Текст книги "Цареубийство в 1918 году"

Автор книги: Михаил Хейфец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Закончив это длинное предуведомление, познакомившее читателя с исторической борьбой вокруг давнего преступления, с автором книги, его союзниками и оппонентами, с мотивами его действий, – приступаю далее непосредственно к сюжету исследования.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЛЕДСТВИЕ

 
А судьи кто? За древностию лет
К свободной жизни их вражда непримирима
Сужденья черпают из забытых газет
Времен
колчаковских
и покоренья Крыма
 

М.Булгаков. Багровый остров.

Глава 6
СТАРТ И КУЛЬМИНАЦИЯ: СЛЕДОВАТЕЛЬ НАМЕТКИН И СУДЬЯ СЕРГЕЕВ

Мифы окружают не только само преступление, но и следствие.

Вот, например, как описал следствие профессор Пайпс, которого я сам называл лучшим знатоком общей истории России:

«Первые несколько месяцев были упущены, так как следователи не прилагали никаких серьезных усилий в расследовании событий. В январе 1919 г. адмирал Колчак, объявивший себя к тому времени Верховным правителем России, передал руководство следствием генералу М. К. Дитерихсу. Последний был некомпетентен в делах судопроизводства, и в феврале на его место был назначен адвокат из Сибири Николай Соколов. Следующие два года Соколов полностью посвятил себя работе, без устали допрашивая свидетелей и выискивая любые вещественные доказательства и всякого рода сведения, могущие пролить свет на происшедшие события».

Здесь перепутано все, что только можно перепутать!

Разумеется, Колчак не передал ведение следствия Дитерихсу – именно потому, что тот являлся некомпетентным в делах судопроизводства. Следствием занимались юристы. Генералу же поручили то, что называется «политическим курированием».

Николай Соколов заменил не генерала, а выпихнул из дела предыдущего юриста-следователя, показавшегося тогда неудобным для «политических инстанций», – ситуация в принципе хорошо знакомая советским людям.

Кстати, был он в прошлом вовсе не «адвокатом из Сибири», а напротив, следователем по особо важным делам из европейской части страны (из Пензы).

Занимался следствием не «следующие два года», а неполный год в России (с февраля и до конца 1919 года, когда армию Колчака практически вытеснили из России), а за границей опять-таки не два года, а до самой смерти, приключившейся пять лет спустя от разрыва сердца во Франции (23 ноября 1924 года).

Меня не следует подозревать в придирках по мелочам: я бы не упоминал о них вовсе, если бы не ошибка, сделанная Пайпсом в начальной фразе цитаты, – об «упущенном следователями времени», о том, что первые следователи не прилагали серьезных усилий в противовес старательному Соколову.

Против этой легенды, лишь изложенной, но отнюдь не сочиненной Пайпсом, выступал еще в 20-х годах Борис Бруцкус. Он единственный защищал честь юристов, заплативших за верность правосудию своими жизнями.

Итак, в ночь с 16 на 17 июля семья Романовых была расстреляна. Через пять дней на на городском митинге объявил о казни царя областной военный комиссар Филипп (Исаак? Исай? Шай?) Голощекин. Екатеринбургская публика «сообщение о расстреле Романова встретила бурным выражением восторга». Еще через три дня, утром 25 июля, в город ворвались легионеры-чехи и войска эсеро-кадето-меньшевистского правительства. (Легион был сформирован еще при царе из пленных и после Брестского мира просил разрешения эвакуироваться во Францию, на помощь Антанте. Эшелоны с чешскими военнослужащими растянулись по Великой Сибирской дороге к владивостокскому порту через всю Россию. По требованию Германии Совнарком вынужден был приступить к их разоружению, чехи восстали и превратились в кристалл, вокруг которого немедленно наросли антибольшевистские армии в восточной половине империи.)

Если верить их командованию, наступление было ускорено, чтобы освободить Николая II. «Но ворвавшиеся в Екатеринбург чехословацкие и русские отряды скоро поняли, что опоздали» (Н.Росс).

