Текст книги "Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!"
Автор книги: Михаил Демиденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
– Знаешь, что у них написано? – тихо спрашивает на ходу Руслан.
– Где написано?
– На стенах. Лозунги.
– Какие лозунги?
– У немцев. Не смог перевести?
– Не смог.
– Я перевёл. В самом верху написано: «Наш долг построить то, что мы разрушили!» И знаешь, их никто не охраняет.
– Не разговаривать! – слышен сзади окрик.
Мы идём дальше. Почему-то вспоминается Анечка, абрикосовая косточка. Что-то я недопонимаю в жизни. Что? Где-то я несправедлив к людям, где-то слишком добр или слишком требователен. Где и в чём? Кто знает? Человек сам учится ходить. Неужели есть люди, которые идут прямо, через всё переступая, не оглядываясь по сторонам? Кто они, мудрецы или дураки? Может быть, человек не должен искать, ошибаться, порой ненавидеть себя за совершённые ошибки?
Настроение у меня испортилось. Яшка не болтун. Да я и не боюсь, если он отцу скажет. Не знаю почему, но мнение отца для меня ноль без палочки. Перед Анечкой и Женькой будет стыдно. Анечка поджала бы губы и два бы дня не разговаривала – презирала бы. Женька – тот станет выручать. У него свои методы воспитания. Анечке не за отца надо было выходить замуж, а за Женьку. Они чем-то похожи.
Обо мне разговор короткий. А вот если мать Руслана узнает, опять скажет, что я плохо влияю на её сына. Она так дрожит над своим Русланом, ждёт, когда он выучится. Она – простая работница. Всю войну стояла у станка. И сын для неё – это будущее, как бы итог её работы. Она очень любила Русланова отца. Когда он уходил на фронт, он сказал: «Береги сына!»
Она и берегла. А из-за какого-то дружка сына забрали в милицию. Жизни теперь не будет от неё. Нас, конечно, отпустят, мы забудем про три мешка картошки. А она не забудет. Я буду для неё врагом номер один.
Надо бы Яшку предупредить, чтобы он не болтал.
– Отец, – обращаюсь я к конвойному. – Отпусти на минутку. Мне надо кое-что сказать тому безрукому.
– Руки за спину! – оторопело кричит старик.
– Чего орешь? Не убегу. Сказать надо. Чтобы дома не говорил.
– Прекрати!
– Не прекращу! Дома чтоб не знали…
– Рапорт напишу.
– Хочешь, шапку оставлю в залог, пиджак, – уже злюсь я.
Старик зыркает глазами. Я понимаю, что он боится меня: убегу, а его с работы выгонят. Инвалидная команда. Если боишься арестованных, зачем в милицию пошёл работать? На дополнительный паёк позарился?
– Слушай, старик, – останавливаюсь я. – Пусти по-хорошему. Хуже будет!
Старик начинает нервно расстёгивать кобуру. Я отталкиваю его в сторону и бегу по улице. Сзади гремит выстрел.
Выстрелил! Что ты с ним будешь делать! И что за милиция пошла!
Я прыгаю в окно развалины, выскакиваю на соседнюю улицу. Добегаю до угла… Яшки нигде не видно. Наверное, он тоже пошёл через развалины. И как я забыл его предупредить, чтоб матери Руслана ничего не говорил! Теперь начнётся!
…Я возвращаюсь к конвою.
Руслан сидит на обломке стены. Девчонка милиционер тоже достала наган. Смотрит она не на Руслана, а на оружие. То отведёт наган в сторону, то прижмёт к груди.
– Спрячь свою пушку! – говорю я. – Выстрелит – придётся бежать в аптеку за нашатырным спиртом. Заикой будешь. Никто замуж не возьмёт. Где старик?
– Не знаю… Тебя ловит.
– Пускай ловит. Пошли!
ПОСЕТИТЕЛИ
Дядя Ваня, с которым зимой барышничал на базаре Яшка, гудит как из бочки:
– Калинину пишете, всесоюзному старосте. А вы, жульё, соображаете, к кому обращаетесь? Да этот человек…
Дядя Ваня трясёт над головой кулаком, лицо его краснеет, особенно нос. Он мучительно ищет слов, чтобы выразить силу человека, к которому мы решили обратиться за помощью, и, не найдя их, рубит воздух рукой.
Руслан успевает поймать сбитую со стола чернильницу. Дядя Ваня отходит к окну и смотрит, задрав голову, вверх, в окно, где синеет над козырьком кусок весеннего легкомысленного неба.
