Текст книги "Кривая роста"
Автор книги: Михаил Барышев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Оказавшись в отделе экономических исследований, Сергей Потапович Харлампиев совершил трудовой подвиг. Он навел порядок в научном делопроизводстве. Вороха ведомостей, отчетов, справок, калькуляций, типовых чертежей, протоколов, заключений и прочих экономических бумаг, грудами сваленных в шкафах, на стеллажах и в дальних углах комнат, он сгруппировал по наименованиям, подшил в папки, пронумеровал и составил описи. Более того, он разместил папки по ранжиру и снабдил их разноцветными наклейками на корешках. Цвет наклеек условно соответствовал определенной группе научных вопросов. Это позволяло безошибочно выхватывать из шкафа нужную папку и понуждало ставить папку на прежнее место, так как красная наклейка, сунутая в строй зеленых, выделялась, как окурок на навощенном паркете.
Ослепленный столь энергичной деятельностью нового работника, Лаштин в первое же полугодие премировал старшего экономиста Харлампиева. Получив заслуженное поощрение, Сергей Потапович сразу осознал научную значимость собственной персоны и стал считать себя квалифицированным, зрелым экономистом.
Но тем временем в институте разобрались, что использовать завидную энергию Харлампиева на какой-либо другой работе, кроме упорядочения делопроизводства, крайне опасно, потому что у Сергея Потаповича существовал собственный метод определения процентов, несколько расходящийся с общепринятым, свободное толкование квадратных корней и понятий себестоимости.
Когда же делопроизводство в секторе было упорядочено, у Харлампиева оказался излишек времени и неутоленная жажда деятельности. И он направил собственную недюжинную энергию на получение персонального оклада, поскольку уже имел заслуги перед обществом и находился в таком возрасте, когда работнику даже на рядовой должности неприлично довольствоваться рядовой заработной платой.
Тридцать персональных рублей ему были важны не как деньги, а как принцип. Поэтому он выпускал из-под авторучки заявление за заявлением, по опыту зная, что капля долбит камень.
Зиновий Ильич, искушенный в жизни не меньше Харлампиева, но обладавший значительно более развитыми умственными способностями, аккумулировал в качестве второй должностной инстанции (первой был руководитель сектора, безразлично чертивший резолюции о всемерной поддержке заявителя) исходящие от Харлампиева петиции. Принимал на собственные плечи могучий натиск пятидесятилетнего пенсионера. Но в нужные моменты он довольно явно намекал директору о гремучих змеях, дремлющих до поры до времени в недрах его объемистого портфеля.
Директор и зам по науке и на этот раз хорошо поняли друг друга. Бортнев был признателен, что Зиновий Ильич не вынудил его возиться с заявлением пенсионера-экономиста. Лаштин же понял, что Василий Петрович не будет дотошно влезать в вопрос огульной замены металлических конструкций сборным железобетоном.
– Так я прошу вас, Василий Петрович, выкроить денька три-четыре, чтобы подробнее разобраться в вопросе экономической эффективности железобетонных конструкций. Коль скоро у вас появились сомнения, я настоятельно прошу выбрать время…
– Постараюсь, Зиновий Ильич, – с готовностью согласился директор и перелистал настольный календарь, исписанный столь густо, что на первых пяти страницах трудно было поставить элементарную, не имеющую измерений точку. – На этой неделе решительно не удастся… Дикий цейтнот, приношу извинения… Пожалуй, с вашего разрешения, будем ориентироваться на конец месяца.
– Как вам удобно, Василий Петрович.
– Вот и договорились! – довольно сказал Бортнев и протянул заму по науке худосочную, истрепанную многочисленными пожатиями руку.
Лаштин весело щелкнул застежкой портфеля.
– Василий Петрович! – в приоткрытую дверь просунулась седая «бабетта» секретарши. – Из министерства Прохоров звонит. Вы на месте?
– Прохоров? – вскинул голову Бортнев и мгновенно нашел решение: – Нет, я ушел в Академию наук.