Собранная этим историком информация выпукло характеризует уровень мышления и мораль множества белых офицеров. Атаку на город они повели в лоб, не озаботившись созданием подпольной группы в самом Екатеринбурге. Не нужно родиться великим мудрецом, чтоб догадаться: если красных прижмут настолько, что они не сумеют вывезти Романовых из города, пленников просто убьют. Имелась ли у белых физическая возможность для создания особой группы в тылу противника? По случайности в эти дни в Екатеринбурге находилась эвакуированная туда от немцев Академия Генерального штаба. Направленный из Петрограда подпольной организацией гвардейский капитан Малиновский сумел завербовать пятерых ее слушателей-офицеров, потом еще семерых. Поставленной ему от генерала Шульгина задачей являлся сбор информации и подготовка, по его выражению, «увоза» семьи. Малиновский наладил контакты с кем-то в охране, отправлял информацию в столицу, но ни разу не получил ответа, и ни копейки никто не отправил в помощь его группе. «Что же можно было сделать без денег? – показывал он потом Соколову. – Стали мы делать, что могли. Уделяли из своих порций сахар… Кулич испекла моя прислуга из хорошей муки, которую удалось достать… Все эти вещи дошли до назначения… Так ничего и не вышло с нашими планами, за отсутствием денег, и помощь Августейшей семье, кроме посылки кулича и сахара, ни в чем ином не выразилась.»

За два дня до падения города он с 37 коллегами ушел навстречу чехам. Между тем 38 опытных офицеров гвардии могло вполне хватить, чтобы справиться с охраной ДОНа: все ее смены, вместе взятые, насчитывали 75 человек, которых стрелять научили в процессе прохождения караульной службы в тюрьме.

Что касается темпа лобового наступления белых, то большевики успели сами эвакуироваться, семьи вывезли и архивы и расстреляли в местной тюрьме всех, кого пожелали…

Ворвавшись в город, монархисты прибежали в дом Ипатьева, побродили по опустевшим комнатам убитой и ограбленной семьи и разобрали находившиеся там мелочи на сувениры. При всем знании беспредельной жестокости красных воинов (читал же я Бабеля), не могу не заметить: в аналогичной ситуации красные заслали бы агентов для удара изнутри по тюрьме; иначе продумали бы план наступления, предварительно перерезав коммуникации отступления противника на Москву и Пермь; в случае убийства Ленина не бродили бы по месту преступления в поисках памятных о таком событии вещиц. Вышесказанное помогает понять некоторые причины победы красных, а не белых в гражданской войне.

Лишь к вечеру 25 июля поставленный комендантом караул прекратил поток «посетителей» в Ипатьевский дом.

Хотя Уралсовет еще за трое суток до падения города официально уведомил население о казни царя, но прошло несколько дней, пока, по выражению свидетеля-офицера, у его коллег не возникли «сомнения в благополучии Августейшей семьи». Некий поручик, скрывавшийся при красных в окрестностях, сообщил коменданту: возле деревни Коптяки, в урочище «Четыре брата», мужиками найдены три топаза, пряжка от пояса с гербом, пряжки от жилетов и подвязок, мелкие вещицы, а также крест, украшенный малыми бриллиантами и изумрудами, – все сильно обгоревшее.

Офицеры разыскали в городе следователя Алексея Наметкина и приказали начать расследование. (Почему Наметкина? «Он носил звание следователь по важнейшим делам, а разве это дело не важнейшее?» Между тем в российской юриспруденции термин «важнейшие дела» употреблялся со сравнительным оттенком, т е. в смысле «более важные дела» по сравнению с совсем уж простыми. Делами, так сказать, первостепенными занимался «следователь по особо важным делам».)

Наметкин объяснил, что по закону может начать дело лишь по предписанию прокурора. Прокурора поискали, не нашли и потребовали, чтобы следователь вел дело по приказу военных властей: «А то нас тут 12 человек, и мы особенно просить не станем». Он понял «толстый намек» и послушно поехал на место находки драгоценностей, за 18 километров к северу от города.

(К слову, городской прокурор за трое суток до этого дня, еще 27 июля, успел допросить первого свидетеля по делу.)

Прибыв на место, обнаружили недавние кострища и приступили к поискам следов преступления. Нашли большой бриллиант, осколки жемчугов и изумруда, куски обгорелой одежды, припахивавшие керосином… Стены ближайшего «сухого колодца» были «избиты» осколками ручной гранаты. Следователь, как пожаловались офицеры его преемнику, вовсе не искал ничего, а лишь «что-то писал в книжечку» (неужели они искренно не понимали, что все найденное полагается неукоснительно заносить в протокол?)

Раздосадованные, они потом сами, уже без него, приступили к к допросам окрестных крестьян. Без успеха.

