Текст книги "Кривая роста"
Автор книги: Михаил Барышев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Глава 11. Бумажный крокодил
Инна Замараева за счет неиспользованного обеденного перерыва собиралась на примерку в ателье. Инна шила третью шубу. Кошка под котик, воротник из смушки под натуральный серый каракуль, большой запа́х без пуговиц, длина – выше колен. На третью шубу возлагались далеко идущие планы, и примерку нельзя было откладывать.
Но уйти Инне не удалось. В комнату ввалился Лешка Утехин. В руке его была стиснута пачка бумаг, глаза возбужденно сверкали, волосы растрепались, и на щеках горел неестественный румянец.
Лешка одним духом выпалил потрясающую новость о битве за научную истину, которую решил дать шеф. Изложив существо дела, Лешка не забыл упомянуть и о Джордано Бруно, сожженном за истину.
– Теперь на электрическом стуле поджаривают, – уточнил Славка, как раз штудирующий раздел истории современного общества. – Прогресс цивилизации.
– Так уж и поджаривают, – возразила Инна, глубоко убежденная, что для некоторых натур человечество никогда не найдет способ уничтожения. – Надо еще уметь руки связать…
– Захотят, Инночка, и тебе руки свяжут, – сказал Славка. – Человечество – это сила… Синильную кислоту еще теперь дают пить… С самолетов без парашюта сбрасывают…
– Помолчи, Славик, – попросил Лешка. – Что ты патологию разводишь? Дела есть. Шеф в связи с этим подкинул нам впечатляющую работенку. Вызываются добровольцы!
– Давай мне, без трепу сделаю для такого случая, – откликнулся Славка и сунул учебник истории в нижний ящик стола. – Что считать?
– Может, ребята, завтра начнем? – умоляюще сказала Инна. – Мне на примерку надо.
– Третья шуба, – уточнил Курочкин. – Пример мещанства и политической несознательности… Корыстные интересы превалируют над общественными. Это, между прочим, прямой результат систематических пропусков занятий кружка текущей политики… А ты, Розалия?
Старший экономист Строкина, отличавшаяся трудолюбием и добросовестностью, еще не отказавшаяся от выполнения ни одного задания, на сей раз слегка побледнела и покрутила головой, словно воротник вдруг стал тесен для ее сдобной шеи. Затем глаза ее убежали куда-то в угол. Она сказала, что у нее сейчас очень много срочной плановой работы. Вот через недельку она сумеет выкроить немного времени, тогда возьмется. Сейчас никак не может.
– Ясное дело… Трухаешь, – раздельно и отчетливо сказал Славка. – Трухаешь, как мокрая курица.
Строкина вскинула голову, намереваясь оправдаться, но Славка остановил ее.
– Не надо слов… Причина ясна – ты единственная опора в многочисленном семействе. Если посадят на электрический стул, малолетние дети останутся без кормильца…
– Давай, что мне считать, – решительно сказала Инна и шагнула к Лешке.
На примерку надо было бежать позарез. Но и ради третьей шубы Инна не хотела, чтобы о ней на мгновение подумали так, как она подумала о Розалии. Поэтому Инна Александровна героически задержалась в секторе, пока Лешка не распределил работу.
– Неправильно, между прочим, формулируете, Алексей Федорович, – оторвался от картотеки старший научный сотрудник Восьмаков. – Надо говорить «строительные и монтажные работы», а «не строительно тире монтажные работы».
– Это почему же? – насторожился Лешка. – Везде пишут «строительно тире монтажные».
– Неправильно пишут, – спокойно отпарировал Восьмаков. – Это две разновидности работы. Объединять их через тире нелепо. Это, извините, все равно как говорить «брюки тире пиджак».
– «Папиросо тире сигарета», – ехидно откликнулся старший техник-лаборант, у которого были перманентные теоретические разногласия с Петром Петровичем.
– Вот именно, – не уловив зубоскальства в словах Славки, солидно подтвердил Восьмаков. – В данном случае мы имеем две обособленные разновидности работ, и подобная путаница в терминологии затушевывает специфику их индивидуальных экономических субстанций. Затрудняет теоретическое выявление их существа. Кстати, классики экономической науки упоминают только о строительных работах и ничего!.. (палец Петра Петровича многозначительно вскинулся вверх)… ничего не говорят о монтажных работах.
– Так их же тогда не было, Петр Петрович… Сто лет назад о монтажных работах и понятия не имели.
