Текст книги "За Великой стеной"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Во-первых, три дня никто не работает. Во-вторых, все выходят на улицы, и начинается карнавал. По улицам движутся танцующие колонны. Трясут головами львы с гривами всех цветов радуги. Мчится извивающийся дракон. Он хочет проглотить солнце. Дракон дрожит от вожделения, теснит людей к стенкам домов, разевает пасть... А солнце убегает, улетает, и никогда дракону не проглотить солнца, как злу не победить добра. Никогда! Солнце рвется в небо, чтоб светить людям, чтоб сделать их счастливыми и радостными. В этом символ жизни, символ движения, символ любви. Иначе если дракон смог бы проглотить солнце, то был бы мрак, . смерть, никогда бы не было «завтра», а «вчера», стало бы «сегодня».

Мне очень хотелось посмотреть на праздничные шествия, но жили мы в двух-трех километрах от города, так что я мог лишь слушать издали веселые рыки барабанов и любоваться издалека разрывами хлопушек.

С некоторых пор ходить в город поодиночке нам не разрешалось. Так распорядились местные власти. Если нам приспичивало куда-нибудь ехать, то собирали солидную группу, сажали в автобус и везли скопом. Объясняли нам подобное тем, что так нас легче не растерять. Теперь же ехать в город было бесполезно: слишком много было на улицах народу, автобусу не пробиться сквозь толчею. Да и что за праздник, если ты сидишь в автобусе!

Неожиданно пожаловали гости – группа активистов Общества китайско-советской дружбы. Возглавляла группу товарищ Цзянь Фу, высокая худощавая женщина. Ей было лет сорок, но выглядела она значительно старше, ее лоб рассекал шрам.

Родилась она в Циндао, когда-то отданном на откуп кайзеровской Германии. Циндао расположен на холмах и очень напоминает какой-либо заштатный городишко Южной Германии: садики, чистые улицы, на крышах домов, конечно, красная черепица. Семья Цзяней была зажиточной. Цзянь Фу крестилась в кирхе, ей дали христианское имя Марта.

Лет восемнадцати Цзянь познакомилась с одним революционером, ушла из дому, принимала участие в революционной работе среди кули Тяньцзина, вступила в компартию, попала вместе с мужем в руки чанкайшистской разведки. Мужа и ребенка замучили, она каким-то чудом спаслась.

Сейчас она занимала несколько должностей и, кажется, была избрана в Собрание народных представителей – верховный орган КНР.

Удивительно энергичная женщина. У нее было сто болезней, но она презирала боль и недуги. Она мечтала поехать в Советский Союз на учебу, самостоятельно изучала русский язык, поэтому, пользуясь малейшей возможностью, пыталась говорить по-русски.

С ней пришли молодые парни, рабочие. Они очень гордились эмблемами общества на шапках и одновременно стеснялись.

Встреча произошла скомканно; видно, ребята торопились в клуб на концерт самодеятельности или на карнавал.

– Понимаю, – сказала мне Цзянь Фу, – в такой день хочется быть дома. У вас танцуют на ходулях?

Даже она, крещенная в немецкой кирхе, не знала, что праздник весны – чисто китайский праздник, и празднуется он лишь в Китае.

– Конечно, – ответил я и, чтобы ее не обидеть, добавил: – На ходулях у нас в Свердловске любят танцевать, особенно хорошо получается на асфальте. Сколько ртов в вашей семье? – задал я вопрос, чтоб как-то сменить тему разговора.

– У меня нет семьи, – ответила она. – Мой муж был большим революционером, он отдал жизнь за революцию, и я посвятила жизнь его делу. Вот мои дети. – Она показала на молодых рабочих.

Мы договорились с Цзянь Фу, что вскоре обязательно состоится встреча советских специалистов с китайскими рабочими, на которой мы расскажем о Советском Союзе.

Они ушли. Я совсем загрустил. Вышел на летное поле, прислушиваясь к звукам города.

При въезде на аэродром стояли два китайских часовых, чтобы никто из населения не мог проникнуть на территорию. Я постоял около них, поздравил с праздником, пожелал им «Фацай, фацай!» («Будьте здоровы, живите богато!»). Они спросили, сколько времени. Им скоро сменяться, в казарме их ждал праздничный ужин.