– А Макову что сказать? Он по прямому…
– С Маковым соедините, – Василий Петрович остановил уходящего зама. – Одну минуточку, Зиновий Ильич! – Директор бойко схватил трубку. – Бортнев слушает… Приветствую, Вячеслав Николаевич! Рад слышать ваш голос… Нет, только что примчался… Понимаю, понимаю… Безусловно, сделаем все, что в наших силах… Как вчера «Спартачок» играл!.. Да, я устойчиво за «Спартак»… Пять – один, это же блеск! Поэзия! Ну конечно… Зиновий Ильич мне докладывал… Так стараемся же, Вячеслав Николаевич. Справку? Представим… Через неделю? Срок жестковатый…
Зам по науке прислушивался к телефонному разговору. При последних словах Бортнева он энергично закивал.
– Раз надо, значит сделаем, Вячеслав Николаевич, – так же энергично сказал директор, поняв знак зама. – Можете засекать секундомером. Привет!
Трубка легла на рычаг, и в телефоне тотчас же бренькнуло. Секретарша оперативно отключила директора от внешнего мира.
– Требует справку с данными по эффективности сборного железобетона на объем строительства за два квартала, – сказал Бортнев. – Это же пол-института за месяц не обсчитает.
– За неделю сделаем. Махнем по усредненным отчетным данным и плановым затратам… Кое-какие материалы у меня уже подготовлены.
– Умница вы, Зиновий Ильич, – облегченно вздохнул Бортнев.
Директор знал, что его зам по науке не бросает слов на ветер. В этом он скуп, реален и надежен, как орган, занимающийся финансированием из госбюджета.
Зиновий Ильич пожалел, что «потерял лицо» и привлек на защиту своей научной проблемы вульгарное заявление пенсионера-экономиста Харлампиева. Высокую цель стал оборонять первобытной дубинкой. Ведь облюбованное им детище находилось под надежной защитой виз и подписей руководящих товарищей из министерства. Каждый из них ляжет костьми, доказывая актуальность разрабатываемой Лаштиным научной проблемы.
Не станут же они сечь самих себя.
Глава 4. Чистота терминологии
В половине одиннадцатого старший научный сотрудник Петр Петрович Восьмаков регулярно вводил в организм поливитамины, железистые соединения и ферменты, повышающие жизнедеятельность органов внутренней секреции. Он уже съел сырую морковку, тщательно пережевал два перышка лука и теперь сосредоточенно чистил перочинным ножом яблоко. Затем он разделил яблоко на четыре дольки и разложил дольки на листе бумаги.
– Прошу вас, Инна Александровна, – сказал он соседке с яркими губами на удлиненном лице и глазами, умело отретушированными под японку. На шее соседки блестел крохотный стилизованный крестик. Год назад она носила на цепочке позолоченный ключик. Ключик никому не потребовался, и Инна Александровна оперативно заменила его крестиком. Это было уже не тонкое приглашение, а вопль о помощи к всемогущему богу, который, как известно по истории живописи, протянул руку Марии Магдалине.
Инна Александровна вежливо отказалась от угощения. Она не употребляла ни сырой моркови, богатой каротином, ни витаминозного зеленого лука. Она предпочитала цыплят-табака, осетрину на вертеле или в крайнем случае капусту по-гурийски. Фрукты же, как всякий цивилизованный человек, Инна кушала на десерт, с коньяком и ликерами.
Вкусы старшего научного сотрудника Петра Петровича Восьмакова и старшего инженера Инны Александровны Замараевой были, как пишут в научных книгах, диаметрально противоположны.
Сходились они лишь в одном пункте – в желании устроить семейную жизнь. Оказавшись очередной раз в холостяках, Петр Петрович страстно желал надеть на себя цепи Гименея. Инна Александровна, еще ни разу не выходившая замуж, не менее пылко стремилась вступить в зарегистрированный брак.