– Это, Алексей Федорович, извините, не аргумент, – снисходительно улыбнулся Восьмаков. – Сто лет назад, как вам известно, и о коммунизме писали как о призраке. Но предвидели его, предвосхищали его победное шествие по земному шару.
– Так то же коммунизм, – беспомощно воскликнул Лешка, досадуя, что ввязался в разговор с Восьмаковым. – Мы же о монтажных работах говорим.
– В огороде бузина, в Киеве дядько, – плеснул Курочкин керосинца в костер. – Я иду на хоккей, ты кушаешь компот… Не говорили классики о монтажных работах.
– Вот именно, товарищ Курочкин, – похвалил Восьмаков старшего техника-лаборанта. – Следовательно, надо внести ясность…
– Да что вы, Петр Петрович, завели о каких-то пустяках, – просительно сказала Инна. – Что мне еще делать, Леша?
– Нет, Инна Александровна. Я позволю себе не согласиться. – Петр Петрович вышел на середину комнаты. – Научная терминология – далеко не пустяки. Это, если хотите, основа теории, ее стержень… А предвидение, Алексей Федорович, не определяется только масштабами понятий. Если могли предвидеть грандиозное, тем более могли предвидеть и малое. Если малое не предвидели…
– …следовательно, его не может быть, – довольным голосом продолжил Славка мысль старшего научного сотрудника. Курочкина порой изумляла деревянная логика Восьмакова. – Чистота терминологии и научное предвидение – это, Инка, определяющие факторы существования человечества… Слушай, Замараева, вдруг твою третью шубу тоже не предвидели? Следовательно…
Славка так же, как и Восьмаков, уткнул палец в потолок. Глаза его нахально смеялись.
– Некогда же мне, ребята, – взмолилась Инна Александровна. – Мне ведь уходить надо.
– Ничего, потерпишь, – успокоил ее Славка. – Я не знаю точно насчет твоей шубы, но твою сегодняшнюю примерку наверняка история не предвидела. Так что, пожалуйста, не ворошись.
– Раздельное осмысливание названных вами, Алексей Федорович, работ предопределяет весьма важные теоретические обстоятельства…
– Можно завтра, Петр Петрович? – приложив руку к груди, попросил Лешка. – Давайте завтра поговорим.
Петр Петрович оскорбленно прошелся насчет такта, уважения к старшим и, наконец, элементарного чувства здравого смысла, отсутствующего, к сожалению, у нынешней молодежи. Ему, Восьмакову, особенно непонятно, что молодые люди так невнимательно относятся к научному багажу опытных работников. Игнорируют ценнейшие мысли старших.
Лешка покорно склонил голову, изображая раскаяние и признание собственных недостатков.
Петр Петрович возвратился к рабочему столу, отодвинул ящик картотеки и нервно достал чистый, как первый снег, лист бумаги.
В двенадцатой комнате переглянулись. Было ясно, что через несколько дней руководство института получит докладную записку, аргументированную ссылками на первоисточники и цитатами. В ней будет настоятельно высказана научная мысль о необходимости очередного уточнения терминологии в области экономики строительства. Будет изложено требование писать «строительно-монтажные работы» не через глубоко ошибочный дефис, имеющий, как известно, соединительное значение, а через разделительный союз «и» – «строительные и монтажные работы».
Инне Замараевой, получившей наконец задание от Лешки, так и не удалось уйти на примерку. В комнату вошел Харлампиев. Он собирал подписи общественности института в поддержку очередного заявления о назначении ему персонального оклада.
– Подпишитесь, Инна Александровна, – коротко и безапелляционно сказал он старшему инженеру, протягивая большой лист с двумя заковыристыми подписями и авторучку. – Вот здесь, справа, в столбик.
– Так я же не профорг, – отчаянно воскликнула Инна Замараева, которой не только не давали удрать в ателье, но и губы покрасить. – Я же не в месткоме…
– Скромничаете, уважаемая Инна Александровна, – кокетливо сказал Харлампиев и шевельнул крупным носом, формой напоминающим ковш малогабаритного экскаватора «Ковровец». – Вы же активно участвуете…
– Так это же на общественных началах! – возразила Инна и решительно выхватила из сумочки тюбик с губной помадой. На лице ее было явно написано желание черкнуть помадой жирный крест на петиции Харлампиева. – Это же совсем другое дело. При чем здесь ваше заявление?
