Текст книги "Цареубийство в 1918 году"

Автор книги: Михаил Хейфец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

«Человеческое «Я» живет в органическом единстве с душой народа, которая предшествует отдельному человеку. Полноту жизни человек получает от нации, вне которой он – ничто.»

Германские философы, классики мудрости для цивилизованного мира, впервые сформулировали понятие «органической жизни народа». «Что листья без дерева? – спрашивал, возможно, величайший из тогдашних мыслителей, Георг-Фридрих Гегель, – Ничто. В органической жизни счет идет только на деревья.»

Но если силу и бытие индивид черпает в рамках нации, то отсюда вытекало: свобода и мораль личности коренится в ее биологической, расовой принадлежности к своей общине.

Германский романтизм сыграл огромную положительную роль в судьбах духа, помогая сохранить своеобразие и многообразие национально-культурных ликов в эпоху объединения мира. Но таилась в немецком феномене «почвы и крови» не распознанная сразу опасность.

Ибо в новой европейской философии не осталось места для личности как целокупного сосуда Божия, как мира, бесконечно ценного самого по себе, вне рамок любого коллектива. Согласно христианским идеалам, общепризнанным в Европе на протяжении полутора тысяч лет, именно свобода воли личности отделяла homo sapiens от высокоорганизованных, но неодушевленных коллективов вроде термитников или пчелиных роев.

Коллектив всегда сцепляют законы биологического отбора для выживания вида, а не для спасение чьей-то души. В том числе коллектив нации. И вид выживает за счет кого угодно – даже за счет своих. И уж тем более за счет чужих.

В Германии, родине «философии нации», такие идеи покорили большую часть мыслящей и государственной верхушки общества.

Например, политика Вильгельма II диктовалась всецело его личными расовыми убеждениями. Когда Россия воевала на Дальнем Востоке, он начертал на секретном докладе своего посла в Токио:

«Tua res igitur! Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего влияния желтой. Поэтому наши симпатии должны быть на стороне России.» (Хотя расовые чувства подкреплялись у него тем, что «маньчжурская война передала дирижерскую палочку в Европе в немецкие руки» – С. Витте).

Но когда японцы заставили Россию отказаться от экспансии на восток, «верный старый друг» Николая – Вильгельм решил, что теперь у славянской расы вообще нет иного выхода, кроме как напасть на германскую расу. Тем более, что славяно-чешский кинжал опасно врезался в тело германо-австрийского массива.

Вождь германской расы просто обязан был выбрать момент своей наивысшей готовности к неизбежному бою, пока противник еще не достиг пика своих сил. (Перевооружение России предполагали завершить к 1917 году.)

Вильгельм выбрал войну в наборе возможных в его тогдашнем положении политико-дипломатических вариантов. Это ошибочное даже с империалистических позиций решение объяснимо тем, что расизм – философия, основанная на предубеждении, на предрассудке – ослепляет своих приверженцев, лишает их прагматического видения. Кайзер, например, не понимал, что если дело дойдет до войны, Великобритания обязательно выступит на стороне Антанты: об этом буквально вопили и насущные британские амбиции, и всегдашние, со времен Елизаветы I, традиции британской дипломатии на континенте. (В XIX веке можно припомнить антинаполеоновские коалиции, Крымскую войну, Берлинский конгресс.) Единственное объяснение слепоты кайзера: согласно его базовой философии, англосаксы должны как минимум не мешать своему виду, германской расе, выигрывать битву за жизнь.

Объективности ради напомним, что противоположная сторона была отравлена теми же расистскими ядами, хотя в меньшей концентрации. И ее, как Вильгельма, расизм ослеплял, лишал трезвого понимания ситуации, верной оценки могучих сил Центральных держав. (Сербы верили, что одолеют австрийцев!)

На Европу впервые в ее истории обрушилась война, вызванная торжеством пока еще стыдливого, пока еще скрытого расизма.

