Текст книги "За Великой стеной"

Автор книги: Михаил Демиденко

– Как Александр Матросов? – спросил я.

– Да.

– К чему ты это спросил?

– Ты знаешь, почему он закрыл собой пулемет? Ты раздумывал над этим? – спросил Ян Хань.

Кажется, мы опять далеко отклонились от темы занятий (их я теперь проводил персонально с Ян Ханем). Ну что ж...

– Думал много раз, – сказал я. – По-моему, Матросов спасал товарищей. Ему хотелось сохранить человеческие жизни. И когда у него все возможности заставить замолчать фашистский пулемет были исчерпаны, единственным оружием осталась его собственная жизнь. И он выстрелил из этого оружия.

– Нет, – сказал Ян. – Ты не разбираешься в революционной теории.

– Как не разбираюсь?

Ян задумался, положил ногу на ногу, засучил брючину и стал почесывать ногу. У него была такая привычка – во время серьезного разговора чесать ногу.

– Сколько требуется снарядов, чтоб уничтожить дот? – спросил он деловито.

– Снарядов?.. Не знаю.

– Сто штук. А если в обороне «бумажных тигров» будет пять дотов? – вслух подсчитывал Ян Хань.

– Пятьсот, по твоим расчетам.

– Одним таким снарядом можно сжечь целый танк заморских чертей. Да?

– Ты видел когда-нибудь танки? – спросил я.

– Видел. Японский. Он на окраине деревни свалился в канаву и не мог выбраться.

– Современные видел?

– Видел на картинках, но это не имеет никакого значения. Наша сила в храбрости и несгибаемой воле. Так что же выгоднее – пять или пятьсот? Пятьсот танков или пять героев, которые закроют собой доты? И сохранят снаряды для уничтожения вражеских танков? Пять человек или пятьсот снарядов? У империалистов не хватит огня на всех нас, – гордо заявил Ян Хань.

Вообще он последнее время стал говорить со мной свысока, и у меня было такое ощущение, будто Ян Хань убежден в своем превосходстве и считает меня трусом.

А может быть, он шутит? Хотя... какие могут быть шутки!

В первые годы после провозглашения КНР чанкайшисты беспрепятственно бомбили мирный Шанхай. Гибли дети, женщины, рушились дома. По просьбе правительства народного Китая группа китайских летчиков срочно проходила переподготовку на МиГах, чтобы встать на защиту многомиллионного города Шанхая, отогнать от него американские Б-29.

В самом начале учебы наши ребята заметили, что китайских летчиков кормят очень скудно. К тому же была зима, и по указанию интендантства солдат кормили не три раза, как летом, а два, потому что зимний день короче. Наши инструкторы попросили, чтобы летчикам выдавали иную норму питания. Пекин ответил, что китайские товарищи выносливее советских, что они не любят есть помногу, ибо обжорство расслабляет волю...

А вскоре стали разбиваться машины. Как врежется МиГ в землю с высоты, так воронка словно от 500-килограммовой бомбы, потому что у современных самолетов и скорость современная, осколков от машины не остается...

Погробили много машин. Без единого выстрела со стороны чанкайшистов. А причина – голодное головокружение китайских летчиков.

6

Зазвонил телефон. Вася снял трубку, послушал, протянул мне:

– Веня, тебя.

Говорил старший группы Гаврилов. Вернее, он не говорил, а кричал:

– Остаченко! Ты? Что это за кавардак на аэродроме? Кто там у тебя приводным прожектором балуется? Посмотри в окно! Что за безобразие! Марш туда немедленно! Черт знает, шкуру спущу!

На улице уже было темно. В конце аэродрома, где стоял приводной прожектор, бил в звездное небо луч. Он делал какие-то непонятные восьмерки, останавливался, потом скользил дальше по Млечному Пути.

Я схватил шапку и побежал во двор.

У работающего прожектора стоял Сюй Бо, Боря. Потрескивали дуги, голубоватый столб бил вверх, в луче вихрил набухший весенний воздух, точно теплая женская рука нежно гладила притихшие звезды.

От быстрого бега я задыхался.

– В чем дело? – с трудом выдавил я.