Это желание, естественно возникшее еще на студенческой скамье, соответственно развилось после четырех лет напряженной работы в научно-исследовательском институте. Но вместе с тем выросли и требования к будущему избраннику, образовав некий разрыв между мечтой и реальностью. Этот разрыв в последние годы стал расти, как трещина в подтаивающем горном леднике. В один прекрасный день Инна Александровна сообразила, что у ног ее может разверзнуться ледяная пропасть, отрезать ее от простых житейских радостей и обречь на одиночество, совершенно неподходящее для ее общительного и жизнелюбивого характера.
Даже хорошее вино не должно перестаиваться. Поэтому Инна Александровна принимала энергичные меры, чтобы перебросить через трещину мостик с перильцами и перемахнуть в мир супружеского счастья.
Но соседям по работе не было суждено соединиться и в таком важном пункте, ибо это, Как известно, требует согласованных действий. А их разделяло три десятка лет разницы в возрасте, а главное – принципиальные разногласия в гастрономических привычках.
Как знать, может быть, доброе и одинокое на данный момент сердце Инны Замараевой с присущей всем женщинам жалостью к ближнему и решилось бы согреть душу старшего научного сотрудника, облеченного кандидатской степенью. Но мысль, что при этом остаток дней придется питаться в основном овощами, да еще в сыром виде, делала этот союз невозможным и более того – бессмысленным.
Управившись с поливитаминами, Петр Петрович поглядел на часы и привычным движением включил транзистор.
– …начинаем производственную гимнастику! – зазывно прозвучало из транзистора.
Старший инженер Инна Замараева, старший экономист Розалия Строкина и старший техник-лаборант Славка Курочкин гуськом потянулись к стеклянной двери в алюминиевой обвязке, элегантно вмонтированной в кладку силикатных блоков.
Петр Петрович Восьмаков снял пиджак, поправил цветные подтяжки и приготовился к ходьбе на месте.
– И… раз… и… два. Дышите глубже!.. И раз… и два… – повелительно неслось из транзистора.
Повинуясь этим командам, Восьмаков глубоко дышал, поднимал и опускал руки, приседал, делал полуобороты направо и налево, сгибал позвоночник и напрягал брюшной пресс.
В коридоре за стеклянной дверью Инна Замараева и Славка Курочкин обсуждали игру Софи Лорен в последнем кинофильме и возможных кандидатов на футбольный кубок.
Очкастая Розалия Строкина что-то сосредоточенно считала на логарифмической линейке и все время сбивалась. Ей мешала размахивающая за стеклом костлявыми руками фигура Петра Петровича Восьмакова, задорный басок Славки Курочкина, сигарета Инны и мысль, что сегодня у ее благоверного день получки и он опять заявится домой навеселе.
Розалия Строкина была слабовольна. У нее не было такой фантастической целеустремленности, какой обладал Петр Петрович Восьмаков. При одной мысли о гимнастике у Строкиной сразу портилось настроение.
В шестьдесят лет Петр Петрович был крепок телом, как мореный дуб, и тверд душой. Летом он систематически играл в теннис и по утрам пробегал двухкилометровую дистанцию. Осенью регулярно ходил в туристские походы, а зимой отдавался лыжам и конькам.
Он не курил, пил только кофе и «Ессентуки» одиннадцатый номер. Прожитые годы не наградили его ни лысиной, ни брюшком, ни склерозом сосудов. У Петра Петровича были пышные благородные седины, сухое лицо с морщинами средневекового доктора теологии и гибкая талия, хотя он уже тридцать лет занимался сидячей научной работой.
Строкина не могла себя заставить играть не то чтобы в теннис, а в элементарный бадминтон. Кроме того, она обожала сдобные пироги, запеканку из лапши, пирожные и ванильные вафли.
Поэтому Петр Петрович Восьмаков был худ и строен, как мумия Тутанхамона, а Розалия Строкина походила на мешок с хлопчатником.