Я пошел дальше. Миновал взлетную полосу, проверил сигнализацию. Долго ковырялся в реле красных и зеленых светофоров. Нашел замыкание, исправил.

Затем я двинулся вдоль глинобитного забора. В одном месте забор размыт дождями и осыпался. Его давно надо было отремонтировать, ведь через дыру на территорию проникали черные волосатые свиньи местных жителей. Свиньи в основном сами добывали себе пищу. Они рыли аэродромные поля в поисках всяких отбросов. Из-за них, не ровен час, могла произойти катастрофа.

Я перелез через стену и пошел по тропинке, которая вела к берегу реки. Там начинались фанзы.

Я шел один. Я просто забыл, что со мной обязательно должен был идти кто-нибудь из китайских товарищей, который охранял бы меня на тот случай, если бы, не дай бог, на меня вдруг вздумали напасть «тэу» (шпионы с Тайваня).

Мне было грустно. Очень хотелось посидеть на кане у кого-нибудь в фанзе. Как когда-то я сиживал у Дин Фу-танов. Поговорить о том, о сем, послушать сказку, отведать закусок, выпить крепкого зеленого чаю или горячего ханшина.

Над головой прыгали звезды, была темная сонная ночь. Чувствовалась весна.

Я шел и рассуждал сам с собой. Обо всем. А значит, и о любви.

Почему-то все мои рассуждения в последнее время логически приходили к этому вопросу. Наверное, потому, что я считал себя в душе безнадежно испорченным человеком. Откровенно говоря, я страстно желал как можно быстрее состариться, чтоб угомониться и научиться владеть собой.

«Было бы мне шестьдесят, – с грустью думал я. – Как бы все было просто, как бы все было хорошо! Болело бы мое сердце только об одних производственных проблемах. И не терзал бы я себя!»

А терзал я себя довольно основательно. И всему причиной была Ксения – железнодорожница из Коломны, которая осталась в Мукдене. Она была старше меня, успела побывать замужем, разошлась, родила девочку, ребенка пристроила у родителей в Коломне, сама поехала работать на ЮКВЖД.

Я вспомнил, как ребята шутили надо мной. И покраснел. Хотя вся эта история была уже в прошлом, но я все равно покраснел от стыда.

Мы приезжали в клуб железнодорожников посмотреть кинокартину. Ксения садилась рядом, прижималась горячим плечом и замирала. Не дожидаясь окончания сеанса, вытаскивала меня на улицу. Я не мог противиться и стыдился. Стыд у меня был очень сильный и в то же время какой-то робкий.

– Не ершись, – ластилась Ксения. – Положи сюда руку, положи! Слышишь? Это мое сердце стучит... Какие у тебя руки теплые!

И она начинала целовать мои руки.

«Неужели это и есть любовь? – думал я. – Как стыдно от этой любви! И нет никакой радости. Или, может быть, я чего-то недопонимаю? Почему Ксения смотрит на меня такими бездонными глазами? Вот ей абсолютно не стыдно. Она вся горит... Чего ей от меня надо? Чего? Уйду!»

Ксения понимала, испуганно отстранялась, становилась доброй и снисходительной, как мать, и от этого становилось еще хуже.

– Я вышла замуж девчонкой, – говорила тихо Ксения. – Я ничего не соображала. Когда почувствовала, что не люблю мужа, ушла от него. И зачем ты мне попался на пути, желторотый? – вдруг почти кричала она. – Зачем? Ну что ты? Ну куда ты? Милый мой, лапушка... Да люблю я тебя! Ну бабье счастье мне такое – полюбить тебя. Не дождусь я, когда ты мужчиной станешь. – И она всхлипывала, становясь какой-то беззащитной.

А у меня была только одна мысль: побыстрее бы уйти от нее.

И чего она плачет? Ведь в кино ходим вместе, гуляем. Разве обязательно еще и целоваться?

Разве нас сюда за этим послали – целоваться? Нас сюда за другим послали: помогать Китаю налаживать новую жизнь.

Я ведь не маленький и знаю, чем могут кончиться такие отношения. Мне неохота позориться, терять свой моральный облик...

