой, и не хотелось бороться, хотелось только, чтоб Костя всё время был рядом. Мы подружились давно… Он – японист, занимается в аспирантуре. Я приехала в Ленинград поступать в медицинский институт. С детства мечтала стать врачом. И провалилась на вступительных. К матери побоялась вернуться – не хотелось слушать, что у меня получается всё не как у людей. Год работала санитаркой в больнице. С больными ничего, а как попала в прозекторскую, поняла, что никогда не смогу привыкнуть к запаху формалина… Страшно было. Уволилась с работы…

С Костей встретилась в Доме журналистов на концерте. В антракте Костя водил по этажам группу японцев. Очень удивило, что русский человек свободно говорит по-японски. Оказывается, Костя много лет изучал этот язык. Работал в торгпредстве, был на острове Хоккайдо. Костя любил Дальний Восток. Он часами мог рассказывать о японском театре, живописи, рассказывал о Корее, об уссурийской тайге, необыкновенном растении лимоннике, искренне восхищался Палладием – первым составителем русско-китайского словаря, сравнивая его с Далем.

И я пошла в университет, подала заявление на восточный факультет. Костя помог готовиться к экзаменам.

Потом я узнала, что у него не ладится с женой… Он ничего не скрывал. Не обманывал. Мы ведь были просто друзья, настоящие друзья. Не знаю, что давала ему моя дружба. Он говорил, что, когда рядом есть человек, который в тебя верит, жизнь приобретает смысл. А потом вдруг я заметила, что у него очень красивые руки…

У меня в жизни был только один авторитет – отец. И вдруг я поняла, что слова, брошенные Костей вскользь, стали для меня значительно больше, чем даже советы отца.

– Так брать путевки? – спросил Костя.

– Поедем! – ответила я. – Имею я право на отдых?

Костя поцеловал меня.

НА ТЕПЛОХОДЕ

Сегодня уходят «Алтай», «Попов» и «Шевченко» через интервалы в тридцать минут. На пристани бегают толпы туристов, встречаются знакомые, желательные и нежелательные, кто-то передумал в последнюю минуту ехать… Обычная сутолока перронов. Тут же группа «диких» пассажиров, пристают: «Нет лишней путёвочки?»

Путёвки дешёвые. С питанием, с постелью – тридцать-сорок рублей, каюта люкс – пятьдесят. Платить-то надо одну треть – остальное заплачено профсоюзом. Два парня решили спекульнуть: в стороне от профсоюзной массы просят за путевки номинальную цену. Одного я знаю: Женька, кончил в том году Штиглица, вечно отирается на Невском, корчит из себя непризнанного художника. У него явно «коммерческая жилка». И талант, наверное, есть… Он считает себя абстракционистом, пишет «картины»: «Мыс лазури» – голубые пятна с красным, «Космическое рвенье» – тёмно-красный тон с жёлтыми пятнами… У него вечные неприятности из-за «таланта». Ещё на втором курсе его побили прямо в зале Эрмитажа на выставке Пикассо. Он чего-то стал проповедовать, рядом стоял школьник. Школьник слушал, слушал да вдруг как заорёт: «Стиляга!» Женька ему по шее… Другие посетители Женьке по шее. На танцах Женька гордился синяком. Он мне показался интересным. Я даже ходила к нему на свидание – на тот же самый Невский. Меня удивило, откуда у него деньги? Приглашает в «Восточный», а нигде ещё не работает. Секрет оказался простой: у них что-то наподобие кустарной мастерской по изготовлению брошек из дерева.

Его дружок Низов был «коллекционером» этих самых брошек. Показывал ценителям коллекцию, долго ломался, набивал цену, клялся уникальностью, потом продавал. Мне подарили кусок коры с головастиком. Я так ни разу и не надела… Почему-то стыдно было. Римка выпросила. Римка вообще модница. Два дня ходила на лекции с бутылкой пива, всё выбирала, с какой лекции удрать в парикмахерскую. И удрала с «веньяня». Группа-то – шесть человек. Преподаватель, конечно, заметил, сообщил на кафедру. Переводили мы отрывок из «Шицзина» – на употребление иероглифа «чжи» то как грамматической частички, то как местоимения, то как глагола. Потом на зачёте преподаватель припомнил ей «чжи» во всех значениях.