Восьмаков, будучи в прошлом четырежды женат (по справке Инны Замараевой), не имел детей, а старший экономист Строкина плодоносила, как орошаемый приусадебный участок. В двадцать семь лет у нее были уже дочь, двое погодков-сыновей и, на радость мужу, она знала, что в положенное время у нее опять будет прибавление семейства.
– Славик, ты мне обсчитаешь ведомость по расходу нерудных? – попросила Строкина старшего техника-лаборанта.
– Конечно, обсчитаю, – с готовностью откликнулся Курочкин.
Старший техник-лаборант никогда не отказывался помогать в работе. Поэтому стол его был завален грудами бумаг, принадлежащих всем работникам сектора. Славке это было очень удобно. Инне Курочкин говорил, что считает для Строкиной, а Строкиной сообщал, что «кропает» ведомость для шефа. Шефу же жаловался, что весь сектор свалил на него работу и ему некогда даже дыхнуть, не говоря уже о выполнении возложенных на него, как на старшего техника-лаборанта, прямых обязанностей. Такое положение позволяло Курочкину заниматься единственно, с его точки зрения, нужным делом – готовить уроки, поскольку Славка экстерном собирался сдать на аттестат зрелости, а затем поступить в энергетический институт.
О Славкином методе в секторе были хорошо осведомлены и тем не менее подкладывали ему на стол бумаги и просили помочь. Это создавало иллюзию, что работа делается. Потом, когда приходил срок, когда шеф нависал грозовой тучей, всегда можно было отыскать на Славкином столе необсчитанную ведомость по нерудным, изругать для отвода души этого лентяя и дармоеда и, разозлившись, управиться с ведомостью раз в пять быстрее обычного.
Петр Петрович выключил транзистор, надел пиджак и проследовал на служебное место. Инна Замараева погасила сигарету и припудрила орлиный нос, доставшийся ей в наследство от папы-генерала вместе с трехкомнатной квартирой на Кутузовском проспекте. Строкина сунула в карман логарифмическую линейку, вошла в комнату и развернула на столе чертежи пятиэтажного панельного дома серии один тире пятьсот семь, чтобы обсчитать расход стеновых материалов. Инна пристроилась к телефону, Славка открыл учебник истории.
Петр Петрович Восьмаков занялся картотекой.
Это было любимое детище старшего научного сотрудника, плод его двадцатилетних научных усилий. Все, что нужно развивающейся науке экономики строительства, собрал в аккуратных продолговатых ящичках этот неутомимый труженик и ветеран.
В ящичках находилась картотека цитат, выверенных по подлинникам с указанием источников, систематизированная по авторам и научным проблемам, На карточных прямоугольничках были выписаны аккуратным почерком Петра Петровича Восьмакова основополагающие высказывания маститых мужей экономики – академиков, докторов, профессоров, а также руководящих деятелей.
Картотека Восьмакова была популярна в институте. Она ощутимо сокращала время аспирантам, работающим над рефератами и диссертациями, а также научным работникам, занятым подготовкой теоретических докладов к очередным конференциям и расширенным сессиям. Картотека буквально спасала институт в тех аварийных случаях, когда за полчаса требовалось дать фундаментальное научное обоснование к срочной справке.
Но кроме такой утилитарной цели, картотека имела высокое научное значение. С ее помощью Петр Петрович надеялся вывести экономику строительства из теоретического тупика.
По глубокому убеждению Восьмакова, неразбериха и путаница в этой науке, идейный разброд и теоретические шатания происходили из-за терминологических неточностей основных понятий.
Петр Петрович самоотверженно боролся за терминологическую чистоту определений, их безусловное и точное соответствие чеканным строкам цитат, заботливо и старательно собранным в уникальной картотеке. Этим делом он занимался столь же упорно, самозабвенно и последовательно, как производственной гимнастикой, отдавая без остатка все свое служебное время.