Я шел по тропинке, не хотелось думать об этом, но мысли почему-то все равно возвращались к Мукдену, к Ксении, и я злился на себя.

И мне хотелось немедленно повернуться и побежать назад. Но я не повернулся, по-прежнему шел вперед. Я прислушивался, как в городе гремели барабаны, у реки лаяла собака.

До чего же трудно жить, когда тебе не шестьдесят лет!

2

И тут я услышал, что кто-то чихнул. В кустах.

– Эй! Кто там? – крикнул я и остановился.

В кустах подозрительно молчали. Тогда я крикнул еще громче, чем первый раз, даже в горле засаднило:

– Кто там, отвечай!

Молчание.

Я лихорадочно думал, что мне делать: или припустить что есть духу к аэродрому, или же применить всем известный впечатляющий маневр: «Отвечай! Не то сейчас подниму тревогу... Сержант Петров, заходи справа! Рядовой Иванов, заходи слева!»

– Ты кто такой? – вдруг раздался в кустах испуганный женский голосок. Я заметил, что говорит женщина мягко, сглаживая шипящие, как это делают жители южных провинций.

– Я аэродромная охрана, – уже без крика заявил я, потому что мне вовсе не хотелось поднимать тревогу.

В кустах зашевелились. Треснул сучок... И тут я сообразил, что там, в темноте, стоит девушка, что она, видно, услышала мои шаги, испугалась и свернула с тропинки в заросли, чтобы пропустить меня. Ей ведь неизвестно было, что за человек идет, чего он бормочет себе под нос. Может, пьяный...

Девушка заговорила. Я с трудом понимал, о чем она говорит, потому что говорила она на шанхайском наречии, я не знал его. Шанхайское наречие – особенное наречие. Например, такая фраза: «Я не знаю ее» – по-пекински звучит так: «Во бу женьши та». Та же фраза по-шанхайски: «Алла бу сяодо нун».

– Не понимаю тебя, – сказал я по-пекински. – Отвечай, кто ты такая и почему прячешься, когда все празднуют Новый год?

– Я заблудилась, – ответила девушка с шанхайским акцентом на пекинском диалекте. – Я нечаянно заблудилась.

– Выходи, – сказал я.

– Я боюсь, – ответила девушка.

– Чего боишься?

– Тебя боюсь.

Дело было совсем не в том, что я проявил невежливость, заговорив с ней на «ты». В китайском языке вообще нет нашего вежливого «вы». Есть слово «нинь», но это скорее «вы» в превосходной степени, с оттенком почтительности, что-то наподобие «ваше благородие». Его редко употребляют: слишком оно церемонное. Просто девушка испугалась встречного мужчину, что было вполне естественно. Надо было поговорить с ней, обстоятельно выяснить, кто она, откуда, расположить к себе, успокоить. В Китае не принято, заводя разговор, сразу брать быка за рога. Признаком хорошего тона считается всякую деловую беседу начинать с расспросов о погоде, потом уж говорить об основном деле.

Мы направились к окраине города. Я шел впереди, она следом за мной. Здесь так принято ходить. Я старался не оборачиваться, чтоб она, хотя и было темно, не увидела моего лица, не заметила, что я европеец, а то бы она, наверное, испугалась.

Она рассказала мне, что зовут ее Хао Мэй-мэй, что ей восемнадцать лет и что она восьмая в семье.

– Я окончила колледж в Шанхае, – рассказывала она. – Я преподавательница математики и географии. Нас призвали ехать в районы новостроек, и я с радостью поехала.

– Давно ты приехала?

– Три дня назад... Мне очень нравится здесь. Шанхай, конечно, красивее, но здесь тоже ничего... Мне очень хотелось посмотреть, что там, наверху, в горах, и я пошла, но не рассчитала, что дорога окажется длиннее, чем мне бы хотелось...

– Ну и как там, наверху, на плато?

– Голо очень. Нет воды, поэтому ничего не растет.

– И сколько же ты прошла пешком? – спросил я. – Ли двадцать или тридцать?

– Пожалуй, пятнадцать ли. Но я люблю ходить пешком. У нас была культбригада. Мы ходили по деревням, ликвидировали неграмотность. Я преподавала в трех деревнях, так что научилась ходить помногу.