Боря, Сюй Бо, подошел ко мне, и в отблеске света я увидел его лицо. Оно было такое, какое бывает у ребенка, когда ему читают сказку «О спящей царевне и семи богатырях».

Боря положил мне на плечо руку, заглянул в глаза и спросил тихо, точно боясь спугнуть весну:

– Вэй, как ты думаешь, вот прожектор светит... Как ты думаешь, с какой-нибудь звезды можно увидеть нас? Вот если в это время смотрят с какой-нибудь звезды на нашу Землю в сильный, самый сильный телескоп и вдруг видят на темной стороне Земли – тоненькая блестящая ниточка. Ниточка движется. Значит, на Земле есть люди... Они сигнал дают. Как думаешь: увидят нас или нет?

И в его словах было столько веры, что луч увидят с других планет, что у меня не хватило мужества ругаться, тем более разочаровывать моего друга в его надежде.

Мы сели с Сюй Бо на станину прожектора. Я обнял его.

– Будет время, – сказал я, глядя на звезды, – мы полетим туда. Это обязательно будет. Иначе не может быть. Для этого мы с тобой и родились. Чтобы человек смог пройти по всей Земле, потом сесть в корабль и... полететь к другим звездам. «Здравствуйте! Привет вам от свободных людей!» А там, куда мы прилетим, там, может быть, еще капитализм или рабство... Понял? Во обрадуются те люди, когда мы поможем им тоже стать свободными! Может быть, нам с тобой лично не удастся дожить до этого, а может, и доживем. Но без того, что мы с тобой делаем сейчас, невозможно будущее. Мы делаем Землю счастливой. Ты и я. Понял? Вот мы с тобой какие великие человеки! Более великие, чем Наполеон или Александр Македонский... Ты думаешь, что ты простой китайский парень, винтик, нолик, что, если вдруг тебя не станет, ничего на свете не изменится? Неправда, изменится! Земля на одного человека обеднеет. Траур на земле будет, что на одного человека стало меньше.

– Неужели не видно? – твердил свое Сюй, Боря. Очень его беспокоила межзвездная проблема.

– Как тебе сказать, – ответил я. – Если по правде, то не видят они там ни черта. И ни черта не знают, как мы тут с тобой живем, что думаем, о чем беседы ведем...

– Оя, как жалко!

– Чего ж хорошего? Живешь на Земле, на звезды смотришь, а тебя звезды-то и не видят и не подозревают, что ты на свете существуешь... Я вот сейчас поднимаю руку, а там, – я показал на небо, – увидят, что я поднял руку, лишь через тысячу лет...

– Ну? – совсем обалдел Бо. – Не может быть!

– Может. Ведь скорость света, Боря, хотя она...

Мы совсем забыли, что прожектор неплохо было бы выключить, что мой начальник Гаврилов наверняка смотрит из своего окна на луч и ломает голову, что мы такое затеяли. А мы мечтали... Мечтали напропалую! Даже не слышали, как за спинами натужно гудели дуги. Наверное, наши рассуждения со стороны казались глупыми, но... Это откуда смотреть: со звезды – да, с Земли, по-моему, нет.

7

Мэр города давал «чифан» – банкет.

Набилось нас целая машина. Сидели плотно и послушно. Местность, куда нас доставил автобус, напоминала окрестности нашего Нового Афона: такая же аллея, на горке монастырь, пахло чем-то экзотическим. Робко пересвистывались птицы. Им было еще рано свистеть вовсю. Они, видно, прикидывали свои возможности, как спортсмены перед соревнованием. Мы не мешали птицам.

Вошли в дом, в гостиной поговорили вежливо, как всегда, о погоде. Затем началась официальная часть, мужчины направились в большой зал, уселись. Наша Маша, конечно, с нами. Одна женщина на весь зал.

Первым поднял тост мэр. Выпили. Потом другой кто-то что-то сказал, и опять по рюмочке. Китайские товарищи себе лимонада наливают, нам вина. Ну, стараешься по возможности в знак дружбы поменяться с ними бокалами и прочее. Они в таких случаях не возражают и охотно меняются. На столе закусок гора. Китайский стол обладает одним свойством: сколько ни ешь, никогда не почувствуешь пресыщения. Понемножку подносят горячее. В общей сложности сорок одно блюдо – от маньтоу (пампушек) до трепангов. Через часок все оживились, у китайских товарищей лица сделались красными от вина, все встали, прошли в другой зал.

