Текст книги "Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!"
Автор книги: Михаил Демиденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
И МАРИИ ГАВРИЛОВНЕ
КОЕ-ЧТО О РОДСТВЕННИКАХ И О САМОЙ СЕБЕ
Мать
Раньше я любила гулять под дождём, а сейчас боюсь. Вдруг дождь радиоактивный… Так говорит моя мать. Она у меня мещанка и паникёрша. Ходит в университет культуры при домохозяйстве и приносит оттуда слухи. Про то, что в Тихом океане планктон вырос величиной с дом. Особенно много у неё сведений про летающие тарелочки. Тарелочки – это излюбленная тема. У нас тарелочек целые стопки. Не летающих, обыкновенных, которые можно ударить об пол и разбить. Каждый месяц, 15-го числа, когда отец получает пенсию, она покупает какую-нибудь новую кастрюлю. С ручкой, с «ножкой» или с отвинчивающейся крышкой.
На кухне стоит немецкий белоснежный столик. Очень красивый. По полкам – эстонские банки с надписями «СОЛ», «МАННА» и т. д. Два раза в год мать проводит инвентаризацию своего хозяйства. Долго охает, что потерялась какая-то подставка или эмалированная мисочка: мы с отцом потихоньку выбрасываем на помойку её кастрюли.
Я не люблю мать. Она это знает и побаивается меня. Больше всего меня возмущает её стремление жить так, чтобы было «не хуже, чем у людей». Туманное понятие – «не хуже, чем у людей». Что это такое? Кто знает? Я не хочу знать!
Мало ли что может случиться. Например, вдруг я приду домой в час ночи…
– Заявилась наконец! Хочешь в гроб загнать, да? Что же ты делаешь, изверг?
Сидит она заплаканная и показывает на часы. Это понятно, и мне жалко мать. Я знаю, что она уже звонила в «Скорую помощь», милицию, знакомым, нервно листала телефонную книжку и подняла с постели администраторов всех кинотеатров города. Жалко людей, которым она не дала спать. Но дальше идут возмутительные вещи.
– Что скажут? Дочка приходит домой к утру! А? Ты подумала, что скажут люди? Позоришь… С кем шлялась? С каким подлецом целовалась в подъезде? Отвечай!
Да хоть раскалёнными щипцами пытай, не скажу, с кем ходила весь вечер по улицам. И целовалась-то я всего один раз. В компании. Играли в бутылочку. Дурацкая вообще-то игра. Противная. А так приятно поцеловаться. Тем более, когда знаешь, что бутылочку специально крутят, чтоб на тебе остановилась. Все смеются. Не страшно. А голова кружится. И почему-то ноги слабеют.
Отец
Вы бы знали, какой у меня отец! Он – необыкновенный! Его уважает весь дом. Когда он уезжал из части, приходили офицеры, солдаты… Плакали. Честное слово! Его все любят. Он в революцию воевал у Блюхера. Мальчишкой был… Блюхер – это которого наградили самым первым орденом Красного Знамени.
Потом отец был на Дальнем Востоке. Потом… Он не любит об этом рассказывать. Были неприятности. Там он и мать встретил. Она там поварихой работала. Я родилась. А потом отцу опять предложили командовать. Это когда война началась. Я этого не помню.
Помню, в Германии жили. У отца был адъютант. Розов. Как звали, забыла. У Розова был мотоцикл. Я вообще-то маленького роста, а тогда была совсем клоп. Сяду сзади на мотоцикл, ухвачусь за ремень, Розов как понесётся… Так быстро, что ветер свистит и дух захватывает. Люблю ездить на мотоцикле, и чтоб быстро-быстро!
С отцом у нас договор о взаимопомощи. «Варшавский договор» – чтоб не быть безоружными, когда мать с Татьянпетровнами и Мариваннами начинают обращать нас в свою веру: «Жить не хуже людей». Отец больной. Его столько били и стреляли, что никаким радиоактивным дождём не испугаешь.
