Текст книги "Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!"
Автор книги: Михаил Демиденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
– Эх ты, Двуличный! – мне смешно. – А моделизмом увлекаешься?
– Тю! Вспомнил тоже… Матка у меня больная. Били её. Я лампы для приёмников на базаре, значит, толкаю. Скоро нам пенсию дадут. В школу пойду. Я ведь в пятом так и остался.
– Я в седьмой перешёл.
– Ты в Алма-Ате был.
– В Сибири! Но я тоже потерял два года.
– Седьмой класс! – тянет мечтательно Вовка и вдруг протягивает мне руку. – Ладно, беги, будь здоров! Жму лапу! Тебя мачеха зовёт.
Я оборачиваюсь.
Анечка машет мне рукой, чтоб я шёл к ней. Немцев уже нет.
– Где встретимся? – спрашиваю я у Вовки.
– Везде! – ухмыляется он.
СЕРЫЙ ДОМ
Дом этот построили в расцвет конструктивизма. Жители соседних дворов прозвали его «серым».
В каждом разрушенном городе чудом остаётся один многоэтажный дом. Серый оказался таким чудом в нашем городе. Погибли прекрасные здания, а он, как говорится, прошёл сквозь огонь и воду. И это было так противоестественно, что судьба, видимо, решила поправить свою ошибку – полдома сгорело по вине какого-то разгильдяя, забывшего закрыть на ночь дверцу «буржуйки», когда фронт ушёл далеко за Дон.
Теперь мрачную махину в шутку назвали «Тюрьмой народов». На пяти этажах не было электричества, водопровод и канализация не работали, а вместо парового отопления действовала сложная и огнеопасная система времянок, отчего дом походил на гигантский дот: из каждого окна наподобие пушечного ствола торчала труба.
Мы поднимаемся на четвёртый этаж, стучим в дверь, на которой мелом написан номер. Направо проемы дверей завешены кусками толя и кровельного железа. Там – пустота и обгорелые балки.
Дверь открывает мужчина, заросший щетиной. В одной руке у него огурец, в другой вареная холодная картофелина.
– Покажите, пожалуйста, комнату! – просит отец и протягивает записку заводского комитета.
Мужчина читает записку.
– Вместо Литвиновых? – спрашивает он и пропускает нас в тёмный коридор.
– Да!
Мужчина кладёт в рот картофелину.
– Но-вы-сы…
– Что вы сказали? – говорит Анечка, останавливаясь.
Мужчина полным ртом мычит что-то невнятное. Мы идём по коридору, открываем дверь комнаты.
– С новосельем! – выговаривает, наконец, сзади мужчина.
– Спасибо!
Восемнадцать метров на троих не так уж много, если есть мебель. Анечка складывает в угол вещевые мешки. Нам комната кажется даже слишком большой.
– Вот мы и с жильём! – говорит отец и садится на подоконник.
– Спать придётся на полу, – разводит руками Анечка.
– Кроватей много в развалинах. Они, правда, обгорелые, но я приглядел… Можно будет отыскать, – сквозь зубы говорю я и опускаюсь на корточки возле стены.
Мачеха не отвечает: она не хочет разговаривать со мной после стычки на остановке.
– Витя, а зачем оно во всю стену? – мачеха показывает рукой на окно.
– Мода была, – объясняет отец. – Чтоб солнца больше было. Идиоты строили! Вот наступит зима, будем солнцем отапливаться.
– Могу предложить другой выход, – раздается от двери. Там стоит заросший щетиной мужчина. Ему лет сорок. Характерный закругленный книзу нос. На кончике носа очки с толстыми потрескавшимися стёклами. Видно, раньше мужчина был полным: пиджак, явно сшитый на заказ, висит на его плечах, как на вешалке.
– Меня Виктором Сергеевичем зовут, – говорит отец.
– Абрам Михайлович.
– Так что вы предлагаете?
– Я?
– Вы!
– Другой выход.
– Какой?
– Простой. У нас в квартире две комнаты, три съёмщика. Я лично в ванной живу. Доски на ванную положил – и, знаете, жить можно!
– Вы на фронте были?
Абрам Михайлович снимает очки и щурит близорукие глаза.
– Я отлично понимаю, почему вы задали мне этот вопрос, – медленно, выделяя каждое слово, говорит он.
Отец молчит и смотрит в окно.
