Текст книги "Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Посторонись! – кричу я.

У нас договорённость. Если отца видно с улицы, я подаю сигнал: отец боится, чтоб соседи не увидели, как он работает. А то пойдут разговоры, узнают в собесе, и на перекомиссии могут дать вторую группу. Тогда прощай привилегии. Срежут пенсию, лишат карточки с литерой «А». Дом станет строить значительно труднее, чем сейчас, когда у отца первая группа.

Доска.

Доска.

Еще доска.

Работа однообразная. Я не боюсь физического труда – в колхозе научился не разгибать спины до вечера, но мачеха сдаёт.

– Сердце закололо! – говорит она и присаживается на бревно.

Из коробки, припадая на костыль, выходит отец. Он озирается. На улице никого нет. Не хромая, он подходит к нам.

– Что с тобой?

– Так, немножко, – морщится Анечка.

Из окна выпрыгивает Сашка. Лицо у него довольное, ноздри вздрагивают.

– Люблю, когда сосной пахнет!

Он нюхает свои руки, густо перепачканные смолой.

– Строителем будешь, архитектором, – говорит отец и гладит его по вихрам.

– Нет! Я плотником хочу! Эх, топориком тюк-тюк… Здорово так! Честное слово! Дерево, оно как живое. Пахнет мирово!

Сашка опять нюхает руки.

– Гришка, – говорит отец и закуривает.

Мне обидно: договорились вместе бросать курить, я-то сдержал свое слово, а он…

– Гришка, ты слышишь?

– Чего тебе?

– У тебя нет знакомого, которому тёс нужен?

– Не знаю я никого.

– Ты же по базару целыми днями ходишь.

– Я бы не ходил, сам заставляешь.

– Опять за своё! Я тебя почему на базар посылаю? Тебя никто не знает. Подумаешь, пацан. А я на виду, неудобно мне.

– Нахватаю двоек за четверть, – ворчу я.

– В следующей исправишь. Была бы охота учиться! Одним днём больше, одним меньше. Мм-да… Зато, видишь, ещё машину тёса отхватили.

– Нужен твой тёс!

– Эх, Гришка! В твои годы я тоже думал, что мне ничего не надо. Другим дома строил. А как насмотрелся в войну… Мне-то никто не выстроил. Свой угол – великая вещь! Кончишь десять классов, выучишься и, куда тебя судьба ни забросит, по каким дорогам ни протащит, всегда будешь знать, что у тебя есть свой дом. И для тебя этот дом выстроил я. Спасибо не раз скажешь.

– Я бы тоже всё время дома строил! – раздается голосок Сашки. Он качается на конце доски, как на качелях. – Всем бы, всем людям дома построил. Живите на здоровье!

– Познакомься с кем-нибудь, – просит отец, – кто перепродает.

– Ладно! Приведу одного, – вспоминаю я про Яшку.

Отец наклоняется ко мне.

– На завод стекло пришло, целый вагон. Обещали ящик.

– У тебя же есть!

– Не ори! Обрадовался! Есть, есть! Упустим случай, фигу с маслом дадут.

– Зачем тебе столько?

– Продадим! Подожди, не корчь морду! Ты думаешь, за десять тысяч ссуды дом настоящий выстроить! Слушай! Перекрытия поставить – деньги нужны? Нужны! Даром, что ли, на тебя будут работать? Черепицу купить! Ты будешь слушать? А штукатурка? А извёстка? А дранка? А паровое отопление?

Его слова прерывает треск – ломается доска, на которой раскачивался Сашка.

– Доигрался!

Отец вскакивает.

Сашка смотрит виновато.

– Сломал – и хорошо! Будет чем сегодня печку топить. – Я хочу поднять обломок доски.

– Но, но! – говорит отец и наступает на обломок. – Больно жирно по нашим временам такими дровами отапливаться. Людям нечем дыру в потолке заделать, а он в печь.

Отец направляется к коробке. Он сильно припадает на костыль: по улице идёт кто-то.

ДРОВА

– Гляди, на третьем этаже стул! – вырывается у Вовки радостный крик.

Я смотрю, куда он показывает пальцем, и действительно вижу на балконе плетёный стул. Видно, во время пожара ветер дул в лоб дому, забивая языки пламени внутрь здания. Поэтому и уцелели подоконники, цветочные ящики по краям балконов и стул.

– Была не была! – решаюсь я и бегу по тавровой балке через пропасть. Подо мной метров восемнадцать. Если оступишься, костей не соберешь. Внизу ржавые прутья обвалившихся железобетонных перекрытий.

