Текст книги "Цареубийство в 1918 году"

Автор книги: Михаил Хейфец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Глава 10
МИФОЛОГИЯ ИМПЕРИАЛИЗМА

Другой миф связан с представлением о российском империализме – предшественнике коммунистической экспансии.

Согласно ему, лозунг Всемирного Союза социалистических республик стал в XX веке своеобразной модификацией формулы монаха Псковского монастыря XV века Филофея: «Москва – Третий Рим, а четвертому Риму не бывать.»

Наверно, читателю непросто поверить, что основоположник учения, определившего якобы внешнеполитическую линию России на протяжении пяти веков, от казанских походов Ивана Грозного и до афганских Леонида Брежнева, изложил его в 15 строчках: в адресе (даже не в тексте) послания Василию iii о необходимости искоренять в «святом великом княжестве»… гомосексуализм («Об искоренении блуда содомского»):

«Тебе, светлейшему и высокостолнейшему великому князю… иже вместо Римския и Константинопольския просиявишя. Старого убо Рима церкви падеся неверием аполлинариевой ереси, второго Рима, Константинова града, церкви агаряне секирами и омкордами рассекоша двери, сия же ныне третьего, нового Рима державного твоего царствия святыя соборная апостольския церкви, иже в концех вселенной православной христианской веры во всей поднебесной паче солнца светится. И да весть твоя держава, благочестивый царю, яко все царства православные христианской веры снидошеся в твое единое царство. Един ты во всей поднебесной христианам царь.»

Как ни парадоксально звучит, но в конкретной политической и дипломатической практике своего времени мессианизм Филофея был… формулой российского изоляционизма.

«Москва – третий Рим» означало, что московский князь не нуждается во внешнеполитических санкциях, ратификациях и союзах для утверждения его суверенных прав в «европейском клубе». Ergo, царь Всея Руси будет заниматься наследственными делами Рюриковичей (например, захватом Украины и Белоруссии) и не станет вмешиваться в вековые османо-европейские конфликты.

Разумеется, империализм составлял стержневую линию всей русской внешней политики, но не более, чем британской, французской, испанской, даже польской и шведской… («Русский народ и русские политики были ни более воинственны, ни менее миролюбивы, чем политики других государств», – формулировали в 1951 году социалистические эмигранты-публицисты С. Шварц, Р. Абрамович, Б. Николаевский свой ответ на утверждение, что «Сталин – есть продолжатель традиционной русской политики…»)

Спецификой российской имперской стратегии и тактики, в отличие от других великих держав, можно считать, пожалуй, лишь два любопытных обстоятельства. Первое – боязнь заморских завоеваний (Аляска и Гавайи были мирно уступлены Штатам; Курилы отдали Японии в обмен на прибрежный Сахалин; удачливого конкистадора Ашинова отозвали из православной Эфиопии и т д.)

Второе обстоятельство гораздо важнее и имело прямое отношение к сюжету этой книги. Хотя, повторяю, российский империализм в целом продублировал общеевропейскую модель, но в его идеологии, в его духовном импульсе имелась некая составляющая, которая действительно позволяла политологам и историкам считать старца Филофея пророком имперской философии.

Сформулировать романтический островок, мистическое Эльдорадо в целом весьма прагматичной русской политики можно так:

«Рано ли, поздно ли, а Константинополь будет наш.»

Русское Эльдорадо звалось Константинополем, Царьградом, а по-современному – Истанбулом, столицей Османской империи.

Когда Филофей определил великого московского князя единым царем всех христиан, то не следует понимать подобное титулование в сегодняшнем, модернизированном смысле: Филофей имел в виду не власть над еретиками христианства, папистами или там схизматиками-протестантами, но над «истинными», православными христианами. С него действительно началась та духовная русская традиция, которая видела смысл существования этого народа в сохранении православия на Земле и воссоздании в кульминационном моменте истории Второй Византии (которая, как известно, себя не называла ни Византией, ни империей греков, но гордилась званием Новой Римской империи с «ромеями' т. е. римлянами, во главе), Великого Общеправославного царства.

Подобно тому как идея Священной Римской империи германской нации тысячелетия владела немецким сознанием, так витал и над русским сознанием миф Воскресшей Византии.