На данном этапе он искал место строительства в системе социалистической экономики, категорически опровергая извращенное, теоретически безграмотное определение, господствующее в периодической печати, что строительство – это отрасль материального производства. Пребывая в полном терминологическом одиночестве, Петр Петрович вот уже лет пять убеждал всех письменным и устным способами, что строительство – это отрасль не материального производства, а отрасль промышленности, и вел героическую борьбу за торжество своей научной теории.
Это было нелегко. Но по воспоминаниям давно прошедшей юности Восьмаков отчетливо представлял, что таскать кирпичи на стройке еще тяжелее, чем сражаться за чистоту терминологии.
Петр Петрович выступал на ученых советах, на защитах кандидатских диссертаций, на расширенных конференциях, теоретических семинарах, писал статьи в журналы, заявления в вышестоящие организации и докладные записки в дирекцию института.
Борьба была изнурительной, требовала напряжения сил и исключительной выдержки. Когда Восьмаков просил на ученом совете слова, обязательно раздавались предложения «подвести черту». Докладные записки, отпечатанные с двумя интервалами, отступлением абзацев и выделенными курсивом подтверждающими цитатами, тонули в дирекции, как в бездонном омуте, оставляя лишь след в виде входящего номера на копии докладной.
Но не это угнетало закаленного борца за чистоту терминологии. Месяц назад Петр Петрович, очередной раз перебирая картотеку, обнаружил потрясшие его до глубины сознания противоречия в цитатах. Одна из них, например, отрицала действие закона стоимости при социализме, вторая утверждала, что его действие носит ограниченный характер, а третья признавала действие этого экономического закона.
Перечитывая цитаты, Петр Петрович вдруг сообразил, что, занимаясь три десятка лет экономикой, он на самом деле не знает, действует у нас этот закон стоимости или не действует. Как всякий скромный труженик науки, он верил авторитетам, считал, что высказывание доктора наук всегда значительнее и правильнее, чем утверждение кандидата, а мысль академика вернее и точнее мысли простого доктора наук.
Но быстротекущее время и неуживчивая реальная действительность меняли авторитеты в науке, как молодые люди моду на пиджаки, прибавляя новые и новые цитаты. Молодые авторитеты, словно созревшие жеребцы-трехлетки, вставали на дыбы и кидались на испытанных вожаков научных табунов. Порой случалось и хуже. Обрастая степенями и званиями, научные индивидуумы меняли собственные высказывания, Отрицали в зрелых докторских годах то, что говорили в кандидатском отрочестве.
В судорожных попытках устоять Петр Петрович кинулся сверять все цитаты в картотеке. И эта опрометчивость подкосила его. Каждый день проверки приносил новые противоречия в цитатах.
Однажды ему пришла даже ошеломляющая мысль об уничтожении картотеки. Но у него недостало сил. Он не мог поднять руку на маститые фамилии. Не мог растоптать высказывания академиков, сжечь цитаты докторов наук или швырнуть в корзину для бумаг научные определения, разработанные профессорами.
Никто еще не догадывался о катастрофе, обрушившейся на тренированного производственной гимнастикой, крепкого телом и умом старшего научного сотрудника Восьмакова.
Он, как и прежде, неутомимо сидел за столом и прилежно перебирал карточки. Но если бы сослуживцы были более внимательны, они прочитали бы в потухающем взоре Восьмакова тоску и теоретическую безысходность. Пальцы Петра Петровича с седыми завитками на фалангах привычно скользили по прямоугольным карточкам цитатной картотеки. Но, как из клавиш расстроенного рояля, они не могли уже извлечь складной терминологической мелодии.
Глава 5. Розовые „галочки“
– Инка, шеф идет! – приглушенным голосом крикнул Курочкин и ловко сунул учебник истории под груду лежащих на столе бумаг.
Старший инженер Замараева хлопнула на рычаги телефонную трубку, форелью метнулась к собственному столу и с рыканьем крутнула заржавевший арифмометр.