Балка начинает раскачиваться. Из стены сыплются кирпичи. После пожара раствор, связывающий кладку, часто превращается в труху. Последние метры… И я вбегаю на балкон.

– Ух! – мне даже жарко, я не чувствую веса собственного тела. В риске есть свой смысл. Нервы напряжены до предела, потом наступает расслабление, и ты как-то по особенному остро чувствуешь, что живёшь. Каждой клеткой чувствуешь солнце, воздух.

Теперь наступает очередь Вовки. Ему на завод идти во вторую смену. У нас есть несколько часов.

– Беги быстрее! – кричу я. – Когда медленно идёшь, балка сильнее раскачивается, равновесие труднее держать.

Вовка опускает на балку одну ногу, затем вторую. Стоит несколько минут.

– Всё! – вздыхаю я. – Сразу не решился, всё! Это как на вышке для прыжков.

– Гришка! – кричит Вовка. – Я внизу буду собирать!

И прежде чем я успеваю ответить, Вовкина телогрейка скрывается в пролётах лестничной клетки.

– Двуличный! Опять испугался!

Вовка делает вид, что ничего не слышит, и даёт сигнал, чтоб я приступал.

Я вынимаю из-за пояса ломик и отрываю ящик для цветов, пристроенный сбоку балкона. Ящик с треском летит вниз. Вовка доламывает его топором. На снегу остаются чёрные кляксы земли.

С трудом отрываю обгоревший подоконник. Всё это пойдёт на топку. Дома два дня не топили, а на улице мороз двадцать градусов, да ещё с ветерком. Окно в комнате огромное, второй рамы нет. Вода за ночь замерзает.

Вскоре на четвёртом этаже не остается ни куска дерева.

Я перелезаю через перила, сбрасываю ломик на третий этаж, потом повисаю на руках, раскачиваюсь и прыгаю на балкон.

Первым делом осматриваю стул. Он совсем ещё новый, крепкий. Одна ножка чуть-чуть обгорела.

Стул летит в глубокий сугроб.

– Двуличный, не трожь! – предупреждаю я.

Ещё полчаса, и я на втором этаже. Внизу уже внушительная куча дров. Я, как саранча, обгладываю развалину. После меня остаётся голый камень.

– Тотальная мобилизация деревянных вещей! – кричу я фразу из кинофильма «Приключения Швейка».

– Прекрати сейчас же! – доносится в ответ резкий голос.

От неожиданности я выпускаю из рук ломик. Он с грохотом прыгает вниз по трубам парового отопления.

Около дров стоит женщина в армейском полушубке и грозит кулаком. Вовки не видно – смылся, даже не предупредил!

– Сукин сын! Мародёр! Что же ты делаешь? В милицию отведу! Ты что же дом доламываешь? Его восстанавливать будут, а ты?

– Чего кричите? Ваш, что ли, дом?

– Мой! И твой! Куриная твоя голова! Народный дом! Слазь немедленно! Я тебя! Я ж тебя!

Женщина бегает и от злости грозит кулаком.

Я выбираю сугроб поближе к стулу, потом делаю резкое движение от перил к дому и обратно. Прыжок. Мягко и бесшумно приземляюсь в снег.

Женщина, думая, что я собираюсь удрать от неё через развалины, бежит в подъезд.

Снег набивается за голенища сапог. Я не обращаю внимания. Стул в руках. Это мой трофей, и я не отдам его никому.

– Держите! Держите! – раздается сзади.

– Держите карман шире, – передразниваю я и бегу по сугробам к пролому в стене. Сую стул в пролом. Эх! Стул застревает. Я вынимаю его, поворачиваю набок. Пока я вожусь со стулом, женщина бежит вдоль стены. Там меньше снега.

Я бросаюсь назад по сугробам, но женщина успевает намертво схватить меня за полу шинели.

– Не уйдёшь!

– Пустите! Чего схватили?

– Не пущу! В милицию! – тяжело дышит женщина. У неё часто-часто моргают глаза. – Не уйдешь!

– Я и не ухожу! Не вырывайте стул! Это мой стул! Из ремонта несу.

– До чего додумался! А? Дома доламывает! Ты погляди, окна порасковырял! Балкон изуродовал! И ещё комсомолец, наверное?

– Ладно, хватит кричать! – говорю я. – Пойдёмте! Куда там? В милицию?

Женщина замолкает, удивлённо глядя на меня.