Там горели неоновые лампы, вдоль стены столики с фруктами, за столами женское общество.

Заиграл оркестр, начались танцы.

Наша Маша устремилась ко мне. Она считала, что раз я самый молодой в группе, то обязан танцевать с ней, вроде бы как нести общественную нагрузку. Я переадресовал ее Жорке Карапетяну. Маша с великой радостью согласилась.

Я стоял у двери на балкон. И ждал чего-то...

Каждую весну я ждал, что со мной произойдет что-то необыкновенное.

Помню, на Урале таял снег, на проталинах пробивалась молодая трава, по городу ходили люди в резиновых сапогах и с охотничьими ружьями, а я все ждал, ждал и был уверен, что вот-вот произойдет какая-то таинственная штука, может быть, у меня вырастут крылья, и я взлечу на них, или начну понимать язык зверей, или произойдет что-то еще более фантастическое, что и придумать-то трудно. Мало ли что может произойти весною! По-моему, весной может случиться все что угодно!

И я увидел Хао Мэй-мэй, мою знакомую, с которой встретился на Новый год.

Увидел, и все. Вроде ничего особенного. Подумаешь, увидел девушку! Я ведь и не вспоминал ее. Ну, встретил ночью на тропинке, поболтал о всякой всячине, проводил до окраины города, пожал руку...

Я не удивился, что она оказалась на банкете. У меня даже не возникло мыслей, почему она здесь, как попала. Пригласили.

То, что я увидел здесь Мэй-мэй, я воспринял как должное, само собой разумеющееся.

Я обрадовался. Хотел было прямо пойти к ней и пригласить на танец.

Надо сказать, что в Китае танцуют несколько по-иному, чем, например, на выпускном вечере в Первом московском медицинском институте. В фокстроте и танго здесь ощущается влияние народного танца «янгу». «Янгу» танцуют под ритм барабанов, размахивая руками и подпрыгивая. Поэтому даже в классическом вальсе движения несколько вразвалочку, с ноги на ногу.

Девушки стояли группкой, некоторые сидели, чистили маленькими специальными ножами яблоки: здесь обязательно чистят кожуру у яблок, потому что она толстая и безвкусная, как картон.

Разносили обязательный зеленый чай...

И еще я увидел старую знакомую Цзянь Фу, она приезжала к нам с молодыми рабочими на Новый год. Теперь Цзянь Фу опекала девчонок. Она была одета в выцветшую солдатскую форму, на ногах тяжелые бутсы. Девчонки тоже были в ботинках; в туфельках на каблуках здесь никто не ходит, их даже нет в продаже; туфли слишком дороги и к тому же считаются признаком принадлежности к буржуазному классу, классу, связанному в той или иной степени с заморскими чертями.

Я пошел к Мэй-мэй. Но почему-то остановился. Что-то остановило меня.

Я не мог сообразить, что случилось... Я глядел на Мэй-мэй и пытался собраться с мыслями, обдумать, разобраться в происходящем...

Мэй-мэй поднялась на носки. Она высматривала кого-то среди танцующих. Ростом она была меньше своих подруг. Зато подвижнее, не умела минуты постоять на месте.

Ее сразу отличишь. Совершенно непохожая на других. Как же так получилось, что тогда, при встрече на пустыре, я не разглядел глаза? Они большие, хотя и удлиненные, черные, так и сверкают... Ой, какая смешная! Какая... хорошая!

Девушки из Шанхая вообще своеобразные. Бойкие, веселые. И еще у них есть, как говорят французы, шарм. Они это отлично знают. И брючки на них сидят по-особенному, и в стандартных солдатских прическах проглядывает у них женская индивидуальность...

Я стоял и смотрел на Мэй-мэй. А кругом танцевали.

И пока я так стоял, не зная, что делать, она вдруг обернулась и заметила меня. И глаза у нее стали еще больше.

Мне вдруг сделалось жарко и душно. Я повернулся и почти выбежал на балкон.

На улице было тихо и темно. Птицы угомонились. Воздух казался тяжелым, влажным, как перед грозой...

И вдруг я вздрогнул: я всем телом ощутил, как на дереве рядом с балконом лопнула почка.