Я с ним могу быть часами… Просто сидеть, и всё. И не скучно. Мы всё время разговариваем с ним. Без слов. Посмотрел в окно – и глаза лучистые… Значит, облака плывут, небо синее. Отец был кавалеристом, потом лётчиком. Он знает, что такое небо. Мне бы крылья! Как я птицам завидую! Наверное, летать – как одному по степи идти. Кругом такой простор… Были вы в степи весной, когда цветут маки? Мы жили в Монголии. Много где мы жили. И на севере. На севере у меня была лучшая подруга, Маша. Она была местная, с Таймыра. Мы с ней мечтали поехать в Индию, посмотреть на заклинателей змей. Маша никогда змей не видела. Откуда на Таймыре змеи!..
Дед
Деда у меня нет… Деда в революцию казнил генерал Шкуро, как члена Губчека города Воронежа. Он был балтийский моряк. Ему памятник стоял на месте казни в Землянске. В войну памятник взорвали немцы.
Бабушки
Бабушек у меня две – Паля и Маня. Паля – мать моего отца. Маня – её родная сестра. Живут они вместе в Ленинграде, в Мытнинском переулке, около зоопарка.
Я о бабушках могу рассказывать без конца.
Мои бабушки из «бывших»… В наследство им подарили по особняку. Я ходила на Васильевский остров, смотрела. Ничего! Мне бы сейчас комнатку в одном из них!
У Пали над кроватью висит портрет Ленина. Крупская подарила. Они были подругами, когда-то, ещё молодыми женщинами, дружили.
Паля училась в Смольном, где для благородных девиц было что-то наподобие интерната. В 1905 году 9 января Паля случайно попала на Дворцовую площадь. Её чуть не убили. Закрыл от пуль какой-то рабочий. Рабочий, конечно, погиб. Паля очнулась вся в чужой крови, когда трупы грузили на подводы. На ветках Александровского сада – убитые дети. Они залезли туда посмотреть, как царь-батюшка будет разговаривать с народом, а их убили. Паля пришла в Смольный, и её исключили за то, что у неё пальто было в крови.
От пережитого ужаса Паля хотела постричься в монашки. И хорошо, что не постриглась. А то бы у неё не было сыновей, у сыновей – детей, и меня бы не было.
Вышло так, что Паля пришла на митинг большевиков. Потом стала преподавать грамоту рабочим за Нарвской заставой, разносить листовки… Понятно. Каждый бы из нас так поступил. Потом она познакомилась с Крупской. В бабушкином особняке построили столовую для бедных, а бабушку послали в Мурманск проводить работу среди моряков. Она и проводила, а потом вышла замуж за моряка. Он был революционер, передовик… и всё такое.
Когда пришла революция, дед привёз «барыню» к себе в деревню. Паля картошки не умела сварить, не то что русскую печь топить. Раз сто она рассказывала мне, как затопила деревенскую печь. Копоти напустила, дом чуть не сожгла. Дети уже большие были, лет по двенадцати. Потом гражданская война. Деда казнил генерал Шкуро… И личная жизнь у бабушки не удалась.
Генерала Шкуро помнят у нас в семье. Телохранители генерала забили насмерть шомполами дядю Колю. Отец отделался ударом приклада. И еще… У Мани (второй бабушки) был свой сын, Ганя. Он был гимназистом. Маня приехала в Воронеж, чтобы спастись от голода. А Шкуро мобилизовал её сына в свою армию. Ганя не вернулся. Говорят, что его видели в Гамбурге, что у него семья, небольшая лавочка в порту… А может быть, спутали. Мало ли русских в революцию разбросало по всему свету? Факт, что Маня осталась совершенно одна, вернулась в Питер и с тех пор живёт в Мытнинском переулке.
Про бабушек я могу рассказывать без конца.
Комнатка у них маленькая. У Пали (за глаза я зову её революционной) над кроватью портрет Ленина. У Мани (контрреволюционной) икона Рублёва – всё, что осталось от наследства. Икона чёрная, дубовая. В блокаду Мане предлагали за неё мешок муки и ящик масла. Маня выгнала спекулянта. Она в то время голодала… В её комнате разорвался фашистский снаряд. Маню контузило. И теперь при любом разговоре она вставляет:
– Как грохнет… Я была на кухне. Вот здесь, над ухом прошёл осколок. Стала лучше видеть. И с тех пор мне не нужно очков.
Маня глохнет. Врачи говорят, что скоро станет совсем глухой.
Икона немного попорчена – прадед украсил её золотым окладом и вставил драгоценные камни: три рубина, изумруд и бриллиант. Баба Маня вынула камни, обменяла на продукты в блокаду, теперь очень жалеет – её раздражают стекляшки.