Инна была права. Ее активное участие в комиссиях месткома объяснялось причинами, не имеющими никакого отношения к назначению персональных окладов.
В праздничных комиссиях Инна Замараева состояла потому, что обожала любые праздники, любила ощущать их задолго до того, как они наступали. Ей нравилось до хрипоты спорить об оформлении институтского зала к новогоднему веселью или первомайским торжествам, организовывать самодеятельность и договариваться со знакомыми джазистами. Она любила, как рачительная хозяйка, распределять месткомовские и личные средства сотрудников на упоительные затраты праздничного товарищеского ужина, изыскивать для этого скрытые резервы в виде собственноручно замаринованных маслят, квашеной капусты и соленых огурцов.
В спортивных комиссиях Инна участвовала потому, что у нее были шикарные импортные комплекты спортивной одежды и потрясающие японские купальники.
Высшим же наслаждением в общественной деятельности являлось для Инны Замараевой участие в комиссиях по разбору персональных проступков членов профсоюза. Здесь ярко проявлялась глубина и чуткость ее души, умение понять провинившегося сослуживца и страстное желание решить всякое дело только по правде, по чистой правде.
Поддержать заявление о персональном окладе пенсионеру-экономисту Инна не пожелала.
– Не состою же я в месткоме, – вновь повторила она, хватаясь на эту фразу, как за спасательный круг.
– Но вы же самая активная общественница, – с угрозой в голосе сказал Харлампиев и на всякий случай загородил дверь. – Не имеете права так бездушно относиться. Местком уже высказался по моему вопросу.
– Что же он решил? – заинтересовалась Инна, для которой каждая новость была прежде всего новостью.
Харлампиев раскрыл папку, где у него были подлинник и копия заявления с равнодушной визой руководителя сектора о поддержке заявителя, копия письма подшефного колхоза и выписка из решения внеочередного заседания местного комитета профсоюза.
В выписке было сказано, что вопрос о назначении персонального оклада старшему экономисту товарищу Харлампиеву С. П. не входит в компетенцию местного комитета и должен решаться руководством института. Если руководство положительно решит данный вопрос, то местный комитет протестовать не будет. Еще в решении было отмечено, что товарищ Харлампиев С. П. имеет двадцатитрехлетний стаж члена профсоюза, что у него отсутствует задолженность по членским взносам. С точки же зрения его производственной деятельности и морального облика местный комитет к товарищу Харлампиеву С. П. на данный момент никаких претензий не имеет.
– Почему «на данный момент»? – настороженно спросила Инна Замараева.
– Гончаренко настоял. Мы с ним в одном подъезде живем… Подпишите, Инна Александровна.
– Гончаренко воздержался, а мне хотите подсунуть, – возмутилась старший инженер Замараева, сообразив, как отделаться от подписи. – Может быть, вы через неделю с женой разведетесь, а мне потом за вас отдуваться? Бросите бедную женщину…
– Что вы, Инна Александровна! – изумился Харлампиев. – Разве такое возможно!
Этот грех Харлампиев не мог принять на себя по той причине, что совершить его было невозможно. Дражайшая половина держала пенсионера-экономиста столь надежно, словно их брачные узы были освящены вселенским собором.
В допенсионной жизни Элеонора Тихоновна Харлампиева имела редкую гражданскую специальность – комендант мужского общежития. Проработав по избранной, как пишут в автобиографиях, специальности два десятка лет, она в совершенстве овладела методом воспитания неустойчивых, неорганизованных и шатающихся представителей этой половины человечества. Суть метода состояла в том, что малейшие отклонения от установленных лично ею, Элеонорой Тихоновной, житейских норм выносились на суд общественности. Свои навыки она успешно применяла для воспитания мужа. В летнее время выходила для этого на балкон, зимой же выскакивала на лестничную площадку. Громогласно высказав претензии в адрес супруга, она вдобавок еще выталкивала (в буквальном смысле этого вульгарного слова) Харлампиева пред грозные очи общественности, собирающейся на женские крики о помощи. Подобный метод воспитания действовал так же безотказно, как счетчик электроэнергии. Даже мысль о попытке обидеть бедную женщину была органически чужда Харлампиеву.
– Скажете тоже невесть что, – застенчиво повторил он. – Бросить женщину!