Претензия московских царей занять бывший престол Комнинов и Палеологов выглядела, однако, дерзостным мечтанием со стороны всего лишь стольников былого константинопольского двора (именно такой невысокий придворный титул – «стольник» – носил великий князь киевский в славном Царь-граде). Хотя Романовы, наследники дома Рюрика, остались с XV века единственными суверенами православного региона, но только коронация одного из них в соборе святой Софии на берегах Босфора могла бы сделать его легитимным повелителем православных христиан, наподобие римского папы в католичестве и султана-халифа, владыки правоверных.

Сначала, чтобы достичь константинопольского «Золотого стола», петербургские императоры нападали на Блистательную Порту с запада, со стороны Средиземноморья. Потом двинули армию по кратчайшему направлению, через Болгарию. Одержав с огромным трудом военную победу, потерпели и там, и тут политическое поражение: оба воссозданных с русской помощью южнославянских княжества, Сербия на западе Балкан и Болгария на востоке, не горели страстью возложить свои народы на алтарь битвы за реставрацию Византии. Раздраженные вмешательством в их дела благодетелей-освободителей, правители новых государств переориентировали внешнеполитические связи в направлении другого старшего партнера в регионе – империи Габсбургов.

Более того, монарх восстановленой Болгарии сам начал претендовать на константинопольский трон и в XX веке едва не ворвался со своей армией в Истанбул к неописуемому ужасу петербургских правителей.

Александр III угрюмо пошутил по поводу русских успехов в славянском мире: «Я пью за нашего единственного союзника, Николу Черногорского.» (Черногория была самым крохотным из балканских государств.)

Нужно оговорить: фактором, устремлявшим Россию на Балканы и к проливам, во всяком случае, в XIX-XX веках, не были ее хозяйственные или военно-стратегические интересы, а только религиозно-идеологические. Но это единственное романтическое добавление к вполне реалистической внешней политике: «Рано ли, поздно ли, а наш будет Константинополь» – вот оно-то, безмерно раздутое в обществе группой иррационально мысливших панславистов, оказалось тем капсюлем, который воспламенил балканский пороховой погреб под Европой и уничтожил континент традиционых монархий. В их числе – монархию Николая Романова.

Глава 11
ДВУХЪЯРУСНАЯ СТРУКТУРА

Как ни возмущались «русские патриоты» трудами Ричарда Пайпса, они не в силах оспорить факты, приводимые в его сочинениях, а именно: в кодексе законов империи даже простое укрывание лица, виновного в злоумышлении против царя или замыслившего ограничить права самодержца, каралось более серьезно, чем убийство собственной матери («сравните параграфы Свода законов No243 и No1449») или что еще в России был писан закон, напоминавший по формулировке ленинскую 58/10 или андроповскую «семидесятку». («Произнесение речи или написание статьи, оспаривающей или подвергающей сомнению неприкосновенность прав или привилегий Верховной власти» – это каралось наравне с изнасилованием, «сравни No252 и No1525»).

Конечно, в юридической практике необычайно редко встречалось использование этих статей (мне, например, известен единственный случай – при осуждении Михаила Новорусского на процессе по делу 1 марта 1887 года). Обычно о таком юридическом инструментарии никто не вспоминал, это правда. Но правда и то, что существование бездействовавших законов в самом узле устоев гражданских прав, являлось злом, развращавшим российское общество.

Право МВД использовать или не использовать по своему произволу законы государства постепенно приводило к деморализации обеих борющихся общественных сил – как политической полиции, так и революционеров. «Нигилистов» полиция воспитывала в атмосфере «чрезвычайных» и «временных» постановлений: «Это была единственная конституция, которую они знали. Их представление, каким должно быть правительство, явилось зеркальным отражением царского режима: прозванное им «крамолой» они нарекли «контрреволюцией» (Р.Пайпс).

(Самая мягкость, с которой обращались с ними многие судьи, приучала к мысли: «Народ и общество за нас и власти это знают», а законы в государстве есть не ограничители произвола властей, а нечто вроде красных флажков при охоте на волков, пугающих объект охоты, но на самом деле вовсе не страшных и по окончании отстрела небрежно бросаемых охотниками на днища сумок.)

