Текст книги "За Великой стеной"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

«Ух, шпарят, собаки, чтоб у них зенки повылазили, чтоб им... А у нас патронов нет, хлопцы. Если завтра мороза не будет, сложим мы свои лихие головы за власть Советов на этом берегу. За спиной беляков Антанта и империалисты Соединенных Штатов, а у нас что? О г, глядите, хлопцы, – Тихий океан! И вплавь нельзя, потому что судорога сведет, камнем пойдешь на дно».

И пришло завтра. И ударил ночью мороз, да такой, что белогвардейские черепахи на сопках заползали. А красные герои духом воспрянули.

Командир партизанского отряда, сучанский шахтер товарищ Нечипоренко, собрал в кружок оставшихся в живых товарищей и сказал им такую речь:

«Хлопцы, уйдем по припаю. Снимай, хлопцы, ремни...»

Хлопцы сняли ремни, подвязали штаны кто чем смог, а ремни связали вместе, закрепили за сосну, конец спустили с крутого берега на кромку льда.

И сказал командир партизанского отряда, сучанский шахтер товарищ Нечипоренко, еще одну речь, самую последнюю речь в своей жизни:

«Хлопцы, я остаюсь здесь, буду прикрывать вас... Спускайтесь по ремням на припай, идите на север, к Амуру, там живут нивхи, они бедные люди, они вам помогут. Они тоже за всемирную революцию. Но нужен мне доброволец, чтоб сложить вместе со мной лихую голову на этом берегу...»

И ответили партизаны, как один: «Не пойдем мы без тебя, наш любимый командир товарищ Нечипоренко! Все тогда головы сложим на этом берегу!»

И тогда вышел вперед пулеметчик Дима, настоящее имя которого было Дин Фу-тан. Он сказал так:

«Товаиса, моя еси пулеметчика... Моя машинка бьет! Моя никуда не ходи! Ваши ходи нивха... Советская власть надо еси много палтизана! Нету палтизана – нету Советская власть».

И тогда сучанский шахтер товарищ Нечипоренко обнял красного героя-пулеметчика товарища Диму и сказал так:

«Хлопцы, он говорит правильно! Советской власти надо много бойцов, так лучше мы погибнем вдвоем, чем весь отряд сложит свои лихие головы. Идите, хлопцы, и не поминайте нас лихом! Отомстите за нас всем белякам, и Антанте тоже, и империалистам Соединенных Штатов, которые стоят за спиной белогвардейской сволочи. А у нас за спиной – Тихий океан и вся Россия. Прощайте, товарищи!»

Заплакали красные герои... Подходили по одному и целовали оставшихся – сучанского шахтера товарища Нечипоренко и пулеметчика Диму, Дин Фу-тана. А утром беляки пошли в атаку.

«Моя машинка бьет!» – кричал Дима и бил, бил из пулемета по наступающим цепям белых черепах. Товарищ Нечипоренко тоже стрелял из винтовки. Он очень метко стрелял, и не один семеновский офицер сложил свою поганую голову на этом крутом берегу, который стал родным всем красным героям.

А потом, когда патроны кончились, сбросили Дима и Нечипоренко пулемет с крутого берега, чтоб не достался он белогвардейским черепахам, Антанте и империалистам Соединенных Штатов, а сами пошли навстречу смерти...

Дальше дядя Дима не помнил, что было. Очнулся он весь в крови, с переломанными ребрами. И пополз в сопки...

– Покажи, – просили мы.

Дядя Дима задирал рубашку, мы щупали его шрамы. Дотрагивались до обрубков обмороженных пальцев.

Как мы завидовали бывшему партизанскому пулеметчику!

«Моя машинка бьет!» – это была любимая поговорка Лю-первого, Лю-второго, Лю-третьего, моя, Няо-ма-ленькой, Няо – самой маленькой и корейца Кима.

Мы мечтали только об одном – найти тот легендарный берег, с которого сбросили пулемет дядя Дима и товарищ Нечипоренко. Эх, нам бы тот пулемет! Мы бы всех буржуев постреляли и японцев бы выгнали из Китая, и установилась бы в Китае Советская власть. Как бы это было хорошо!