– «В нашей жизни всякое случается»… – пропела Инна Замараева, повернулась спиной к ходатаю за персональным окладом и принялась подкрашивать губы, несколько утратившие свежесть на пройденном жизненном пути. Этим делом Инна занималась, как всегда, обстоятельно, памятуя ту мудрую заповедь, что губная помада в умелых руках тоже является оружием.
Харлампиев понял, что подписи признанной общественницы института он под своей петицией не увидит.
– Ладно, придете и вы ко мне что-нибудь подписывать, – изрек он туманную угрозу и освободил выход из комнаты.
Инна Замараева удалилась на примерку.
Розалия Строкина, к которой Харлампиев также обратился за подписью, не решилась на такой ответственный шаг в силу врожденной робости и неусыпной тревоги за благополучие многодетного семейства, имеющего легкомысленного отца и супруга.
Славка и Лешка, выразившие желание поставить подписи под петицией о персональном окладе, не были допущены к такой важной бумаге. В глазах Харлампиева они выглядели зелеными малявками и не подходили под высокую категорию «общественность института».
На просьбу Харлампиева откликнулся Петр Петрович Восьмаков. Он вообще любил подписываться под бумагами, когда представлялась возможность. В данном же случае он ставил подпись с глубоким значением. Он выражал таким образом не только полную поддержку просьбы заслуженного товарища, но и демонстрировал внутренний протест руководству института, недопустимо относящемуся к инициативным и опытным работникам, имеющим в прошлом несомненные заслуги.
Петр Петрович вынул суконку, почистил перо авторучки и с большим вниманием поставил под петицией подпись. Четкую и строгую, без завитушек и росчерков – П. Восьмаков. Харлампиев промокнул подпись и ушел из двенадцатой комнаты.
– Слушай, Леша, а как фактические затраты будем считать? – спросил Славка. – Выборочку придется сделать… Розалия, малодушный индивидуум, давай арифмометр!
Петр Петрович Восьмаков склонился над бумагой и вывел заголовок:
«Директору института доктору
технических наук Бортневу В. П.
Старшего научного сотрудника
к. э. н. Восьмакова П. П.
Докладная записка
О необходимости срочной замены псевдонаучного, теоретически не обоснованного термина «строительно-монтажные работы»…»
Так в здоровом теле института родился вирус.
Интеллигентный и отзывчивый директор, умеющий разговаривать по двум телефонам сразу, не подозревал, что в ближайшее время вместе с очередной входящей почтой на его стол приползет новый бумажный крокодил. Что он разинет пасть и потребует немедленного ответа. Что на сей раз верный Лаштин не подставит по некоторым соображениям собственную грудь на пути этого бумажного земноводного.
Такова участь всех руководителей учреждений и организаций. Они, как дельфийская пифия, должны давать ответы на вопросы всяческого свойства, ползущие из сумрачных глубин руководимых ими коллективов. Причем не в пример простодушным грекам, устно обращавшимся к затуманенной парами прорицательнице, высокообразованные подчиненные заковывают заявления и докладные записки в броню аргументации, уснащают батареями справок, копий и ходатайств общественности. Сопровождают угрозами насчет возможного срыва плановых сроков, экономического ущерба и последствий бюрократического отношения к насущным нуждам, молодым кадрам и государственным интересам.
Пифии было легче. Она отвечала иносказательно и не в письменном виде, поэтому всегда могла вывернуться из затруднительного положения. Руководитель же свое решение обязан написать и заверить подписью.
Глава 12. Готовьте совет
В приемной томилась жгучая брюнетка, обтянутая импортным, смело укороченным платьем. После окончания историко-архивного института брюнетка желала заниматься экономической наукой. Она терпеливо ждала в приемной, так как трезво понимала, что единственным шансом положительного решения ее вопроса является личный визит директору.
Из угла в угол расхаживал рослый аспирант с пузатым портфелем. Он исподтишка бросал квалифицированные взгляды на брюнетку в ажурных чулках и жалел, что не работает еще директором института.
У стены подремывал розовый от свежего бритья пенсионер с папкой в руках. Он пришел с предложением по искоренению приписок в строительстве. По его расчетам, такие приписки составляли четырнадцать целых и восемьдесят три сотых процента заработной платы. Пенсионер предлагал повысить строителям заработную плату на самовольно приписанные ими проценты и таким мероприятием с корнем ликвидировать эту застарелую болезнь. Он надеялся, что предложение заинтересует дирекцию института и его зачислят на временные два месяца работы, разрешенные пенсионным законом.