Алексей же Наметкин, вернувшись в город, поехал к прокурору за предписанием начать дело. Он-то понимал, каким непростым оно будет, какие обширные полномочия понадобятся. Назавтра изъял все собранные вещественные доказательства из военной комендатуры, еще через день допросил первую свидетельницу – крестьянку, давшую описание грузовика с трупами и лиц, ехавших в нем, потом допросил еще двух свидетелей из Коптяков. Пять дней осматривалось и описывалось место убийства – Дом особого назначения. Там Наметкин выявил первые фамилии лиц, предположительно участвовавших в преступлении. На обоях обнаружил надпись: «Комендант дома особо важного А. Авдеев» и рядом химическим карандашом: «Шура». На внешней стене уборной надпись «Сидоров», на стене в комендантской комнате список номеров телефонов: «военный комиссар Анучин», «председатель Чудскаев», «комиссар Жилинский», адрес квартиры комиссара Голощекина, рецепт, выписанный на фамилию «Мошкин», адрес на конверте: «Дом особого назначения, и д. коменданта т. Никулину» и т д.

Все действия Наметкина, обозначенные в протоколах (одно описание места преступления, сделанное им, занимает в сборнике Н. Росса 15 книжных страниц), перечислены мною умышленно: допрошено трое свидетелей, осмотрены и описаны предполагаемое место совершения преступления и предполагаемое место уничтожения трупов, выявлены фамилии лиц, включенных потом в перечень разыскиваемых преступников или свидетелей. Заняли эти действия ровно неделю:

«Настоящим уведомляю Вас, что в заседании общего собрания от 25 июля (7 августа н. ст) с г. постановлено производство предварительного следствия по делу об убийстве бывшего Государя императора Николая II возложить на члена суда И. А. Сергеева, освободив вас от производства по настоящему делу.

И.д. председателя суда (подпись неразборчива).

Сдал на 26 пронумерованных полулистах.

И. о. следователя Наметкин.»

Что произошло?

Вот как описывает ситуацию Бруцкус: «Справедливость, разум и закон предписывают следователю собрать достоверный фактический материал и, основываясь на нем, восстановить картину преступления. Обратный образ действий, т е. указание желательных, но ничем еще не уличенных преступников с заданием группировать и подготовить материал против заранее определенных лиц… с незапамятных времен известен тайным судилищам. Пользуются им и теперь в деспотиях, действующих голым насилием. Какой же метод был использован правительством Колчака в лице Дитерихса?.. Через неделю, 7 августа, ведение следствия было отнято у Наметкина… О причинах столь резкой меры Дитерихс наивно проговаривается: Наметкин не хотел вести следствие в национальном духе, он настаивал на том, что намерен подчиняться требованиям закона. Что значит – в национальном духе? Объяснение этим словам можно найти в первых же страницах книги Дитерихса… требование русского национального духа, – продолжает Бруцкус, – состояло в том, чтобы в убийстве были обвинены евреи, и генерал Дитерихс, не считаясь ни с какими фактами, во вступительных словах своей книги прямолинейно заявляет: «Русский народ участия в этом убийстве не принимал». Дополнительно генерал разъясняет, что евреи руководствовались намерением уничтожить православную церковь – не христианство, а именно православие, о котором особо печется генерал с такой православной фамилией… В таких идеях обязывался вести дело следователь. Наметкин, ссылавшийся на закон, должен был уйти.»

Доказывая, что причина увольнения Наметкина была именно такой, Бруцкус процитировал Соколова: «Поведение Наметкина вызвало сильное негодование в обществе. В чистоту его беспредельного уважения к закону не верили. Одни обвиняли его в трусости перед большевиками, другие шли в своих подозрениях еще дальше.» («Эти ссылки на безымянных «одних» и «других», этот клеветнический донос на сочувствие Наметкина большевикам делает не полуграмотный агент провинциальной жандармерии, а человек с университетским образованием!» – Б. Бруцкус.)

Сменил Наметкина екатеринбургский судья Иван Сергеев, ведший дело полгода, до февраля 1919-го. Он сначала завершил осмотр места преступления и обнаружил в дымоходе два документа, которые в момент сжигания архива ДОНа были втянуты воздушной струей наверх и уцелели. На одном значилось: «20 июля 1918 года получил Медведев от коменданта Дома Юровского десять тысяч восемьсот рублей (10.800). Получил – Медведев.» Другой был еще важнее: расписание смен охраны с обозначением всех фамилий сотрудников тюрьмы, дежурств, постов. Плюс еще были найдены новые росписи охранников на стенах и, наконец, надпись латинскими буквами на стене той комнаты, где, по предположению следователя, произошло убийство:

 
Balsdtzar ward in selbster Nacht
Von seinen Knechten umgebracht.
 