– Так вот. – Абрам Михайлович кашляет. – У меня, у меня всё осталось там! – он показывает в окно, где на западе в развалины садится кровавое солнце. – А я здесь! Вышло так. Я – электрик. Работаю простым чернорабочим. Кирпич разбираю на станции. Сейчас не нужны инженеры. Сейчас надо разобрать развалины. Инженером можно быть на Урале, а здесь надо носить кирпич.
– Вы меня не поняли.
– Нет, я отлично понял. Знайте, просился. И не раз. Но… – Он надел очки и ударил по ним ладонью. – Не берут из-за этих несчастных стёкол.
– Я в другом смысле, – продолжает отец, смотря в окно. – После окопа даже ванная – дворец!
– Я предупреждаю, – кипятится новый знакомый. – Если ещё хоть раз скажете об этом, я ударю!
– Хватит! – Отец резко оборачивается. – «Ударю!» У меня сорок грамм железа в позвоночнике. Вы кирпичи таскаете, вы можете работать, а у меня только что был приступ на заводе. Вы – электрик, я – инвалид первой группы. У меня такая специальность. И трудовой книжки нет. Меня добить не трудно.
– Ударить не физически, – тушуется Абрам Михайлович. – Словами… И больно могу.
В комнате делается тихо. Слышно, как за стеной поёт какой-то парнишка:
«Так-так-так», – говорит пулемётчик,
«Так-так-так», – говорит пулемёт.
– Ну, что вы конкретно предлагаете? – говорит отец и встаёт с подоконника.
– Я?
– Вы!
– Пойдёмте на кухню.
Кухня в квартире просторная, с облупленными стенами. Под потолком на трубе парового отопления висит на тонкой проволоке крыса.
– Ой! Зачем это? – передёргивается от отвращения Анечка.
– Руслан крыс ловит, – спокойно объясняет Абрам Михайлович. – Понимаете, ставит петли перед норками. Крыса выскакивает из норы, раз! И падает с трубы! Попалась!
– Зачем?
– Понимаете, в городе крыс – как на питерских складах в революцию. Боремся, так сказать. Сейчас уберём. Руслан, сними пирата с реи!
Песня про двух Максимов в соседней комнате смолкает.
– Вот он, мой выход из создавшегося положения!
Абрам Михайлович подходит к кухонной плите и любовно гладит по её кафельным бокам:
– Когда горит эта красавица, дрова трещат. Тяга настоящая! А от времянок, если ветер в лоб, дыма не продохнуть. Я предлагаю создать на кухне коммуну. Дров будет легче достать и теплее.
– Оригинальный выход из положения!
Отец подходит к плите и открывает костылём дверцу. Плита набита промасленной бумагой, в какую обычно заворачивают свечи от автомашин.
– Другие жильцы, Дубинины, согласны, – оживляется Абрам Михайлович. – Я ведь через коммуну прошёл ещё в Ленинграде, когда Политехнический кончал. В общежитии на Охте. Ох, как мы жили! Ух! Пока на последнем курсе не переженились.
Он опять сухо кашляет.
– Давно у вас такой кашель? – участливо спрашивает Анечка.
– С Урала. Высоковольтную трассу вели. – Абрам Михайлович минут пять вздрагивает всем телом. – Спали у костров. Так вот, я анализировал, почему развалилась коммуна. И нашёл причину.
Он с гордым видом обвёл нас взглядом.
– Коммуна у нас была крепка, когда мы жили без жен. Значит, на последнем курсе у нас возникло новое качество, а форма организации осталась старая, холостяцкая. Значит, надо сделать так, чтоб коммуна была жизненно необходима и для семьи и для работы. Как же это сделать? Пофилософствуем… Сейчас научные открытия возникают на стыках двух-трех наук. Вот и надо объединить геолога с ботаником, врача с электриком. Не нужно будет громоздких научных конференций: люди бок о бок живут. Скажем, пришла идея в голову. Зашёл сразу: «Пётр Петрович, дорогой. У меня идея!»
– Мечтатель вы!
– Почему мечтатель? У меня картотека составлена, какие профессии надо объединять. И сапожника и портного тоже. Коллектив должен быть жизнеспособным.
– Я – инвалид! – говорит отец и обнимает за плечи Анечку. – Моя «профессия» другим в обузу. Мы с семьей решили дом строить, правда?
Я удивлён его словами. Я первый раз слышу, что мы будем строиться.
– Мы прикинули, – продолжает отец, – возьмём участок, из развалин кирпича натаскаем. Как дом строить, я на этом собаку съел.
– Вы это серьёзно? – Абрам Михайлович смотрит на отца сквозь толстые стёкла, далеко откинув назад голову.