– В милицию! Только не вздумай убегать. Я тебя всё равно найду. От меня не скроешься.

– Не буду убегать! Слово. Пошли. Раз вы считаете, что я совершил преступление. Пошли!

Я иду по улице, держу стул. Сзади за полу шинели меня держит женщина.

– Бросьте! – останавливаюсь я. – Сказал – не побегу.

Женщина выпускает полу шинели. Мы идём по улице дальше, оба тяжело дышим, оба от возмущения не можем смотреть друг на друга. Милиция около нашего дома, через дорогу.

– Я домой стул занесу, – говорю я. Мы останавливаемся у нашего подъезда.

– И так в милицию пойдешь, – говорит женщина.

– Нет! Не пойду. Занесу, тогда пойду.

Я боюсь, что в милиции разберутся, что это не мой стул, и отберут находку.

– А дома у тебя кто есть?

– Подождите здесь. Сказал вам, что не убегу!

– Пойдём вместе.

Мы поднимаемся на четвёртый этаж. Я открываю проволокой дверь.

– Осторожнее! – предупреждаю я преследовательницу. – Не ударьтесь о печную трубу.

На улице я бы, конечно, её не предупредил. Но она переступила порог моего дома, и тут уже начинают действовать законы гостеприимства.

В комнате полумрак. Наступает холодный декабрьский вечер. За столом Анечка, накинув на плечи одеяло, чистит мёрзлую картошку. Картошка звонко стукается об алюминий – стол у нас целиком из самолётных деталей. Отец лежит на кровати, укрывшись всем, что может греть. Рядом, на снарядном ящике вместо табурета, сидит какой-то мужчина.

– Вот и Гришка пришел, – поднимает голову отец. – Дров принёс?

– Нет! – говорю я и ставлю стул на пол. – Мебель принёс.

Мне не хочется при женщине рассказывать, где я раздобыл плетёный стул.

– Присаживайтесь! – приглашает женщину Анечка.

Та стоит у двери, часто-часто моргает.

– Скоро вернусь! – говорю я отцу. – Без меня не обедайте.

– Обед ещё не скоро! – отзывается Анечка. – Не на чем варить!

Она хлопает дверцей «буржуйки». Печка пустая.

– Посмотри, кто к нам пришёл! Узнаёшь?

Отец показывает на незнакомого мужчину.

Я подхожу. Передо мной сидит человек без обеих рук, лицо черное от въевшихся в кожу крупинок тола. По откинутой назад голове и устремлённому куда-то в потолок взгляду белёсых глаз догадываюсь, что он слепой. Человек улыбается, чуть не взвизгивает от удовольствия, что его не узнают. Вроде знакомый… Но кто? Кого так? О! Я сажусь на стул. Неужели?

– Женька?

– Угадал! – гогочет Женька.

Отец судорожно бьёт себя указательным пальцем по губам, чтоб я молчал, не ужасался вслух.

– Откуда ты? – только и могу произнести я.

– Из госпиталя. Хотели в Дом инвалидов, а я сбежал. Учиться буду! В университет думаю поступить.

– А как же? Это… А примут?

– Зрение восстановят процентов на двадцать. Филатов – есть такой доктор в Одессе. Слышал, может? Подремонтирует. Ну, ты беги. Поговорим ещё. Столько расскажу – вагон и маленькую тележку.

Я встаю и, шатаясь, иду к двери.

На улице ещё светло, и кажется, что здесь теплее, чем дома. Женщина останавливается на углу.

– Кто этот Женя? – говорит она, нервно моргая.

– Сосед наш довоенный. Он из фанеры пистолеты выпиливал. Как настоящие. С курком. Шпаги делал, когда мы в мушкетеров играли.

– Да-да! – рассеянно говорит женщина. – Тебя-то как зовут? Да, Гриша… Меня Татьяной Петровной… Идём!

– Милиция на той стороне.

Она поворачивается и широким мужским шагом идёт в сторону дома, где я добывал дрова.

Я тоже иду. Я же слово дал.

Мы проходим мимо четырёхэтажной коробки. Дров нет.

Двуличный! Я кусаю от бешенства губы. Увёз на базар. Гад! Как у него силы только хватило столько дров утащить? Теперь будет отпираться, что это не он. Другом называется.

Женщина, не глядя по сторонам, сворачивает за угол в соседний двор, подходит к сарайчику, достаёт ключи и открывает замок.

– Мальчик! Как тебя? Гриша! Иди сюда. Возьми. Бери, бери!