– Айя!.. – только и мог я сказать по этому поводу.

– Ты что, неграмотный? Тогда приходи к нам в школу.

– Нет, я грамотный. Окончил среднюю школу, но вот иероглифов совсем мало знаю. Штук десять, не больше.

– Как же ты окончил среднюю школу? – удивилась Мэй-мэй.

– Как все. Жалко, техникум авиационный пришлось бросить, три курса всего окончил... Я заочно учился.

– Не понимаю, – замедлила шаги девушка. – Как же ты мог окончить среднюю школу и знать всего десять иероглифов?

– Зачем мне иероглифы?

– Зачем? – Девушка остановилась, и я даже почувствовал, как она с подозрением смотрит мне в спину.

И тут я сообразил, что проговорился. Она думала, что я китаец, и действительно, как же я мог так долго учиться и остаться таким абсолютно безграмотным, знать всего десять иероглифов.

Надо было как-то выходить из положения, а не то она испугается и убежит.

Улицы были совсем близко, доносились голоса жителей. Вдоль улиц бегали мальчишки и стучали палками по электрическим столбам. Наверное, им не хватило барабанов.

– Товарищ! – сказал я как можно официальнее и обернулся. – Дело в том, что я советский человек. И я приехал из Советского Союза. Китайский я знаю потому, что моя молочная мать была китаянкой. Я очень рад с вами познакомиться.

– Здравствуйте! – вдруг сказала по-русски Мэй-мэй. Это было так неожиданно, что мы рассмеялись.

– Ты отлично говоришь по-русски! – сказал я.

– Может быть, и отлично, – ответила она, – только больше я не знаю ни одного слова... Бат ай кэн инглиш вэри вэл.

– Нет, нет, – замахал я руками. – По-английски я не «спикаю». «Шпрехаю» еще немного по-немецки. А английский – нет, не знаю. Вот мы и пришли...

Мы остановились около фанз. На столбе горела тусклая электрическая лампочка. У реки уже лаяло несколько собак.

– До свидания, – сказал я.

– До свидания, – сказала она и смело протянула руку.

Рука у нее была теплая и маленькая.

– До свидания, – опять повторил я.

– А почему ты не идешь на праздник? Пойдем вместе, хочешь?

– Нет, – отпустил я ее руку. – Мне нельзя. У меня работы много. Очень много работы. Ты даже не представляешь, как много работы. Куча работы. Столько работы, что я лучше пойду на работу. А то вся работа станет.

– Я понимаю, – сказала она. – Мы живем в общежитии. Приходи к нам в гости, расскажешь о Советском Союзе.

– Хорошо, – сказал я. – Постараюсь. Как-нибудь в другой раз. При случае. До свидания...

Не мог же я ей объяснять, что с некоторых пор местные власти перестали разрешать нам ходить поодиночке в город, так как они боялись, что нас могут украсть «тэу» (шпионы с Тайваня).

3

На работе мною были довольны. Я не подозревал за собой таких способностей. Оказывается, я очень многое знал и очень многое умел. И обязанностей у меня было как у генерала; приходилось решать вопросы о транспортировке, хранении, учете и отчете, разработке документации и плюс чисто педагогические вопросы, потому что мне приходилось учить китайских товарищей, моих «подсоветных», как их там называли, азам современной техники.

Совершалось весьма интересное явление, которое, вероятно, уже не повторится в таких масштабах нигде на земном шаре. В огромнейшей стране, с самым большим населением в мире, происходило бурное развитие языка и понятий. Еще вчера здесь имели дело с двигателями в одну лошадиную силу. Эту лошадиную силу приводили в движение ударами бича и криком: «Юй! Юй!» Шестьсот миллионов людей не подозревали, что на свете есть шагающие экскаваторы. И вдруг в страну хлынула потоком советская техника. С техникой надо было познакомиться, привыкнуть к ней, изучить, освоить, научиться правильно ее эксплуатировать и, естественно, придумать всему названия.