«Дорогой отец!» – вывожу я затаив дыхание. Дальше писать нет сил. Столько веры в короткой строчке!
– Одну правду пиши! – говорит мне Руслан. Он тяжело дышит и смотрит на бумагу так, точно сейчас должны ожить буквы и появится человек, который всё поймет, всех простит…
Мы забываемся… Где мы? Что с нами произошло? Мы пишем исповедь. Пишем о том, что мы (Вовка и я), конечно, виноваты, но мы просим простить нас, мы больше никогда не будем. Честное слово! Что я секретарь школьной комсомольской организации. Ребята сейчас готовятся к экзаменам. Время горячее. А вдруг без меня мальчишки не станут оставаться после уроков на повторение? Представляете, сколько тогда троек и двоек будет на переводных экзаменах в нашем классе? Что Руслан – настоящий товарищ! И я бы пошёл с ним в разведку. Что хозяйка простила нас, и сейчас нет смысла рассказывать следователю про ошибку милиции, потому что Вовка устраивает мать в больницу. Это время за него помучается Руслан. А что вообще Вовка, ко всему прочему, трус и человек морально неустойчивый: он пресмыкается перед Шишиморой. Что если Вовка попадёт в тюрьму хоть на немного, он может окончательно сломаться. Что мы обещаем закалить Вовкину волю, как только нас выпустят…
– Про меня ты зря так красиво написал! – прерывает Руслан.
– Вроде ничего.
– Нескромно. Выходит, что я сам про себя пишу, что я хороший товарищ.
Я ищу, где написано про Руслана, и переписываю заново без всяких хвалебных эпитетов.
– Михаил Иванович – свой человек. Понимающий! – говорит дядя Ваня. – У меня знакомая отхватила по сто шестьдесят пятой на полную катушку. Написала Калинину, пообещала начисто «завязать», пацана из детдома взять на воспитание. И освободили!
– Тебе соврать, что раз плюнуть! – отвечаю я и отдаю письмо Руслану. Через час начнут вызывать из камер на свидания. Сегодня должна прийти его мать.
– Не верите? – обижается дядя Ваня. – Век свободы не видать! Работает портнихой в военторге. Девчонку взяла. Точно! Если хотите, я скажу, по какой вас статье будут судить.
– По какой?
– По двум. Первая: сто шестьдесят вторая – за воровство. До года. И вторая: восемьдесят вторая – за побег из-под стражи. До трёх.
– И сразу наврал! Кто бежал-то?
– Ты мне не заливай! – ухмыляется дядя Ваня. – Патрон израсходован? Да? Рапорт написан? Переведи в другую камеру, гражданин начальник!
– Ничего нам не будет! – успокаивает меня Руслан. – Письмо матери передам. Она его авиапочтой отправит. Ответят сразу!
Мы ждём, когда позовут Руслана, но, как ни странно, первым вызывают меня.
– Отец вернулся? – спрашивает Руслан.
– Не должен. Я ему не писал. У меня своя жизнь, у него своя, – отвечаю я, забыв взять письмо.
Меня ведут коридорами в просторную комнату, перегороженную барьером. Около барьера разговаривают несколько человек.
– Женька! Яшка! – кричу я, до слёз радуясь своим посетителям. Милиционер из особого уважения к Женьке ставит три табурета в сторону. Мы закуриваем. Я тоже.
– Так…
– Да…
Разговор не клеится.
– Что-то давно тебя не видно? – спрашиваю я у Женьки.
– Операцию назначили. В Одессу собрался… Чёрт тебя дери! Где отец?
– На курорте!
– Анечка?
– Он увёз её к подруге в Симферополь.
– Зачем?
– Не знаю.
– А что ж ты натворил? Как ты мог?
– Перестань, – заступается Яшка. – Всякое может быть. На то она и жизнь. Вот я чуть вместе с дядей Ваней не загудел. Надо кончать лавочку.
– Он с нами в одной камере.
– Гришка, Гришка! – говорит Женька, качая головой.
– Жрать нечего было. Отец триста рублей оставил, остальные с собой взял.
– Кончится война, кончится разруха, а у меня специальности нет, – бубнит своё Яшка. – Всю жизнь на дармачка не проживёшь. Работать надо! Закон жизни.
– Как получилось глупо! – вздыхает Женька, ловко цепляет разрезом култышки цигарку и бросает её на пол. Милиционер, и без того неодобрительно посматривавший на наше курение, подходит и предупреждает:
– Гражданин! Попросите товарищей, чтоб бросали окурки в плевательницу. И курить вообще нельзя.