5

Как шло мое дальнейшее развитие? По мнению тетки, хуже некуда. Но, анализируя прошлое, я пришел к твердому выводу, что шло оно диалектически, то есть было полно противоречий, которые боролись между собой.

К семи годам у меня стали проявляться философские наклонности: я пытался находить в спорах истину, о чем тетка сказала, что я научился отбрехиваться как цуцыня.

К этому времени подошла пора собираться в школу, чего страшно не хотелось, пусть мне и обещали за это много интересных вещей: ранец, коробку перьев № 86, букварь, задачник и стопку тетрадей в косую линейку.

– Хочешь в школу, мальчик? – спрашивал наш сосед, бухгалтер Петр Николаевич.

– Не, – чистосердечно признавался я.

– Не может быть! – не верила Лариса Зигмундовна.

– Может.

– Как не хочется идти в школу? – Петр Николаевич был уверен, что его вопрос разъяснит это недоразумение.

– Да так...

Мне действительно не хотелось.

– Ну знаешь, мальчик, в таком случае из тебя ничего путного не получится. Ты можешь кончить очень и очень плохо.

– Ты слухай, ты на ус мотай, что тебе говорят добрые люди, – требовала тетя Маруся и скорбно подпирала красные щеки белою рукой.

Я просто не знал, чем утешить всех этих добрых людей, которым так хотелось, чтоб из меня вышло что-нибудь путное. Я пытался найти компромиссное решение:

– Можно, я пойду в китайскую школу на Первой речке? Там Лю-и, Лю-эр, Лю-сань, Няо-сяо и Ким...

Мои слова приводили Петра Николаевича в ужас, а тетку в ярость. Она вставала на дыбы.

– Я из тебя сделаю интеллигента! – кричала она. – Нехай я живой в гроб лягу, но заставлю тебя кончить четыре класса! А там дело твое... Хватит грамотности – живи. Не хватит – пойдешь в семилетку!

– Не пойду в семилетку! – ужасался я. Ведь семь лет – это было ровно столько, сколько я прожил на земле. Я готов был реветь от отчаяния, что еще целую жизнь придется сидеть в каких-то классах, когда можно жизнь посвятить более нужным и более героическим делам, нежели изучение букваря.

– Тю, ему не нужна семилетка! – кричала тетка, клала руки на бедра и плевала на пол бухгалтерской половины дома. – Вы бачите? Ему не нужна семилетка!

Что было самое странное – тетя Маруся тоже не знала, зачем мне нужна семилетка, но тем не менее она просто переполнялась презрением ко мне за то, что я не хотел иметь неполное среднее образование.

– А может быть, ему действительно это не потребуется? – замечал Петр Николаевич и старался выпроводить нас на нашу половину, чтоб мы спорили у себя дома.

Спор кончал Конь, если он, конечно, был дома. Он сидел за столом, писал реестры, докладные, рапорты или конспектировал первоисточники в толстенных тетрадях. Он приводил свои доводы в пользу грамотности, и весьма убедительные.

– Венька, чуешь? – Конь показывал огромный мозолистый кулачище. – Треба знати, що воно такое?

– Не треба, – отвечал я.

– Так ты чуешь?

– Чую.

– Чуй. А то можешь и помацать...

«Мацать» его кулак мне совсем не хотелось, и поэтому 1 сентября тетке удалось без особого скандала напялить на меня английский костюмчик, который отец купил в Шанхае, французский берет с помпоном, который купил отец на острове Окинава, и ботинки, которые купил Конь на толкучке. Она взяла меня за руку и повела в русскую начальную школу на Второй речке.

Мой шикарный вид произвел совсем не то впечатление, которого ожидала тетка. И я узнал, что такое классовая ненависть. Весь класс – скопом и по отдельности – отказался сидеть со мной за одной партой. Вначале я никак не мог понять, что вызвало такую неприязнь у мальчишек и девчонок, но потом сообразил, что всему причина французский берет с помпоном (он слишком нравился девчонкам) и немецкий перочинный ножичек со множеством лезвий, который я по своему недомыслию старался показать всем, даже учительнице Клавдии Васильевне.