На полу высится аккуратная поленница дров.

– Санки можешь взять. Потом вернёшь. Я же тебе говорю: бери!

Она опять быстро-быстро моргает.

– У вас у самих мало.

– Ужасный у тебя характер! – взрывается женщина. – Не смей спорить со старшими.

РАНЕНЫЙ

От «буржуйки» быстро становится тепло. Когда в печке весело потрескивают дрова, думаешь о чём-то приятном, например, о том, как бы неплохо сейчас съесть килограмма два хлеба, напиться топлёного молока с пенкой и лечь спать под толстое тёплое одеяло, а не под тонкое, госпитальное, прикрытое сверху шинелью.

У нас в семье все ходят в шинелях. Анечка и отец в серых, наших, а я в зелёной, английской. Шинель красивая, но быстро вытирается. Мне больше нравятся бушлаты, как у Яшки-«часовщика». В них мороз не страшен и убегать удобно: никто за полу не поймает.

Ватник тоже хорошо. Но только не такой, как у Абрама Михайловича, замызганный и перепачканный в смоле. Его бригада уже месяц ремонтирует повреждённый снарядами и бомбами электрический кабель, идущий к нашему дому от завода. Абрам Михайлович обещает, что скоро кабель заштопают.

Сейчас мы освещаемся карбидной лампой, сделанной из двух снарядных гильз. Пламя вроде яркое, смотреть на него больно, но по углам комнаты темно. Слабый свет у карбидки, не то что электрический, желтоватый и привычный.

Ватник самый лучший у Женьки. Сшит по моде, с собачьим воротником.

Я подкладываю в «буржуйку» дрова. Женька снимает ватник и утрамбовывает его култышками на Яшкином бушлате. В комнате накурено. Первый раз я не завидую Руслану, что он в школе. Калеки рассказывают о войне, вспоминают такие подробности, которые не вычитаешь ни в одной книжке, и всё это говорится просто, устало, точно о какой-то необыкновенно тяжёлой работе, которой нет ни конца ни краю.

Я стараюсь не пропустить ни одного слова, слушаю жадно. Рядом со мной устраивается Абрам Михайлович. С холодами он перебрался к нам. Днём его постель по-прежнему лежит в ванной, а вечером он устанавливает в нашей комнате вдоль стены пустые цинковые ящики из-под патронов, сверху кладёт доски, потом долго сдвигает их, раздвигает, мерит кулаками щели, что-то ворчит под нос, пока не расстелет короткий волосяной матрасик. Раньше у него было четыре доски, одну он отдал на топку и всё никак не может примириться с утратой, жалуется, что по ночам сильно дует от холодного пола.

– Пули мимо уха: «Фьють… фьють…» А мы идём. В степи куда спрячешься? Как стол. Обернёшься, второй эшелон видно. В наступлении чем хорошо: ранят – к своим попадёшь, – рассказывает Женька.

– Смотря какое наступление… – говорит отец и поправляет под головой подушку. Последнее время у него участились приступы. Теперь я не боюсь, когда он теряет сознание от невыносимой головной боли. Теперь я сам наловчился впрыскивать отцу в руку пантопон или морфий. Морфий редко дают в аптеке. Врачи боятся, что отец может к нему привыкнуть, а я бы ему каждый день колол, чтоб только он не орал.

– Я под Харьковом наступал. А очнулся в Тбилиси. Полтора месяца без сознания. Там и Анну встретил, – вспоминает отец. – Меня успели спасти, а дружку, майору Яльцеву, фриц оказал первую помощь из автомата…

– Всё-таки в наступлении больше шансов.

– Оно конечно.

– Я не наступал, – говорит Яшка и пускает клуб дыма. Он теперь у нас частый гость. – Я только драпал. Ноги унёс, руку оставил.

– Вам-то что, танкистам. Вам-то легко. – Отец затягивается цигаркой и пускает облако дыма. – Хороша махра! Танкисты – аристократы, а наш брат известно: пехота, сто вёрст прошёл, и ещё охота.

– Нашёл чему завидовать! Танк – он ведь гроб на колёсах. Кому на войне легче? Санитару в медсанбате.

– Не скажи! – говорит Женька. – Вот кому надо ставить памятники – полковым врачам, а не полководцам. Давайте куда-нибудь напишем, чтоб хоть одному врачу памятник поставили.

Женька передвигает цигарку губами в другой угол рта.

Его слушают молча, а слова о письме с просьбой поставить памятник полковому врачу воспринимают как обычный трёп.