Можно представить себе, что происходило в языке колоссальной страны. В каждой провинции, в каждой городе придумывались свои собственные технические термины. Взять слово «подкрылки». Как его только не переводили – «маленькие крылья», «вспомогательные крылья», «крылышки для торможения»...

Я пришел к товарищу Ян Ханю, начальнику службы ГСМ, и сказал:

– Очень прошу тебя, собери подчиненных, пригласи самого хорошего переводчика и давайте разберемся, кто что знает, что как у вас называется.

– Хао, – ответил товарищ Ян и записал что-то в блокнот. – Позову переводчика Лю. Он хорошо знает русский язык: отец у него был русским. В Хайларе скотом торговал.

Собрались мы в клубе. Я выяснил местные отклонения в технической терминологии и одновременно задал несколько специальных вопросов, чтобы выяснить степень подготовки товарищей. Пока я задавал теоретические вопросы, все было более или менее хорошо. Но как только я перешел к практике, так схватился руками за голову.

– Что же, – говорю, – получается, товарищи? Формулами-то вы бойко сыплете, а на деле ничего не знаете. Как, скажем, приготовить бензин марки Б-семьдесят четыре, если под руками есть только Б-семьдесят?

Молчат.

– Что такое цифра семьдесят? – спрашиваю.

– Октановое число...

– Как получить не семьдесят, а семьдесят четыре?

– Надо добавить этилки.

– Сколько?

Молчат.

– Четыре кубика, – подсказываю.

– Правильно, – говорят.

– А как добавить?

Молчат.

Тут я вспомнил про свою педагогическую практику в Мукдене и начал издалека, подробно, с чувством, с привлечением художественных образов.

– Работать в ГСМ и не уметь делать нужную смесь, – говорю, – это равносильно тому, что взяться печь пироги и не уметь замесить тесто. Мотор самолета без горючего, на голом энтузиазме тянуть не будет. Ему подавай нужную марку, а то он или тягу сбавит, или произойдет детонация при сжатии, полетят пальцы, шатун, может и картер разбить, и тогда самолет, вместо того чтобы птицей взлететь в небо, врежется в землю, как... Как кто?

– Как крот!

– Как враг!

– Как сундук!

– Совершенно правильно, – говорю. – Как сундук... Все тонкости ГСМ проверены наукой и многолетней практикой. Тут отсебятины пороть нельзя, если мы не хотим получить чего?

– Обломков!

– Правильно. Так почему же вы, выучив теорию, не спросили у моего русского предшественника, как надо практически применять полученные знания?

– Он все делал сам, – говорят. – Вместо нас работал.

– Как сам? – удивляюсь. – Вы где были?

– Мы были очень заняты. Некогда было работать.

– Чем же, – интересуюсь, – занимались?

– У нас было массовое движение.

– Точнее! Движений у вас было много.

– Движение «Против зол».

– А потом?

– Мы били мух.

– А потом?

– А потом подводили итоги соревнования. Кто больше мух набил.

Тут я поперхнулся. Что-то с горлом случилось. Покуда я откашливался, товарищ Ян Хань поднялся и двинулся к выходу.

– Товарищ Ян, ты куда? – крикнул я.

– Я спешу, очень важное дело, – отвечает.

– Рейсовый самолет будет через четыре часа, нам надо выяснить ряд фактических вопросов, – говорю.

– Выясняйте, – отвечает.

– Так ведь это же твои подчиненные, это твоя забота! Тебе в дальнейшем придется руководить работой. Ведь я к вам не на век приехал; научу и домой поеду. У меня и дома, в Советском Союзе, дела хватает. Неужели ты думаешь, что мне в моей стране делать нечего, что я там не нужен?!

– Соберемся в другой раз, – говорит. – Потолкуем. Приходи ко мне в гости. Чай пить... С женой познакомлю, фотографии покажу. У меня много революционных заслуг: я сочувствовал партизанам. Потом Советская Армия разгромила японцев, и партизаны сумели выгнать всех империалистических «бумажных тигров» из нашей местности, а заодно католических монахов...

– Что вы монахов выгнали, – говорю, – это я только приветствую. Но посидели бы, послушали бы.

– Занят я очень! Неотложное дело.

– Какое, если не секрет?