И хотя ножичка у меня уже не было, а берет с помпоном плавал в одном неприличном месте, отношения с классом у меня не налаживались. Я пытался драться. Вызывал «стукнуться» всех мальчишек подряд. После занятий мы выходили во двор, удалялись за сараи, а там... Там я оказывался в подавляющем меньшинстве: весь класс «болел», если так можно выразиться, за моего противника, у меня не было моральной поддержки, и л проигрывал все поединки.

Наконец я сообразил, как выйти из создавшегося положения.

Этот день я вспоминаю с теплотой... К концу последнего урока я выглянул в окно и увидел, что вокруг школы «дают круги» Лю-первый, Лю-второй, Лю-третий, Няо-маленькая, Няо – самая маленькая и кореец Ким.

Поэтому я, не задумываясь, пнул ногой сидящего впереди самого вредного в классе мальчишку, Левку Шлянкевича.

Левка дождался, когда Клавдия Васильевна начала писать на доске упражнение на дом (мы изучали букву «щ»), обернулся и трахнул меня книжкой по макушке...

Вызов был принят, я собирал тетради в ранец, а Левка шептался с соседями по партам...

Все в классе очень удивились, что я опять вдруг, ни с того ни с сего осмелел, – они ведь не знали, кого я увидел в окно.

Уроки кончились. Девчонки и мальчишки без особого шума окружили меня, чтоб я не удрал домой, прежде чем не побываю за сараями, как это случилось два дня назад.

Но сегодня я не хотел удирать. Наоборот! Я очень хотел скорее попасть за сараи.

Мы прошли туда. И тут все увидели, почему я не пытался убежать домой. Теперь у меня тоже была моральная поддержка: Лю-первый учился в пятом классе, Лю-второй – в четвертом, Няо-маленькая – в третьем, кореец Ким – во втором, Лю-третий – в первом классе и Няо – самая маленькая... Она еще нигде не училась. Но зато у нее в руках была палка.

Тут все из нашего класса заторопились домой. У всех сразу оказались срочные дела. Остался лишь один Левка. Он смотрел на крыши домов, скучал, потом вдруг сказал, что у него скоро день рождения и что он всех нас приглашает в гости. Мы очень любили ходить в гости, поэтому Левка сразу стал нашим лучшим другом, тем более он умел играть в шахматы и пообещал научить этой умной игре.

На другой день ко мне за парту села Нюрка. Она с первых дней учебы стала круглой отличницей, и у нее были какие-то свои соображения, чтоб дружить со мной. Я не возражал. Чего, пускай сидит!

Дело в том, что учеба у меня шла как-то неравномерно. Надо сказать, что склонения русского языка я усвоил еще до школы. «Ты, тебе, тобой, о тебе...» и так Далее. По-китайски это было всего-навсего одно слово – «та». «Та» – и все! И никаких «тебе», «о тебе», «тобой», «за тобой»... Я, правда, уже не путался во всех этих «ой», «ою», «ею». Но вот счет!.. Арифметика. Это было хуже. Арифметика куда труднее.

– Остаченко! – вызывала меня к доске Клавдия Васильевна. – Сколько будет три и пять?

Мне обязательно надо было сначала сосчитать по-китайски.

– Сань цзя у... – считал я вслух, – денюй ба... Будет восемь!

Я был очень доволен своими познаниями в арифметике, но Клавдия Васильевна оставалась недовольной.

– Сразу скажи: сколько будет?

Я соображал:

– Саньге... уге... баге... Восемь! Сразу будет восемь!

Клавдия Васильевна начинала нервничать:

– Один и один – сколько?

– Два!

– Два и два?

– Два и лянге... Четыре!

– Два и три? – уже совсем сердилась она.

– Лян и сань... У!

– Чего «у»?

– Пять!

– Ты можешь сказать «пять»? Понимаешь, пять...

– Могу... Пять.

– Так сколько же будет два и три?

– Я уже сказал. – Я тоже начинал нервничать, я тоже был человек. – Лян и сань – пять.

– Очень плохо, – тряслась от возмущения Клавдия Васильевна и ставила мне соответствующую отметку.

– А разве не правильно? – почти ревел я от обиды.

– Результат правильный... Но ты должен научиться считать по-арабски...