– Извините! – говорит Женька, поворачивая голову. – Избить бы тебя, Гришка, как сидорову козу! Что ты, на луне живёшь? Как ты мог про друзей забыть? Меня бы нашел, Яшку. Сходил бы, наконец, к Татьяне Петровне. Она бы выручила.
Я молчу.
– Из комсомола тебя исключили.
– Врёшь!
– Точно! Целое дело! Ребята потребовали тебя на поруки. Раньше разрешали, говорят, такое. Собрание шумное было. А секретарь райкома стал настаивать, чтоб тебя исключили. Ребята отказались. Спорили, спорили…
– Откуда знаешь?
– Был на собрании. Секретарь – парень ничего, горяч только слишком, стал на ребят голос повышать. Те тоже в амбицию. Тогда я выступил и сказал, чтоб тебя исключили, потому что не может человек, который украл, быть в комсомоле…
– И ты? – упавшим голосом говорю я.
– Да, я!
– До свидания!
– Стой! – хватает меня за руку Яшка.
– Пусти!
– Сядь!
Единственная рука у Яшки – как клещи. Он сдавливает мне запястья, и я вынужден сесть на табурет.
– Предатель! – ору я на Женьку.
– А ты думал!.. – злится он. – У нас в роте за такую штуку бойца вывели перед строем и расстреляли. А ты думал, с тобой будут нянчиться?
– На! Стреляй!
– Чего? – говорит Женька, вставая. И не будь у него култышек, я бы получил кулаком по зубам.
– Граждане! – вмешивается милиционер. – Какое же это свидание? Вы что? Просили встретиться. Не положено во время свидания!
– Кто дерётся? – успокаивает милиционера Яшка. – По душам разговаривают.
– Если ещё позволите, свидание будет окончено!
Мы сидим.
Тяжело.
– Гришка!
Лицо Женьки, чёрное от въевшихся в кожу крупинок тола, обращено ко мне.
– Что?
– Дай лапу!
Я жму ему култышку.
– Ты считаешь, что я не прав?
– Прав! Ты-то прав… Ты прав.
– Знаешь, Гришка, только нюни не распускай! Собери себя в кулак. Мужество – это когда можешь ответить за свой поступок. Понял? В кулак! Помнишь, я тебе про одного лётчика в медсанбате рассказывал? Он стонать не мог, а жил. Понял?
– Чего панихиду завёл? – возмущаюсь я. – Ничего нам не будет. Хозяйка нас простила. Потом мы письмо куда надо написали.
– Ну, может всякое быть. Не знаю, скоро встретимся или нет. Мне в Одессу надо ехать. Так ты запомни: верь всегда людям! Если им не верить, жить не стоит. Отличить настоящих людей от дерьма – это и есть зрелость. Созревай быстрее! Мы так стремительно рвёмся вперёд, наша страна, люди. Дорога-то неизвестная, неторная. Ухабы бывают, на поворотах заносит. Кое-кто и срывается… Иначе-то как? Больше всего я боюсь, что тряхнёт тебя, а ты слюни распустишь, обозлишься, перестанешь уважать людей. И тогда всё! Смерть! Люби людей! Это спасение от всех бед…
– Извините! – прерывает милиционер. – Время кончилось.
Комната для свидания пуста. Мы даже не заметили, как всех увели. И приходила ли мать Руслана.
– Пора домой! – мрачно шутит милиционер и поправляет кобуру. – И так больше всех разговаривали, орали на всю комнату.
– Учил его!
– Разве не понимаем…
Я целуюсь с Женькой, с Яшкой.
Меня ведут длинными коридорами к двери с глазком.
СУД
На стене дребезжит электрический звонок. Первым поднимается обвинитель, за ним, двигая стульями, зрители и мы, подсудимые.
– Суд идет!
Из двери в стене выходит женщина с усталыми красными глазами, поднимается на помост, садится в кресло с высокой резной спинкой. По обе стороны от неё на табуреты присаживаются заседатели, тоже женщины. Одна молодая, полногрудая, в вязаной домашней кофточке. Другая в кителе железнодорожника. Три женщины смотрят на нас с сочувствием, судья вздыхает и начинает читать дело.
Я слушаю её голос точно в полусне. Я думаю о себе в третьем лице, как о ком-то другом. Рядом Руслан. Он тоже чужой. Голова острижена под машинку, смешно торчат уши, а нос, как у хищной ласки, двигается, будто принюхивается.