Я не видел в темноте этой почки на дереве, но ощутил, как треснула нежная липкая кожура и выглянул сморщенный, стыдливый листочек.

У меня закружилась голова. Как будто я просидел много лет в затхлом подвале, потом меня вывели в лес, толкнули в спину и сказали: «Иди. Иди на все четыре стороны. Резвись!»

На балкон кто-то вошел. Это оказалась Цзянь Фу. Она вела с собой Хао Мэй-мэй, держа ее за руку. Она подвела Мэй ко мне.

– Здравствуй, товарищ, – сказала по-русски Цзянь и подтолкнула вперед Мэй. – Она тебя знает... Она мне говорила о тебе. Я ее позвала. – И добавила уже по-китайски: – Не буду мешать, я понимаю... Старая мать понимает своих детей.

Она улыбнулась и ушла.

Удивило, что Цзянь Фу за каких-то два месяца научилась так чисто говорить по-русски. В ее возрасте требуется много настойчивости и труда, чтоб овладеть хотя бы произношением одного звука «р». Дело в том, что в китайском языке нет такого звука, поэтому, например, город Харьков будет звучать, как Хальков.

Мы стояли и смотрели друг на друга... Не знаю, сколько времени.

– Ни хао?

– Хао!

Я сказал почему-то:

– Сейчас... там... на дереве... лопнула почка.

– Я слышала, – ответила она.

– Как?

– Не знаю.

– Я знаю.

– Почему?

– Потому что весна.

– Да, – кивнула она головой.

– У меня дома четыре волнистых попугая, – сказал я.

– Два синих и два зеленых?

– Два синих...

Один попугай был белым, но я забыл об этом.

– Я знала, что ты подойдешь.

– Да?

– Да.

– Почему?

– Не знаю.

– Я знаю.

– Почему?

– Так должно было быть.

– Наверное.

– Пошли танцевать?

– Пойдем.

Это был самый содержательный разговор, какой я когда-либо вел в жизни. Тут было все. Вся мудрость человеческая, все счастье, все радости, которые были разбросаны по миру, а теперь оказались собранными в одном слове «да».

«Да» – самое прекрасное, самое нужное слово на земле.

«Нет» тоже нужное, потому что без него не может быть «да»,

Потом мы молчали, но мы не молчали ни одной секунды. Мы рассказывали друг другу все, что прожили за свою жизнь. Мы торопились рассказать. Мы делились надеждами, мы рассказывали о своем детстве и были безумно рады, что понимаем один другого без слов, что мы знаем друг друга всю жизнь. Все, все знаем друг о друге... Это со стороны казалось, что мы молчали или говорили односложные слова. На самом деле мы произносили шекспировские монологи... Вот ведь как!

Ничего вы не понимаете, люди. Ничего! Разве вы знаете, что произошло с нами? Нет, не знаете. Спросите про это у Мэй-мэй. Она вам тоже скажет, что вы не знаете. И никто не знает...

Мы знаем!

Мэй-мэй.

И я.

И она.

Мы вдвоем.

И еще почка, которая лопнула на дереве...

8

Мы встречались с Мэй-мэй почти каждый день. Даже куст, где мы познакомились, был назван «нашим кустом».

Мэй-мэй приезжала на велорикше. Оставляла его на окраине города, затем шла к аэродрому пешком.

Я украдкой перелезал через глинобитный забор, который тянулся вокруг летного поля, и, пригнувшись, короткими перебежками, бежал к нашему кусту.

Она подходила ко мне и смотрела себе под ноги, не решаясь от смущения поднять голову. Вначале я думал, она побаивается меня, но оказалось, что так она выражала свою радость. Она стыдилась своих чувств. Почему-то в Китае это считается зазорным, так же как красивая грудь у женщины или стройные ноги.

– О чем ты думала сегодня в двенадцать часов дня? – спрашивал я.

– Ровно в двенадцать?

– Да.

– О тебе.

– И я тоже...