Я никак не мог понять, чем арабские цифры лучше китайских? Чем? И что ей вообще от меня надо? Результат-то правильный. Не все ли равно, как я считаю, лишь бы правильно.

Нюрка вызвалась научить меня считать. Но и у нее ничего не вышло. Считать вслух по-русски я научился лишь где-то в третьем классе. А до третьего все равно сначала производил подсчет в уме так, как меня научил дядя Дима, и только потом говорил результат по-русски.

Я рассказал вам о своем детстве, чтобы вы поняли, почему я вступил на аэродроме в разговор с китайскими товарищами, почему мне вдруг захотелось поговорить с ними, отвести душу, вспомнить Владивосток и то время, когда я ходил в школу на Второй речке.

6

Неожиданно прибыл дежурный по полетам Федоров и с места в карьер потребовал перевести целую речь.

– Скажи им, Веня, – попросил он, – что вылета до вечера не будет. Облачность в Казани девять баллов. Переведи!

Я открыл рот, постоял с открытым ртом... Все на меня смотрят, ждут, что я скажу, а я ничего не говорю, потому что не имею понятия, как будет «девять баллов облачности» по-китайски.

– Что ж ты? – волнуется Федоров. – То трепался без умолку, а когда нужно, молчишь как рыба.

– Да вот... – отвечаю, – сообразить нужно, что как, собраться с мыслями.

Пассажиры наперебой стали мне помогать, точно я без них не понимал, что требуется сказать.

И я с тоской гляжу на медпункт, переводчику вторую бутыль с нашатырным спиртом несут, нет переводчика, хоть плачь.

И я начал импровизировать.

– Эта... – показал я на самолет в окне, – до самого вечера будет стоять, на месте стоять. Долго стоять. На поезде далеко. Даже не представляете, как далеко... Двое суток ехать – вот как далеко. Страшно далеко!

– Поняли? – нервничает Федоров.

– Не сбивайте с мысли. Поймут, – пообещал я и продолжаю: – А это, – я показал на облака, – там... Низко... Много...

– Большая облачность! – пришли на помощь китайские товарищи.

– Большая! – обрадовался я. – Облачность большая!.. Очень большая... Вы даже представить себе не можете, какая большая облачность... Слишком большая!

– Чего полчаса объясняешь? – заволновался Федоров.

– Метеосводку, – говорю.

Китайские товарищи посовещались между собой, закивали головами:

– Понятно. Минбай!

Больше всего удивился я сам, что они меня все-таки поняли.

– Веня, ты гений! – говорит товарищ Федоров. – Мы тебя обязательно отметим в приказе. Только переведи еще... Скажи, что сейчас пусть они пойдут в ресторан, покушают. Ну а потом... Мы машину раздобудем, город покажем. Созвонимся с «Уралмашем», пусть поглядят на нашего красавца. У них тоже скоро такие заводы будут. Мы поможем! Весь советский народ поможет. Им легче будет, чем нам, потому что у них есть мы, а нам ведь никто не помогал... Они будут идти по проторенному пути, не повторяя наших ошибок, так что им будет легче. Переведи, пожалуйста.

Пассажиры кивают головами и тоже твердят:

– Им легче. У них мы. У нас такого помощника не было... Им легче.

Начал я это переводить. Полчаса переводил. Ну то, что мы их в ресторан приглашаем, – это они, конечно, сразу поняли, а вот как насчет всего остального, что я им пытался втолковать, – это уж не знаю... Кажется, не очень. Китайцев повели в ресторан, я было направился к своему БЗ, где сидел и нервничал Васька.

– Ты куда, Веня? – схватил меня за рукав мертвой хваткой Федоров.

– На дежурство. Я на дежурстве.

– Мы тебя заменим, – пообещал Федоров. – Иди с ними.

Пошли, значит, мы в ресторан, в главное здание. В зале никого нет, на двери табличку повесили: «Закрыто на переучет». Принесли на стол китайским товарищам всего – холодного, горячего и прочего. От прочего они отказались.

Пообедали на славу. После этого пришел автобус. Сели мы и поехали в город осматривать достопримечательности.