Надпись была идентифицирована как заключительное двустишие из стихотворения Генриха Гейне «Валтасар» (в стихотворном переводе на русский оно звучало так:

 
В ту ночь, еще не взошла заря,
Рабы зарезали царя.)
 

Сергееву довелось допросить почти всех важнейших свидетелей, давших решающие показания по той части преступления, квторая касалась непосредственно Екатеринбурга: комиссара Саковича, красноармейца Летемина, камердинера Чемодурова, начальника охраны ДОНа Медведева… Им были подготовлены важнейшие экспертизы, в частности, произведена выемка частей стен и пола со следами пулевых попаданий и штыковых ударов. Вряд ли кто-нибудь сочтет такую работу незначительной.

Однако судью Сергеева генерал Дитерихс, курировавший следствие по политической линии, невзлюбил еще пуще, чем Наметкина: «Он тоже оказался не свободен от бациллы законности» (Б.Бруцкус).

Довольно быстро удалось генералу установить, что «хотя Сергеев не сочувствует изуверской политике и поступкам Бронштейна, Янкеля Свердлова и Исаака Голощекина, евреев Сафарова, Войкова и их единомышленников, но Сергеев сторонник евреев Керенских, более умеренных, не таких кровожадных.»

Поняв это, Дитерихс занялся генеалогией неприятного екатеринбургского судьи и крещендо установил (на страницах своей книги), что Сергеев – сын крещеного еврея, крещеный еврей, просто еврей, наконец, еврей, втайне сочувствовавший врагу. Руководя следствием по раскрытию «преступления, инспирированного по замыслу и особенному руководству евреев», такой Сергеев непременно должен был заниматься вредительством… Он и занимался – раскрытая генералом схема ничем не отличалась от позднейшей кулацко-специалистской модели начала 30-х годов. Сергеев, например, дал объявление в газетах, прося лиц, что-либо знавших об обстоятельствах преступления, являться в местные прокуратуры и приносить свидетельские показания. Акция провалилась, Сергеев признал: люди боялись свидетельствовать в ходе гражданской войны – не поплатятся ли за опасные показания, попав потом в руки возможных победителей? Генерал же разгадал замысел криптоеврея: «Сергеев сделал это (публикацию в газете. – М. x.), чтобы предупредить через печать Янкеля Юровского, Исаака Голощекина и Янкеля Свердлова, чтобы они приняли меры, т. к. следствие началось.»

Последний эпизод, видимо, вконец расщелкавший сосуд терпимости господина генерала по отношению к еврейскому вредителю Ивану Сергееву, изложен был в книге его убежденного единомышленника – англичанина Роберта Вилтона.

…Обеспокоенная докладами, поступавшими в Лондон от Нокса, фактического посла Великобритании при правительстве Колчака, лондонская еврейская община послала в Омск секретаря Объединенного комитета по иностранным делам Еврейского совета представителей («Board of deputes») и Англо-еврейской ассоциации. Он встретился для беседы с министром юстиции белого правительства Старинкевичем, и тот, не удовлетворившись устной беседой, снабдил лондонского собеседника письменным заявлением для печати:

«На основании данных предварительного расследования, о котором мне еженедельно докладывает Генеральный прокурор, я могу удостоверить, что среди лиц, виновных… в убийстве императора Николая ii, нет ни одного человека еврейского происхождения».

«Я спросил его, – рассказывал лондонский делегат, – как он объясняет тот факт, что генерал Нокс послал британскому военному министерству отчет с противоположными утверждениями. Г. Старинкевич ответил… что русские военные круги с самого начала рьяно утверждали, что убийство царской семьи – дело рук евреев и что следствие должно установить этот факт. Они начали свое собственное расследование и настаивали, чтобы вообще все следствие перешло к ним. Ему, министру юстиции, пришлось столкнуться с большими трудностями, чтобы добиться проведения следствия нормальными юридическими органами. Но и это расследование постоянно страдало от вмешательства военных. Так, когда первый следователь Сергеев не смог найти никаких следов участия евреев в преступлении, эти военные круги яростно выступали против него, инсинуируя, что сам г. Сергеев является евреем. Эта кампания стала настолько агрессивной и настойчивой, что министру юстиции пришлось освободить Сергеева и назначить другого следователя. Новый следователь тоже не смог обнаружить следов еврейского участия в убийстве царской семьи».