Я не знал, что говорить дальше. Мы молчали. Она была покорна, как виноватый ребенок. А я чувствовал себя мужчиной. Наверное, мужчиной больше всего себя чувствуешь, когда рядом кто-то слабый, доверчивый. Я мог бы броситься в драку со слоном, чтоб только Мэй-мэй продолжала считать меня самым храбрым. Я брал ее за руку и вел по рисовым полям к подъему на плато. Мэй-мэй смелела, говорила робко:

– Пришло письмо, мама пишет, что младший братишка сломал руку.

– Упал с велосипеда?

– Да. Он все время нарушает правила уличного движения. Раньше в Шанхае не было правил. Каждый ездил как ему вздумается, а теперь ввели: машин стало очень много, но правила не соблюдаются.

– Прицепился к грузовику?

– Мой братишка может...

– Надо написать братишке письмо, – советовал я.

Мы как-то очень быстро добирались до крутых лёссовых склонов. Лезть наверх не было смысла, потому что там наверняка еще холодно. Мы забивались в узкую щель, заросшую диким виноградом. Здесь было тепло. Все в зелени. Мы ложились на траву и смотрели в небо.

– Прочти какое-нибудь русское стихотворение, – просила Мэй-мэй. Она очень любила стихи.

И я читал ей стихи на русском или украинском языках. По-моему, она хорошо понимала их. Иногда лишь просила перевести. Это было очень занятно – переводить стихи.

Я любил одно стихотворение. Не помнил, кто его автор, но оно мне очень нравилось.

 
– Что за станция? – «Зима».
А в окошке лето.
Что за станция? – «Тайга».
А тайги и нету.
 
 
Озеро вошло в окно —
Синяя полоска.
– Где мы едем? – Все равно.
Обленились в доску.
 
 
Скоро кушать будет лень.
Где везут, не знаем.
Спим да курим пятый день.
В преферанс играем.
 
 
– Что за станция? – «Зима».
А в окошке лето.
– Что за станция? – «Тайга».
А тайги и нету.
 

Выглядел мой перевод приблизительно так:

 
Это какая железнодорожная станция и как она называется?
Эта железнодорожная станция называется «Зима».
Но в настоящее время было лето, и если посмотреть в окно,
То там, за окном, не было снега, потому что было лето...
 
 
А эта железнодорожная станция как называется?
Эта железнодорожная станция называется «Большой лес».
Но большого леса поблизости совершенно не было видно,
Потому что его давно вырубили.
 

Если я еще сравнительно легко переводил подстрочно смысл первых четырех строк, то восьмую, «обленились в доску», переводил с большим трудом.

– Стали ленивые, как доска, – пытался я импровизировать. – Это значит... Люди сидят в поезде, никуда не ходят, сидят целыми днями и ничего не делают. Понимаешь, что получается в таких случаях? Они ленивые, как доска. Доску если не передвинешь, она сама не передвинется. И люди от лени становятся такими же, как доска. Их надо двигать.

Если мой перевод вообще и мог кому-нибудь доставить удовольствие, так это одной лишь Мэй-мэй.

Мэй-мэй улыбалась. Она как-то по-особенному улыбалась, глядя в сторону, точно отворачивалась. Брала ветку, писала на сухом податливом лёссе четыре строки стихов поэта Танской эпохи Ван Вэя. В свое время это был популярный поэт. Он занимался также живописью. Современники говорили, что Ван Вэй «в стихах видит живопись, а в живописи видит поэзию».

Я не знал значения написанных Мэй-мэй иероглифов и много от этого терял. Стих был написан на «вень-яне» (древнем литературном языке), а он не воспринимался на слух. В каждом иероглифе заключалась целая картинка, которую я не мог видеть. Но я видел Мэй-мэй, и ее глаза давали мне возможность прочитать то, чего не прочел бы в стихах ни один любитель древней поэзии. В глазах любимой я видел целый мир и самого себя.

 
В пустынных горах не видно людей,
Но слышны их голоса.
Отблеск солнца проникает в глубину леса.
И солнечные зайчики прыгают на зеленом мху.
 

Недавно в Ленинграде мне удалось найти поэтический перевод этих стихов Ван Вэя, сделанный покойным академиком М. Алексеевым:

 
В ОЛЕННИКЕ

Я не вижу людей
В опустевших горах —
Только эхо речей
Раздается в ушах.
Пронизал глубь леска
Свет обратный опять.
И над зеленью мха
Стал он снова сиять...
 