В следственных кабинетах приучали интеллигентов к непорядочности: хочешь выиграть партию, где ставкой будет твоя жизнь на воле, позабудь о морали, потом об уважении к закону («закон – это мы»), соответственно и к государству, источнику всех законов, в этом заключается твой шанс! Не хочешь гибнуть – губи других. Не хочешь лгать и обманывать – откровенничай и предавай. Твой выбор…

Особенно острые конфликты возникали в судах, которые эти идеологически (то есть в согласии с заранее избранными логически-словесными схемами) воспитанные молодые подсудимые первоначально воспринимали как некую третейскую и независимую инстанцию в споре между ними и властями. Когда же они убеждались, что действительность редко совпадала с книжками кавалера де Монтескье, то впадали в необузданный нигилизм.

«Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие – жулье, сброд, с которыми им по воле судьбы приходится разговаривать»… «Это не суд, а нечто худшее, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует телом, а здесь сенаторы (члены Верховного суда. – М. X.) из подлости, холопства, из-за чинов а окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью», – вспоминались мне цитаты из речей на «юбилейных» процессах, когда я сам сидел на той же скамье или в том же кабинете (процессам исполнилось как раз 100 лет). «Господа судьи, если вы меня взяли, то держите крепче, не выпускайте, потому если выпустите – я уже буду знать, что делать» (слова рабочего Ковалева, неграмотного.)

Кстати, я заметил, что когда судьи прошлого века пытались серьезно разобраться в ситуации политического преступления, это нередко предотвращало будущие правонарушения. Верховный уголовный суд с исключительным беспристрастием разобрался в деле террористической группы «Ад», и хотя вынес несколько очень тяжелых приговоров (один, Каракозову, – смертный), ни один из подсудимых более никогда не занимался революционными делами. На процессе «нечаевцев» тоже были крайне тяжелые приговоры (ведь их заговор закончился убийством) – но ни один из участников кружка не состоял потом в подпольных организациях. Еще пример: Веру Засулич присяжные, возмущенные безнаказанными должностными преступлениями жертвы ее террористического акта, столичного градоначальника, взяли и оправдали. Ошибку присяжных вспоминают сегодня часто, но почти никогда о том, что оправданная подсудимая стала противницей революционного террора, сначала в народническом движении, потом в социал-демократии.

Так вот, когда революционное движение стало массовым, люди, сидевшие в это время напротив следователей в их кабинетах, не могли не принять правил игры, которые им здесь навязывали: что произвол МВД и его пренебрежение к писаному закону и есть та практика государственной работы, которой не знают оторванные от жизни интеллигенты. Когда, волею революции пересев в те кресла, которые раньше занимали их правительственные оппоненты, они натыкались на неодолимое сопротивление косной историко-общественной материи, на память былым борцам неизбежно приходили навыки и приемы, усвоенные когда-то в этих же следственных кабинетах. Именно это и хотел сказать Пайпс о преемственности развития России от монархической к советской: речь шла об опухолевых заболеваниях общественного организма, который уже начал было отторгать болевшие клетки, но внезапно обострившаяся вспышка (война) привела к злокачественному перерождению государственных тканей.

«Исторический опыт показывает, что чем упорнее не хотят допустить никаких изменений правящие круги, тем более крайние формы принимает борьба против них. Власти в значительной мере сами формируют стиль оппозиции. И если говорить о том, кто виноват в послереволюционных ужасах, через которые прошла и все еще идет Россия, я склонен обвинять в первую очередь Николая II, а уже во вторую – Ленина. Называю эти имена в собирательном смысле – как выражение того, что они олицетворяли» (Андрей Амальрик).

Ленин проницательно заметил, что революционная ситуация возникает, когда низы не хотят жить по-старому, но и верхи уже не могут по-старому управлять. В начале второй декады XX века русские низы не желали жить по-старому в условиях подлинного расцвета страны, который ощущался буквально во всех отраслях (парадоксально, но это чувство расцвета отразилось в постоянной на протяжении полувека мании большевиков сравнивать все их достижения с 1913 годом).

Но и верхи не могли больше управлять по-старому, ибо «двухъярусность», противоречие обычных и чрезвычайных, писаных и принятых на практике приемов управления империей делали всю ситуацию крайне нестабильной. К рычагам власти протягивались руки не только левых, о которых мы говорили выше, но и их антиподов, правых губителей империи.

Чтобы взорвать свою страну, им потребовалась война.

Глава 12
БАЛКАНСКИЙ КАПСЮЛЬ

Синдром «двухъярусности» поразил не только внутренние, но и внешнеполитические государственные структуры России.