– А разве я не имею права?
Отец достаёт спички и поджигает в печке бумагу.
– Имеете, наверное, – задумчиво отвечает Абрам Михайлович. – Свой дом! Обязательно свой! Цветочки сажать будете? Крыжовник?
– Угадали! Буду крыжовник сажать, буду в земле возиться. Вам не по душе? Ну, хорошо, перезимуем на кухне, а дальше что? Надоела мне строевая подготовка! Хватит! Хочу жить один. И самое главное, ничего плохого в том, что я построю свой дом, нет. Для сына! Одной развалиной в городе меньше будет.
– Люди, люди! Я не пророк, – говорит Абрам Михайлович и картинно поднимает над головой руки, – но могу предсказать, что этот дом ни вам, ни тем более вашему сыну не нужен будет! Ха! Земля! Мой дом! Тоже философия! Знаете, что сказал Форд? Он сказал: «Чтоб рабочий не думал о политике, дайте ему клочок земли».
Отец, ничего не отвечая, шевелит в печке ворох горящей бумаги.
– Посадите крыжовник, – не унимается Абрам Михайлович, – а там, знаете, как у Чехова: «Мой крыжовник! Пускай плохой, да мой!»
– Ерунду вы говорите!
– Может быть. Но я убеждён, что в каждом индивидуальном застройщике сидит этакий кулачок. И название-то какое обидное – индивидуальный!
– Собственно, что вы отрицаете?
– Ничего я не отрицаю! Наоборот, я утверждаю! Может быть, надо строить сообща большие дома, может быть…
Он замолкает. На кухню входит паренёк моего возраста. Худой, длинный, с подвижным лицом. «Руслан», – догадываюсь я.
Парень смотрит искоса на Анечку, на меня, точно прикидывает силы на случай драки, и вдруг бросается к горящей плите.
– Сумасшедший! – кричит Абрам Михайлович и отскакивает в сторону. – Толкается. Чуть очки не сбил.
– Отойдите! – орёт паренёк и вырывает у отца костыль. – Кто вас просил бумагу зажигать?! Там запалы! От матери спрятал.
Он открывает костылём дверцу печки и начинает выковыривать горящую бумагу.
В ту же минуту из печки выплескивается столб огня, в грудь бьёт горячим воздухом. От взрыва в окнах сыплются стёкла, кухню заволакивает дымом.
Я ИДУ В ШКОЛУ
– Я пришил к ручке портфеля ремень от швейной машины и стал носить через плечо. Так на трамвае ездить удобнее, – вспоминает Руслан.
Он ведёт меня через Чижовку. Я с интересом слушаю его; у меня тоже когда-то был полный ранец с учебниками, пеналом, дневником и чернильницей-непроливайкой. Теперь за поясом одна книжка, в ней сшитая из обрезков обёрточной бумаги тетрадка.
– Откуда такие названия? Пушкарская? Пеше-Стрелецкая? Конно-Стрелецкая? – спрашиваю я и показываю Руслану на самодельную табличку с названием улицы, прибитую на засохшем тополе.
– Пётр I тут мятежных стрельцов поселил. Артиллеристов на одну улицу, пехотинцев на другую, кавалеристов на третью. А вон, видишь, наша школа? Рабочие её восстановили. После работы. Мать тоже строила.
Мы выходим из узкого переулка на пустырь. В конце пустыря, перерытого осыпавшимися окопами, стоит четырёхэтажное красное здание.
– На нижних этажах мужская школа, а на третьем и четвёртом – девчонки, – объясняет Руслан.
– А почему окна кирпичами заложены? Только наверху маленький глазок.
– Стекла нет! Мать рассказывала, что и эти осколки еле-еле насобирали.
– А пацаны задираться будут? – выясняю я самый щекотливый вопрос.
– Обязательно! Только сразу, с первого раза отбивайся, а то потом проходу не дадут. Ты не бойся! Если что, я помогу.
– Я сам. Тебе нельзя.
Я киваю на забинтованную руку Руслана. Взрывом на кухне ему раздробило палец, и теперь левая рука у него похожа на запеленатого ребёнка.
– А! Подумаешь… Она уже почти зажила, – утверждает Руслан.
Мы входим в толпу ребят. Через просторный школьный двор идёт незримая граница. По одну сторону бегают и орут мальчишки, по другую – девчонки. Вдоль границы не спеша прогуливается преподавательница в пёстром платье. Она следит за тем, чтоб ученики мужской школы не перебегали на женскую половину и наоборот. Изредка среди девчонок падает с шипением «катюша» – винтовочный патрон, из которого на треть высыпан порох, а пуля забита в гильзу. «Катюша» вертится на земле, потом звонко стреляет. Девчонки не визжат: они не боятся таких пустяков. «Классная дама» вздрагивает от каждого хлопка и мужественно делает вид, что ничего не замечает.