– Предстоит пуск отрезка железной дороги в сторону Синь-цзяна. Будет торжество. Мне надо доклад написать, к празднику подготовиться

– По-моему, главное не речи, а дело.

– Ты, товарищ Веня, – улыбнулся снисходительно Ян, – плохо знаешь наши условия, особенности нашего развития. Хорошая речь на торжестве имеет огромное воспитательное значение. Она мобилизует массы. И мне очень хочется выступить с трибуны. Тебе трудно это понять.

– Может быть... Но, по-моему, самое главное все же дела. Дела-то у нас с вами трудные... Вот возьмите службу пожарной безопасности. Иду я мимо бензохранилища, вижу, стоит часовой и курит. Разве можно играть с огнем? Авиационный бензин, если он воспламенится, поздно тушить. Море огня польется по земле... Поселок, дома, люди совсем рядом...

– Не волнуйся, – говорит Ян Хань с улыбкой. – Не волнуйся. У нас столько побед, что и противопожарную безопасность мы как-нибудь осилим. Нам это не страшно... Что такое бензин? Это всего-навсего жидкость. И если он загорится, если даже и сгорит несколько домов, от этого революция не пострадает. Это все субъективизм, как сказал Мао, это равносильно тому, что запрягать лошадь позади телеги. Главное то, что теперь мы не боимся «бумажных тигров».

Он достал блокнот, что-то записал в него и ушел готовиться к празднику.

Ну а я, конечно, продолжал учить его подчиненных, как практически добавлять этилку, чтоб получить нужное октановое число. Ребята старались. Без Яна они повеселели. Начались разговоры о том, о сем... Это, конечно, между делом.

4

Как я и предполагал, подвели свиньи. На полосу выскочило целое стадо и побежало, хрюкая, впереди взлетающего Ли-2. Пилоты притормозили, самолет вынесло на весенний грунт, левое шасси зачавкало... И произошла авария. Спасибо, что скорость успели затушить. Отделались счастливо: сломанными шасси, смятой плоскостью, одной поврежденной рукой, двумя десятками синяков и царапин.

К месту аварии понеслись машины – стартовая, пожарная, санитарная, два автобуса. Я ремонтировал насос с товарищем Сюй Бо, когда произошло все это. С Сюй Бо мы дружили. Он звал меня Вэй. Я звал его Боря. Хороший парень. Он всегда улыбался.

Мы вскочили в «додж» и тоже помчались в конец полосы. Когда мы подъехали к месту аварии, из самолета по приставной лестнице спускались бледные пассажиры. Они молчали. Около санитарной машины стоял один из пассажиров – человек лет сорока. На нем был светлый европейский костюм, не стандартный х/б, в котором ходит почти весь Китай, костюм, явно сшитый у портного, очки в золотой оправе, во рту сверкала полоса золотых зубов. Он привычно накладывал тампоны из марли на царапины пострадавших, приклеивал пластырь.

Тут подкатил «козлик» нашей Маши. Маша работала синоптиком, запускала шарики в небо, измеряла осадки и списывала температуру с термометров. Наша Маша была особенная. Она была рыжая. Веснушки дрожали на ее лице, и вся она была пухлая. Наверное, таких девчонок специально посылают в места, где плотность женского населения – одна десятая на квадратный километр.

Она присела, заглянула под самолет и пробасила:

– Вот это да!

– Здравствуй, подруга, – спрыгнул с самолета Жорка Карапетян, самый красивый парень на трассе.

– Маня, привет! – попытался для смеха обнять Машу дядя Федя, радист.

– Без пошлостей! – оттолкнула его Маша.

Пассажиры рассаживались в автобусы. Они много пережили сегодня, и теперь им было все безразлично.

Пассажир-врач в очках с золотой оправой сказал, что он хочет пойти пешком.

– Давайте провожу, – предложил я.

– Буду очень обязан, – ответил человек в очках. – Откуда вы знаете китайский язык? Вы что, родились в Маньчжурии? – И он еще что-то добавил по-английски.

– Говорите, пожалуйста, на своем родном языке, английский не знаю, – сказал я. – Вы откуда?

– Из Америки. Жил и учился в Сан-Франциско. Ну пойдемте, или у вас еще есть дела? Я могу подождать.