Глава 15
ЛОЖЬ КАК ОРУДИЕ ПОБЕДЫ

«– Что может правительство делать, когда идет война? Направлять события? Вы отлично знаете, что не может, – объяснял герою романа «Семья Тибо» приятель-дипломат. – Направлять общественное мнение? Да, это, пожалуй, единственное, что оно может. Наша главная забота – соответствующее преподнесение фактов.

– Организованная ложь?

– Правда хороша в редких случаях. Враг должен быть всегда неправ…

– Лгать?

– …Не только лгать, но хорошо лгать. По части спасительной лжи мы во Франции творили подлинные чудеса!»

Почему требовалось лгать? Всем ведь, не одним французам…

Идеологическая, расовая война обнажила фундаментальное противоречие христианства, основы европейской цивилизации, с формой мировоззрения, которую выработала Европа к XIX-XX векам, – с национализмом. В наше время, после краха Интернационала с его ГУЛАГом и политбюро, позабылось, что «Интернационалка»-то возникла неслучайно, не по чьей-то («русской») дурости или чьему-то («еврейскому») замыслу, но как неудержимо пробившийся духовный росток на почве, которую для него предварительно удобрили 20 миллионами трупов и полили кровью воинов 33 стран, – во имя Национальных Идеалов каждой из них. Во имя Великой Германии, во имя освобождения Эльзас-Лотарингии, Креста на святой Софии, освобождения славян, арабского возрождения…

Читателю трудно понять процесс событий, приведших к цареубийству и фальсификации следственных выводов, если он не почувствует, как все эти четыре года в сознании воюющих наций крепло убеждение: их «органические» монархи и президенты желают предательства Веры и служения Отцу Раздора и Лжи.

Когда аналогичное народное чувство коснулось православного монарха, чья легитимность исторически держалась на его авторитете Хранителя веры, – неудивительно, как писал поэт, что

 
мы,
как
недокуренный окурок,
просто сплюнули
их династью.
 

Настроение, например, тогдашних французов выразительно зафиксировал религиозный мистик, обернувшийся тогда же секретарем французской секции III Интернационала и при этом сохранивший, вот что важно, верность религии и папе:

«Моим товарищам-католикам я старался показать антихристианский, антикатолический характер патриотического идолопоклонства, изобретенного буржуазией взамен религии. Родина всегда казалась мне подобием Медного Змия, исполинского и варварского, который толпа раскаляет воплями в металле и без конца наполняет молодыми жизнями» (Пьер Паскаль).

В русском исполнении зарождение того же самого чувства изображалось в «Августе 1914-го» у Солженицына. Воротынцев раздумывает, как ему призвать солдат на смерть:

«…тогда – Богом? Имя Бога еще бы не тронуло их. Но самому Воротынцеву и кощунственно, и фальшиво невыносимо произнести сейчас заклинанием Божье имя – как будто Вседержителю очень было важно отстоять немецкий город Найдебург от немцев же. Да и каждому из солдат доступно было додуматься, что не избирательно же Бог за нас против немцев, зачем же их такими дураками ожидать,»

В подобной идеологической ситуации пропагандистское балансирование гражданских властей воюющих стран держалась как раз на их умении реанимировать совесть своих войск и народов, по слову персонажа французского романа, «обманув их с подлинными чудесами». Кто искуснее умел или научился лгать, у того оказывались и шансы продержаться – иногда, как ему верилось, до полной победы.

Варианты же «фронтовых» акций по обработке сознания не своих солдат, а войск противника сводились либо к раскрытию чужой лжи (но это оказалось малоуспешным ходом), либо наоборот, к провоцированию их на такое «патриотическое» действие, которое на самом деле ослабляло волю и дух врага. Первая мировая дала классические образцы политической игры по дезориентированию сознания противной стороны.

Германские спецслужбы работали тогда лучше всех. Русские же лгали своему населению хуже всех, бездарнее всех.

Первая публичная схватка германских спецслужб и русских контрразведчиков произошла в начале 1915 года, в ходе так называемого мясоедовского дела, своеобразного пролога екатеринбургского цареубийства.