Странные бабушки. У них всю жизнь продолжаются споры. Обе выписывают газеты. Паля – «Правду», «Ленинские искры» (пионерскую газету), «Блокнот агитатора» и журнал «Техника – молодежи». Маня – газету «Литература и жизнь» и журнал «Моды сезона». Очень кстати. Я всегда в курсе событий. Журналом мод пользуются мои подруги.
Баба Маня когда-то сама шила – научилась. Тряпичница страшная. У неё столько вышивок! Подушечки глазурью, цветы, бельё всегда чистое, сама аккуратная. Ест не спеша, вилку держит в левой руке.
Пале некогда было заниматься подобными пустяками. Её волнуют мировые проблемы, происки империалистов, судьба Африки. Ест она много, и всё то, что запретили врачи.
Но в двух вещах обе бабушки сходятся без споров:
– Надо поставить ещё чайничек… Попить чайку.
– Надо воспитывать Киру! (Это меня.) О чём она думает? (Это я.) И когда только выйдет замуж? Мы в её годы уже детей имели.
Немножко о себе
Зовут меня Кира. Фамилия Лебедева. Учусь на третьем курсе восточного факультета, изучаю китайский язык, заодно английский, и потом – вьетнамский, тибетский и ещё, наверное, буду язык мяо – для общей лингвистической эрудиции. Эрудиции много, твёрдых знаний пока маловато. Что дальше – увидим, самое главное – не завалить сессию. Впереди – туман, сзади – десятилетка. Родители мои далеко. Пишу только отцу, и в самом низу: «Привет маме!»
ГОРОД, КОТОРЫЙ Я ЛЮБЛЮ БОЛЬШЕ ВСЕХ
Я теперь точно знаю, что у меня характер как у Ленинграда. Я тоже не могу сразу: «Здравствуйте» – и всё выложить… С первого знакомства я не могу подружиться с человеком. Надо время. Приглядеться… Так и Ленинград. Вначале он мне очень не понравился. Дождик, серые дома, мокрые мостовые и люди… Одеты скромно. Утром в трамваях дремлют на скамейках или читают. Говорят вполголоса: «Извините!..», «Пожалуйста!»
Меня это раздражало. В городе, где остались отец и мать, люди горячие; не захватил места в трамвае, никто не уступит, только, если, конечно, без ноги или с ребёнком, но и то… Надо показать костыли, ребёнком потрясти. Палец в рот не клади. А тут женщин на остановках вперёд пропускают, а в магазинах кассирши говорят: «Будьте любезны».
Вроде старомодно. И люди кажутся скрытными, неискренними, делают вид, что не замечают твоего промаха, – мол, сам догадывайся.
Вначале мне казалось, что всё это показное, что-то в духе моей мамаши, изучившей «Как быть культурным» за три семьдесят пять. Меня от одного слова «воспитанный» тошнит. Но постепенно я стала замечать, что, например, мужчина обронил окурок на улице. Он нагибается, никто ему ничего не говорит, он сам несёт окурок к урне. Приезжего сразу узнаешь в Ленинграде. Он громко говорит, колготится, причиняет окружающим массу неприятностей. И я такой была. Мне казалось, что на меня не хотят обращать внимания – люди равнодушные.
Город я полюбила как-то неожиданно, сразу и на всю жизнь.
Наступили белые ночи. Это что-то необыкновенное. Через Неву вытянулись мосты, как олени. Смотришь на воду, и хочется раствориться в её темноте, побежать волнами к заливу. И всё как будто во сне. Неясная тревога гонит из дома, ты чего-то ищешь, сердце сжимается, и ты идёшь, идёшь по улицам, ищешь и не можешь найти, а тебе обязательно надо найти, а то взойдёт солнце и будет поздно. У тебя одна-единственная ночь, чтоб найти самое главное, самое прекрасное. И я нашла. Я нашла целый город.