Потом у нас спрашивают фамилии, адреса, возраст. Нас спрашивали об этом много раз, и опять те же вопросы. Быстрее бы кончалось!
Обвинитель говорит долго, невыразительно.
«Кто социально злостный тип? – думаю я. – Посягательство на гражданскую собственность? Во даёт! Попытка к побегу? Чего он несёт? Израсходован патрон. Старик милиционер подумал, что я убегаю от него, и выстрелил… Нашли кому верить!»
Наконец обвинитель замолкает. Вызывают свидетелей. Пострадавшую.
– Простите вы их за ради бога! – просит она судью. – Молодо – зелено. Вон тот, бледный, который помогал сыну посылку собирать.
– Это к делу не относится, – говорит судья и трёт рукой глаза. – Мы обязаны разобраться по закону. Сейчас время такое, бабушка, давать спуску ворам нельзя!
– Оно конечно! Воровать – грех! – соглашается старушка. – Но они всё, как есть всё, вернули.
– Факт преступления налицо. Закон есть закон.
– Отпустите! – раздаётся просительный голос Сашки. Он сидит в первом ряду стульев и смотрит в глаза судье. Задабривает.
Я смотрю украдкой на Руслана. Он ищет в зале кого-то глазами.
– Мать, что ли? – говорю я. – Она около двери. Передачку принесла.
– Двуличного, – отвечает Руслан.
– Его нет! Не пришёл.
– Мы Двуличного на путь истинный наставим!
– Больше не будут! – опять ноет на весь зал Сашка.
– Предупреждаю! – говорит судья, стуча карандашом по столу. – Если ты, мальчик, не прекратишь, попрошу вывести тебя!
Из коридора вызывают следующего свидетеля.
К столу подходит Макар Моисеевич. Откашливается и начинает говорить медленно, вразумительно, точно объясняет урок.
– Прошу отпустить Зорина и Дубинина мне на поруки. Я считаю, как директор школы, как педагог, что эти два моих ученика совершили свой поступок случайно. Если уж обвинять, то меня. Я упустил из виду, что Зорин остался один. Надо было сходить в завком завода и попросить, чтоб его прикрепили к столовой. Завод – шеф нашей школы.
Макар Моисеевич говорит долго и обстоятельно.
– К сожалению, поверьте, – перебивает его судья, – мы не имеем силы отпустить обвиняемых на поруки.
– А что же вы можете?
– Это и решит суд.
Судья опускает глаза и начинает копаться в деле.
– Разрешите мне?
С последнего ряда поднимается Татьяна Петровна. Я вижу, рядом с ней около стены сидит Яшка и грызёт спичку.
– А кем вы приходитесь подсудимым? – отрывается от бумаг судья.
– Я депутат!
– Пожалуйста!
Татьяна Петровна занимает место Макара Моисеевича.
– Этих мальчиков я знаю хорошо. Горько за них, но для меня это не совсем неожиданно. Я предупреждала, что ни к чему хорошему мародёрство не приведёт… Говорила я тебе, Зорин? – спрашивает она строго.
– А я и не отпираюсь.
– Вот и допрыгался. Всё игрушки! Здоровый парень, с девочками в кино ходишь. А тут? Вот и расхлебывай! Ни я, ни она, – Татьяна Петровна показывает на судью, – к сожалению, не поможем. Чем я тебе могу помочь? Горе ты моё!
Она открывает сумочку и достаёт оттуда большой конверт с красными буквами вверху.
– Мне принесли соседи Зориных, – протягивает она конверт судье. – Это ответ на письмо мальчишек. Приобщите к делу. Может быть, оно облегчит их положение. Такой дубиной вырос, а ума ни на грош!
Судья быстро читает письмо, передаёт заседателям и пожимает плечами.
– Уведомление, что приёмная получила письмо.
Татьяна Петровна вздыхает:
– Ну, а всё-таки?
– Подумаем.
Судья прячет конверт в дело и завязывает на папке тесёмочки.
– Суд удаляется на совещание…
Женщины выходят. К нам за барьер летят стаей записки. Ребята ободряют нас, чего-то обещают. Милиционер перехватывает одну записку, читает и отворачивается. Некоторые записки попадают ему прямо в щёку. Он делает вид, что не замечает.
– Смотри, кто пришёл! – шепчет Руслан.
– Кто еще?
– Вон… У двери.
У двери с белым бантом на косе, опершись плечом о печку, стоит Лидка. Она широко раскрытыми глазами смотрит на нас. В руках у неё портфель.