Старинкевич ошибался: не для того военные настаивали на замене судьи Сергеева, чтобы его преемник не нашел в деле жидо-масонскую интригу. Просто для того, чтоб ее обнаружить, требовалось заменить и самого господина министра: в момент, когда Вилтон цитировал его письмо, он получил возможность называть Старинкевича: «Уже бывший министр».

Будем справедливы: Николай Соколов ни словом в своей книге не намекнул на «еврейское происхождение» Ивана Сергеева. Для обоснования своего внезапного назначения на чужое место он выдвинул другие, якобы профессиональные аргументы. Первое: имелись у начальства для замены судьи «стратегические соображения». «В чем состояла стратегия, которая мешает Сергееву и не мешает Соколову, того и величайший полководец объяснить бы не мог!»– воскликнул по этому поводу Бруцкус, но я, хотя не полководец, «тайну стратегии» разгадал: Сергеев был судьей местным, екатеринбургским, ордер ему подписали городской прокурор Остроумов и председатель горсуда Казем-бек. Соколов же считался юристом из центра, и ордер на ведение дела подписал ему сам Верховный правитель

России адмирал Колчак! Дело отныне числилось не местным, екатеринбургским, а государственного значения… Второе соколовское объяснение состояло в том, что Сергеев как член суда был прикован к Екатеринбургу и не мог выезжать из города на места, связанные с расследованием. Бруцкус съехидничал: «Члену суда в качестве следователя присваиваются все права следователя, и ничем ровно не прикован он к своему суду». Изучая дело, убеждаешься в этом несомненно: одно из важнейших преимуществ Сергеева перед Соколовым как раз в том и состояло, что судья успевал выезжать на места событий (в Алапаевск, например), тогда как Соколов часто туда опаздывал – и упускал при этом важнейшие следственные нити (конкретно об этом будет сказано при анализе соответствующих эпизодов дела).

Подозрение в скрытом еврействе против человека по имени Иван Сергеев, к тому же судьи царских времен, возникло у генерала и круга его единомышленников потому, что они были недовольны не только итогами его работы (это само собой разумеется), но и ее, так сказать, способом, ее методологией. С итогами как раз они могли что-то сделать, на самом деле, увы, Сергеев после того, как его подержали у генерала «на ковре», немного уступил, и в протоколах появились, по Бруцкусу, «экскурсии в область национального духа». Но все-таки Сергеева военные выгнали (в скобках: к большому ущербу для следствия, хотя бы потому, что Соколову после него требовалось немало времени для вхождения в курс длившегося уже семь месяцев дела. У преемника же Сергеева на все про все оставалось лишь четыре с небольшим месяца: в июле 1919 г. Екатеринбург попал в руки красных.).

И тут мы замечаем, что, помимо «керенского иудаизма», обвинял Дитерихс Сергеева еще в инертном ведении следствия. Не было у него, пишет генерал, умения сбить неожиданным вопросом обвиняемого с его версии, ошеломить и, как выражались позднее, «расколоть». Просто слушал судья показания и записывал аккуратно, включая все ошибки допрашиваемого.

Как ни удивительно, я вынужден взять под защиту генерала. Доля правды в инвективах Дитерихса в адрес Сергеева имелась – и немалая доля.

Сергеев был воспитанником старой юридической школы и вел следствие, как принято было в русском дореволюционном правосудии: собирал и сопоставлял факты, отсеивал лишнее и сомнительное, выявлял в них противоречия и снова сопоставлял улики и показания. Между тем преступления, которые ему поручили расследовать, – екатеринбургское, пермское и алапаевское (все случаи убийств Романовых на Урале) – оказались не просто трудными, но трудными специфически, ибо совершали их не рядовые уголовники, а тайная спецслужба нового государства. Подозреваемые в преступлениях фигуранты заранее предвидели возможный ход расследования и сочиняли для юристов противной стороны нужную им легенду, например, «приговор Уральского Совета». А Иван Сергеев не мог поверить, что, скажем, «Сообщение ЦИКа Советов», т е. президентского органа, предназначалось, в частности, именно для того, чтобы его, юриста, дезориентировать в ходе следствия.