Я люблю ходить с бабушками по городу. Каждая из них вспоминает своё. Маня обожает Летний сад. Она садится с томиком Надсона в тень дерева около полуголой статуи Правосудия, не спеша листает книгу, смотрит поверх очков на прохожих и осторожно злословит:
– Гляди, пошёл… О, молодой мужчина, лет пятьдесят, а опустился… Брюки мятые, идёт по саду, как по базару. Парвеню! Хоть бы поинтересовался, что за статуи… А этот – козёл. Не идёт, а прыгает… Поэт, наверное, современный. И чего читает надписи? Вот, называется, сплошная грамотность, царя Соломона от царицы Савской не отличат…
Примерно лет… – Маня считает на пальцах, – лет пятьдесят шесть назад… Мне на этом месте делал предложение князь Фёдор. Красавец! Теперь это, конечно, нормально, что женщины в моём возрасте не имеют личной жизни… – Было интересно и жутко слушать от сморщенной старушки в чистенькой штопаной кофточке про любовные интриги. Она не чувствовала своего возраста и считала себя ещё интересной женщиной.
Иногда баба Маня становилась слишком откровённой:
– Главное в любви, чтоб было всё красиво… Ты не морщись. Тебе этого в университете не скажут. Мужчина груб, его желания примитивные… И женщина должна пробудить в нём то, чего у него не хватает от природы, – чувство красоты. Мужчины пишут стихи, но оценить их можем только мы, женщины. Поэзия существует для женщин, им посвящаются шедевры. Следующий раз достанешь с полки Блока. Прочту тебе «Незнакомку».
А дальше она начинала говорить совсем про другое:
– В блокаду у меня в комнате разорвался снаряд. Благодаря богу, я была на кухне… Осколок вот здесь прошёл… – Она поднимала жидкие седые волосы и показывала белый шрам. – Теперь мне не надо очков…
Паля редко выходила из дому. У неё пошаливало сердце. Тяжело дыша, сходила она с трамвая на Марсовом поле и показывала палкой на Летний сад:
– Здесь висела надпись: «Собакам и матросам вход воспрещён». Никогда не забывай, Кира, что твой дед был простым матросом.
Потом, присаживаясь через каждый десяток шагов на скамейку передохнуть, шла к могилам революционеров. Останавливалась около вечного огня и так стояла долго. Молчаливая. Из похороненных здесь она никого не знала. Но это были её товарищи, бойцы одной армии. Многих она схоронила потом, в то время, которое ни отец, ни она не любили вспоминать.
Она сама была памятником и бронзовым кусочком того человека, который стоял на другой стороне Невы с вытянутой рукой. Старая, непримиримая, гордая тем, что теперь её товарищам зажжён вечный огонь. Больше ничего ей не нужно было.
Вечный огонь горел.
Если бы меня спросили, в каком городе я бы хотела родиться, я бы не задумываясь ответила: «В Ленинграде».
НАША КВАРТИРА
Мы живём на втором этаже. Входишь – тёмный коридорчик с сундуком у стены. В сундуке лежат старые салопы, пирует моль и пыли с три короба. Ключ у бабы Мани, и она никому не разрешает рыться в своем «приданом». В конце коридора вход на кухню и дверь в ванную. Кроме нас, в квартире три семьи.
Первая дверь – Громовы. Семья большая и шумная. Но всё это в своей комнате. В коридоре и на кухне держат себя чинно, не кричат друг на друга и не требуют:
– Мам, дай на кино! Дай! И на мороженое…
Громов – работяга. Помешан на телевизорах. Чего-то колдует, паяет, телевизоры у него напоминают скелеты, которые показывают на уроках анатомии, чтобы наглядно было видно, где позвоночник, суставы и прочее. Наконец скелет вставляется в коробку, Маришка шепчет на кухне:
– Больше мама не разрешит усовершенствовать… Звук!.. Хочешь послушать? Сегодня матч футбольный передают. Приходи, посмотришь.
Маришке четырнадцать лет. Она ярая болельщица. И всё потому, что как-то в садике около зоопарка её сфотографировал вратарь «Зенита».
Её отец – тихий, курящий человек. В комнате курить не разрешается. Он сидит на сундуке, дымит и ждёт, когда я пойду на кухню.
– Эй, стиляга, чего нового на лекциях? Сложно китайский изучать? Ну-ка, скажи что-нибудь. Как будет по-китайски: «Я сегодня работаю в третью смену»? – Громову хочется пообщаться. Меня он уважает за то, что я сама шью себе платья. Относится он ко мне немножко снисходительно и высокомерно, потому что считает себя гегемоном.