– Нет, я серьёзно! – запрокидывает голову Женька и смотрит невидящими глазами в окно. – Это герои. Под Ростовом задело меня осколком. В задницу. Миной. Рана тьфу, но болит, стерва, криком кричу. Принесли в медсанбат. Брюхом вниз. Анечка, извини! – вдруг спохватывается Женька, вспомнив, что среди нас есть женщина.

– Говори! – отвечает мачеха. В руках у неё книжка «Жизнь Амундсена». Первых и последних страниц в книжке нет. Анечка удобно примостилась около карбидки и не обращает внимания на разговоры. Палец левой руки у неё на губах, точно она говорит: «Тс-с-с! Тише!»

– Гляжу на пол, – продолжает Женька, – кровь! Когда тут меня обезболивать! Подходит врач, рукава засучены. Стал он меня… ну, там, где положено, ковыряться. Я как взвыл. Изогнулся и цап его за руку. Он молча, спокойно бац меня по скуле. Класс! Я ору. Но больше не кусаюсь. От страха ору. Первый раз ранили, и куда? Унесли меня в палату. Поставили носилки, и неровно. Я матом на санитаров. Подходит ко мне какой-то раненый с перевязанной рукой, говорит: «Братишка, замолкни!» Я на него: «Мать, перемать!» Поднимаю голову, я же на животе лежу. Стоит станок. На нем распят человек. Ногу у него гирей тянет в одну сторону, руку в другую. Забинтован, как египетская мумия. Летун. На переднем крае подобрали. С позвоночником что-то там. Он и стонать не может. Боль у него адская, а от стона ещё больнее. Ох, братцы, как Христос на кресте. Христос двадцатого века! И тут я со своей… в общем со своим ранением ещё рыпаюсь. Вот вы говорите: ранение. Я слепой, а вижу по сей день перед собой этого парня. Слепым жить можно! Я могу учиться, работать. Култышками, правда, гаек завинчивать не будешь. Другое что-нибудь придумаю. Пацанов хотя бы в школе истории учить. Жить-то ведь надо! И можно! А тот человек не мог, и всё равно жил! Стонать не мог, и жил!

В комнате долго стоит тишина. Один Абрам Михайлович глухо кашляет и гремит своими цинковыми ящиками, укладываясь спать, как ёж на зиму.

– Не представляю, как тебя примут в университет, – удивляется отец. – Надо вступительные экзамены сдавать. А в квадрате плюс Б в квадрате… Хотя ты на истфак. Всё равно, разве помнишь, когда жил Генрих Птицелов? Или, как его? Ну, этот? С бородой? Карл Великий? Или этот самый Цезарь?

– Нерон, Катон и Стенька Разин, – добавляет Абрам Михайлович и забирается под одеяло.

– Зачем ему экзамены? – разъяряется Яшка. – Он свой экзамен на человека сдал! На пять с плюсом! Разве сравнить его с каким-нибудь сосунком-десятиклассником? Взять хотя бы твоего Гришку. Что он в жизни видал? Сидит за отцовской спиной. Учись только! Батька накормит, напоит. Не имеют права с инвалида экзамены требовать! Я бы их…

– Разошёлся, – раздаётся голос Абрама Михайловича из-под одеяла. – Государство и без вас решило: есть положение, чтоб инвалидов принимали без экзаменов. Вы лучше подумайте, как он будет лекции конспектировать.

– Я уже придумал, – говорит Женька и поворачивается в сторону голоса. – На лекциях буду слушать преподавателя. Это раз! Поселюсь в студенческом общежитии – два. А когда наступит подготовка к экзаменам, найду ребят, которые вслух готовятся. Это три. Память-то у меня будь-будь.

– И зачем тебе эта канитель? Не понимаю.

Отец смотрит на Женьку с сожалением, как на балованного ребёнка.

– За коим чертом? Подумал? Нервы последние тратить, силы. Ты инвалид, дура! Первая группа у тебя постоянная, не то что у меня – через каждые шесть месяцев ходи на перекомиссию. Пенсия приличная. Я семью кормлю, сына учу, а ты один. Пошел бы в райсовет, стукнул по столу. Дали бы тебе участок и коробку. Это мне бегать приходится. Тебе за год выстроят. Поживи как человек! Отдохни!

– Дело говорит! – соглашается с отцом Яшка.

Женька долго не отвечает. Култышкой, разрезанной пополам (вроде огромных двух пальцев), утирает нос. Из-под одеяла высовывается голова Абрама Михайловича. Анечка откладывает книгу. Глаза у неё лучистые, мечтательные.