Шефа в двенадцатой комнате побаивались, хотя никто, собственно,, не мог ответить почему. Николай Павлович Жебелев был вежлив, безоговорочно разрешал отлучки в рабочее время по личным делам, на Восьмое марта преподносил сотрудницам цветы, и на институтских вечерах пел под гитару и танцевал шейк с Инной Замараевой.
Тем не менее Инна Александровна предпочитала по личным делам отлучаться на собственный риск, а не отпрашиваться у шефа, Славка лихорадочно прятал учебники и конспекты при его появлении, а Розалия Строкина с непонятным страхом принимала на Восьмое марта галантные подарки руководителя сектора.
Независимо держался с Жебелевым лишь Петр Петрович Восьмаков. Во-первых, он, так же как и шеф, имел ученую степень кандидата наук, во-вторых, он когда-то принимал у нынешнего начальника экзамены, о чем не упускал случая напомнить сотрудникам сектора. Кроме того, по характеру Петр Петрович был несгибаем, как предварительно напряженная железобетонная балка, и в ответ на малейшую попытку любого начальства ущемить его научную индивидуальность начинал искать помощи вне института, рассылая в инстанции шрапнельное обилие заявлений. В них он обвинял дирекцию в попытках очернить его как научного работника, сигнализировал, что отдельные лица, используя служебное положение, насаждают в научных работах неправильную терминологию, подрывающую связи института со строительной индустрией, что нарушается объективизм и имеет место административный нажим на инакомыслящих.
Жебелев мудро проводил политику невмешательства в научные исследования и деятельность подчиненного ему старшего научного сотрудника, ибо любая подобная попытка оказывалась экономически нецелесообразной. Она требовала непропорциональных и безрезультатных затрат времени, труда и нервной энергии. Так же поступала и дирекция института. И лишь общественные организации жили под постоянным страхом очередного извержения заявлений.
Шеф явился в сопровождении ученого секретаря института кандидата филологических наук Казеннова Ивана Михайловича, рослого и представительного мужчины с умелым зачесом на лысине.
Должность Казеннова была подернута дымкой таинственности. Ученым его нельзя было считать, потому что он был секретарь. Но секретарем его тоже нельзя было признать, потому что он был ученый. Понять же действительный смысл сочетания столь различных категорий никто не мог.
На всякий случай Казеннову оказывали почтение и ходили к нему согласовывать формулировки важных писем. На формулировки у Ивана Михайловича был особый дар. С легкой руки этого талантливого самородка все бумаги, направляемые институтом в вышестоящие инстанции, были совершенны и обтекаемы, как модели сверхзвуковых самолетов и убедительны, как произведения древних летописцев.
Казеннов решительно изжил из деловой переписки канцелярские штампы вроде трафаретного «в связи с отсутствием». Он заменил их изящными оборотами с глубоким философским подтекстом. Он писал, например: «имея в виду наличие отсутствия…» И далее по тексту, который в письмах не отличался большим разнообразием. Чаще всего институт просил у вышестоящих организаций отсрочки представления плановых работ, увеличения штата и расширения служебной площади.
Гениальность стиля ученого секретаря состояла в том, что начальство, ошарашенное «наличием отсутствия» не пробегало равнодушными глазами полученное письмо, а вчитывалось, чтобы понять смысл. Вчитавшись же, порой вдруг осознавало великую нужду подведомственного ему института. И более того, по своим скромным возможностям кидало в вечно разинутую научно-исследовательскую пасть две-три отсрочки по темам, полдесятка штатных единиц или метров двадцать служебной площади, освободившейся при очередной реорганизации органов управления.
– Промежуточная проверка выполнения плана, – объявил шеф, подошел к Инне Замараевой и прикрыл ее широкой спиной от глаз ученого секретаря. – Прошу, товарищи, подготовить текущие плановые работы. С кого начнем?
Вопрос был излишним. В двенадцатой комнате всякую проверку начинали с Розалии Строкиной.