Среди «реактивников», забивших камнем очередную пулю в патронную гильзу, я вдруг вижу Вовку-Двуличного. Он на голову выше пятиклассников.
Руслан куда-то исчезает. Я направляюсь вдоль стены к дверям школы: надо отдать завучу справку с места жительства.
На поленнице возле стены сидят трое парней. Они демонстративно курят, между ними колода карт. Одна карта при раздаче падает на землю.
– Эй, фраер, подай короля! – приказывает один из играющих. У него выпуклые бесцветные глаза.
«Квакин вылитый», – думаю я и делаю вид, что не слышу.
– Тебе говорят!
Взгляд у глазастого липкий, точно он ощупывает карманы.
– Сам поднимай, – отвечаю я.
Мне надо уходить. Я это понимаю, но упрямство, вернее – гордость, удерживает на месте.
– Гляди. Храбрый!!
Глазастый приподнимается на локтях.
– Кто ты такой?
– Человек!
– Чёрт ты рогатый! Баклан! – смеётся приятель глазастого в лягушечьем немецком кителе, подпоясанном солдатским ремнём с алюминиевой бляхой.
«Гот мин унс», – машинально читаю про себя немецкую надпись на бляхе.
– Кто? Не расслышал.
– Человек!
Я вкладываю в это слово совсем другой смысл, чем те трое.
– А! Чего с ним толковщину разводить!
Парень в кителе спрыгивает с поленницы, поднимает карту и двигается прямо на меня.
– В лоб хочешь?
И, прежде чем он замахивается, я бросаюсь на него. Парень от неожиданности не сопротивляется. Он обхватывает голову руками, прячет её от ударов.
– Макар идёт! – раздаётся тревожный крик глазастого.
Все три картёжника бегут от школы по пустырю, перепрыгивают через окопы, грозя кулаками.
Сзади за шиворот хватает цепкая рука. Высокий мужчина со смешным седым хохолком на голове смотрит на меня усталыми, глубоко запавшими глазами. Вокруг девчонки и мальчишки. Границы между школами уже нет, и «классной дамы» тоже.
– Макар Моисеевич! – кричат девчонки. – Он не виноват! Это опять Шишимора со своими пришёл… Они первые!
Мальчишки молчат.
– Иди за мной!
Макар Моисеевич поворачивается, идёт к школе.
– Ты ему расскажи! – советуют мне девчонки. – Это Макар, ваш директор. Он добрый! Ты расскажи…
Макар Моисеевич, пропустив меня в кабинет, плотно прикрывает дверь.
– Фамилия.
– Зорин.
В окно видно, как у поленницы глазастый что-то оживлённо говорит своим дружкам. Парень в зелёном кителе держится за глаз и кивает головой.
– В какой класс пришел?
– В седьмой.
– Комсомолец?
– Ага!
– Так-так…
Макар Моисеевич подходит к окну, смотрит на Шишимору с друзьями.
– Это хорошо, что комсомолец. Единственный член союза на всю школу – и тот Аника – воин.
– Я же…
– Безотцовщина, – вздыхает Макар Моисеевич. – И так каждый день. Учиться не хотят, а к началу занятий приходят. Тянет, значит, в школу. Одним словом, безотцовщина! С которым ты дрался, его отец у меня учился. Брагин был такой, погиб Брагин, а сын… Ну ладно, марш в класс!
Я поворачиваюсь к двери.
– А знаешь, что тебе будет после уроков? – спрашивает директор школы, продолжая смотреть в окно.
– Ага!
– Проводить до дома?
– Зачем? У меня товарищ есть. Руслан Дубинин.
– Мне кажется, тебе лучше перейти в другую школу. В центр. Там публика потише, хулиганства поменьше. – В голосе Макара Моисеевича слышатся настороженные нотки.
В ответ я ковыряю пальцем штукатурку на стене.
– Не хочешь?
Я чувствую, что он доволен моим упрямством.
– Ну иди!
В коридоре, переступая от нетерпения с ноги на ногу, стоит Вовка.