Увидев меня, Женька немного смутился.

– С кем это ты? – многозначительно подмигнул он. – Замуж вышла?

Я сказала, что еду со знакомым.

– Понятно! – ухмыльнулся он. Пошляк!

Костя взял меня под руку, и мы по сходням перебежали на теплоход «Шевченко».

У нас второй класс. Окна выходят прямо на нижнюю палубу. Каюта маленькая, теснее железнодорожного купе. Соседи – рабочий с женой. Оба пожилые, оба с Кировского. Они как дети радуются, что удрали от домашних, перевернули всё купе, застелили постели и себе и нам и начали знакомиться.

Костя сказал, что мы муж и жена…

– Давно замужем? Дети есть? – заинтересовалась женщина.

Я не могу врать… Есть что-то унизительное во вранье. Кому какое дело, что мы не муж и жена, что едем на два дня в путешествие?.. Кому какое дело? И почему я должна скрывать, стыдиться? Почему я должна, как преступница, оглядываться по сторонам, чтоб никто не увидел, чтоб не было омерзительных улыбок, как у Женьки? Он спекулировал профсоюзными путёвками, а ещё улыбался снисходительно, точно я его соучастница.

Мы вышли на верхнюю палубу. По палубе прогуливались пассажиры и с нескрываемым чувством превосходства поглядывали вниз, на пристань, на тех, кто не уехал, кому не досталось путёвки. И вдруг я заметила, что все ходят парами…

Надо было ехать компанией. Девчонок позвать, ребят, гитару… Так надо ездить на острова. И веселее, и не будет этого противного чувства, точно любовники – едем куда-нибудь подальше от любопытных взглядов посторонних людей, и врать бы не пришлось, что муж и жена.

Я заметила, что Косте тоже было не по себе.

– Давай пойдём в каюту, – сказала я. – Подождём, когда пароход поедет. Тогда и выйдем подышать свежим воздухом.

– Правильно! – обрадовался он.

Мне почему-то от его слов стало грустно… Он-то чего боится? Первый раз за всё время нашего знакомства Костя был какой-то неестественный, нервный. Вроде стеснялся, что я с ним еду…

Кто знает, где начало, где конец любви? Есть уголовное право, есть право на образование, отдых. А кто скажет, когда есть право любить или ненавидеть? Где начинается подлость, где пошлость, где настоящее, о котором не стыдно крикнуть на всю Неву? Самоотверженность принимают за распущенность, а распущенность прячут под застенчивость. Где черта «льзя» и «нельзя»? И как уметь сказать «нет!», когда все «да»? А надо сказать «нет», и будет ночь, солнца уже не будет. Я не могу сказать «нет», дайте мне силу, чтобы сказать это спасительное безутешное заклинание.

Заиграли репродукторы. Пароход плавно отчалил и пошёл вверх по Неве, мимо лесопарка, мимо часовни, поставленной на месте разгрома шведов Александром Невским.

Потом мы вышли опять на палубу. Было уже темно. На корме в салоне хор пассажиров пел песню про парня в сапогах… Певцы все в модных туфлях, а пели про парня в сапогах… Из темноты вынырнули огни. Экскурсовод по радио рассказал, что здесь шли бои… Горсточки красноармейцев сдерживали полки фашистов. Горсточка на правом берегу, горсточка на левом, несколько человек в развалинах крепости Орешек. И если бы не эти красноармейцы, не ехала бы я сейчас на теплоходе, не пели бы пассажиры в модных туфлях про парня в кирзовых сапогах. Ничего бы не было, никаких чувств…

Луч прожектора вырвал из темноты развалины Орешка. Песня в салоне смолкла. Лишь репродуктор славил героев, которым мы обязаны и радостями и болью – жизнью…

С Ладоги ударил ветер. И теплоход вздрогнул от волн. Далеко остались красные глаза буйков. Кругом ночь и вода. Что-то ждёт меня за синим морем? Волны и ветер спрашивают меня, а я спрашиваю их.