На одном ярусе находились ее отношения с цивилизованными странами Европы, где с блеском и успехом испытывались средства конвенциональной дипломатии: пакты, протесты, конгрессы, конвенции… На другом, в частности в балканских «пастушьих княжествах», высшие дипломаты петербургского МИДа позволяли себе использовать то, что в наши дни зовут «организацией и покровительством международного террора».

«Это, конечно… самое отвратительное явление во внешней политике России, ставшая привычкой традиция прибегать в этих малоцивилизованных странах к орудию насильственного устранения почти всех, кто стеснителен для русской политики на Балканах. Убийство последнего короля Сербии (Александра Обреновича – М. X.), убийство Стамбулова (премьера Болгарии – М. X.), свержение Александра Болгарского, который также был бы предан смерти, если б не отрекся, – все эти факты принадлежат к одной страшной цепи событий», – комментировала «Дейли кроникл».

В XIX веке Россия, по выражению британского премьера лорда Солсбери, «всегда ставила на Балканах не на ту лошадь». Вольты императорской политики в Болгарии, например, завершились тем, что русский посол в Софии Гартвиг попытался остановить эволюцию к союзу с Веной того правительства, при коем он был аккредитован, серией политических убийств, и к списку «Дейли кроникл» можно добавить фамилии из расшифрованных после революции бумаг петербургского МИДа: министра финансов (Велчева) и посла Болгарии в Константинополе (Волковича), а также неудачные покушения на министра иностранных дел (Начевича) и правителя Рущукского округа (Mантева).

Террор не помог. И шефы Гартвига в МИДе переориентировали фокус внимания царской дипломатии на Сербское королевство.

Цари давно «соизволяли обнадежить сербский народ» (цитата из декларации Александра I), с XV века находившегося под властью османов. Но, то Наполеон на Русь шел и мешал, то Меттерних выражал Петербургу влиятельное недовольство («Сербия должна быть либо османской, либо австрийской», – формулировал канцлер). И в Петербурге решили договориться с Веной по-доброму: взамен за право России основать в ходе войны новое, Болгарское княжество, австрийцы «бесплатно» получили разрешение оккупировать южнославянские области, исторически считавшиеся уделом сербских князей, – Боснию и Герцеговину.

И поплелся тогда Белград за победоносными Габсбургами…

Но в 1903 году в Сербии произошел государственный переворот. Группа заговорщиков ворвалась в королевский дворец и убила короля и королеву из династии Обреновичей. Прозападную, либерально-реформистскую партию «напередяков» сменила в правительстве Радикальная партия: ее вожди вербовались из анархистских, марксистских, народнических кругов. В частности, премьер-диктатор Никола Пашич считался разочаровавшимся в сербском социализме учеником князя-анархиста Петра Кропоткина.

Панславянские министры правили в единодушии с новой королевской династией Карагеоргиевичей. Ситуация на Балканах начала угрожать европейскому миру, длившемуся на континенте уже свыше трех десятилетий. Ибо новые правители Белграда переориентировали свои внешнеполитические векторы с Вены в сторону Петербурга и Парижа.

Почему?

Великого соседа сербов, охватившего их королевство со всех сторон, империю Габсбургов, прозвали в те годы «лоскутной монархией». Нам придется рассказать о ее национальной специфике, потому что это в какой-то мере объяснит национальный состав команды палачей в полуподвале дома Ипатьева да и тех войск, что стремились освободить царя из заключения.

С 1867 года Австрийскую империю, чей господствующий этнос был выброшен бисмарковским «железом и кровью» из состава германской нации, переформировали в Австро-Венгерскую унию. В ее австрийской части примерно 9 миллионов германцев правили 15-ю миллионами славян и миллионом итальянцев и румын. В Венгерском королевстве 8 миллионов мадьяр господствовали над 11-ю миллионами разных нацменьшинств.

Правители Вены с опасением наблюдали за беспрецедентным увеличением мощи Романовых в XX веке, ибо именно Россия традиционно субсидировала и ободряла славянскую оппозицию на территориях, подвластных Габсбургам. Министры Франца-Иосифа II как бы примирились с тем, что Константинополь уйдет в руки православных при дележе мусульманской Блистательной Порты, но в таком случае им вроде бы тоже полагалась «компенсация» на Эгейском побережье, а именно: главный порт бывшей Византии, знаменитые Салоники (по-русски Солунь). А так как единственно возможные дороги через горные хребты от Австрии шли к Эгейскому морю по долинам сербских рек, то Сербия само собой включалась Веной в сферу ее «государственных интересов».