Начали с памятников. Конечно, я их первым делом повел к памятнику Свердлову. Странно, но они не знали, кто был Свердлов. Я рассказал. Рассказал все, что знал про Якова Михайловича, про уральских большевиков-революционеров. И еще добавил про знакомого мне лично партизана революции – про дядю Диму, которого по-настоящему звали Дин Фу-тан.

Потом поехали на центральную площадь, к памятнику Карлу Марксу. Но тут китайские товарищи сказали, что им не стоит рассказывать, потому что про Карла Маркса они сами все хорошо знают.

Что же, дело ихнее. А то я бы мог рассказать: вдруг они чего забыли или что-то не так поняли.

7

Очень странно устроена человеческая память.

Я учил в школе с четвертого класса немецкий язык. Окончил девять классов, поступил в вечерний авиационный техникум. Работал, учился как миллионы моих сверстников. В техникуме продолжал изучать немецкий. У меня в общем была по нему четверка, вполне приличная отметка. Но немецкий давался мне с великим трудом. Я его в полном смысле слова «долбил»: не люблю ничего делать недобросовестно. А китайский... Вот уж много времени прошло, и я, оказывается, его помнил, сегодня точно какая-то волна накатила, подхватила меня, и я почувствовал себя на ее гребне. Речь у меня лилась без задержки. Вот так иногда бывает с человеком, который любит петь. На работе нельзя, дома соседи – неудобно, и вдруг как-то, оказавшись один в лесу, он запоет, и одна песня льется за другой.

Так и я.

Через каждый час я звонил в аэропорт: дали погоду или нет? Потом вел китайских товарищей дальше по городу. Встречали нас всюду приветливо. Мы посетили краеведческий музей, потом зашли в универмаг. Китайских товарищей почему-то больше всего заинтересовали фотоаппараты. Они узнавали цены, переводили их на юани и очень удивлялись, как дешево стоят у нас такие первоклассные аппараты, как «Зоркий», «Киев».

Потом я пригласил гостей в кинотеатр на экранизированную оперу «Черевички». Была кинокартина с подобным названием.

– А какая опера? – спрашивают.

– Обыкновенная, – отвечаю. – Поют в ней, танцуют между делом, оркестр играет и при этом имеется содержание...

Я не был силен в оперном искусстве и вообще в музыке. Как-то эта область осталась для меня малознакомой.

– А у нас, – заявили китайцы, – есть несколько видов опер. Шаосинская, Пекинская...

– У нас тоже много, – отвечаю я, чтоб не ударить в грязь лицом. – В Москве есть, в Новосибирске есть, в Свердловске...

– А в чем их отличие?

– В чем? Декорации разные, артисты... В одной толстый певец поет тоненьким голосом, в другой, наоборот, тоненький певец поет басом. А также хор разный. В одном оперном театре целый полк выйдет на сцену, в другом – два полка. Больше, чем зрителей в зале.

– Интересно, – говорят китайцы.

От разговора об опере у меня выступил на лбу пот. Не моя сфера.

Я провел гостей в фойе, рассадил за шахматными столиками, кому шахмат не хватило, шашки предложил. Но они не умели играть ни в то, ни в другое.

Открыли дверь в зрительный зал. Мы сели, заняв целый ряд.

Крутят журнал.

Неожиданно вспыхнул свет. Гляжу, Петр Михайлович, наш аэропортовский шофер, бежит вдоль рядов, рукой машет, чтоб выходили: мол, погоду дали, немедленно надо ехать в порт.

Вернулись мы в аэропорт. Китайских товарищей сразу повели на посадку. Разместились они честь честью. Только переводчика пришлось силой сажать, потому что он на поезд просился.

8

Федоров сдержал свое слово. К Октябрьскому празднику мне объявили благодарность в приказе. И началось...

Хлопотное это дело – из рядового заправщика стать заметной личностью.

Первый раз я даже, признаться, обрадовался, когда меня на собрании вдруг выбрали в президиум и попросили занять там место. Что было дальше, может понять лишь тот, кто сам сиживал в президиуме. В президиуме – это совсем не то, что в зале. В зале, особенно на задних рядах, если собрание неинтересное, ты можешь делать, что тебе заблагорассудится, – вертеться, шептаться с соседями, читать книжку писателя Овалова, даже вздремнуть. Это все привилегии общего зала... В президиуме же ты должен сидеть навытяжку, изображать на лице осмысленность и бодро кивать докладчику: да, мол, интересно говоришь, подумать только, а мы и не знали!