Странно. Эти стихи написаны 1200 лет назад, но они были написаны про нас с Мэй-мэй. Такая поэзия бессмертна.

В нашем ущелье тоже не было видно людей, но сюда доносились шум города, гудки паровозов. От земли исходило тепло, радостно светило солнце, а его лучи, отражаясь в ручье, прыгали зайчиком по темной стороне ущелья. Ручей, зайчики и звуки были одно целое...

А мы, мы были стихами всех поэтов всех эпох и народов.

Ведь за всю историю человечества стихи писались только про нас: про меня и мою подругу Хао Мэй-мэй.

А разве не так?

9

Тот дождь я запомнил на всю жизнь. Облака наступали на лощину, в которой лежал город, сталкивались, клубились над самыми крышами домов.

Казалось, если бы поднять землю, перевернуть и потрясти, из нее бы потекла вода. Трава и деревья набухли влагой, река наполнилась дикой яростью, взбунтовалась. Она ревела и прыгала меж низких дамб, как акула на мелководье.

В здании клуба на сцене стоял стол. Над столом висел портрет Мао Цзэ-дуна.

К столу вышел ведущий собрание, вынул из кармана свисток. Свистнул пронзительно.

Все присутствующие поднялись со своих мест.

Ведущий повернулся к портрету председателя Мао, низко поклонился ему. Присутствующие в зале сделали то же самое. Портрету Мао кланялись не только на собраниях, но и на свадьбах, и на всех других торжествах.

Еще раз прозвучал свисток.

Все сели. Собрание началось.

В мире существует много разновидностей заседаний и собраний: производственные, хозяйственные, летучки, пятиминутки, конференции, симпозиумы, митинги, чествования, выборы, общие собрания и прочие и прочие.

Но такое я видел впервые.

Конечно, собрания нужны. Нужны деловые встречи людей, когда вместе обсуждают важные вопросы, принимают решения к действию.

В Китае, когда я там жил и работал, собрания превратились в своего рода производственный процесс. И это несмотря на то, что с бюрократизмом в стране боролись в гигантском масштабе. По три-четыре месяца никого нельзя было застать на рабочем месте: все поголовно сидели на собраниях по борьбе с бюрократизмом.

Советские специалисты за голову хватались, просили:

– Может, хватит бороться? Давайте немножко поработаем...

Но вернемся к собранию, о котором я повел речь. За окном хлестал дождь, работники службы ГСМ продолжали упорно заседать.

Ведущий огласил список фамилий. Названные встали, прошли к столу президиума. Ведение собраний было унифицировано. Движение по борьбе с бюрократизмом не прошло бесследно: из порядка ведения были изъяты такие «ненужные» проволочки, как выдвижение кандидатур, голосование и так далее. Поклонились, назначили, встали, сели, продолжили.

На повестке дня стоял вопрос о помпе.

Не в переносном смысле слова, в самом прямом. О насосе, который откачивает горючее, когда из пункта А в пункт Б прибывает железнодорожный состав с цистернами. Условия задачи оставались неизменными: один подъездной путь, один тупик для маневра, одна «кукушка» для передвижения цистерн и те же двадцать четыре часа в сутки, которые не растягиваются как резина.

Решение было найдено быстро. Ян Хань предложил не бояться трудностей, не пасовать перед ними, пустить помпу не на двух тысячах оборотов, а на трех, даже на трех с половиной.

Все это было бы, конечно, замечательно, если бы не существовало одно маленькое «но».

Пришлось встать, хотя моя фамилия и не упоминалась в списке выступающих, сказать с места:

– Извините, товарищи! Я обязан дать справку. Есть документ, который называется техническим паспортом. Так вот, по паспорту у помпы допускается норма – две тысячи оборотов. Это связано с напряжением тока, с режимом работы... Если, разумеется, мы не хотим, чтоб расплавились подшипники или перегорела обмотка электродвигателя.

Я сел.

Ян Ханя обидели слова, что у машины есть паспорт. Но я в этом не был виноват.

– Товарищ Веня, – сказал Ян Хань с вызовом. – Ты находишься в плену осторожности. Ты привык к технике, погряз в ней и поэтому не знаешь ее возможностей. Ты не хочешь дерзать, идешь на одной ноге, а Мао Цзэ-дун учит нас ходить на двух ногах... Ты прости меня, ты просто предельщик! Это потому, что ты не знаешь призывов Великого Кормчего, остановился в своем развитии.