Вторая дверь – Обозиных, вернее, Обозиной Ольги Ивановны. У неё есть сын. Он недавно окончил военное училище и строит аэродромы. Ольга Ивановна седая и красивая. Ей очень хочется, чтобы жена Вовки, её сына, была похожа на меня. Вовка должен скоро приехать в отпуск; наверное, поэтому она всегда открывает дверь, когда я вечером прихожу домой из библиотеки или с танцев.
Третья дверь – наша.
В четвертой комнате живет Анна, ткачиха с фабрики. Она – мать-одиночка. Какое обидное слово для женщины! Её сын Витька учится в пятом классе. Очень сложный парнишка. Учится неровно, увлекается выпиливанием, дружит с бабушкой Палей.
Витька нечист на руку… Если пропала вечная ручка, или, как говорят в Ленинграде, «вставочка», ловлю Витьку, беру за шиворот и напрямик:
– Выкладывай!
Витька моргает глазами, вроде ничего не понимает, шмыгает носом. Нажимаю сильнее. Он молча лезет в подкладку пиджака и со стоном возвращает ручку.
Ему так жалко расставаться со «вставочкой», что на глазах слёзы, лицо скорбное, точно он дарит самую дорогую для себя вещь, которой его наградило правительство или завещал перед смертью боевой друг и соратник. Так мне были «подарены»: фарфоровая собака, записная книжка, бинокль, в общей сложности тридцать рублей денег, шнур от швейной машинки и ещё по мелочам целый ворох разных «ценных штучек». Бывает, что я несу на него напраслину. Тогда Витька смертельно обижается, надувается и говорит с презрением:
– Очень надо было…
Это обозначает, что данный предмет ему был совершенно ни к чему. И здесь он принципиален. Раз не брал, значит нечего отпираться и делать вид, что знать ничего не знаешь. В этом ему верить можно. Человек он «честный».
Бабушка Маня любит детей, но до определенного возраста, до того момента, пока ребёнок, как говорит баба Маня, не может сказать: «Старая дура».
– Когда я вижу, что дитя может сказать подобные слова, – объясняет Маня, – я понимаю, что наши пути разошлись.
Паля любит всех, и взрослых тоже. О себе она забывает, изредка жалеет. Ей до всего дело. Отдышалась, приняла солидную порцию нитроглицерина, села на кровать, грузная и добрая, и начинает переделывать мир:
– Витька, неси тетради! Так… Что тебе задали на дом? Ты что, лиходей?! Опять двойка! Ты мать-то жалеешь? А? Не прячь глаза! Что с матерью будет? Опять бить тебя будет?
– Будет! – честно заявляет Витька.
Прямой и безжалостный ответ огорчает Палю.
Она начинает сморкаться. Потом даёт Витьке денег на кино, чтобы не торчал дома, пока не придёт мать и Паля не подготовит её к очередному удару.
Витька предан Пале. Она, пожалуй, единственный человек в мире, которому он не «дарил» заколок и шнуров от машинки. В праздники он приходит чистенький, в незаляпанном чернилами костюмчике, карманы у него оттопырены.
– Здравствуйте! – солидно здоровается он, с тоской поглядывая на мой фотоаппарат.
Баба Маня и я не спускаем с него глаз, пока он не пройдёт к кровати Пали. Теперь можно спокойно выходить из комнаты: всё останется на своих местах.
– Угощайтесь! – Витька вынимает из карманов яблоки, конфеты, пряники, раздавленные ватрушки. Угощает он только Палю. И она должна есть всё до капли. Иначе он не уйдёт. Ответных подарков Витька не берёт. Завтра – пожалуйста, а сегодня он ставит угощение.
Последнее время в гости зачастил весь класс Витьки. Что и как говорил он одноклассникам – неизвестно, но почти каждый день к нам является группа ребят в пионерских галстуках, с портфелями. Они атакуют Палю вопросами, чего-то требуют, пишут куда-то письма, составляют карты. Паля горячится, диктует, на столике у неё целая кипа корреспонденции. При посторонних вся эта компания замолкает, задумчиво смотрит в потолок и скучает. Мани они не стесняются. Она плохо слышит, и при ней можно секретничать вовсю.