Но все это еще пустяки. А вот когда после доклада тебя вдруг ни с того ни с сего начинают толкать под бока:

– Иди, Веня, выступи.

– Зачем? – цепенеешь ты от ужаса.

Однако твое замешательство воспринимается лишь как проявление скромности, и тебя все-таки подталкивают к трибуне, на которой стоит графин и микрофон.

В голове от волнения ни одной путной мысли. Потом мелькает единственная: «Убежать бы! Повернуться бы сейчас да через черный ход на автобусную остановку...»

Но берешь себя в руки и начинаешь пить воду из графина.

Потом набираешь в грудь воздуха и говоришь.

На основании прожитого я пришел к выводу, что очень нелегко нести бремя известности.

Так вот. Объявили мне благодарность, повесили мою фотографию на доску Почета. Тут еще журналисты из «Уральского рабочего» подъехали. Поговорили о том, о сем, пошуршали блокнотами, потом, гляжу, в газете «Беседа с передовиком Вениамином Остаченко».

И пошло, пошло. Я даже похудел. Как что где происходит, так меня на трибуну: «Давай! Покажи. Поделись...»

Прошло некоторое время, и вдруг меня вызывают в отдел кадров. Я испугался: не увольнять ли собираются за то, что столько рабочего времени прогулял из-за разных заседаний и докладов? Потому что доклады – это одно, а производство – другое.

– Вася, замени, схожу к Димиванычу! – попросил я друга.

Димиваныч – это мы так для удобства сокращенно называли начальника отдела кадров Дмитрия Ивановича.

– Может, я вкалывать буду, а ты получку получать? – заартачился Васька, которому надоело порядком, что меня отвлекают от дела, а ему все время приходится заменять. – Ладно, валяй! Только в последний раз! Но запомни: если тебя не уволят, я сам подам заявление об уходе.

Прихожу в главное здание, стучусь в дверь, обитую железом. Вошел.

Димиваныч сидел за столом и пил молоко из бутылки. Увидел меня, заткнул бутылку пробкой, спрятал в сейф.

И вдруг улыбнулся. Хорошо так улыбнулся, тепло.

– Решили мы тебя, Остаченко, послать работать в Китай. Решили доверить тебе... Поедешь помогать китайским братьям создавать собственную гражданскую авиацию, а то там англичане пока наживаются на наших братьях. Ответственное поручение!

Он еще что-то говорил, а у меня все поплыло перед глазами от радости.

Кого не обрадует большое доверие, ответственное поручение! Чем больше ответственность, тем больше радуется человек – я так понимаю радость.

И потом: я ведь с детства мечтал о пулемете. Чтобы вместе с дядей Димой, которого звали Дин Фу-тан, помочь китайским рабочим разгромить всех врагов и построить новую жизнь. И вот теперь я вдруг поеду в Китай без всякого пулемета и буду помогать нашим братьям.

– Завидую тебе, Веня! – сказал Димиваныч. – Сам бы поехал, да не знаю языка. Надо им помочь. Кто же им поможет, как не мы? Понял?

– Конечно, – соглашался я. – Вы даже не представляете, что для меня эта командировка. Ведь я лечу в свою мечту. Моя машинка бьет...

Пожали мы друг другу руки, и я выбежал из кабинета.

9

Если вы когда-нибудь будете собираться в поездку за границу, то вам, как и мне, придется выслушать от друзей и родственников тысячу полезных советов. Самое интересное заключается в том, что если эти советы и пожелания собрать вместе, то польза от них будет равна нулю, потому что они взаимно исключают друг друга...

Да, необходимо рассказать, какими путями я оказался в Свердловске. Приехали мы сюда после войны. Дело в том, что мой дядька Тарас Тарасович Конь погиб в сорок пятом при освобождении Маньчжурии от японских захватчиков. Нашла его пуля самурая. Сложил он свою лихую голову под Цицикаром, высмотрел его какой-то смертник, камикадзе, были они у японцев не только в воздухе или на торпедах, но и на суше, вроде кукушек, стреляли по командирам. Конь пошел освобождать китайцев в звании подполковника, в должности командира артполка.