Глава 16
КАЗНЬ ПОЛКОВНИКА МЯСОЕДОВА

В первые годы войны русской армией управляли деспотичные мистики: Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич («человек с зайчиком в голове» – С. Витте) и патологически подозрительный начальник его штаба генерал Янушкевич. Одним из самых близких к ним людей стал лживый и лукавый мифоман, оберквартирмейстер Западного фронта (т е. начальник оперативного отдела и куратор разведки и контрразведки на одном из двух фронтов) Михаил Бонч-Бруевич.

Генштабы всех стран совершили в процессе подготовки к войне роковые ошибки: немцы переоценили потенцию внезапного удара через Бельгию, французы не предусмотрели бельгийского направления. Русские же неправильно рассчитали запас снарядов, исходя из былого их расхода на японском фронте. Оказалось, такого количества – мало. В феврале 1915 года Янушкевич горестно писал военному министру: «Мне так по ночам и чудится чей-то голос: продал, продал, проспал.»

Когда начались первые поражения (уничтожение армии Самсонова в Восточной Пруссии, потом внезапный прорыв германцев к резиденции Ставки, к Варшаве), у троицы мистиков спонтанно и даже искренно возродилось в душах традиционное для России объяснение военных неудач. Измена! Не превосходство сил и опыта у противника, не свой просчет в чем-то, как у любых работающих людей, но – сознательное предательство, особливо со стороны иноземцев, иноверцев, инородцев… Найти бы – чье!

В 1812 году отступали до Москвы перед Наполеоном не потому, что это был величайший в мировой истории полководец с самой сильной в его жизни армией, но из-за измены проклятого иноземца-главнокомандующего Барклая-де-Толли.

Крымскую войну проиграли не потому что самонадеянно и авантюрно ввязались в бой сразу со всей Европой, а из-за предательства канцлера Нессельроде. (Тогда он был немцем, а в наше время патриоты открыли у выдающегося дипломата более пикантных – еврейских – предков.)

Балканскую войну, правда, выиграли – но с большим трудом и потерями. Не потому, что противостоявший турецкий солдат всегда был одним из лучших в мире, нет, а из-за поставщиков-евреев, снабжавших нашу армию плохими сапогами и дурным продовольствием. (Как будто в какой-то иной армии мира, хоть в той же турецкой, поставщики подряд все не были ворами!)

Порт-Артур сдал японцам изменник-немец, генерал Стессель, которого после плена посадили на родине в крепость: он, видите ли, в окружении, в безнадежном военном положении, после почти годичной осады, сдал врагу защищаемую позицию. Раз сдался, значит, – военный преступник.

В 1914 году поиски очередного потребного обществу «изменника» начали с офицера не с иностранной, а с русской фамилией. Тем не менее, инокровие и в этом случае контрразведчики держали у себя «в уме».

Потомок старинного дворянского рода, кавалер 26 русских и иностранных орденов, ротмистр корпуса жандармов Сергей Мясоедов служил начальником погранпоста на границе с Пруссией, в Вержболово. С чего начались его несчастья, установить трудно: возможно, с выгодной женитьбы. Клара Самуиловна Гольдштейн принесла в дом приданое – 115 тысяч золотых рублей и большие связи в деловых кругах (ее дядя был крупным коммерсантом в Германии).

По этой ли, по другой ли причине, но пошли в жандармских кругах разговоры, что Мясоедов, мол, делает гешефты на контрабанде (с евреями?). Проверить поручили корнету Пономареву. Пономарев сработал дело без особых хитростей: подкупил некоего господина по фамилии Юргенс, чтобы тот подбросил контрабандный товар в автомобиль начальника погранпоста. Но Мясоедов, неплохой профессионал, поймал Юргенса, избил палкой и заставил написать объяснение.

Тогда корнет попросил купца Шюлера подложить Мясоедову… динамит. Не бесплатно. Но тот предпочел послужить своему старому начальнику и написал ему доносец на юркого корнета. Мясоедов присовокупил его (и объяснение Юргенса) к рапорту по начальству и стал ждать резолюции.