Поодаль сидело еще человека четыре неопределенных посетителей. В дверь то и дело заскакивали сотрудники института, чтобы выяснить настроение начальства, подать на подпись бумаги, покурить и узнать последние новости.
С утра секретарша заперла директора в кабинете, и теперь только стихийное бедствие могло заставить ее открыть двойную, звуконепроницаемую дверь.
– Василий Петрович просил не беспокоить… У него срочное задание… Да, оттуда, – секретарша машинально тыкала пальцем в том направлении, где люди привыкли видеть небо. – Никого пока не принимает… Ничего, подождете.
Телефоны надрывались набатным звоном. Секретарша снимала трубки и в присутствии посетителей, ожидающих аудиенции, безбоязненно творила грех, за который, как утверждают церковники, на том свете заставляют лизать раскаленную сковороду.
– Нет… Неизвестно, когда будет.
– Уехал в академию, Николай Афанасьевич… Да, обязательно доложу. Позвоните через пару часиков.
– Нет его!.. Я же вам русским языком сказала. Нет и не будет!
В перерывах секретарша успевала регистрировать бумаги, перекидываться репликами с приятельницами, заглядывающими в приемную, слушать свежие анекдоты, рассказываемые на ушко суфлерским шепотом, и сосать ментоловые карамельки, так как она очередной раз бросала курить.
Василий Петрович Бортнев, уединившись в кабинете, как поэт-декадент в башне из слоновой кости, размышлял, как поступить с тремя заявлениями, отложенными после просмотра вчерашней почты.
Бортневу хотелось вершить только добрые дела. Даже колоссальная перегруженность служебными обязанностями, часто встречающиеся на жизненном пути проявления хищнических инстинктов отдельных представителей человечества не могли вытравить этого желания.
Василий Петрович перечитывал отложенные бумаги и не мог придумать, как же в данном конкретном случае ему остаться добрым.
К Петру Петровичу Восьмакову, чья очередная докладная записка лежала на столе, Бортнев не питал не только ненависти, но и самой элементарной антипатии. Более того, Восьмакова ему было жаль, как бывает жаль заблудшую человеческую душу. Было бы спокойнее, если бы Петр Петрович не писал заявлений насчет чистоты терминологии. Возился бы, старый хрыч, тихо-мирно со своей картотекой по экономике строительства. Людям время берег, в библиотеке сутолоку ликвидировал. Ему бы аккуратно платили заработную плату, давали бы возможность заниматься производственной гимнастикой и посещать теннисную секцию. Так и дожил бы до почетной кончины. Сколько бы добрых слов на гражданской панихиде сказали, сколько венков принесли. А картотеку бы институт взял в наследство. Заново бы отлакировали ящики и поставили в читальный зал для общедоступного пользования.
Пожилой уже человек Петр Петрович, а вот зудит и зудит, как комар над ухом. Причиняет людям беспокойство. От Василия Петровича Бортнева он плохого слова не слышал. Зачем же в ответ на такое отношение платить ехидными бумаженциями?
Бортнев, специализируясь по вопросам строительной механики, неплохо смыслил в проблемах экономики строительства. Он понимал, что докладная записка Восьмакова настолько никчемна, что ее стыдно представлять даже на рассмотрение научного кружка студентов-первокурсников экономического института. Публичное обсуждение ее навлечет позор на седины старшего научного сотрудника, дискредитирует его кандидатский диплом и ни в чем не убедит самого Восьмакова.
Полдесятка подобных заявлений уже лежало без ответа в нижнем ящике директорского стола. Василий Петрович хотел по привычке сунуть туда и новую докладную, но воздержался.
Петр Петрович не поймет искренних побуждений директора института. Не получив ответа на докладную, он, как бывало уже не раз, кинется искать справедливости за стенами института и разразится бумагами в инстанции. В них он дотошно перечислит исходящие номера погибших в директорском столе ценнейших предложений по совершенствованию терминологии. Это обстоятельство даст ему возможность употребить такие сокрушающие слова, как бюрократизм, честь мундира, бездушие, теоретическая неграмотность и прочие синонимы, рожденные развитием цивилизации и повышением уровня образования.
Затем он потребует расследования вопиющих фактов, и Василию Петровичу Бортневу опять придется писать длинные объяснения и маяться на заседаниях комиссий, где Восьмаков будет беспощадно вскрывать его недостатки.