ВАЛААМ

(Глава от автора)

Теплоход стоял, пришвартовавшись в глубине фиорда. Гранитные скалы взлетали на головокружительную высоту. На мраморной ладони берега пригрелся скит, сверкая позолотой купола.

Пассажиры просыпались… По одному, группами выходили на палубу и молча смотрели на скалы. Перед ними был остров Валаам.

Был солнечный осенний день. Было тепло и грустно. Лето прошло… Это чувствовали люди и лес. Особенно лес. Березы желтели, покраснел клен, сосны роняли шишки и пушились иглами.

Накинув пальто, Кира Лебедева тоже вышла на палубу, долго смотрела на берег… Есть что-то гипнотическое в тишине. Здесь было тихо. Неестественно тихо, как в музее. Лишь ритмично плескались волны, гортанно вскрикивали чайки.

Завтрак прошёл без суеты. Люди сошли на берег. И неожиданно раздался крик – из третьего класса появились парни с аккордеоном. Никто не кричал, парни разговаривали, смеялись, но их голоса кричали эхом в фиорде, перекручивались, снова напоминали о себе.

– Э-ха-ха! Ха-ха! – не выдержал кто-то напряженной тишины.

«У-у-у… Ха-ха… Хи-хи… И-и-и…» – захулиганили скалы. И сразу гипноз пропал. Люди задвигались, заспорили, самые нетерпеливые полезли с вопросами к экскурсоводу. Заиграл аккордеон…

– Где ж тренироваться, милый мой дедочек?

Где ж тренироваться, сизый голубочек? —

запели тоненько девушки.

– В турпоходе, бабка, в турпоходе, любка!

В турпоходе, милая, сизая голубка! —

забасили в ответ парни.

«Изая убка… Убка… А-а-а…» – передразнили скалы.

Экскурсия началась.

Было два маршрута – протяжённостью десять и шестнадцать километров. Костя и Кира пошли с группой, которую возглавлял инструктор с университетским значком.

– Товарищи, – предупредил экскурсовод, – не отставайте!

Группа сразу растянулась… Последними шли ребята с аккордеоном. В футляре из-под инструмента у них было вино – зелье, когда-то проклятое на этом острове. Ребята орали песни и выбирали место, где бы можно присесть до восьми вечера, до того момента, когда теплоход пойдёт обратно в Ленинград.

– Зря! – показал Костя на футляр. – Лучше бы послушали историю этого острова. Вы знаете, что это за остров?

– Знаем! – сказал аккордеонист. – Валаам… Тут монахи жили. А нам в монастырь ни к чему: мы в бога не верим.

Неожиданно впереди заблестела вода. Берег с разбегу падал в Ладогу.

– Самое глубокое место Ладоги, – донёсся голос инструктора. – Приблизительно двести сорок метров. Здесь целый архипелаг. Вон на горизонте – ещё один остров. Валаам – самый большой.

– Приблизительно мне здесь нравится! – сказал парень с футляром от аккордеона. – Красотища! – Он поставил футляр с бутылками и полез на поваленную ветром сосну фотографироваться.

– Остров, – продолжал экскурсовод, – издавна был местом культовых обрядов. Капище Велеса… Поклонялись языческому богу.

Кира разулась. Она забыла взять из дому тапочки, а на шпильках по камням идти было неудобно, да и жалко туфли. Приятно холодило ноги. Она рассеянно слушала рассказ об основании когда-то, в десятом или одиннадцатом веке, православного монастырского братства, о набегах шведов.

Много раз монастырь сжигали, монахов убивали, но проходили годы, и опять появлялись на острове труженики в рясах, творили молитвы, строили скиты и обрабатывали, обрабатывали тощий слой земли на гранитной плите.

Все было первозданным в этом уголке острова. Наваленный штормами лес, скалы, мох, как покрывало, застилавший гранит. Теплоход машиной времени перенёс Киру на много лет назад. Своеобразный заповедник истории. Здесь чувствуешь себя современником Великого Новгорода.