Старший экономист была старательна, как первоклассник, работяща, как паровая мельница, и дисциплинированна, как прусский гренадер. Еще никто, ни единого раза не нашел у Строкиной отставания в графике выполнения работ, арифметической ошибки в итогах, нарушения рабочей программы или недостаточности собранного материала. На любом этапе работы все ведомости, графики, балансы, таблицы и диаграммы были у нее рассортированы по папкам, систематизированы по разделам, имели даты выполнения работ и перечни первичных материалов.
– Пожалуйста, товарищ Строкина, – сказал Жебелев.
Зардевшись, как коробка духов «Красная Москва», Розалия соскочила со стула и выложила перед ученым секретарем папки, таблицы, расчеты и диаграммы.
Пока Казеннов, раскрыв рабочую программу по теме, дотошно сверял промежуточные сроки выполнения работ и глубокомысленно прикидывал на вес содержимое папок, Инна Замараева, прикрытая спиной шефа, нырнула в стол и проворно нагребла по ящикам подходящую по размерам кучу бумаг. Те сводки и ведомости, которые пожелтели и обтрепались от многочисленных промежуточных проверок, она умело замаскировала более свежими бумагами и для убедительности взгромоздила рядом с ними папку с материалами смежника – проектного института, соисполнителя по плану работ. Наклейку с этой папки Инна Александровна предусмотрительно сколупнула еще неделю назад.
Когда на столе был наведен деловой антураж, Инна поправила прическу и расстегнула верхнюю пуговичку на кофточке-джерси. Так, чтобы угадывалась влекущая углубленная ложбинка, окаймленная прозрачностью нейлоновых кружев. Инна знала, что хорошая грудь всегда в моде, и умело использовала при промежуточных и прочих проверках этот простой, но надежный маневр.
Затем она поглядела на широкую спину Жебелева, прикрывающую ее от ученого секретаря. Поняла, что сделал это шеф не по доброте души. Она тоскливо подумала, что после проверки Жебелев опять снимет с нее стружку.
Стол, за которым восседал со своей картотекой старший научный сотрудник Восьмаков, промежуточная проверка обошла с такой же осторожностью, с какой обходят гюрзу, случайно выползшую на дорогу. Ученый секретарь знал, что дирекция института для собственного спокойствия вот уже три года не загружает Петра Петровича плановыми работами и он пребывает в свободном научном поиске, не отягощаемом проверками.
– Как видите, полный порядок, Иван Михайлович, – сказал Жебелев ученому секретарю и недобрым оком покосился на Инну Замараеву.
– Да, идете точно по графику, – с сожалением согласился Казеннов и поставил в своем блокноте «галочку».
В двенадцатой комнате переглянулись. «Галочки» в блокноте ученого секретаря не были серыми канцелярскими воробышками. Как весенние журавли, они ласково курлыкали о приближающейся премии. Кроме природного дара на формулировки, в руках Ивана Михайловича Казеннова была реальная власть. По данным его блокнота составлялся проект приказа о выдаче квартальных, годовых и индивидуальных премий. И визировался этот приказ также рукой товарища Казеннова. Не дымкой таинственности, а этой реальной прозой объяснялась та почтительность, с которой, наверное, во всех НИИ относятся ко всем ученым секретарям.
– Инна Александровна, – сказал Жебелев, покидая вместе с Казенновым двенадцатую комнату, – зайдите, пожалуйста, ко мне через час.
У старшего инженера Замараевой потускнели глаза, и пальцы бессмысленно погладили отчет смежников, который спас в разговоре с ученым секретарем, но не мог – увы! – спасти в разговоре с шефом.
Через час старший инженер Замараева поволокла на голгофу тяжкий крест легкомысленного отношения к служебным обязанностям.
Кабинет шефа величиной, обстановкой и недостаточным естественным освещением напоминал камеру испанской инквизиции. Это впечатление усугублялось еще и тем, что в углу спускался короб мусоропровода. С одиннадцати кооперативных этажей, возвышавшихся над научно-исследовательским институтом, в короб обильно сыпали отходы быстротекущей жизни, и в кабинете то и дело растекался обвальный грохот.