Я терпимо отношусь к визитёрам. И Витька изменился. Пока не пропало ни одной вещи. Пощупал фотоаппарат, зачем-то понюхал и положил на место. Даже не смотрит в его сторону. Пол затаптывают только. Заставлю мыть. Полезно, будет домашнее задание по труду. Пускай привыкают, им в армии служить.
УТРО ОЧЕНЬ ДЛИННОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
Сегодня у бабушки Мани юбилей – пять лет назад она торжественно ушла на пенсию. Она тридцать два года проработала в нотариальной конторе по описи выморочного имущества. Баба Маня щепетильно честный человек. Про неё рассказывают такой случай.
В блокаду, после того как в комнате разорвался снаряд, Маня поселилась в нотариальной конторе на Невском. Её контора напротив Гостиного двора. В тёмной комнатке с архивами поставили кровать, дров не было, продуктов тоже не было. Над кроватью она повесила чудом уцелевшую икону Рублёва. Работы было много: люди умирали от голода, обстрелов, трамваи не ходили, и Маня моталась по городу пешком, делала описи имущества. Как-то её вызвали на улицу Декабристов. В постели лежал застывший мужчина… Соседи стояли в его комнате молча, закутанные в одеяла, опухшие и страшные. Они не обращали внимания на умершего – на столе, покрытая салфеткой, лежала целая буханка хлеба. Откуда целая буханка, никто не знал. Говорили, что вчера заходил моряк, может быть, он оставил… Маня стала делать опись. Умерший все вещи променял на продукты, кроме моделей кораблей. Видно, он был капитаном. На столах, на полках стояли модели яхт, парусников, крейсера «Андрея Первозванного», сделанного из слоновой кости. И целая буханка хлеба… Очередь дошла до хлеба. Вокруг стола стояли дети, серьёзные, как старички. И Маня… не заметила буханки. Салфетку описала, тарелку тоже и вышла… У ворот её догнала женщина и со слезами стала совать Мане долю от буханки. И Маня взяла. И включила этот кусок в опись. Даже сейчас, вспоминая этот случай, она спешит на кухню поставить чайничек.
Сегодня баба Маня проснулась чуть свет, долго шептала молитву перед иконой. Я слышала, как она вспоминала Ганю, просила бога, чтоб он надоумил сына вернуться из Гамбурга на родину, пожаловалась на Палю и свою глухоту. Потом ушла на базар и вернулась с охапкой полевых цветов. Долго делила цветы на две кучки. Сюда – большую ромашку, и в другую охапочку – большую ромашку; сюда – помятую, и в другой букет – с обтрепанными лепестками. Наконец с цветами было покончено.
– Кира, отвернись! – потребовала она. – Кому?
– Тебе! – сказала я.
Маня, довольная, что я первой назвала её, а не Палю, взяла свой букет, сняли туфли, залезла на кровать и убрала икону цветами.
Паля немножко грустная. Я знаю, она завидует – у Мани три медали: «За оборону Ленинграда», «За труд в Великую Отечественную войну» и «250-летие Ленинграда», а у неё лишь одна: «250-летие Ленинграда». Есть отчего быть грустной.
Завтрак длился долго. Паля старалась не смотреть на сестру. Она пила чашку за чашкой и вздыхала.
После завтрака Маня заторопилась в Александро-Невскую лавру. Она садилась и вставала несколько раз, не глядя по сторонам, ворчала что-то о непочтительности младших к старшим, пока Паля не догадалась:
– Кира, проводи ты её на троллейбусе до церкви. Страшно отпускать одну.
Пришлось собираться, брать плащ. Маня сразу повеселела, пообещала в завещании отписать Рублёва и бодро засеменила к остановке.
В троллейбус вошла с передней площадки и зафыркала от нетерпения, что долго не уступают места. С переднего сиденья поднялись двое…
– Кира! – замахала рукой Маня, положив на второе место сумочку. – Иди сюда! Пардон, занято, молодой человек… Где ты так долго ходишь? Посмотри, погода сегодня необыкновенная.
На кольце, выйдя из троллейбуса, перекрестилась на золотые купола, оглянулась и зашептала:
– Я очень рада, что ты со мной поехала. В церковь – это не в ресторан: сплошная польза. Если бы люди побольше молились и бога помнили, давно бы коммунизм построили. Ты не смейся! Ты слушай… Смотри, видишь, какие люди идут в храм божий. Вежливые, чистенькие. В душе у них благоденствие и услада. Твоя Паля – страшная грешница. Знаешь, она с дедом в церкви не венчалась, и детей не крестили. И ты тоже некрещёная. Я вот, смотри, в комнате снаряд разорвался, и меня осколком… А вижу лучше, чем в очках.