Тетя Маруся сильно горевала, плакала, убивалась, чуть зрение не потеряла. Батьку списали на сушу по старости. Думали мы, прикидывали. Продали свою половину домика и тронулись на родную Украину, на которой я сроду не бывал. Но, видать, не судьба... Не доехали...

Расхворались старики в поезде – его в шутку называли «Пятьсот веселый». После победы над Японией войска с востока перебрасывались на запад, к тому же валил поток демобилизованных, бывших эвакуированных... Полтора месяца мы путешествовали и застряли на середине пути, на Уральском хребте. Обжились, конечно, получили квартиру во Втузгородке...

Когда я пришел домой, показал анкеты и тетя Маруся с отцом узнали, что мне срочно требуется сфотографироваться шесть на четыре, написать собственной рукой автобиографию, они понимающе переглянулись.

– Понятно! – сказал важно отец. – В загранку посылают.

– Веня, – всхлипнула тетка. – Ты же был вот таким маленьким... Помнишь, как сломал мне швейную машину? Крутил, крутил колесо... Чего же я стою? Совсем поглупела твоя тетка...

Она стала вынимать изо всех углов чемоданы, выкладывать на стол, на кровать, на пол их содержимое.

– Не нужны эти чемоданы, Веня, сынок, не бери ничего с собой, кроме русской души. Возьми белые полотняные брюки и сандалии на кожаной подошве, чтоб ноги в жару не прели. Чего ты ему рундуки навязала? Нужно ему твое барахло! Что он, на рынок едет? Не дело русскому человеку о барахле думать. Пошли в магазин, сынок, брюки покупать. Не будь бабой. Это бабы от глупости за тряпки хватаются...

Часть вторая

В КИТАЕ

1

Переезд границы – штука впечатляющая, даже если конечная станция на родной земле всего-навсего деревянный дом с двумя огромными залами... В одном зале стояли скамейки, похожие на садовые, на них сидели пассажиры, во втором на длинных столах лежали чемоданы, а вокруг ходили таможенники, люди весьма серьезные.

После досмотра пассажиры сели в поезд, он тронулся, у светофора с подножек вагонов соскочили пограничники.

– Все!

– Свершилось!

– Где она? Где она?

– Вон!

– Нет, рановато, не доехали.

– Поздно, проехали...

Лично я этой самой границы, которая всегда на замке, почему-то не заметил. Кругом была все та же степь, ковыль, небо...

Поезд подошел к станции. На ней красовались иероглифы «Маньчжурия».

Все! Россия – там, Китай – здесь. Он для меня стал реальностью, а Россия воспоминанием.

В тамбуре какие-то ребята, одетые в одинаковые гражданские костюмы, дружно запели: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна», кто-то вскрикнул: «Эх, ма!», кто-то отошел от окна, достал из кармана бумажник, из бумажника фотографию и долго глядел на нее.

На станции было полно китайцев. Все куда-то торопились. Все в синем. У всех на лицах марлевые повязки, как у хирургов во время операции.

Но это был еще не сам Китай. Он начинался дальше, за тысячи километров, за Великой стеной, за Шаньхай-гуанем. В то время, о котором я рассказываю, поезда ходили только через Читу-Пограничную на Харбин – Тяньцзин – Пекин. Это теперь они могут жать напрямик через Улан-Батор. В то время дорогу через Монголию лишь строили.

По первому заходу я так и не попал в Срединное государство, застрял в Маньчжурии (северо-восток), в Мукдене, на аэродроме около Дунлина – огромного парка, служившего когда-то местом захоронения бывших завоевателей Китая, императоров маньчжурской династии Цин.

Только через два года, в канун праздника весны, меня неожиданно перевели из Мукдена на крайний северо-запад, так сказать, бросили с одного конца Великой стены на другой – пять дней пути на поезде.

И я очутился за этой стеной, на земле ханей, то есть земле истинных китайцев.