– Разрешите, Николай Павлович? – дрогнувшим голосом спросила Инна Александровна, приоткрывая дверь в кабинет.
– Прошу вас, – с мягкой улыбкой руководитель сектора экономической эффективности встал, как истый джентльмен, и предложил стул старшему инженеру Замараевой.
Инна Александровна уселась на краешке. Застегнула под подбородок кофточку-джерси и с великими ухищрениями натянула на колени укороченную юбку. То, что многим мужчинам нравилось в Инне, на Жебелева производило совершенно обратное впечатление. Как красное на быка.
Это было тем более странно, что руководитель сектора имел возраст тридцать шесть лет, плечи внушительной ширины и рост сто восемьдесят сантиметров. Инна собственными глазами видела однажды, как Жебелев уцепил голыми пальцами трехдюймовый гвоздь и выдернул его из стены. Дети у шефа тоже были – мальчик и девочка.
И ко всему прочему у такого человека еще зарплата четыреста рублей в месяц. С ума сойти можно!
Жебелев откинул со лба мягкие, рассыпающиеся, как вычесанный лен, волосы и дернул себя за мочку уха. Привычка дергать собственное ухо, очевидно, перенятая Жебелевым у известного горьковского героя, была верным признаком, что шеф не в своей тарелке.
– Я побеспокоил вас, Инна Александровна, – заговорил Жебелев ровным голосом, – чтобы побеседовать с вами о выполнении плановых работ. Мне кажется, что в последнее время у вас возникли непредвиденные обстоятельства, несколько, если позволите мне так выразиться, затормозившие вашу работу по теме… Межэтажные перекрытия, я надеюсь, вы уже посчитали?
– Понимаете ли, Николай Павлович, – сбивчиво заговорила Инна и ворохнулась на стуле, будто на сиденье была подложена острием вверх канцелярская кнопка. Глаза старшего инженера выразительно уткнулись в щель между рассохшимися паркетинами. – Я, видите ли…
– Вижу, Инна Александровна, – кивнул Жебелев. – Вижу и понимаю… Но эффективность затрат по внутренним стенам у вас, конечно, готова? Тоже нет?.. Вы огорчаете меня, Инна Александровна… Ну, а заводская себестоимость конструкций, я осмеливаюсь надеяться, вами проанализирована?
Замараева покаянно склонила голову. Невидимая кнопка на стуле все глубже впивалась острием в ее грешное тело. Она знала, что Жебелев с аптекарской точностью перечислит задания последних двух недель. Ровным, вежливым голосом он будет требовать у Инны ответы, которые она не может дать. Будет искренне удивляться, сокрушенно качать головой, допытываться об уважительных причинах столь тяжело сложившихся обстоятельств невыполнения плана научной работы. Он не повысит голоса, не позволит себе ни единого жеста неудовольствия. Более того, ни одной живой душе не обмолвится о печальных обстоятельствах уединенной беседы, не будет объявлять Инне выговор и лишать ее очередной премии.
Но разговор он сумеет провести так, что в душе у старшего инженера Инны Замараевой с каждым его словом будет нарастать отвращение к самой себе, к собственной проклятой безалаберности. Не Жебелев, а сама Инна собственными руками будет снимать с себя стружку, обзывать себя ничтожеством. За часовой разговор с шефом в ней, как в аккумуляторе с повышенной емкостью, накопится столько искреннего раскаяния, столько завидной злости на саму себя, что Инна неделю будет работать, как пара добрых украинских волов. Да что там волов! Как дюжина мощных самосвалов… Общелкает, как жареные семечки, все метровые ведомости, выдаст всякие там сравнительные анализы себестоимости и экономической эффективности. Подгонит до ажура то, что запустила за две недели, и наработает еще на неделю вперед.