– Здорово, Гришка! – кричит он и жмёт мою руку. – Говорил, что встретимся. В городе народу раз-два, и нет никого. Так что всегда встретимся! Вот. Видел, как ты Лёньке Блину по глазу дал. Не бойся! Со мной не пропадёшь. Такой проход в развалинах знаю, никто не догонит. Надо будет только с последнего урока удрать.
– Не буду я убегать.
– Чего? Ха! Это же Шишимора! Шпана! Он и ножом может полосануть. Не бойся! Проведу, никто не увидит.
– А завтра?
– Опять убежим.
– И так всё время?
– Да нет, почему? Потом кого-нибудь узнаешь, тебя узнают, слово скажут.
Коридор гудит от ребячьих голосов. При нашем приближении ученики замолкают и с интересом разглядывают меня.
– Они тут все друг друга знают, – продолжает убеждать Вовка. – Одного тронешь, сразу набегут. Я в пятом классе сильнее всех, а никому слова не скажи. Ну, я пошел!
Я с удивлением смотрю, как Вовка семенит по коридору, точно кого-то испугался, – быстрее, быстрее, от меня подальше. Может быть, он испугался этого пятиклассника, что идёт вразвалку навстречу? Пожалуй, его. Лобастому крепышу все уступают дорогу.
Пятиклассник подходит и презрительно оттопыривает нижнюю губу.
– Шишимора велел передать, что после уроков метелить будут.
– Что?
– Метелить.
– По-русски умеешь говорить?
– Бить будут!
– Это ещё посмотрим кто кого.
Больше ничего не остаётся делать, как, в свою очередь, запугивать.
Крепыш толкает локтем в мой живот.
– Дай пройти!
Его наглость и самоуверенность выводят меня из равновесия. Я никогда не бил никого слабее себя. Но тут… Размахиваюсь и даю леща зазнавшемуся пятикласснику.
И он сразу становится нормальным ребёнком. Отскакивает в сторону. Хлюпает носом. Глаза у него по-детски обижены и полны слёз.
– Сладил, да? Сладил, да? Братке скажу!
Коридор вздрагивает от смеха. Смеются все, и громче всех Вовка. Он дружески хлопает меня по спине, чего-то говорит, потом даёт пинка пятикласснику.
– Перестань! – останавливаю я Вовку. – Маленьких нельзя обижать!
Я говорю это серьёзно, но ребята начинают смеяться ещё громче. Даже жалко пятиклассника.
Звенит звонок. Коридор пустеет.
– Седьмой класс на первом этаже, – это говорит идущий за мной следом парнишка с жёлтыми, как пшено, веснушками. – Меня Сашкой зовут. Здорово ты Колгана! Он такой вредный – превредный! Хочешь, я тебя провожу до класса?
– На уроки опоздаешь.
– У нас ещё нет учителей. Из эвакуации не приехали. Все четыре часа физкультура. Физкультурник заведёт в рощу, потом как крикнет: «Воздух!» Мы по домам. Здорово?
– Всё равно не болтайся по этажам! Иди в класс!
– Я с физкультуры домой не пойду. С тобой пойду. Давай дружить?
– Хорошо.
В классе меня встречает мрачный Руслан. Мы садимся на последнюю парту и обсуждаем создавшееся положение.
– Нашёл с кем связываться! Шишимора, он… Его все знают. Теперь будет доказывать свою силу. Уступать тоже нельзя. Тогда школу бросай.
…Уроки тянутся долго. Из школы мы выходим в толпе учеников, но сразу как-то получается, что я и Руслан остаёмся одни на голом месте. Нет, ребята совсем не уходят. Они добегают до первых улочек и останавливаются.
– Ждут!
Руслан забинтованной рукой показывает в конец пустыря. Там у водопроводной колонки стоит группа парней. На одном хорошо виден зелёный китель.
– Что делать будем?
– Раньше надо было думать! Может, без драки обойдётся?
– Я здесь! – вдруг слышится мальчишеский голосок. Из окна вылезает Сашка с ржавым штыком за поясом.
– Ты чего здесь?!
– Ведь мы дружим, да? Я штык нашёл.
Руслан поднимает с земли камень и прячет под забинтованной рукой.
– Пошли!
За нами идут девчонки. Молчаливые, сочувствующие, но бесполезные в случае драки.
Парни всё ближе. Ближе.
С каждым шагом крепнет злоба. Шесть человек на двоих с половиной. Хотя эти могут и десять на одного. Могут и ногами лежачего.
Я сую руку в карман галифе, нащупываю Андрюшкин подкосок. В случае нападения можно будет двинуть хоть одного.
Всё ближе.
Ближе.