Наоборот, генерал Дитерихс, следователь Соколов, корреспондент Вилтон и иже с ними убеждены были, что следствие проводится для единственной цели: подтвердить фактами заранее ясную им концепцию тайного заговора, погубившего Романовых. В деталях, правда, единомышленники расходились. Дитерихс провидел мысленно германо-еврейский комплот, а Соколов – жидо-масонский.

Чтобы читатель, уловивший пробивающуюся невольно, сквозь внутренние запреты, мою иронию, не заподозрил автора в проеврейской предвзятости, процитирую для объективности других историков, в принципе как раз благожелательно относящихся к лицам, сплотившимся тогда вокруг Дитерихса. Например, Н. Росс так оценивает сочинение Вилтона, бывшего не только корреспондентом, но и помощником Соколова (он ведал фоточастью на следствии):

«Книга содержит уникальные подробности, но ее, к сожалению, очень портят назойливые антинемецкие и антиеврейские рассуждения автора.»

Про книгу самого Соколова сказано более обтекаемо:

«… труд его лишен строгого построения, и не всегда в нем достаточно точно воспроизведены следственные документы (очень важное и верное замечание! – М. X.). Опущены в книге те документы, которые не подтверждают его точку зрения на дело. Увлекшись своей концепцией, Соколов часто уводит читателей в зыбкую область широких и мало обоснованных предположений…» – тут историк цитирует одно из таких предположений следователя, сформулированное им, правда, не в книге, а в частном письме:

«Вопрос о жизни и смерти членов дома Романовых был, конечно, решен задолго (sic!) до смерти тех, кто погиб на территории России.»

А вот что сказано про труд Дитерихса:

«… сильно грешит бесконечными отступлениями от чисто юридической стороны дела.»

(Имеются в виду теоретические размышления генерала о природе и целях германо-еврейской нечистой силы.)

Р. Пайпс уделил данному аспекту подстрочное примечание:

«Когда благодаря усилиям специальной следственной комиссии, сформированной адмиралом Колчаком, стали известны подробности екатеринбургской трагедии, появилось неимоверное количество гнусной антисемитской литературы. Она исходила от некоторых русских публицистов и историков и нашла себе отклик на Западе. Заметная часть авторов сваливала всю вину за гибель семьи на евреев, истолковывая убийство как одно из звеньев «всемирного еврейского заговора». В некоторых записках англичанина Вилтона и в еще большей степени его русского единомышленника генерала Дитерихса юдофобия достигла патологических масштабов… Настолько сильно было желание авторов свалить всю вину на евреев, что они невольно закрывали глаза на тот факт, что евреи, евреи-вероотступники, вместе с латышами, венграми, австрийцами и русскими являлись только исполнителями приговора, вынесенного Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, русским.»

Здесь нужно возразить, что упомянутые авторы вовсе не закрывали глаза, тем более невольно, а несомненно сознательно дезавуировали участие Ленина в преступлении – в единстве с большевистскими специалистами по дезинформации. Краткость и сдержанность Пайпса я объясняю тем, что в качестве гарвардского профессора он имел постоянный доступ к следственным документам и противоречие юдофобской версии с подлинными материалами дела выглядело в его глазах настолько очевидным, что прямая полемика с клеветниками унижала бы его в собственных глазах как ученого.

Теперь, когда читатель видит, что я не одинок, считая Дитерихса и К° патологическими мифоманами, должно отметить, что в процессе работы у них по сравнению с добросовестными Наметкиным и Сергеевым имелось, так сказать, негативное достоинство, которое позволило инстинктом угадать то, чего, скажем, Сергеев не увидел. Назовем это достоинство лютой, беспредельной или, как сказали бы в ту эпоху, классовой ненавистью к врагу: она способствовала, как ни парадоксально, зоркости их взгляда («ненависть тоже может быть методом гнозиса». – Н. Бердяев).

Ненависть заставляла их не доверять очевидным уликам, искать злокозненные ходы замаскированных, незримых врагов. И, вопреки законам логики, именно они, мистики-сочинители, оказались правы перед реалистами юриспруденции! Там, где Сергеев успешно находил в районе преступления живых, обыкновенных преступников, его «куратор» прозревал интригу подземных германо-еврейских сил, он сменил следователя на своего единомышленника и тому действительно удалось нащупать пружину организованного издали, из Кремля, политического убийства, тайна которого скрывалась в телеграфных лентах, закодированных привыкшими к эмигрантским подвохам и подсечкам конспираторами.