На пороге храма сидело несколько попрошаек. Странно, войди такой в трамвай, люди возмутятся, а здесь ничего. Сидят. Сипло требуют денег. Маня отваливала им гривенники из своей пенсии. Жалко было смотреть, как блестящие монетки ныряли в бездонные карманы нахалов.
Бабушка вошла в церковь, я встала в сторонку. Лучше бы сходить в Некрополь, посмотреть на могилы великих людей. В Некрополе похоронены Ломоносов, Стасов, Комиссаржевская, Достоевский, Чайковский. Самое сильное впечатление оставляет могила Суворова. Скромный камень, на нем высечена лаконичная сильная фраза: «Здесь лежит Суворов».
Попрошайки не обращали на меня внимания. Они толкали друг друга сильными руками, грозились комсомольским патрулем.
– Напишу на тебя, напишу в домоуправление! – закричала одна. – Сдаёшь комнату, а сам у дочки живёшь… Тунеядец несчастный! Алкоголик!
– А ты похмеляла меня? – заржал тунеядец. – Я те напишу! Живо в собес позвоню… У тебя пенсия дай бог. Я-то хоть пью, у меня баланс не сходится, а ты куда деньги копишь? Ни капли сознания нет. Иди отсюдова, а то будешь всю жизнь на лекарство работать!
Ради любопытства я вошла в церковь. Своды уходят вверх, всюду нарисованы ангелы с трубами и копьями. Торжественно и жутковато. Умели попы строить храмы! Всё рассчитано на эффект, как на французской выставке. Выдержанный стиль, и огромные высокие потолки дают почувствовать, что ты смертная, козявка перед чем-то бесконечным и загадочным. У меня было подобное чувство в планетарии, когда лектор рассказывал о галактиках и млечных путях. Земля-то, оказывается, жалкая пылинка в космосе. Если улететь с неё, то очень трудно будет при возвращении найти родную планету. Только после лекции становишься гордым за человека, и всё же немножко страшновато, что маленький такой человек на пылинке-планете заявляет: «Мне по плечу разгадка законов вселенной. И я буду разумно использовать законы пространства и времени, я, Человек!» И ты понимаешь, что этот трубный голос – и твой голос, а космос такой огромный…
В глубине церкви у позолоченной решетки басил поп. Ему подпевал хор. Народ был… Какая-то женщина, лет тридцати, стояла на коленях перед распятием. И я с удивлением увидела, что она в положении. Зачем она пришла сюда? Кто она? Что она тут ищет? Ей в консультацию надо идти, а не сюда. Женщина посмотрела по сторонам… Она не умела креститься. Попробовала, ещё посмотрела и перекрестилась. Стыд-то какой! Какое горе привело её сюда?
Я не могла больше смотреть на неё, разыскала бабушку. Маня купила свечу и засеменила к иконе какого-то святого. Перед образом потрескивали огоньки. Лицо у святого было строгое.
Он как бы говорил: «Люди, братья! Обнимитесь! Будьте добры друг к другу! Всё остальное суета сует». И какое-то умиление витало в воздухе, елейность. Может быть, бабушка права, что в церкви очищаешься от зла, открываешь сердце для добра и любви?
И вдруг я услышала приглушенную ругань. Около святого возились две старушки, отталкивая друг друга, перед иконой была одна ячейка, куда можно было вставить свечу. Баба Маня тянулась со своей, звенели медали на кофточке. Другая бабушка тоже торопилась поставить жёлтую восковую палочку с капелькой огонька. Я никогда не видела такого злого лица у бабы Мани. Она любила порядок, любила читать наставления, сердилась на Палю и соседей, но такого жестокого выражения никогда не было. Её точно подменили…
К старушкам подплыл благообразный старичок, растащил ссорившихся, вынул несколько огарков, смял в кулаке, сунул в карман – переплавит, снова продаст.
Служба продолжалась…
Мы с бабушкой вышли из церкви. Настроение у Мани было испорчено.