– С уроков убежала, – делает предположение Руслан.
– Ага! Один из семейства двуличных прибыл! – злорадствую я и, достав из кармана огрызок карандаша, пишу на клочке бумаги: «Чего приперлась? Беги к своему Вовке! Передай, что из него отбивную по-африкански сделаем!»
Записка летит через весь зал и падает около Сашки. Я показываю, кому надо передать.
На стене неожиданно заливается звонок. Все одновременно встают…
Судья начинает читать:
– Суд второго участка Дзержинского района города…
Я наблюдаю, как Лидка разворачивает послание.
– Дурак! – беззвучно двигаются её губы. Она пальцем стучит по своей голове.
– Сама дура! – тоже беззвучно шепчу я.
Она отвечает. Но я уже не обращаю на неё внимания. Меня поражает вид Сашки. У него из глаз льются слёзы, и он держится за лицо руками.
– Принимая во внимание чистосердечное признание обвиняемых, суд постановляет…
– Ну, быстрее! – Замирает сердце.
– Согласно статье УК РСФСР 162, а также статье 82…
– Чего тянут?
У меня от волнения холодеют ноги. Дядя Ваня как в воду глядел. За одну до года, за другую до трёх.
– Сократить срок наполовину, – читает судья.
– Вот это здорово! – растерянно улыбается Руслан. – Мне три месяца, а тебе полтора года.
Я не могу вымолвить слова. Чего-то не поняли… Не может быть!
Во дворе напротив окна стоит крытая машина.
СВЕРШИЛОСЬ
Пересылка. Дощатые стены бараков, нары, окна с продольными железными прутьями. И люди… Пёстрые. С разными судьбами, разными сроками.
Сейчас все злые – два часа не приносят баланды.
– Жалобу писать буду! – барабанит в дверь вор, по прозвищу «Козёл». – Закон нарушаете!
Козёл истеричен. Он может заплакать, разорвать на себе рубашку, до крови исцарапать грудь ногтями. Когда приводят новенького, Козёл бросает перед ним полотенце на пол, ждёт – поднимет или переступит.
Мы лютой ненавистью ненавидим друг друга. При первой же стычке я стукнул его поленом, и, если бы не одноглазый дядя Вася, быть бы мне ошпаренным кипятком в бане.
Дядя Вася – старший по камере. Никто не знает, по какой он статье. Он целыми днями лежит на нарах, ворочается, вздыхает. Он был на фронте. И поэтому, наверное, меня потянуло к нему. Я пересказываю ему все книжки, которые успел прочесть, рассказываю про Анечку, про отца.
– Мачеха у тебя человек! – тянет дядя Вася: это у него наивысшая похвала.
Авторитет дяди Васи незыблем. Он суров и справедлив, лично делит посылки и табак.
Козёл ложится на нары, прикрывает носовым платком лицо. По неписаным правилам в такие моменты его нельзя беспокоить: Козёл тоскует по свободе. А зачем ему свобода? На свободе он зол и мерзок, как Шишимора.
Будь проклята ты, Колыма! —
поёт с надрывом Козёл, упиваясь своей «трагической» судьбой.
Что названа чудной планетой.
Сойдёшь поневоле с ума,
Возврата обратно уж нету!
«Врёшь! – думаю я. – Я не сойду! Ты – может быть, а я – нет! Ничего! Жизнь только начинается. Плохо, что с Русланом разъединили. Ничего! Ещё столько радости впереди! Вон из окна виден лес, поля… Меня научили думать, что они принадлежат мне, что я хозяин этих лесов, полей. И действительно, я хозяин этой земли. Я хозяин!»
– Перестань, зануда! – спокойно говорит дядя Вася, приподнимаясь на локтях.
Козёл замолкает, направляется к двери и стучит ногами.
– Баланду давай!
За дверью гремит засов.
Козёл отскакивает к окну. В этом он весь – нашкодил и спрятался.
– Братцы!
В камеру вбегает конвойный Гном. Здесь у всех клички.
– Братцы!
– Чего?
– Нашёл братишек!
– Братцы!
И все мы чувствуем, что в мире произошло что-то необыкновенное, вчера ещё несбыточное, С нар спускается дядя Вася. Гнома окружают тесным кольцом. Мы тяжело дышим. Пахнет потом.
– Братцы! – плачет Гном. – Подписали… В Берлине подписали… – Он целует всех подряд, пожимает руки, обнимает.
– Ура! – кричит кто-то.
– Ура! – несётся по «пересылке» от камеры к камере.