Мы подходим к колонке, не замедляя шага. Впереди Сашка. Он наверняка не подозревает, что нас могут на глазах двух школ избить до полусмерти, искалечить.
«Стрельцы» стоят с палками. Шишимора молча крутит козью ножку.
Нам молчать нельзя!
Я расправляю рукой отцовскую гимнастерку под поясом и говорю парню в немецком кителе:
– Ну-ка, Лёня, открой кран! Товарищ пить хочет.
Брагин, с синяком под глазом, нерешительно берётся за ручку, оглядывается на Шишимору.
И я замечаю, что Шишимора не спускает глаз с моего кармана, в котором я держу руку. Да, там может быть и нож и парабеллум. Время такое.
– Лёнчик, уважь! – глухо приказывает Шишимора.
Парень всем телом наваливается на ручку. Течёт вода. Но Руслан не пьёт: пора уходить.
Мы идём дальше по узкой улочке, не оборачиваясь. «Стрельцы» могут напасть и сзади, но наши спины надёжно охраняют девчонки. Они предупредят криком в случае чего.
За углом с забора чуть не на головы нам спрыгивает Вовка.
– Ух! Еле догнал! – Вовка тяжело дышит. – За вами Макар из окна наблюдал. Честно! С телефонной трубкой. Вы пошли, он трубку повесил. Честно!
– А ты в школе прятался? – спрашивает Сашка.
– Брат Колгана приходил. Колган ему за пинок нажаловался. Теперь всегда буду с вами ходить.
– Ладно, ходи! – великодушно разрешает Сашка.
На лице у Сашки солнце, в руках штык. Так, наверное, учатся ходить в атаку.
ВОВКИНА ТАЙНА
Продать на базаре хотя бы свою собственную хлебную карточку – надо уметь. Я продаю первый раз в жизни, и мне стыдно даже торговок газетами. Голоса у них простуженные, за пазухами пачки газет. Газеты прошлогодние. Их не читают. Их берут на курево.
Базар шумит. Просто удивительно, сколько здесь народу! Многие пришли сюда послушать единственный в городе громкоговоритель, узнать новости с фронта, другие толкутся просто так, наскучило жить в одиночку на целой улице.
Рядом со мной старая женщина, повязанная дырявым шерстяным платком. Она тоже стоит в стороне и что-то прячет в рукав пальто.
– Что у вас? – интересуюсь я. Спрашивать всегда легче, чем отвечать.
– Часы, от мужа остались. Он машинистом был…
Женщина показывает серебряную луковицу.
– «Павел Буре»! – чмокаю я губами с видом знатока. – Отличная машина!
– Ходят-то минута в минуту! – оживляется женщина. – Мужу на свадьбу подарили. А разве кто понимает.
– Вы не держите часы в кулаке, – советую я. – Их никто не увидит. Пускай на цепочке висят. Вот так! Товар лицом показывать надо.
– Сын из госпиталя письмо прислал, – продолжает женщина. – Письмо от него, а рука чужая. По-чужому написано. У сына буковки острые, а на письме кругленькие. Пишет, чтоб не волновалась. Плохо ему! Мать-то не обманешь. У тебя-то есть мать?
Я молчу. Какое ей дело, кого у меня убило, кого покалечило?
Из толпы неожиданно выныривает Вовка. Руки у него пустые. Значит, уже продал лампочки, которые вывернул вчера в подъезде серого дома.
– Всё стоишь? – удивляется он.
– Никто не спрашивал.
– Давай сюда! – бодро говорит Вовка и вырывает карточку. – Так. Прикинем. За два дня получено вперёд. Минус восемьсот грамм. Так. Раз, два, три… – он шевелит губами, закатывает глаза, складывая граммы в килограммы, и быстро всё переводит на деньги.
– Шестьсот рублей.
– Отец пятьсот велел принести! – объясняю я.
Меня поражает способность Вовки молниеносно переводить, или, как он сам говорит, «перелицовывать» хлеб на деньги, деньги на табак, табак на водку, в любом порядке и в любом количестве с точностью до червонца.
– Мы пять бумажек и отдадим, – подмаргивает Вовка. – Остальные наши. Идёт?
– Само собой.
– Учись таблице умножения, – говорит Вовка, поднимает над головой карточку и орёт на весь базар: – Кто хочет есть хлеб иждивенца?
Женщина смотрит на него с осуждением и опять прячет часы в рукав пальто.
– Двуличный! – подзываю я Вовку. – Продай заодно тётенькины часы, «Павел Буре»… Мужу на свадьбу подарили.