– Подайте Христа ради! – потянулся к Мане попрошайка, у которого не сходился бюджет.
Мане было не до пожертвований. Она тряслась от обиды и плевалась.
– Мерзавка! – Это было первое ругательство в жизни, которое я слышала от неё. – Дрянь! – крыла она на все корки ближнюю во Христе. – В рай захотелось. И локтями… торопится, чтоб вперёд никто не прошёл, место не захватил!
Я не знала, как успокоить разбушевавшуюся Маню. Спасибо, попалось такси. Маня обожала ездить в такси. Она садилась на заднее сиденье, вспоминала тройки и гулянья в масленицу.
Ей было что вспомнить.
СЕРЕДИНА ОЧЕНЬ ДЛИННОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
Дома было шумно. Ольга Ивановна Обозина пекла на кухне пироги, ей помогала Анна – готовили угощение на вечер, когда к Мане придут гости.
Маня пришла домой и села, нахохлившись, за стол.
– Что случилось? – забеспокоилась Паля.
– Ну её! – сказала я и повесила плащ.
– Отойдёт! – сказала Ольга Ивановна. – Мария Гавриловна, попробуйте пирога. Вот и заулыбалась…
Неожиданно в коридоре раздался рёв пионерского горна. Затрещал барабан, и в нашу комнату ввалилась орава ребят. Кошмар! Впереди всех Витька с горном. Он надул щёки и издал было новый рёв, но в дверях выросла Анна и сгребла сына в охапку.
– Очумел! Что ни день, то новость! Да я твою дудку…
Витька исчез. Было слышно, как он орал на кухне: «Отдай! Отдай! Не моё! Нашего отряда! Не имеешь права!»
Орава растерялась. Барабанщик – девочка с родинкой – попятилась к двери, на всякий случай обхватила барабан руками. Остальные ребята топтались на месте – они явно не ожидали подобной встречи.
– Спасибо! Я знала, что вы придёте, – ожила баба Маня. Она была счастлива, что услышала звук горна, что пришло столько народу поздравить её с юбилеем. – Я вас тоже помню… Видишь, Паля, обо мне все знают! Входите, пожалуйста! Сильвупле!
– А мы вовсе и не к вам! – появился в комнате Витька с горном. Дудеть он больше не решался.
– Витя! Витя! – Паля сидела растерянная на своей кровати. – Молчи, Витя! У неё сегодня праздник… Поздравь её!
– Поздравь! – толкнул Витька барабанщицу.
– Поздравляем! – крикнула на ухо Мане девочка с родинкой.
– Я вас чаем угощу! Кира, Паля, где чашки? Кира, достань варенье!
Маня и не подозревала, что орава пришла за чем-то другим, а не за тем, чтоб порадовать её своим вниманием. Как мало надо человеку, чтобы сделать его счастливым: немножко тепла, немножко заботы…
Баба Маня убежала на кухню, закружилась вокруг пирогов. Я пошла помогать. Когда вернулась в комнату, меня ждал сюрприз – Паля плакала. Витька никак не мог закончить речь.
Другие ребята топтались на месте и сопели от волнения.
– Много лет… Много лет… – бубнил Витька. – Очень много… Наш отряд… Мы – красные следопыты… Изо всех сил…
В руках у Пали красная книжечка, тиснённая золотыми буквами. «Почётная грамота…»
– Прислали… – протягивает Паля грамоту и письмо. – Ребята разыскали…
– Красные следопыты, – объясняет девочка с родинкой.
«Почётная грамота Кисловодского горкома партии герою гражданской войны…» И письмо старых конармейцев, в котором они пишут о том, как прожили сорок лет, что сделали за эти сорок лет, кто остался жив… «Наши шашки ещё не заржавели, – пишут они. – Полинка, помнишь степь и ржанье коней? Помнишь атаки и свою тачанку? Ты была у нас одна в отряде. И теперь сознаемся, что все мы были влюблены в тебя. Помнишь, как громили банду Хмары Савенко? В станице Баргустан ещё не забыли тебя. Если позволяет здоровье, приезжай в гости…»
Письмо было немного патетичное, но сильное своей искренностью. Я чувствую ветер революции, я вижу красные стяги и бешеных коней. Я завидую красным конникам. Пале есть что вспомнить, есть чем гордиться.