Этого я, признаться, не ожидал. Предельщик?! Значит, не заинтересован в строительстве социализма в Китае. Вроде товарища-мистера Сюня? Выходит, я не хочу, чтоб китайцы лучше питались, лучше одевались, были здоровыми, счастливыми, грамотными?

– Нет уж, извините! – опять встал я. – Я нарушаю порядок ведения, но хочу спросить... Предположим, у тебя, Ян, есть лошадь. Сильная, выносливая. На ней можно десять лет возить грузы, и вот ты ее погнал аллюром. День гонишь, два гонишь. На третий она падет – и ребра наружу...

– Ты предлагаешь ползти черепахой, когда можно до цели доехать за один день! – с пафосом воскликнул Ян Хань. – Ну-ка пусть выскажется Сюй Бо. Пусть он скажет, как изменилась его идеология после вчерашнего изучения цитат великого Мао...

Поднимается техник Сюй Бо, мой друг-мечтатель. Стоит, мнется, смотрит под ноги. Вроде стыдится.

– Скажи, выскажи советскому технику, – приказывает Ян Хань, – свое мнение. Может ли помпа работать на трех тысячах оборотов? Ну?

– Может... Но...

– Может работать! И я говорю, что может, – подвел итог спора Ян Хань. – Как учит великий Мао.

– Но это будет работа на износ, – робко замечает Сюй Бо. – Это значит загнать машину...

– Не надо пугаться, – успокоил Ян Хань. – Если случится такое, то упрек будет в первую очередь тому советскому заводу, который поставляет нам устаревшее оборудование.

– Оборудование совершенно новое! – возмутился я.

– Это вчера оно было новым. Сегодня оно уже устарело, – твердо заявил товарищ Ян. – Техническая мысль не стоит на месте... Итак, кто за то, чтобы преодолеть предел, поднимайте руки!

И руки поднялись.

10

Происходило что-то непонятное, неуловимое и, может быть, поэтому тревожное. Когда это странное началось, затрудняюсь сказать. Я был счастлив. Я любил. Я многого не замечал или не обращал внимания. Влюбленные – самые черствые люди на земле, они токуют, как глухари, и ничего, кроме самих себя, не видят, их можно брать голыми руками. Это не значит, что я стал хуже относиться к работе, наоборот, у меня появилась невероятная энергия, я брал на себя все новые обязанности и с удивлением вдруг почувствовал, что кто-то или что-то встало на моем пути, точно невидимые заборы окружили меня, я натыкаюсь на них и отскакиваю, меня отбрасывает в сторону. Так бывает во сне, когда ты бежишь изо всех сил и чувствуешь, что стоишь на месте.

Я искал причины в себе...

Хорошо, рассуждал я, предположим, упрямство Яна и еще тысячи неувязок происходят оттого, что я недостаточно времени уделяю работе, общению с китайскими товарищами. Но ведь это не так. От моих встреч с Мэй никакого вреда общему делу нет, никто и не замечает моих отлучек к реке. Может быть, я «уронил свое лицо», совершил какой-нибудь недостойный поступок, обидел чем-нибудь не в меру самовлюбленного Яна? Нет! Последнее время Ян чего-то совсем раздулся от важности. Сын бывшего мелкого торговца металлоломом заправлял теперь огромным современным сложным аэродромным хозяйством. В собственных глазах он вырос до небес. Я видел однажды, как к нему в гости приехал из глухой деревни дядя. Они сидели за столом, им прислуживала жена Яна.

Кстати, еще одна деталь. Ян запретил жене учиться на курсах синоптиков, которые возглавляла наша Маша. Маша по своей душевной простоте возмутилась и ляпнула Яну в глаза:

– Феодал ты! Будь я твоя жена, я бы научила тебя уму-разуму!

Ян сухо ответил:

– Она плохо себя чувствует.

Маше влетело от Гаврилова по первое число, ибо существовала строгая инструкция: не вмешиваться во внутренние дела китайских товарищей, тем более в личные. Строгая инструкция, возможно, даже слишком строгая... Но мы обязаны были ее выполнять.