– Проще всего было остаться в Доме инвалидов! – говорит, наконец, Женька.

И вдруг я вижу, как Женька на глазах стареет. От губ бегут к подбородку морщины, опускаются плечи, горбится спина. На нашем единственном стуле сидит старик. Больной и беспомощный.

– Не слушай! – вскрикивает Анечка. – Не слушай! Не надо! Не надо тебе этого дома! Учись!

– Правильно! – говорит Абрам Михайлович и садится на своем лежбище по-турецки. – Иди к ним, к студентам. Пускай будет голодно, трудно, пускай всё, что угодно. И организуй коммуну. Настоящую, чтоб на всю жизнь.

Я, обжигая пальцы, открываю дверцу «буржуйки», смотрю на огонь. По поленьям бегают язычки пламени. Железным прутом выковыриваю из угла печки чуть обгоревшую дощечку. В углу ей не хватает воздуха, и она дымит без пламени. Дощечка вспыхивает, трещит, по ней бегут смоляные слёзы.

МЫ ЗА РЕОРГАНИЗАЦИЮ ШКОЛЫ

– Начинаем танцы!

Капельмейстер взмахивает руками, музыканты надувают щеки. Звуки полонеза вырываются из труб, отталкиваются от стен и разбегаются по коридорам. «Кавалеры», положив левые руки на бедра, ведут «дам» по залу, сгибая то одну, то другую ногу. Пары расходятся, потом сходятся. Танец напоминает игру «Ручеёк», только вместо разгорячённых лиц полусонные глаза, вместо смеха шуршание подошв. Чёрные брюки с лампасами тщательно отутюжены, горят медные пуговицы, на плечах алые погоны.

Я одет не хуже других. На мне отцовская гимнастерка с белоснежным воротничком, сапоги блестят, и если я сейчас стою около стены за спинами таких же, как и я, неуклюжих «штатских», так это из-за Вовки-Двуличного: ему стыдно старого лыжного костюма и рыжих американских ботинок, в которых хорошо на работе, но не на новогоднем балу в показательной женской школе.

Вовка совсем теряется. Разноцветные глаза смотрят обалдело, на затылке торчит мокрый вихор. Напрасно в уборной он прилизывал волосы, смачивая их водой из-под крана.

Змейка танцующих пересекает зал по диагонали, оглушительно вздыхают трубы, «дамы» приседают в жеманном реверансе. Полонез окончен.

– Она! – тихо говорит Вовка и показывает пальцем в противоположный угол, где перешёптываются девчонки.

– Какая?

– Сюда смотрит.

Двуличный приветливо, как только может, улыбается.

– Узнала, – басит он и тут же срывается на писк. – Гляди, знаки делает!

За спинами подруг у стены стоит худенькая тёмно-русая девчонка в скромном ученическом платьице и действительно показывает кому-то на пальцах, что один танец она хочет отдохнуть, а следующий с удовольствием будет танцевать.

– Закрой рот! Не тебе! – ехидно говорит Руслан.

– Кому?

– Вон – двум суворовцам.

Руслан, Вовка и я протискиваемся вперед. Оглядываем соперников с ног до головы. Один высокий, с красивым прямым носом, другой приземистый, широкоплечий, с лиловым шрамом на большом лбу.

Будь это ученики мужской школы, мы бы вызвали их в уборную, показали бы три кулака, и Вовка мог бы спокойно весь вечер наблюдать, как «его девушка» танцует с подругами. Но ребята в алых погонах для нас неприкосновенны. Единственное, что мы можем, – это сказать им:

– Подвиньтесь!

Суворовцы отходят в сторону.

– Испугались! – шипит Вовка. – Знали бы, с кем связываются. Всю бы жизнь заикались!

Он сегодня настроен очень воинственно.

– Падеспань! – объявляет распорядитель, тоже суворовец с красной повязкой на рукаве.

– Придумали веселье!

Вовка презрительно шмыгает носом.

Мы выходим в коридор. Настроение у нас окончательно испорчено. Конец коридора в полумраке. Мы идём туда, садимся на подоконник низкого окна.

– Воображалы! И я бы мог в Суворовское поступить. У меня тоже отец погиб, – сетует Вовка и достаёт из кармана папиросы. – А я на заводе вкалываю. Смотрите, как пальцы толстеют.