За добро, посильно распространяемое на окружающих, Василий Петрович желал получать добро. Но увы! Это не всегда случалось, приносило Бортневу жесточайшие разочарования, а последнее время порой даже удерживало от свершения добрых поступков…
Когда человек напряженно ищет выход из создавшегося положения, он всегда его найдет. Это драгоценное качество головного мозга обеспечивает полеты в космос, ежегодное совершенствование мод женской одежды, получение жилплощади и дальнейшее развитие делопроизводства.
Василий Петрович вспомнил, что неделю назад местный комитет критиковали за недостатки в организации научных конференций по проблемам экономики строительства.
Это идея! Заявление Восьмакова надо вынести на обсуждение теоретической конференции, организованной по линии производственного сектора местного комитета.
Это лишит Восьмакова возможности обвинять руководство института и общественные организации в невнимательном отношении к его научным предложениям. И спасет от позора его седую голову. Научно-теоретическая конференция профсоюза, естественно, будет проходить в нерабочее время. Поэтому с широкой аудиторией Восьмакову не удастся встретиться. Десятка два человек, которые местком при полном напряжении сил организует на это мероприятие, Петр Петрович минут через пять вгонит в устойчивую дремоту, и они останутся совершенно безразличны к тонкостям экономической терминологии.
В решении конференция одобрит в целом положения докладчика, выскажет мнение о полезности исследований по таким интересным и малоразработанным вопросам, а также отметит ценную инициативу местного комитета и познавательное значение проведенного мероприятия. После этого участники бездарно проведенного вечера спокойно разойдутся по домам.
В двери просунулась благородная седина секретарской «бабетты».
– Маков звонит. Будете разговаривать?
Разговаривать с непосредственным министерским начальством Бортневу по обыкновению не хотелось. Он вздохнул и приказал секретарше соединить.
– Вячеслав Николаевич, рад вас приветствовать… Закрутился совсем… Да, такая уж нагрузка… «Спартачок»-то сегодня опять играет. Безусловно, нащелкает… Три – один, как минимум… Какая справка? Ах та, что вы Зиновию Ильичу возвратили? – Бортнев переложил трубку от одного уха к другому. – Не удалось, Вячеслав Николаевич, приписочку снять, – признался он и покосился на докладную Жебелева, полученную со вчерашней почтой. – Вы же знаете, этого товарища не просто уломать. Лаштин с ним часа три разговаривал и без толку… Может быть, вы его к себе пригласите?.. Нет, при чем здесь «спихотехника»? Просто я думаю, что ваше положение… Понятно, свое предложение снимаю… Жебелев мне вчера по этому вопросу новую докладную записку представил. Требует рассмотреть на ученом совете… Очень несвоевременно? Не понимаю, Вячеслав Николаевич. Это же научный вопрос!
Начальственный баритон в трубке превратился в взволнованный тенор.
Прижав плечом к уху запотевшую трубку, Бортнев поставил коробок спичек и ловко прикурил сигарету.
Наконец начальство выговорилось, и Василий Петрович получил возможность вести двусторонний разговор.
– Понятно, Вячеслав Николаевич… Конечно, демократией надо руководить. Нет, на самотек не пустим. Но ученый совет собирать придется. Надо выносить на обсуждение… Правильно, но есть вещи, которые взаперти не удержать. Это же наука, и я, как директор института, считаю своей обязанностью… Что, вопроса нет? В этом я не убежден. Да, ответственность решения я себе представляю… Безусловно, революцию устраивать не будем. Все, что можно смягчить… Но от рассмотрения вопроса не уйти… Я все обдумаю. Разрешите вам завтра подробнее доложить.
Маков разрешил. Василий Петрович положил трубку на рычаги и, услышав в аппарате знакомый щелчок, отключавший его от внешнего мира, облегченно вздохнул и принялся перечитывать докладную записку Жебелева.
Да, ковырнул Николай Павлович, как говорится, под ребро. Умница мужик, ничего не скажешь. Этот не будет острые углы обходить.
Василий Петрович перечитывал логичные и обоснованные строчки докладной записки. Просматривал приложенные расчеты с колонками цифр, разбирался в формулах экономической эффективности, разглядывал графики и диаграммы.