Дядя из деревни был намного старше Яна. Он сидел за столом в черном сюртуке, в коричневой войлочной шапочке. Почему-то он стеснялся снять ее. Он с почтением слушал племянника. Для китайцев подобное почтительное отношение, близкое к раболепию старшего перед младшим, значило невероятно много... Ян восседал маленьким богдыханом, угощал родственника пивом. Оба раскраснелись от одной бутылки. Говорил Ян медленно, важно, а дядя кивал головой, и на лице его было написано, что он потрясен величием племянника...

Может быть, Ян обижался на меня, что я не оказываю ему подобных почестей? Но чего ему передо мной задирать нос, когда всему, что он знает, научил его я... Ведь он еще к тому же и недоучился, нахватался верхов, зазнался. Элементарно зазнался, а за этим могло последовать множество ошибок, просчетов. Взять хотя бы случай с помпой.

Нет, дело не во мне...

Как-то случайно я с технарями пошел смотреть кинокартину на историческую тему. В гулкой казарме многие сидели прямо на полу. Я пристроился на скамейке рядом с Сюй Бо, Борей.

Перед началом демонстрации фильма выступил политработник, друг Яна:

– Товарищи, сейчас мы посмотрим фильм, как большеносые получили удар по носу еще сто лет назад. Как непобедимая армия Линь Цзэ-сюя громила большеносых. Заморские варвары хотели поставить на колени наш героический народ. И никогда бы они не победили Линь Цзэ-сюя, если бы они не были подлые и трусливые...

Я знаком с историей Китая не слишком хорошо, но знал, что Линь Цзэ-сюй был чиновником циньских императоров. Сто лет назад он приехал в Кантон губернатором и повел решительную борьбу с торговцами опиумом – сжег много ящиков с их товаром. Из-за этого и началась Первая опиумная война, которая закончилась для Китая поражением и подписанием первого неравноправного грабительского договора.

Линь Цзэ-сюй мог бы потопить несколько английских шхун. Но в любом случае не мог выиграть войну. У англичан была первоклассная армия, могучий флот, пушки, а у противника пики и ножи. В Англии шло полным ходом капиталистическое развитие, а Срединное государство пребывало в феодальном полусне. Феодализм не мог соперничать с капитализмом.

Артист, исполняющий в картине роль Линь Цзэ-сюя, ходил церемонно, как герой в пекинской опере, гладил бороду, делал угрожающие движения и посылал серьезные предупреждения заморским варварам. Империалисты дрожали.

И не было в фильме жестокого гнета феодалов, крестьянских восстаний. Точно в то время в Китае царил классовый мир.

Я сидел и думал. Я с детства воспитан в духе уважения к трудовому человеку – белому или черному, все равно. Я еще мальчишкой мечтал помочь всем рикшам на земном шаре. И если бы потребовалось, не задумываясь отдал бы свою жизнь за свободу народа любой страны, как за свободу своей Родины.

– Эй, ребята, – толкнул я соседей, китайских техников. – Посмотрите, разве мой нос больше, чем у Сюй Бо?

Трещал аппарат... Глаза уже привыкли к полутьме зрительного зала, так что можно было разглядеть лица. Техники посмотрели и ничего не ответили.

Я чувствовал, что происходящее на экране действует на них возбуждающе и что я почему-то вдруг стал для них чем-то похожим на «заморского черта».

Вспоминаю, как однажды в Мукдене я смотрел с китайскими ребятами наш фильм об Отечественной войне. Когда на экране русские солдаты пошли в атаку с криком «ура!», мои хлопцы закричали: «Ша! Ша!» Это вроде русского боевого клича.

А после киносеанса китайские парни сказали:

– Веня, представляешь, если бы в сорок первом Китай и Союз дружили, как сейчас, никакой бы Гитлер не осмелился напасть. Пусть только тронут теперь кого-нибудь из нас... Правда? Мы друг за друга жизни не пожалеем...

Что-то менялось в самой атмосфере отношений между китайскими ребятами, работающими на аэродроме, и нами, советскими людьми. Что именно, я не мог точно сказать. Нам лишь предписывалось быть, как всегда, сдержанными, вежливыми, работать четко, проявлять терпимость.