Конечно, большого успеха мифоман-следователь все-таки добиться не мог: его профессиональное зрение было затемнено бельмами юдофобских предрассудков («Требовалось, чтобы следствие обязательно пришло к заключению, что в екатеринбургском убийстве виновны евреи, даже не большевики-евреи, а просто евреи, что виновен еврейский народ». – Б. Бруцкус). Опять смущает, что современный читатель, духовно удаленный от исторических реалий эпохи, решит, мол, старинный еврей-профессор, а вслед за ним современный еврей-автор, шокированные юдофобскими репликами солдафона Дитерихса, преувеличили реальное его влияние на ход и выводы следствия. Неужели выпускник Академии Генштаба, дослужившийся при Керенском до начальника штаба Ставки, выпустивший в свет двухтомную книгу, собственноручно написанную, – неужели такой человек мог сознательно вынуждать следователя к фабрикации дела, буквально судьбоносного в его понимании!? Словно был соперником

А. Вышинского (решусь однако напомнить, что и Вышинский – образованный и талантливый «юрист старой школы»).

Но тот, кто взял на себя труд прочесть книги Дитерихса, Соколова, Вилтона и подумать над ними, знает:

Дитерихс способен совершить то, в чем его обвинил Бруцкус.

В объяснение и даже какое-то оправдание его поведения хочу напомнить, что четвертью века раньше в Париже, столице Европы и цивилизованного человечества, офицеры-кавалеры Легиона чести обвинили не большевистских комиссаров-евреев, а своего коллегу-генштабиста, но тоже еврея, что он иностранный шпион, а когда выяснилось, что это ошибка, что капитан Дрейфус невиновен, господа из французского генштаба состряпали против него поддельные улики, фальшивые документы… В качестве модели это их поведение помогает понять фантастическую, но в принципе точно такую же логику поведения Дитерихса и Соколова. Если бы французские офицеры просто клеветали на неприятного коллегу, они выглядели бы рядовыми интриганами, каких испокон веку было много в любой военной среде – и вовсе не обязательно по отношению к евреям. Но в том заключалась логика «антидрейфусаров», что они-то всем сердцем были убеждены: Дрейфус несомненно шпион и не может им не быть, ибо принадлежит по крови к племени, каждый член которого есть потенциальный предатель. Фабрикация улик против такого человека не выглядела в их глазах бесчестным делом. Бесчестно – опорочить невинного, а разоблачить еврея-преступника с помощью поддельных документов есть, на языке военных, операция и маневр. (Кстати, у Дитерихса Наметкин и Сергеев отделались отстранением от должности, а вот полковник Пикар, раскрывший настоящего шпиона в деле мнимого изменника Дрейфуса, попал за это во французскую тюрьму.)

С другой стороны, Сергеев – не исключаю – и рад был бы по человеческой слабости угодить военным властям в военное время. Да беда, евреи не попадались в сети. Кого ни найдет, ни допросит, все идут русские, православные фамилии. Тут нужно оговорить, что наличие еврейских палачей среди тогдашних чекистов мною вовсе не умаляется, имя же им было легион… Если бы царскую семью убивали где-нибудь на Украине или в Крыму, то, можно полагать, Сергеев без труда справился бы с генеральским заданием, выполнил политустановку куратора и не потревожил свою совесть. Беда следствия в том, что место убийства – Урал – находилось практически в противоположном от «зоны оседлости» углу России, не было там и культурных центров, мест обычной инфильтрации евреев, добившихся права свободного проживания в пределах империи. (80-тысячный Екатеринбург административно считался уездным городом.) В таких условиях Сергеев старался не сбивать неожиданными вопросами свидетелей. Пока что они охотно подтверждали участие в убийстве хотя бы тех редких евреев-фигурантов, что следствию удавалось зацепить: скажем, свидетель Павел Медведев рассказал Сергееву, мол, царя убил комендант, еврей Юровский, и он же добил из кольта наследника. А начни-ка выдаивать из него все, что знает, – вдруг Павел выведет Юровского из-под удара (потому что есть показание другого свидетеля, Филиппа Проскурякова, мол, «Пашка Медведев мне сам рассказывал: он выпустил несколько пуль в царя»). Вдруг сознается и разрушит даже те сомнительные достижения, которые удалось подсобрать…