Первым шагом на пути реализации этих планов стала официальная аннексия Австро-Венгрией давно уже оккупированных ею Боснии и Герцеговины. С 1909 года, когда эта аннексия была прокламирована, все политики Сербского королевства считали, что захват ядра их народа Габсбургами – вопрос времени.

Если слабые народы попадают под иго могущественных Сил, их сопротивление выстраивается по одной примерно схеме: распространяются мифы о духовной изнеженности цивилизованных колонизаторов («а мы бедные и неизбалованные, зато годны к борьбе»); потом следуют безумно непрактичные упования на далеких и идеализируемых покровителей; третья стадия – развязывается террор против местных представителей чужой власти. В частности, в Сербии любили помечтать о «гнилости презренных австрияков», о великодушии «братской России», которая, мол, их не выдаст, – и, наконец, убивали высших чиновников австрийской администрации в Боснии и Герцеговине.

Международный террор значительно облегчался в регионе национальными традициями, ибо «убить человека в этой земле почитается весьма малым грехом», как философично заметил один царский дипломат (Родофиникин): за полвека конституция Сербии менялась раз десять и царствовавший монарх взошел на трон с помощью группы цареубийц.

Организация международного террора была законспирирована настолько первоклассно, что австрийцы даже накануне войны не знали не то что о деятельности – о самом ее существовании.

Президентом с 1913 года был избран начальник армейской контрразведки Драгутин Димитриевич (подпольная кличка «Апис»).

«Его облик напоминал портреты героев итальянского и германского национально-революционого движения 1848 года, – вспоминал журналист Виктор Серж (псевдоним россиянина Кибальчича). – Красивая наружность, талант вождя, оратора, заговорщика, террориста, уменье руководить людьми и внушать любовь женщинам своеобразно сочетались в этом человеке…Получив три пули в грудь, он все же ворвался во дворец короля Александра: его признали вождем заговорщики-генералы, хотя «Апису» было 27 лет и он носил мундир поручика. Организация заговорщиков («Завереница»)… под его руководством влилась в 1911 году в «Черную руку».

Другой современник писал: «…Он обладал качествами, которые очаровывают людей. Его доводы были исчерпывающими и убедительными. Он умел повернуть дело так, что самые ужасные деяния казались мелочью, а самые опасные планы невинными и безвредными… Будучи крайне честолюбивым, он любил тайную деятельность, но любил также, чтоб люди знали, что он занят тайной работой и все держит в руках. Сомнения насчет возможного и невозможного, о потенциальной связи между властью и ответственностью никогда не смущали его. Он видел лишь одну цель перед глазами и шел прямо к ней, не обращая внимания на последствия «.

В организацию террористов, согласно опубликованным сейчас спискам, входили военный министр, начальник генштаба, министры внутренних дел и юстиции, генеральный директор МИДа, почти все генералы и штаб-офицеры, в контакте с ней находились принц-регент (при престарелом короле-отце) и министр иностранных дел.

«Сильный человек Сербии», премьер Пашич через своего агента в руководстве тайной организации был осведомлен о ее важнейших делах и замыслах.

Сначала заговорщики сменили порядок престолонаследия в Сербии: когда наследник престола задумал убрать еще одно препятствие на пути к объединению южных славян, черногорского короля Николу, опытные цареубийцы Димитриевича вместо выполнения задания уведомили окольным путем о замысле своего принца самого Николая II. Оскорбленный тем, что династия, находящаяся под его патронажем, занимается цареубийствами, Николай дипломатическим давлением добился отречения наследника от его прав, и преемником короля, а с 1914 года регентом был объявлен второй принц, Александр, связанный с террористами.

Потом была сделана попытка убить болгарского царя Фердинанда, верного союзника Австрии: деньги на «акт» дали в русском посольстве в Белграде. Покушение провалилось.

Но главной мишенью «делателя королей XX века» Димитриевича должен был стать наследник короны Австрийских императоров и венгерской короны святого Штефана, внучатый племянник Франца-Иосифа II Габсбурга, – эрцгерцог Франц-Фердинанд.