Кира думала о прошлом… Алексей Толстой, когда писал роман «Пётр I», бывал в этих краях. Заповедник истории. Древняя Русь. История – это овал лица, разрез глаз, цвет кожи и волос, живая речь… Это мать матери, отец отца…

Кира была обыкновенной русской девушкой, маленького роста, худенькая. Тёмно-русая коса давно осталась в парикмахерской, к великому огорчению бабок и парикмахера.

Кира с удивлением узнала поля с овсами, скирды, поляны и разлапистые сосны. Она почти всю жизнь прожила в городе, не знала, как зеленеет овёс, но если бы её спросили, она бы безошибочно сказала, что это поле – с овсом, а это – с клевером, что за поворотом дороги будет пруд, заросший лилиями, а в пруду водятся щуки, караси… Всё знакомое и виденное… Где? В букваре или на даче? Она не знала, где она видела эту землю, но она чувствовала, что это её родное… Она была в Эстонии… И те же березки, и то же небо… И никогда при виде тамошних полей и аккуратных домиков у неё не возникало такого чувства близости, изумления и боли, точно издалека вернулся домой.

И вдруг она подумала, что, когда назначала свидания у кинотеатра «Титан», она назначала как будто бы здесь, у куста рябины. А когда приходил Женька, неунывающий и остроумный, в американском ярком свитере, рябина пропадала, и пропадало желание встречи.

– Зря Женька продал путёвки, – сказала Кира. – Он бы увидел… Рано или поздно он увидит. И станет стыдно за себя…

И оттого что Костя понял, о чём она хотела сказать, ей стало легко и Костя показался самым близким человеком на земле.

– У меня был товарищ, – сказал Костя. – Борька Омелин. Называл себя Бобом. Он говорил, что сестры Фёдоровы – анахронизм, «жалкий вопль безысходного прошлого». От хора Пятницкого его тошнило. Честно, без игры… И вот Боб попал за границу. На целых три года. Ну, думаю, всё, кончен человек… Откомандируют за аморалку, из комсомола попрут на вороных… Приехал. Слышишь?

– Да!

– Устроил вечеринку. Боб пластинок привёз. Ну, мальчики и девочки в Европу играют, гляжу – Боб грустный. Вышел в коридор. Я за ним. Сидит, курит, приглушил репродуктор и слушает выступление Воронежского хора… На всю жизнь наелся заграницей…

Дорога привела к новому фиорду. На скале белел монастырь. У монастырской пристани разгружались баржи с мукой, цементом, на лебёдке осторожно спускали новый дизель для электростанции.

Подождали, пока подошли отставшие.

– Товарищи, – предупредил экскурсовод. – В монастыре дом инвалидов Отечественной войны. Просьба не шуметь.

И опять люди затихли, почувствовали гипноз тишины, толщу времени и невольное уважение к белым стенам, сложенным пускай монахами, пускай измученными верой и бдениями, слепыми в своей вере людьми, но бесконечно трудолюбивыми, именно трудолюбивыми. Это то, чему отдается дань памяти – труду, единственной силе, на земле созидающей, но которая может превратиться и в зло, если вся энергия бесконечного подвига отдаётся на помыкание одному человеку.

История острова была потной, полуголодной, в вечной борьбе с искушениями; люди страдали во имя счастья – и травили в себе это счастье, молили бога ниспослать им вечную любовь – и подавляли в зародыше эту самую любовь, пытаясь разрезать любовь на две неразделимые части – духовную и плотскую, не понимая, что гармония в таком случае немыслима, ибо не могут зеленеть листья, если корни не пьют влагу земли. Они говорили: «Чудес много, всюду чудо: гора стоит – чудо, лес на камне растет – предивно», – и умерщвляли без содрогания это чудо в самих себе.

И Кире было жалко до слёз этих людей.

– Разбитый параличом настоятель монастыря отец Дамаскин, – рассказывал дальше экскурсовод, – человек с нечеловеческой волей, не терпевший противоречий и ничьего равенства около себя, держал монахов в вечном страхе и покаянии. Он требовал, требовал, требовал работы, работы, работы, никаких радостей, двенадцать часов работы, четыре часа молитвы. И так каждый день созидания и надежд, и ничего из созданного трудникам… И этого казалось мало. Требовалось чудо.