Корнет решился на третью попытку: попробовал уличить ротмистра не в контрабанде уже, а в служебных упущениях. Его люди схватили у границы дюжину «революционистов» с динамитом, револьверами, прокламациями… В суде подпольщики-террористы, однако, произвели странное впечатление жуткой неграмотностью, и судьи пригласили экспертом пограничника Мясоедова. Сначала он в заседании упирался, ссылаясь на служебную тайну, но один из адвокатов, который в мемуарах рассказал об этой истории, Оскар Грузенберг, объявил, что, согласно законам империи, запрещается скрывать служебные тайны от судов по политическим делам (в закрытом заседании), Председатель суда подтвердил свидетелю объяснение адвоката, и, ободренный сравнительно недавней гласностью (дело было в 1909 году), Мясоедов показал:

– Игра простая: кой-кому из подсудимых агенты сдали тюки для тайного провоза, не говоря об их содержимом. А другим подбросили оружие и взрывчатку уже на обыске.

– Кто это сделал? Ваши люди?

– Мои таким не занимаются. Здесь работали люди Пономарева.

«Судьи сидели сконфуженные и оскорбленные. Процесс лежал в грязи. Всех тяготило ощущение физической брезгливости» (Оскар Грузенберг).

Но после такого нарушения служебной этики ротмистра выгнали из корпуса (по существу, мол, он прав, но обязан был дождаться резолюции руководства на рапорт, а не распускать язык в судах). Занялся он «на покое» частным промыслом: совместно с родственниками жены, евреями, основал пароходную компанию по перевозке эмигрантов из зоны оседлости в США.

Вскоре подвернулся случай вернуться на службу государеву: жена на курорте подружилась с 23-хлетней красавицей Еленой Бутович, а та уже закружила голову и вышла замуж за совершенно очарованного ею 62-летнего военного министра Владимира Сухомлинова. Тому как раз нужны были люди в армии, в частности, для задуманной им особой службы при генштабе: что-то вроде подотдела по борьбе с революционной пропагандой. Ее организатором-начальником и взяли опытного сыскного работника Мясоедова, причем с повышением его в подполковники.

Но МВД, оказывается, не прощает грехов служебной болтливости. (Кроме того, можно предполагать, что былых сослуживцев и лично задевало: изгнанный ими офицер не только не пропал, но устроился на более престижное место, в армию, и с повышением, что в охранках делать было непросто.)

Тут в ходе одного из расследуемых дел в МВД выяснили, что какие-то связи с лицами, подозреваемыми в сотрудничестве с германской разведкой, поддерживает еврейский торговец Ланцер. Ланцер был знаком с евреем Кацелененбогеном. Кацелененбоген был знаком с Фрейбергом. А вот Фрейберг оказался одним из компаньонов Мясоедова по былой работе в пароходстве…

«Немецким агентом объявили не его, и даже не его знакомого, и даже не знакомого его знакомого. Но страшное слово было произнесено – «шпион» (проф. Корнелий Шацилло, советский исследователь «дела Мясоедова»).

Как использовать столь зыбкие данные?

Информацию передислоцировали лидеру октябристов (крупнейшей тогда парламентской фракции) Гучкову: знали ведь, что он находился в непримиримом конфликте с военным министром. Выше упоминалось, что Гучков, «фигура политическая», балансировал не раз на краю порядочности. К таким случаям полупадения относилась и его ссора с Сухомлиновым.

Октябрист-монархист позволил себе в борьбе с фаворитом Распутиным опубликовать гектографированным, «самиздатским» способом попавшую в его руки переписку царицы и ее дочерей со «старцем Григорием». Ничего компрометирующего там не было (Александра Федоровна признавала, что верит в оккультную силу Распутина), но царь приказал военному министру передать от его имени господину Гучкову, что тот подлец. (А как прикажете аттестовать дворянина, публикующего чужую переписку без ведома отправительниц и адресата?) С тех пор у Гучкова не оставалось шансов на правительственную карьеру при Николае II, и он возненавидел военного министра, не без удовольствия по поручению государя его оскорбившего.