– Нет, нет... Боря, – сказал я Сюй Бо, – поезжай на склад.

И мы с американским китайцем пошли пешком. Он предложил сигарету «честерфильд», а я ему «Северную пальмиру».

– Меня... зовут мистер Сюн Пэн-и, – отрекомендовался он. – Мистер Сюн... Впрочем, можете называть и «товарищ Сюн». У вас ведь тоже принято при обращении говорить «товарищ»?

Когда он сказал эти слова, мне вдруг стало скучно. Я обернулся, но Боря уже уехал, других машин тоже не было, около самолета возился бортмеханик.

– Скажите, в чем причина несчастного случая? – поинтересовался товарищ-мистер Сюн, разглядывая меня. – Так неожиданно... Я не думаю, чтоб виной тому были русские летчики.

– Правильно думаете, – ответил я. Зря я пошел с ним. Если китаец просит, чтоб его называли мистером, то товарищем он тебе никогда не будет. Это уж проверено с точностью до микрона.

– Кто же виноват?

– Свиньи.

– Простите... какие свиньи?

– Черно-бурые... Вон посмотрите, выглядывают из-за забора. Нашкодили и прячутся. Очень умные животные. Все понимают, как собаки, – объяснил я.

– Нужно их перестрелять, – сказал спокойно мистер Сюн.

– Стрелять жалко, – ответил я. – Жалко. Свинья – целое состояние для бедной семьи. У вас ведь сейчас негусто с кормежкой... Надо забор отремонтировать. Вот тогда из-за свиней не будут калечиться самолеты и люди.

– А самолет вам жалко? – спрашивает.

– Еще бы! Я когда вижу подобное, плакать хочется. Ужасно халатное отношение к технике. Нельзя так.

– Ну... это поправимо, – усмехнулся он. – В России самолетов много! Сломается один, пришлете другой...

– Да? Вы что же, считаете, что Советский Союз – бездонная бочка? Что там, сколько ни бери, сколько ни ломай, сколько на помойку ни выбрасывай, конца и края не будет? У нас государство рабочих и крестьян, а не миллионеров. Каждый винтик на заводах вот такими руками сделан. – Я показал ему свои руки в тавоте. – И если делимся, то кровным, по-братски, как куском хлеба...

Несколько минут мы прошли молча. Но я знал, что Сюн задаст еще один вопрос, обязательно должен был задать, и он задал:

– И вы верите, что Китай может перегнать такие развитые страны, как Англия, Франция? Что в Китае будет социализм?

– Обязательно! Как учил Ленин.

Мистер Сюн ухмыльнулся и посмотрел на меня с сожалением.

– Вы говорите таким тоном, будто собираетесь драться...

Я ничего не ответил, и он начал поучать. Говорил негромко, на его холеном лице сияла умиротворенность:

– Я изучал историю революции в России. Пришлось. У нашего дома были кой-какие дела в Приморье. Я понимаю, в России был закаленный рабочий класс, который возглавила партия большевиков, а вот мой брат – капиталист. Да, да, не смотрите на меня с удивлением. Он капиталист, и сейчас у него завод по ремонту машин в Кантоне. Он жив и здоров, и на жизнь ему хватает. Даже меня выписал из Сан-Франциско.

Я оторопел.

– Зачем теперь Китаю капиталист? – сказал я. – Когда к тому же мы помогаем?

– Это вопрос политический, а не экономический. Китай – величайшая страна, – философствовал Сюн. – И это величие будет расти, ломая сложившиеся границы. А знаете, сколько китайцев проживает в других странах? И наиболее влиятельная их часть – капиталисты. Их нельзя отпугивать. Они еще пригодятся...

Между прочим, мой брат доволен, – продолжал он. – Раньше были забастовки, волнения, теперь их нет и не может быть. Теперь ему спокойнее. Дело процветает.

– Все равно вас ждет участь Цзян Цзя-ши (Чан Кай-ши)! – выпалил я, чувствуя, что своей горячностью лишь радую мистера Сюна.