Один купец продал дом, всё отдал монастырю – пустил родных по миру. По приказу отца Дамаскина он взял на себя обет молчания. Он ушёл в дальний скит и восемь лет жил один. И когда Дамаскин вспомнил о нём и снял с него обет молчания, мученик не выдержал радости… Он залепетал что-то отвыкшим от речи языком, испугался собственного голоса, и упал, и умер… Бежать инокам было некуда – кругом Ладога, а на острове жизнь, чуждая земным радостям и, значит, состраданию. И всё это во имя веры в добро.

Группа прошла мимо монастырского сада, с удивлением заглядывала в щели забора. Между яблонями ходили на костылях и протезах инвалиды, убирали урожай. Монахи вырастили саженцы, и с тех пор здесь плодоносят неизвестные на севере белый налив, шафран, пепинка, крыжовник с голубиное яйцо, вишни…

Туристы молчали. Из-за забора доносился смех. На куполе церкви заиграл репродуктор.

Модная эстрадная песня полилась над садом, над полудиким монашеским кладбищем.

– Дорогу! Эй, дорогу! – По тротуару, вымощенному красными гранитными плитами, неслась коляска с инвалидом. На том месте, где должны быть ноги, стоял мальчик и кусал яблоко. Сзади, как на запятках, стояла белобрысая девочка и тоже грызла яблоко.

– Папа! Папа! Тормозни! – закричала девочка и соскочила с коляски – около забора росли ромашки. Девочка сорвала цветы. Подбежала к коляске. На коленях у отца лежали полевые цветы. Девочка добавила в букет ромашек, потом, откинув назад голову, внимательно осмотрела цветы, оторвала травинку, которая, по её мнению, нарушала красоту… Коляска покатила дальше в поле за цветами.

– А инвалиды не теряются, – сострил кто-то из туристов, – это не монахи. Понимают толк в жизни…

– Аллея одинокого монаха, – продолжал парень с университетским значком. – Своего рода символ безысходной тоски…

Две шеренги елей тянулись на добрый километр, ствол к стволу, как коридор. По узкому проходу можно идти лишь одному человеку.

Кира пошла по аллее. Казалось, не было конца зелёной тоске. Безысходная, человеческая. Для чего так одиноко? Зачем живут на земле одинокие люди?

Кира повернулась и побежала навстречу Косте. Он обнял её и стал целовать. Она прижалась к нему, слёзы застлали глаза, и она почувствовала себя счастливой оттого, что у неё есть он, что она не одна…

– Не надо… Люди смотрят, – сказала тихо Кира.

И вдруг с удивлением поняла, что обладает непонятной силой над Костей. Она успокоилась, поправила прическу. И он пошел за ней, покорный и ставший за эту минуту совсем единственным.

Начался лес, потом стало просторно… И они поняли, что это дубовая аллея, широкая и солнечная, и что они вдвоём. Группа где-то потерялась, именно группа, а не они.

Они побежали по склону горы. Она убегала, он ловил. И поймал.

– Подожди! – сказала Кира. Она была босиком и наколола ногу. – У тебя есть булавка?

Костя стал внимательно осматривать её ногу… И стал ещё покорнее.

Где-то сбоку, на дороге, раздались голоса – возвращалась группа с теплохода.

– Не могу больше! – донёсся голос. – Руки отмотал… Проклятые бутылки! Разобью!

– Неси! Неси! Деньги уплачены, – возразило несколько голосов.

Кира и Костя притаились… Это получилось непроизвольно. И когда девушка поняла, почему они прячутся от посторонних глаз, ей стало жгуче стыдно. Она хотела встать… Но не встала. Ей было стыдно за себя, а не за него. Ей было жалко его… У него такие мягкие волосы.

Он стал говорить, что ждал её всю жизнь, что он не может без неё, что теперь он, наконец, счастлив… И целовал всё властнее.