И люди бросаются к дверям, стучат, орут:
– Победа! Победа!
Мы выбегаем в коридор. Гном долго возится с ключами. Ключи забирает дядя Вася. Открывается одна дверь, вторая, третья. Радость, беспредельная радость выбрасывает нас во двор. Кто-то начинает петь, кто-то прыгает, плачет, танцует. Мы жмём друг другу руки, целуемся. Кто-то бежит к вышкам, зовут охранников вниз. Откуда-то появляется балалайка. Старик с длинной белой бородой бренчит на ней трепака.
– Даёшь, чтоб подмётки летели!
– А ну, сойди с полосы! – требует сержант. – Сойди! Стрелять буду!
– Иди ты к чёрту! – орут несколько глоток.
– Куда прёшь!
– Да не убежим! Тьфу на твою полосу!
– Эх, сейчас дома!..
– Гуляют! Бабы небось ревут…
И вдруг двор замолкает. Вытянутые лица, застывшие движения. Охранники застенчиво поднимают карабины – во дворе появляется начальник «пересылки».
Старший лейтенант стоит, широко расставив ноги. Ветер треплет галифе. Текут длинные минуты ожидания.
Мы вспоминаем, где мы, почему, кто мы… Нет радости для нас, нет победы!
– Товарищи! – говорит лейтенант. – Поздравляю, Берлин взят! Германия капитулировала!
– Гитлер где?
– Застрелился! Вот так вот.
– Жалко! – вздыхает дядя Вася. – Казнить надо бы злодея.
– Ура! – неуверенно кричит Козёл. На него шикают.
– Вот так вот, – говорит старший лейтенант и смотрит себе под ноги, потом бьёт фуражкой о землю. – Ну, чего же вы! Ура, что ли?
От крика дрожат крыши. Мы уже не видим вышек, проволоки, мы видим далеко-далеко: родные дома, близких, живых. Одних живых. И всех свободными.
– А теперь, – поднимает руку офицер. – Тихо! Электрики есть? Радио надо устроить, Москву будем слушать… Вот так вот. Товарищи, одна просьба. На полосу не заходить. Сами понимаете.
– Не беспокойтесь! – отзываются голоса. – Где репродуктор?
– Амнистия будет?
– Как же без этого.
– Портреты надо вывесить.
– Концерт самодеятельности…
– Дед, где твоя балалайка?
Эх, товарочка моя,
Автомобиль гудит, гудит.
Да какая красота —
Милый шофером сидит, —
приплясывает дед с балалайкой.
Мы видели, как в городе взлетали ракеты. Гремел оркестрами репродуктор. Все ждали больших перемен.
В этот день могла разбежаться вся «пересылка»…
СОЛДАТЫ
Таких станций от Новосибирска до Владивостока сотни. Один зал, буфет, громко именуемый рестораном, и пивной ларёк. Я стою на узком перроне. В руках свёрток, за душой сто рублей (выходное пособие) и с печатью справка: «Зорин Григорий по амнистии освобождён досрочно из места заключения». Документ на вес золота.
Ещё бы железнодорожный билет…
Собственно, если подумать, куда мне ехать? Страна без конца и края, а ехать как будто и некуда. Но ведь где-то я просто необходим, где-нибудь ждут меня, все глаза проглядели. Не могу я жить, если я никому не нужен. Строить дом, как отец, обманывать медицинские комиссии и свою совесть, набивать живот хлебом, натравливать на соседей собак?.. Или выколоть на плече «Не забуду мать родную» и воровать последние тряпки у тех же измученных матерей, потом опять бараки, день за два и «свобода» до нового срока? Нет!
Отец для меня умер. Он вообще-то жив, но я не грущу о нём. Нужно начинать самостоятельную жизнь.
Мимо с грохотом проносятся воинские эшелоны. С интервалом в пять минут. На железнодорожных платформах накрытые брезентом орудия, в теплушках солдаты. Мне на запад, им на восток, на самураев. Пора кончать. Это знают все. Вспоминаются КВЖД, Хасан, Халхин-Гол…
Солдаты окрылены победой. На гимнастерках россыпи медалей и орденов, загорелые лица, почти из каждой теплушки доносятся звуки аккордеона.
Хорошо! Мне бы ещё поезд да свободную ступеньку. Поесть бы тоже не мешало. На сто рублей не разгуляешься. Но эта проблема меня особенно не волнует – свет не без добрых людей, прокормят…
Ещё бы закурить…
Я брожу вдоль перрона, заглядываю во все щели. Курят люди – измусолят, ногтями не ухватишь.