Поэтому, получив сведения, что Сухомлинов принял на службу офицера с темными связями, он такого случая отомстить не упустил: через единомышленика, журналиста Суворина-сына, спровоцировал публикацию против Мясоедов а двух статей, а потом и сам дал интервью, в котором не слишком загадочно обронил, что за время работы Мясоедова в военном министерстве «одна из соседних стран стала значительно осведомленнее в наших делах».

Мясоедов повел себя странно для разоблаченного шпиона: вызвал журналиста на дуэль, а когда тот отказался стать к барьеру, надавал ему «оскорблений по лицу». Следом был брошен вызов Гучкову. Дуэль состоялась: подслеповатый Мясоедов промахнулся, великолепный стрелок Гучков пустил пулю вверх. Эта дуэль – бесспорное свидетельство, что Гучков сам не верил в распускаемые им намеки: не в нравах ни его, ни дворянства российского было «давать удовлетворение» купленному шпиону.

Отдадим должное: Гучков публично потом извинился перед оскорбленным противником.

Дело расследовали три управления: МВД, военно-судное управление и контрразведка. У всех троих результат совпал – «невиновен». Из армии подполковника, однако, уволили, службу борьбы с революционной пропагандой в частях расформировали.

После начала войны Мясоедов попросился в Действующую армию; «Знаю в совершенстве немецкий язык, прусские обычаи, Восточную Пруссию, в которой производил разведки… Хочу пожертвовать жизнью, чтобы детям оставить доброе имя».

Сухомлинов наложил резолюцию на его рапорт: «Лично я против него ничего не имею.» (Напомним, что Мясоедов был оправдан тремя независимыми друг от друга инстанциями. Но эта единственная фраза послужила впоследствии основанием для вынесения военному министру приговора к пожизненной каторге в качестве «покровителя Мясоедова».)

Мясоедову присвоили чин полковника и послали в X армию начальником разведки. Именно в ее полосе германские войска и осуществили прорыв к Варшаве.

Пока шли бои, через Швецию явился в Россию поручик – с повинной. Находясь в плену, сей офицер согласился стать немецким шпионом и получил от лейтенанта военной разведки два задания: договориться с комендантом Новогеоргиевской крепости о ее сдаче – раз и убить Верховного, великого князя, – два.

Каждое дело ценой в миллион рублей.

Помогать ему в русском тылу должен был многолетний германский агент… полковник-разведчик Сергей Мясоедов.

Не надо быть большим мыслителем, чтоб сообразить: никакой немецкий лейтенант случайному, ни в одном деле еще не проверенному агенту не назовет своего ключевого человека в разведке противника. Я даже не думаю, что тут была особо продуманная операция со стороны лейтенанта: он читал русские газеты, знал о скандале 1911 года, знал, что Мясоедов поступил в армию (об этом тоже писали в газетах), следовательно, сейчас работает в разведке противника. Почему не попробовать его скомпрометировать? Эти русские кляйнкопфы скушают все, что придумает искусная немецкая голова…

(Говорят, подписывая для НКВД «красную папку» о маршале Тухачевском, «шпионе» его генштаба, Адольф Гитлер заметил: «Совершенно невероятно, чтобы в это кто-либо поверил». Поверили, однако.)

Опытные русские военюристы не использовали показаний подпоручика для возбуждения официального следствия: слишком ясен был их невероятный характер. Но за повод ухватились не в Петербурге, а в Варшаве, в штабе Западного фронта. «Дело Мясоедова поднято и ведено, главным образом, благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин», – писал прикомандированный к Ставке историк Михаил Лемке.