– Я бы к ним не пошёл, – резко обрывает его Руслан. – Дисциплина у них – будь здоров! Подъём, отбой. И так всю жизнь. Я не люблю военных. А ты, Гришка?

– При чем тут любишь, не любишь? Призовут – пойдёшь, как все. Раз надо, шинель наденешь. Мне другое противно.

– Что?

– Игра в Евгения Онегина. Тю-тю-тю… Дамы. Кавалеры. Послать бы этих цыпочек в колхоз картошку выбирать, посмотрел бы я на них.

Мы замолкаем. К нам подходит уже знакомый коренастый суворовец. В отблеске лампочки особенно чётко виден лиловый шрам на его выпуклом лбу.

– Дай прикурить! – просит он Вовку.

Тот вынимает изо рта папиросу, опускает её к полу, «вежливо» поучает:

– Ай-ай! Как-с не хорошо-с! Дисциплину-с нарушаете-с!

– Дай! – тихо, с присвистом повторяет суворовец. В его голосе чувствуется такое, что Вовка сразу протягивает спички.

– Отчего это у тебя шрам? – спрашиваю я у суворовца, чтоб скрыть нашу общую растерянность.

– От приклада. Чего здесь сидите?

Суворовец спокойно разглядывает нас.

– Так. Не умеем… А за что прикладом?

– Немцы! Бальные танцы скоро кончатся. У нас тоже большинство не любит бальные. Давайте, что ли, познакомимся? Мишка!

– Руслан!

– Вовка!

– Гришка! А родители живы?

– Из всей деревни я один убежал. Кончай курить!

Он бросает окурок на пол, тушит его каблуком, расправляет на животе складки гимнастерки и уходит в зал.

Начинается танец венгерка.

Мы идём следом. Мимо проходит директор женской школы, Елизавета Константиновна, которую за глаза ученицы зовут Лизаветой. Рядом с ней майор, дежурный воспитатель суворовцев. Лицо у него усталое.

– В восемнадцатом веке, – доносится голос Лизаветы, – эта мода пришла в Россию из Франции…

– Да, да! – соглашается майор, поглядывая на часы. – Вполне возможно.

В зале по кругу бегут пары.

Из всех бальных танцев венгерка, пожалуй, самый красивый и стремительный, не то что полусонный падепатинер.

Я с завистью смотрю на Мишку. Он танцует с Вовкиной знакомой. Шрам на лбу из сизого стал красным, глаза блестят.

– Эх! – вздыхает Вовка. – Я только одну линду выучил. И то учил, учил.

– А Мишка ничего! – вдруг заявляет Руслан. – Я-то думал, он маменькин сыночек.

Мишка летит по залу, как на крыльях. Я с завистью слежу за ним. Его партнерша замечает это и вдруг начинает как-то странно ставить правую ногу. То немножко вынесет вперед, то не дотянет. «Хромая? – думаю я. – Вроде нет».

Она точно понимает, о чём я думаю, совсем тушуется и сбивается с такта.

Оркестр замолкает. Мишка подводит девушку к нам и говорит растерявшемуся Вовке:

– Познакомьтесь! Лида Ковалева. Танцует, как пушинка.

– Владимир!

– Руслан!

– Григорий! В общем Гришка, только не Отрепьев, – по-школьному острю я и опускаю глаза.

На правой ноге у Лиды, на чулке, выбившемся во время танца из туфли, белеет штопка. «Во-о-от почему она пряталась у стены, как Вовка, – догадываюсь я. – Тоже мне дама великосветская! Нашла чего стыдиться! Штопаного чулка».

– Мы думали, вы ногу растёрли, – язвлю я.

Девушка вспыхивает, как мак.

– Фокстрот! – выручает её распорядитель.

Я тороплюсь к знакомым девчонкам, которым не надо врать, что учишься в девятом классе.

В зале становится тесно. Фокстрот умеют танцевать многие. Я вижу, как Вовка в стороне топчется на месте с Ковалевой, переваливаясь с ноги на ногу в модной на Чижовке линде.

– Прекратите! – вдруг раздаётся визгливый крик.

Музыка смолкает.

К Вовке от двери пробирается Лизавета.

– Безобразие! В нашей школе так не танцуют! Как твоя фамилия? Ты из какой школы? – спрашивает разъярённая Лизавета Вовку.

– Не из какой.

– Что? – говорит Лизавета и обводит собравшихся вокруг девчонок и мальчишек недоуменным взглядом.

– Я на заводе работаю. Учусь на токаря.

– Как же ты к нам попал?