За мной бежит бездомная собака. Забегает вперёд, смотрит на мои руки. Наклоняет голову и повизгивает.
– Брось бычок! – это говорит солдат, стоящий у ларька со скаткой и автоматом. – Держи кисет. Закручивай на полпуда.
Солдат приземистый. Он хитровато оглядывает меня, понимающе подмаргивает:
– Из тюрьмы, что ли?
– Выскочил. Спасибо! Можно, горсть возьму?
– Забирай всё. А я от поезда отстал. Родину проезжали, вся деревня пришла. Тётки, соседи… С женой говорил, а эшелон тю-тю. Жду, когда какой-нибудь остановится.
– Ого какие танки! – я показываю на проезжающий состав. – Стволы! Даст – насквозь прошьёт.
– Это не танки – самоходки, – снисходительно говорит солдат.
– Такие бы в начале войны. Сколько бы народу сохранили и города…
– Попукать хочется?
– Напукались по горло.
– Раз такой храбрый Мамай, давай с нами. – Солдат подмаргивает полногрудой продавщице.
– И поеду.
– Валяй! Стрельнут – бельё придётся стирать.
Солдат сдувает с кружки пивную пену. Продавщица смеётся.
– Стрельнут. Нашел чем пугать! Забирай свой кисет! Стрельнут…
То, что я возвращаю табак, действует на солдата почему-то удручающе. А когда я со злостью швыряю на землю самокрутку, он совсем теряется.
– Парень, парень, – заглядывает он мне в лицо. – Да не сердись. Зачем же ты так? Обижаешь-то. Я же… Ну, парень!
– Погостили бы денёк, – гнёт своё продавщица. – Утром бы поехали…
– Это ты её пугай. Стрельнут…
– Парень, обижаешь зря. Бери! – требовательно говорит солдат и суёт обратно кисет. – Матка небось ждёт. Далеко ехать-то?
– Нет у меня никого, – говорю я.
– А! – солдат замолкает.
Со скрежетом тормозит эшелон. На пути, как горох, сыплются солдаты. Смех, шутки, гремят котелки… Около наливного крана офицеры моются по пояс. Фыркают. У ларька выстраивается очередь. Кто-то за пиво предлагает в шутку немецкие марки. Продавщице дарят на память фарфоровую статуэтку. Всё это происходит мгновенно. Не было никого – и вдруг полная станция смелых, жизнерадостных людей.
Мой знакомый солдат бежит к начальнику эшелона, показывает документы и через минуту лезет в теплушку.
Гудит паровоз. Вздрагивает состав. Солдаты забираются в вагоны.
– Кончим воевать, жди в гости! – кричат из дверей парни раскрасневшейся продавщице. – Невест готовь, на всех хватит…
И на перроне опять пусто, голо… Стоит собака. Около неё груда костей. Собака, закрыв глаза от блаженства, грызёт мослы. Повар высыпал ей полведра объедков.
Поезд трогается, начинает набирать скорость.
Я срываюсь с места, догоняю последний вагон, тяну к солдатам руки. Меня втаскивают в дверь, сажают на обрубок полена.
– Под колёса захотел? – кричат на меня. – Дурень! Куда ехать-то тебе? Мы же без остановок…
– И хорошо! – смеюсь я. – Мне с вами. На восток.
МЫ НЕ СВЯТЫЕ
Нет ничего прекраснее, чем утро. Когда солнце первыми лучами пронизывает облака, потом выглядывает из-за горизонта. Всё оживает, легко дышится, и чувствуешь, что земля просто шар, который можно обнять и прижать к груди.
Кругом осенние болота, грязь. Войска идут по железнодорожному полотну. Перепутались роты, полки, дивизии. Танки, орудия, разведчики на вездеходах, связисты на ишаках… Остальное забито, как песком, пехотой. Вал Чингис-хана позади. Японцы укрепляли его годами. Они сгоняли китайцев тысячами, а когда выполнялись работы, строителей расстреливали. Укрепления взяты с ходу. И покатилась армия…
Я боюсь потеряться и ковыляю за сержантом Сивко. Сивко объявил себя моим дядькой.
– Подтяни ремень. Расправь складки на гимнастерке. Автомат повесь на грудь – легче идти, – поучает он. – И вид чтоб гвардейский. Ты же Георгий. Есть такой святой – Георгий Победоносец.
С непривычки я плохо намотал портянку и стёр ногу. Не знаю, как у святых, но мне больно.