Вовка берёт часы, крутит около уха, к чему-то прислушивается и возвращает серебряную луковицу обратно.
– Ходят правильно, но не могу. На базаре свои законы. Мое дело – фонарики, ролики, шнур для проводки.
– Сын у меня в госпитале, – точно оправдывается женщина. – Посылку хочу собрать.
Вовка опять берёт и опять возвращает часы.
– Ладно, скажу кому надо!
Он уходит.
– Только чтоб по совести! – предупреждаю я.
Женщина смотрит на меня благодарно.
«Сейчас начнёт расспрашивать!» – со злостью думаю я.
И точно. Женщина сочувственно интересуется:
– А почему, сынок, в школу не пошёл?
Вот всегда так! Поможешь, а они и рады. Такой уж народ эти женщины! Почему, почему? Ну, расскажу ей про мачеху, про школу, про то, что мы строиться будем и я добываю деньги на покупку цемента. Она посочувствует, похлюпает носом. А потом? Зачем оно мне, это её сочувствие? Разве после него легче жить? Наоборот, труднее.
– Понимаю! – не унимается женщина.
Что она может понимать?
– Теперь у каждого своё.
Мне надоели подобные разговоры.
Вовка моментально продал карточку и вернулся с двумя мужчинами. Одного я знаю. Зовут его дядей Ваней. Лицо у него в красных прожилках пьяницы, голос сиплый. Дядя Ваня торгует махоркой. Сегодня, видно, у него нет товара, и, чтоб не терять даром дня, он ходит на подначке у «часовщика». Так называются спекулянты, перепродающие часы.
«Часовщика» я вижу впервые. Правый рукав пустой, засунут за офицерский ремень, на голове танкистская фуражка. Он смотрит на тётку с усмешкой. Глаза у него хитрющие, точно он перевесил всех людей на весах и знает каждому цену.
«Часовщик» молча берёт часы и отсчитывает четыреста рублей.
– Яшка! У неё сын в госпитале, – бубнит Вовка.
Яшка молча дает ещё три сотни.
– Спасибо! – улыбается женщина. – Думала, совсем ни с чем вернусь. Сын-то у меня тоже в такой фуражке.
– Что? – голос у Яшки низкий. – Он танкист?
– Не знаю. Фуражка у него такая же, с чёрным.
– Танкист, значит! – решает Яшка. – А кто? Водитель, стрелок?
– Бог его ведает. По радио что-то передает.
– Стрелок-радист! Эх, мать, надо знать такие вещи. – Яшка наматывает на единственную руку цепочку от часов. – Вот что. Ты, мать, стой здесь! Никуда не уходи! Часы я – айн момент и побоку. Сколько дадут, столько и принесу.
Только ты стой и ни шагу! Запомнила? Стой насмерть!
– Камедь! – сипит презрительно дядя Ваня и сплёвывает себе под ноги. – Ты чего, Яшка, сдурел? Дай по бумажке хоть заработать.
– Заткнись! – Яшка оборачивается к партнёру. Глаза у него злые. – Спекулянтская твоя душа! Ты своё получишь, понял?
Дальше мы не слушаем, протискиваемся между ларьками и оказываемся среди прилавков, где продается молоко, горячий борщ, хлеб, блины из картофеля, связки лука. Настоящая обжорка! Люди едят жадно, поспешно, точно боятся, что улетучатся калории. При виде еды сладко ноет в животе.
– Ты не передумал? Как договорились? – говорит Вовка, отдавая мне деньги.
– Сказал же тебе!
Я откладываю одну сотню.
– Порядок! – Вовка от радости потирает руки. – У меня тоже тридцатка заначена!
Мы долго торгуемся с носатой торговкой. Она наливает, нам по миске щей из глиняного горшка, обмотанного старым одеялом, бросает по куску подозрительного мяса. На остальные деньги покупаем кусочек сала, два ломтя хлеба и горку картофельных оладий.
– Всё-таки хорошо жить на белом свете! – мычит Вовка, уплетая щи. – Представляешь, до войны отец со мной в Евпатории в ресторан пошел. Дурак я тогда был страшной силы! Представляешь, один лимонад пил.
– А кто был твой отец до войны?
Я ем ещё быстрее Вовки.
– В обкоме работал. На «эмке» ездил. Представляешь, лимонад!
– Я тоже, когда за хлебом ходил, довески на землю бросал. Зажрались мы тогда.
– Точно! – соглашается Вовка.
– А в армии твой отец кем был?
– Комиссаром полка.