– Пришёл. В гости. Я больше ничего другого танцевать ещё не научился.

– И костюм у тебя какой-то грязный! Неопрятный!

– На штанах не грязь. Машинное масло. От станка масло, – заступается Руслан за смутившегося Вовку.

– Откуда у тебя пригласительный билет? – продолжает допрос Лизавета, не обращая внимания на Руслана. – Мы рассылаем их по мужским школам, в Суворовское училище. У нас на вечере могут быть только те, кто учится. Отличники. А ты? Где ты взял билет?

– Я дал! – громко говорит Руслан.

– И я! – кричу я с другой стороны. – Что, разве нельзя?

– Товарищ дежурный! – всплескивает руками Лизавета. – Это какая-то группа.

Майор молчит, отворачивает рукав кителя и начинает заводить часы.

– Мы сами уйдем, ваше благородие! – резко говорит Руслан.

В дверях Вовка останавливается и вдруг запевает:

Не жди, Лизавета,

От друга привета…

Я и Руслан подхватываем припев известной всем песни, изменив умышленно слова:

Окончу с победой,

К тебе не приеду

На горячем боевом коне.

Мы мчимся вниз к раздевалке, хватаем шинели, с криком выбегаем на улицу.

– Знай наших, – смеётся Вовка, – отличников. Если я учусь на токаря, я не могу, что ли, на вечер прийти? Откуда такие тёти берутся? Из музея, наверное? От неё нафталином пахнет.

Нам с Русланом смеяться не хочется. Нам больно за что-то, не за Вовку, а за что-то большое и хорошее, что мы научились уважать с детства.

– За завод обидно! – находит нужные слова Руслан. – У меня на нём мать работает.

Я не успеваю ответить. Сзади раздается вкрадчивый, но полный издёвки смешок:

– И вас попёрли, ученички?!

Около забора, засунув руки в карманы, стоит Шишимора. С тех пор как мы «познакомились» около водопроводной колонки, прошло много дней. Я не раз сталкивался с Шишиморой в кино, в магазинах. Он всегда первый здоровался, подмаргивал, точно напрашивался в друзья.

Шишимора видел, как мы вылетели из школы. И от этого становится особенно обидно.

– Здесь нас надолго запомнят! – грозит светлым окнам Вовка.

– Разве так память о себе оставляют? – спокойно возражает Шишимора. Он медленно наклоняется, поднимает с земли камень и бросает в большое окно, в котором мелькают тени танцующих. Звенят стекла. Слышно, как визжат девчонки.

– Зачем ты?! – вырывается у Руслана.

– Сами же просили, – разводит руками Шишимора. – Чего глядите? Рвать когти надо! Иначе статья за хулиганство.

И он бросается бежать, пригнув голову, как тогда осенью, от нашей школы…

ДОЛГ

Под ногами хрустит снег. День солнечный. Необыкновенный. Скоро весна.

Сегодня в школе воскресник. Место сбора – райсовет. Мостовая кишит ребятами. Первоклассники играют в снежки. Один снежок попадает в Макара Моисеевича. Он хмурит брови, счищает с рукава снег.

Первоклассник нагнул голову, готов расплакаться.

– Я нечаянно! – тянет он. – Простите!

Макар что-то ворчит под нос, потом нагибается, сжимает пригоршню снега и швыряет в первоклассника.

– В расчёте!

Малыш оторопевает. Вечно строгий, грозный Макар, оказывается, тоже умеет швыряться снежками. Лицо мальчишки расплывается в довольной улыбке. Часть снега попадает ему за шиворот, он ёжится, потом визжит и пускается бежать вдогонку за товарищами.

– Зорин! – подзывает меня Макар. – Давай, комсомолия, пример показывай!

– А что будем делать?

– Школу восстанавливать. Надо расчистить развалины от кирпичей, землю и мусор вынести во двор.

– Зима, земля смёрзлась. Костры, что ли, будем жечь?

– Хитрец! – громко ухмыляется Макар. – Где дров возьмёшь? Придётся ломами. Что сможем, то сможем. Инструмент обещала Татьяна Петровна, машину целую.

– Макар Моисеевич, можно вопрос?

– Испугался? Ты же комсомолец!

– Да не про это, Макар Моисеевич… А кто такая Татьяна Петровна? Где она целую машину достанет?

– Татьяна Петровна – депутат. На день инструмент у завода выпросила. Предупреди, чтоб осторожнее с лопатами, кирками. Если сломаем, больше никогда не дадут, и нечем расплачиваться. Такое дело!