Перевод был вызван тем, что у одного из моих коллег заболели почки – камни разыгрались. Его на самолете отвезли в Пекин, в госпиталь, там отпоили каким-то варевом, затем опять посадили на самолет и откомандировали на излечение в Советский Союз. У меня же почки работали «без перегрева», как маслофильтры в отлично отрегулированном двигателе, и это было хотя и слабым, но все-таки утешением, ибо летел я на новое место без особого желания.

В Мукдене я обжился. Шэньян, как называли Мукден китайские товарищи, считался после Харбина вторым городом, где хорошо было работать. Вопрос заключался не в самой работе – не надо так узко понимать, работа, она везде одинаковая, везде ее надо выполнять на совесть. В Мукдене находилась большая группа советских специалистов, целый городок железнодорожников ЮКВЖД. У железнодорожников был свой клуб, где демонстрировались советские фильмы, был плавательный бассейн и две волейбольные команды, которые без конца оспаривали первенство друг у друга.

И еще в Мукдене было очень приветливое советское консульство. В консульстве часто устраивались вечера отдыха. По праздникам в ресторане можно было запросто заказать столик и поплясать от души с женами дипломатов.

В общем, жить можно было.

Ведь самая большая трудность работы за кордоном не климат, не национальные обычаи страны. Самое тяжелое – тоска по Родине. И днем и ночью сосет под ложечкой. Начинает казаться, что вот никогда уж больше не попробуешь ржаного хлеба...

В Мукдене остались у меня друзья. Настоящие. Чего-чего, а друзьями меня судьба не обидела. Взять хотя бы подшефных китайских хлопцев, которых я обучал тонкостям ГСМ. Они величали меня «гэгэ» (старшим братом), хотя многие по возрасту были значительно старше. Учились они на совесть. Ко мне относились прямо-таки с нежностью. Чтобы сделать мне приятное, выучили на русском языке «Катюшу».

Это было, когда на наш аэродром перегнали МиГ-15, новенькие машины. Когда и где научили китайских парней летать на реактивных истребителях, не скажу, так как не знаю. Я числился в СКОГА (советско-китайском обществе гражданской авиации), вроде нашего Аэрофлота, и отвечал за топливо винтомоторных пассажирских самолетов. Часть моих учеников забрали в военную авиацию на обслуживание МиГов, по этому поводу и устроили прощальный ужин. Съездили на «газике» в город к «Чурину». Была такая солидная фирма русского купца. Купили пива, сладостей, колбасы... Дома приготовили рис, пампушки. Устроили проводы. И вот когда сели за стол, хлопцы запели «Катюшу»...

Теперь представьте себе плато, покрытое слоем серого лёсса толщиной в несколько сот метров. И на этом плато узкую, извилистую щель. Щель промыла река, названная Желтой по цвету воды. В этой щели лежит город, куда я попал, распрощавшись с Мукденом.

Лежит город километра на два, на три выше уровня моря. Сам он довольно симпатичный. В центре, разумеется, старая крепость, есть бывшая резиденция бывшего правителя. Обязательно Торговая улица. Городской парк. Среди деревьев там и сям торчат остроконечные крыши пагод бывшего буддийского монастыря.

Была ранняя весна, и в парке еще не появились навесы из дерюжек. Под такими навесами любители вечерних закатов не спеша пьют чай или лимонад в бутылках из-под кока-колы, задумчиво курят сигареты и слушают нежную игру на хуцине какого-нибудь участника художественной самодеятельности.

В узком одноэтажном здании мне выделили комнату, в которую я поставил клетку с волнистыми попугаями. Вручили мне ключи от бензохранилищ. После этого меня повели в столовую, познакомили с поваром Ваном и остальными товарищами. Фамилия старшего нашей группы была Гаврилов, заместителя его – Поддубный.

Как я уже сказал, на новое место я прибыл в канун китайского Нового года.

Вы не знаете, что такое китайский Новый год, или праздник весны? Представьте себе страну в основном горную, с населением в шестьсот с лишним миллионов человек. И вот на каждую душу населения выделяется в среднем по сто хлопушек и барабан. В один прекрасный день, а именно в весеннее новолуние, все начинают жечь хлопушки и бить в свои барабаны. Получается очень веселый праздник. Называется он Чуньцзе. Если вы этого не видели, вам трудно представить, до чего же это здорово!