– Мой молодой друг, – вздохнул товарищ-мистер Сюн и закурил новую сигарету. Он как бы чувствовал себя хозяином положения и старался быть снисходительно-вежливым. – Неужели вы не слышали, что правительство красного Китая заявило, что если Цзян (Чан Кай-ши) вернется на континент, ему предоставят пост не какого-то министра, а заместителя главы правительства? Не слышали?

Мы дошли до гостиницы.

– Прощайте, – сказал он, – мой молодой друг.

– Будьте здоровы...

5

Лично мне не довелось знаться с вундеркиндами. Как-то не повезло. Все мои знакомые были обыкновенными людьми, которым приходилось грызть гранит науки. Конечно, где-нибудь живет гений – бегло ознакомится с таблицей умножения и сразу садится за решение задач с тремя неизвестными. Но сам я был из породы грызунов, мне наука всегда давалась великим трудом...

Поэтому я отлично понимал моего «подсоветного» Ян Ханя. У него не было навыков в учебе. Эту штуку приобретают с детства, когда идут в школу. Ян в школу не ходил. Семья у них была – одиннадцать ртов. Перебивались тем, что торговали мелкими железными вещами, или, попросту говоря, железным ломом. Ян мог с закрытыми глазами, на ощупь определить степень ржавчины гвоздей, чтоб рассортировать их в зависимости от цены за один фунт.

Но таких знаний явно не хватало для управления сложным аэродромным хозяйством. На аэродром прибывало новейшее советское оборудование – локаторы, приводные станции, автоматы, приборы...

Хорошо, что Ян Хань хоть научился читать и писать. Он окончил три года назад курсы по ликвидации неграмотности ускоренным методом. Правда, читать такие газеты, как «Жэньминь жибао», ему было трудновато: эта газета рассчитана на более подготовленного читателя. Но за событиями Ян следил. Он был любознательным. Последние новости на аэродроме писались мелом на «хэйбань» (черной доске). Для этого, правда, несколько «упрощали» и подгоняли их важные сообщения под минимальное количество иероглифов.

Например, американцы испытали новую атомную бомбу. Это сразу же отражается на «хэйбань»: «Американские империалисты построили новую бомбу. Заморские варвары не запугают великий китайский народ! Мы не боимся подлых происков «бумажных тигров»!»

И внизу рисовался цветным мелом американский агрессор с большим носом. Большой нос в Китае издавна считался позорным в отличие от больших ушей – признака уравновешенности и мудрости. Большеносыми в Китае вообще называют всех, у кого белая кожа.

Вначале Ян Хань регулярно посещал занятия, которые я проводил с техниками, слушал, записывал что-то в блокнот. Но со временем стал пропускать занятия. Наверно, Ян считал, что ему не стоит тратить время на то, что он уже знает.

Замечу, что рядовые техники учились с невероятным упорством. Они даже перестали играть в баскетбол, а это для китайца равносильно тому, ну как бы заядлый московский болельщик не пошел на стадион, когда разыгрывается кубок по хоккею между ЦСКА и «Спартаком». Невероятная вещь!

Взять хотя бы Сюй Бо, Борю. По моим подсчетам, он спал в сутки не больше четырех часов. Все что-то читал, писал, чертил.

И как-то я сказал руководящему товарищу Ян Ха-ню, что ему неплохо бы взять пример с простого техника Сюй Бо, Бори.

Ян Хань обиделся смертельно.

– Разве можно сравнить какого-то там Сюя со мной? У него есть только малые заслуги в лигуне (соревновании), а у меня огромные заслуги в военных действиях!

– У меня был дядя, – решил я привести убедительный пример. – Фамилия его была Конь. Он был лихим рубакой. Он принимал активное участие в нашей Октябрьской революции. Начал революцию безграмотным солдатом, потом стал командиром артдивизиона, потом артполка. Все свободное время он посвящал книгам. Он мне Чехова читал. «Каштанку». Есть такой русский писатель. Я впервые слушал этот рассказ, и Конь впервые его читал. И другие книги мы читали вместе, вместе смеялись и плакали. Закалка – это хорошо. Но, помимо закалки, требуются знание революционной теории, культура, кругозор.

– А ты мог бы в бою закрыть грудью амбразуру? – деловито осведомился Ян Хань. Он петушился, и, видно, ему очень нравился собственный воинственный тон.