«Монахи, – ещё успела подумать Кира, – берегли себя… Всю жизнь. Сколько мук, чтоб убить в себе все человеческие чувства. Этот дуб посадили они… И я пришла сюда. С ним… Они сажали эти дубы, чтоб я пришла. Я женщина. Я очень счастлива, что я женщина…»

И она впервые узнала боль и счастье женщины.

Кира не плакала. Она ещё не осознала, что случилось. И в то же время поняла, что детство отошло вдруг на сотни лет…

Они медленно пошли… Шли, шли… И Кира начала различать деревья, потом траву. Она не жалела о том, что произошло, она ничего не помнила.

Надо было переходить вброд речку. Они пошли по колено в прозрачной воде. У берега Кира почувствовала, что вода холодная.

Он взял её на руки.

– Костя, – сказала она, – поцелуй! Крепко-крепко!

И только тут почувствовала его губы.

ВОВКА

Приехал в отпуск сын Ольги Ивановны – Вовка. Хороший мальчишка. Смешной. Нос облупился как позолота. Он в форме лейтенанта. Как плюшевый медвежонок. Важно так рассуждает о космосе, грозится, что скоро запустим человека. И наверняка раньше американцев. Оказывается, никакие аэродромы он и не строил. Он ракетчик. Я сразу догадалась, потому что как только начинается разговор про ракеты, он сразу замолкает, делает таинственное лицо и многозначительно мычит.

– Хранит военную тайну! – кричала на ухо бабе Мане Паля. – Выдержанный!

– Красавец! – поддакивает баба Маня и косится в мою сторону, как я реагирую на её точное определение. На семейных советах, когда я была в университете, бабушки, видно, решили, что лучшего жениха для меня трудно найти…

Громову тоже не терпится поговорить с представителем Вооруженных Сил. В войну Громов был сапёром. Усевшись на сундук с Маниным «приданым», он, вспоминая былое-пройденное, клеймил империалистов, потом хвастался, что скоро получит новую квартиру, потом опять хвастался, что у него появился ученик-негр.

– Парень – во! – показывал он большой палец. – Все понимает. Ходит по заводу, удивляется. Его сразу ко мне… Говорят: Никифор, обучи мастерству, объясни, что к чему и так далее. Как турбину делают… Учу. Удивляется. Да и меня бы поставили лет пять назад на такую турбину, глаза бы на лоб полезли. Смышлёный парень. В Англии институт кончил, а в турбинах ничего не смыслит.

Они с Вовкой курят «Беломор» и ведут мужские разговоры.

Ольга Ивановна помолодела. Принесла два билета в Мариинку – для меня и Вовки. А у меня свидание с Костей. Что делать? Надо отказываться. Обидится. Вовка пуговицы надраил, воротничок свежий пришил. Ждёт…

Я ему пообещала прийти к началу балета и сразу же после лекций поехала в Летний сад. Там у статуи Правосудия на бабушкиной скамейке у нас с Костей место встреч.

Костя ждал меня. Лицо у него было грустное.

– Что случилось? – спросила я.

– Неприятности дома… Я во сне назвал тебя.

– А я сегодня ночью твой запах почувствовала. И боялась пошевелиться, чтоб запах не спугнуть…

– Пришлось врать…

– Не будем об этом, – попросила я. – Понимаешь… Мне от тебя ничего не надо. Был бы ты… Ты говоришь: «Подождём, подождём». Больше всего я боюсь, что у тебя это пройдёт. Мне тогда будет очень плохо…

– С женой прожил восемь лет, теперь вру.

– Не ври. Скажи правду.

– Тебе легче, – сказал он.

– Почему?

– Ты не врёшь.

– Я не умею врать. Это унизительно. Мне легче?.. Ты уверен?

– Прости! Тебе хуже…

– Может, прекратим эту торговлю? Плохо, когда люди начинают считать, кому хуже. Мне хорошо… У меня есть ты. И я счастлива.

– И я тебя люблю! – сказал Костя. – Это правда. Мне трудно… Тут ещё диссертация. Если бы у нас была комната. Всё было бы проще. Пойми меня… Нам негде жить. Трудно сразу рвать со старым…