– Подтянись! – оборачивается Сивко.
Я подтягиваюсь, подтягиваюсь и в изнеможении сажусь на насыпь.
– Навязался воробей! – останавливается Сивко. – Снимай обувку!
Вместо пятки – кровавая лепёшка.
– Победоносец, – качает головой Сивко. – Сразу в санчасть угодишь. Промыть бы… – Он достаёт индивидуальный пакет, вертит в руках. – Промыть треба.
Метрах в четырёхстах стоят низкие глинобитные фанзы с плоскими крышами.
– Живые есть? – кричит Сивко. – Китайские жители… Хао бу хао?
В крайней фанзе на кане под грудой тряпья притаились дети. Прижались друг к другу и со страхом глядят на оружие. Чёрные глазенки, как у мышат.
– Футор мутор дома? Ферштейн? – изъясняется с ними на иностранном языке Сивко.
Ребятишки накрываются с головой. Начинают жалобно плакать.
– Запугали фашисты! Беднота-то… Что с человеком сделали. Посиди, воды принесу. – Сержант выходит. Слышно, как он кричит во дворе.
– Хао бу хао, где у вас вассер?
Я снимаю сапог, отрываю конец портянки, обтираю ногу. Возле меня появляется женщина – вынырнула откуда-то. Драная рубашка, сквозь прорехи проглядывает изможденное тело.
– Мать пришла, – зову я сержанта. Женщина вздрагивает и сжимается, начинает что-то говорить, показывая на детей.
Сивко вваливается, объясняет жестами, что нужно.
Кажется, женщина поняла. Во дворе разжигается костер. Сивко кипятит в выщербленном котле болотную воду – у китайцев нет колодца и вообще ничего нет, кроме жизни.
Ребятишки осмелели. Выглядывают, шушукаются.
– Забодаю, забодаю! – растопыриваю я два пальца. – идёт коза рогатая за малыми ребятами…
Эта игра известна, наверное, всему миру. Ребятишки оживляются, визжат от восторга. Контакт налажен.
Входит мать.
– Бу яо шо! Чжеге ши вайго жень, – коротко бросает она.
– Не бойтесь! – говорю я. – Понимаете… Я сам такой был, маленький. Ну-ка, дайте рюкзак. Это сюда! Спасибо!
Я развязываю рюкзак и достаю НЗ. Кладу на кан консервы, сухари, пакетик с молочным порошком, сахар. Старшина роты приказал беречь. Голову снимет. В наступлении не всегда найдёшь свою кухню. И вообще на войне мало ли что может случиться. Но мне слишком знаком этот блеск голодных глаз, эти землистые щёки женщины, и дети, как старики.
– Спрячь, – говорю я женщине. Не хочется, чтоб видел Сивко. Опять будет наставления читать. Держит он меня в строгости, приучает к воинскому порядку.
Женщина не понимает. Тогда я прячу продукты под тряпье, показываю на дверь и прикладываю палец к губам.
Сержант приносит котёл с водой, ждёт, когда остынет кипяток, потом осторожно поливает на ногу.
– Грязь не разводи. Не брызгай. Мать, тряпка есть пол подтереть? Ничего у них нет. Йодом помажь. Как ногу пеленаешь? Сколько учить? – сержант даёт мне по загривку. Головки детей сразу исчезают. Женщина опять сжимается.
Сержант крякает от смущения, краснеет…
– Из-за тебя, разгильдяй, людей напугал. Валяй отсюда, догоню. Поговорить надо с местным населением. Иди, иди! – выпроваживает меня из фанзы сержант. Чего остался? Догадался, что я отдал ИЗ или пол подтирает?
– Зорин! – появляется в дверях Сивко. В руках у него банка с консервами. – Стой! Отдал?
– Отдал…
– Правильно! Забирай и моё, мать. Помни русского солдата!
Обнявшись, мы идём к железнодорожному полотну, по которому движется бесконечной лентой армия.
Сержант не выдерживает, начинает учить уму-разуму:
– А ты думал, легко быть освободителем? Трудно! Нет на свете тяжелее обязанности. Освобождаешь, освобождаешь, а у самого на заднице дырка. Пришил заплату – и вперёд. Опять освобождать. Это тебе не святым быть.
Хорошо утром! Чувствуешь, что можешь обнять всю землю и прижать к груди, как самое дорогое, что вращается вокруг солнца.
И автомат на шею, чтоб легче было идти.
Назову тебя Юркой!
ПОЛИНЕ ГАВРИЛОВНЕ