– Чего же за него пенсию не дают?
– Ты никому не скажешь?
Вовка вдруг перестает есть, лицо у него краснеет.
– Честное слово!
– Подожди, не жри! – говорит он и отодвигает от меня оладьи.
– Говори быстрее! Оладьи остынут.
Я подвигаю поближе к себе капустный лист с дымящимся картофелем.
Но Вовка долго молчит, сопит, моргает глазами, точно старается сдержать слёзы. Я чувствую, что он не решается сказать что-то очень важное, секретное.
– Ну! – тороплю я.
– Может, слышал, был такой предатель Власов? – наконец выдавливает из себя Вовка. – Генерал был, а предатель! Если бы ты знал, сколько эта сука людей сгубил.
– Знаю! Отец рассказывал. Они одного власовца в плен взяли и из автомата тр-р-р-р-р-р… Таких в плен не берут. Я бы сам всех предателей тр-р-р-р-р…
– Я бы не убил! – вздыхает Вовка. – Знал бы ты, как мне нужен хоть один живой власовец!
– Зачем?
– Я бы его, гада, допросил, пускай он правду о моём отце расскажет!
На глазах у Вовки слёзы, щека дёргается.
– Ну!
– Представляешь, мать полицаи били. Мы еле от гестапо ушли, а отца… Его предатели убили, в спину.
– Не ври! Откуда знаешь?
– Шофёр из политотдела рассказывал матери. Шофёр выскочил. Партийные документы вывез. Теперь докажи!
– Шофёра надо попросить!
– Мы даже его фамилии не знаем.
– Да!
– Может быть, не всех предателей сразу убьют? Может, хоть одного в тюрьму посадят? – с надеждой говорит Вовка и вдруг деланно улыбается, внимательно, с опаской смотрит на меня, точно спрашивает: «Ты мне веришь?»
– Предателей в плен не берут, их убивают! – говорю я и отвожу глаза.
– Вот расскажи кому-нибудь, – идиотски улыбается Вовка, – не поверят. Верно ведь?
– Верно! – успокаиваю я друга.
Есть почему-то не хочется. Нет, голод чувствуется по-прежнему, а есть не хочется.
«Бывает же так! – думаю я. – Расскажи кому-нибудь, что жрать хотел до смерти, а в глотку ничего не лезло, тоже ведь не поверят…»
КОРОБКА
Неуклюжий, похожий на бульдога трофейный «фиат» долго разворачивается, чихает дымом, осторожно выкатывается на улицу и скрывается за углом. Во дворе остается гора досок. «До вечера придётся таскать! – прикидываю я. – А сегодня в классе новое правило по алгебре объясняли».
Из нас, четырёх друзей, регулярно в школу ходит один Руслан. У него даже учебники есть и настоящие тетради. Вовка, наоборот, бросил школу окончательно. Он мать кормит. Без специальности это разве легко? На лампочках много не заработаешь. Их теперь замыкают в проволочные колпачки. Управдомы не дураки, чтоб по пятьдесят рублей каждый вечер платить.
Меня отрывает от школы стройка. То бегаю в банк занимать очередь на получение ссуды, то рыскаю по самолётному кладбищу, ищу шасси для тележки – песок возить.
Обиднее всего за Сашку. Он с портфелем в руках каждый день идёт в школу, но вместо классов попадает к нам на участок. «Иди отсюда!» – гоню я его. Но Сашка не уходит, крутится возле отца. Тот рад. Хвалит. Но я-то знаю, почему отец приваживает моего друга: Сашка лишняя пара рук, бесплатных.
Сашка обожает возиться с кирпичами, цементными замесками, а я, не знаю почему, не люблю стройку.
– Аня! – зову я мачеху. – Бери!
Я поднимаю доску за один конец, Анечка берётся за другой. Её лицо краснеет от натуги.
– Брось! – кричу я. – Иди на мое место! Здесь доска тоньше.
Анечка выполняет приказание. Странно, на строительстве мы понимаем друг друга с полуслова.
– Пошли!
Кряхтя, подтаскиваем доску к окну развалины. От дома остались только стены. Это называется коробкой. Коробка теперь принадлежит отцу. Он говорит, что нам повезло – в нашем городе остались стены, а в других нет даже этого. Там всё сровняли с землей.
– Принимай!
Отец подхватывает доску с той стороны окна и тащит её внутрь развалины, где у нас склад строительных материалов. Отец на ночь забивает окна горбылём, на дверь, сделанную из железной решётки, вешаются два замка, чтоб надёжнее было.