С привычным сожалением Бортнев подумал о своем суматошном директорстве, о невообразимой текучке, которая с головой втянула его в бумажную трясину. Подумал о своей неоконченной рукописи по теории решения пространственных, статически неопределенных систем, в которой вырисовывались оригинальные выводы. Монография была начата пять лет назад, когда Бортнев, работая, как и Жебелев, рядовым руксеком, провел интересные исследования. Их надо было доработать. Но на шее висело руководство институтом, висел стопудовый камень.
Бортнев оценил предложение Жебелева о ликвидации ненужных ограничений по применению в строительстве металлических конструкций. Слишком уж этот сборный железобетон раструбили. Но он понимал и последствия докладной записки, если ей дать «зеленую улицу». Безобидное на первый взгляд предложение Жебелева ставит под сомнение ответственный документ, утвержденный коллегией министерства.
То-то Маков тревожится. Он же был одним из активных создателей этого документа. Он и Лаштин запевалами были. Два года на этом документе как на коне ехали, а вот теперь Жебелев нацелился их из седла выбить.
Бортнев вздохнул, с усилием потер лоб и подумал, что и его собственная подпись имеется на докладной записке Лаштина о замене металлических конструкций железобетонными. Не станешь же теперь оправдываться, что докладную ему под горячую руку подсунули, а он, доктор технических наук, директор института, не разобрался толком и подмахнул. Прав Маков, переворота нельзя устраивать. Вопрос надо свести в русло обычного отчета сектора по обычному научному исследованию. Так, чтобы не протыкать дыру, а умело чиркнуть бритвочкой и дать этой трещинке расти самой. Тогда и ажиотажа не будет, и вопрос не застрянет на месте.
Если безоговорочно подтвердить на ученом совете правоту Жебелева, значит, открыто выступить против линии индустриализации строительства только с ориентировкой на сборный железобетон. В таком переплете кое-кому не поздоровится. Маков первый в лужу сядет. Он громче всех в эту дуду дудел. В научном отношении Маков ноль без палочки, но мужик он цепкий, защищаться будет изо всех сил. Он, уж конечно, вытянет на свет божий ту докладную записку, с которой вся эта показуха началась.
Материалы Жебелева на профсоюзную конференцию не сплавишь. Здесь фактура другая. Да и Николай Павлович – мужик упрямый и с характером. Он на полпути не остановится.
Вот ведь закавыка! Надо очень хорошо продумать, как пропустить материал через ученый совет.
Василий Петрович поправил очки и ткнул пальцем в кнопку звонка.
– Есть ко мне народ? – спросил он секретаршу.
– Когда его нет, Василий Петрович?
– Запускайте по одному.
Первой в кабинет проникла химическая брюнетка. Она мило поздоровалась и уселась так, чтобы выгодно оттенить гибкую фигуру. Ее коленки, обтянутые ажурным плетением, оказались в центре внимания при таком ответственном разговоре. Затем она изложила скромную просьбу, подкрепив ее застенчивой улыбкой.
– Но ведь ваша специальность несколько иного плана, – возразил Василий Петрович, повертев в руках новенький темно-синий диплом. – Не по профилю нашего института.
– Я буду очень стараться, – горячо пообещала брюнетка и подалась вперед верхней половиной хорошо развитого корпуса. – Я отдам все силы…
«Отдаст», – мысленно согласился Бортнев и с грустью подумал о проклятой занятости, которая не позволяет ему и часа выкроить, чтобы провести иной раз разговор в спокойной обстановке.
– Приношу извинения, но вынужден вас огорчить, – сказал Василий Петрович и возвратил просительнице диплом. – Ваша специальность, к сожалению, не вписывается в профиль экономики строительства.
Аспиранту Бортнев в три минуты утвердил индивидуальный план, а пенсионера-рационализатора переадресовал Лаштину, в принципе одобрив его взгляд на необходимость систематических рационализаторских поисков.
Со всеми остальными посетителями Василий Петрович расправился так же деловито и быстро.
«Демократией надо руководить», – вспомнил он один из любимых афоризмов Макова. Что ж, здесь имеется рациональное зерно. Именно за этот кончик следует ухватиться, чтобы спокойно размотать жебелевский клубок.
Ученый совет поможет достойно выбраться из экономической западни, куда Бортнев так опрометчиво сунул нос, подписав докладную записку Лаштина. Ученый совет – это представительная и авторитетная организация. Три четверти состава совета – лица, в институте не работающие. Так что в необъективности или предвзятом подходе их не упрекнешь. В то же время Бортнев, как председатель совета, имеет возможность активно руководить обсуждением вопроса.