Генерал Бонч-Бруевич был фанатичным монархистом и искренно полагал, что монархический строй a priori обязан вести Россию от победы к победе, а если сего не происходит, виноваты, значит, шпионы или, в лучшем случае, изменники. Но на чистые, духовные мотивы его патриотических действий, как случается у мистиков, делающих карьеру, накладывались нормальные жизненные соображения. Недавно настоящего шпиона поймали в группе технических работников штаба фронта. Отвечали за этот промах оберквартирмейстер и его помощник, контрразведчик Батюшин. Поэтому весьма кстати оказалось для обоих сообщение о возможном обнаружении более крупного шпиона, начальника разведки целой армии, принятого на службу не через них, а по приказу канцелярии военного министра.

Все в Мясоедове гармонировало с образом вражеского агента; он был протеже не их общего шефа, Верховного, а напротив, его соперника в борьбе за пост, – генерала Сухомлинова (царь некоторое время колебался, кого из них назначить Верховным); Мясоедова не любили в Государственной думе, где военным корифеем слыл стоявший у барьера напротив него Гучков; наконец, не забудьте дурное отношение к изгнанному со службы жандарму в весьма влиятельном МВД… Где вы еще найдете столь годного исполнителя на роль обер-шпиона, обеспечившего врагу внезапный прорыв под Варшавой, которую главнокомандующий чуть-чуть не прокакал? (Город спас контрударом талантливый генерал Михаил Алексеев.)

Не знаю, приходила ли уже тогда в головы генералов-мистиков мысль, что не только текущие неуспехи, но стратегический просчет с артиллерийским боезапасом перед войной тоже можно списать (помните: «Продал, продал, проспал»?) на того, кто в Петербурге покровительствовал Мясоедову? На министра. Идея перспективная.

Через сорок лет «бывый монархист» Бонч-Бруевич в мемуарах под названием «Вся власть Советам!» расскажет советскому читателю, что Мясоедова схватили с поличным в момент передачи из рук в руки германскому связнику (естественно, остзейскому барону) секретных документов. Не знаю, не знаю… В обвинительном заключении нет никаких упоминаний об этом таинственном связнике (которого ведь и судить должны были бы по закону вместе с Мясоедовым – по одному должны были пройти делу!). Зато говорится, что «через посредство необнаруженных лиц (курсив мой. – М, X.) он довел до сведения германских властей данные о местонахождении одного корпуса». Военный суд постановил: «Не доказано». Вменили же полковнику другой пункт: он «добыл под вымышленным предлогом необходимости для исполнения возложенного на него поручения … секретную справку о расположении войсковых частей армии». Не думайте, что словом «добыл» закодирован сюжет в духе ле Карре или братьев Вайнеров: начальник разведки официально обратился в штаб армии, попросив данные, необходимые ему для организации поисковых экспедиций в тыл противника, и получил бумагу за всеми подписями и печатями.

Мясоедов не признал ничего, кроме обвинения в мародерстве: он действительно тяпнул в немецком брошенном доме оленьи рога и гардины. («Начальство знало, – оправдывался, – и вообще все берут трофеи.»)

Свидетелей было двое: один, следивший контрразведчик, «по совести не уверен в его измене». Другой, фронтовой офицер, напечатал потом в пражском «Архиве русской революции» статью, где сравнил увиденное на том процессе – с убийством купеческого сына Верещагина в «Войне и мире» Льва Толстого.

Приговор был таков –

в описательной части: «Виновен, заслуживает снисхождения».

в резолютивной: «Смертная казнь через повешение».

Мясоедов пытался осколками пенсне перерезать себе вены: его спасли и повесили – до получения кассационной жалобы командующим фронтом. («Так торопились, что сначала повесили, а потом утвердили приговор» – проф. К. Шацилло.)

В его виновности сомневались многие: полковник А. Самойло, начальник разведки, действовавшей против Австро-Венгрии, писал, что упреждение казни до кассации не было случайным. Комфронта не утвердил приговор, «ввиду разногласия судей», но дело решила резолюция Николая Николаевича: «Все равно повесить!» (Был убежден в невиновности Мясоедова и крупнейший работник политического сыска России, генерал А. Спиридович.)

После войны начальник немецкой разведки Вальтер фон Николаи писал: «Приговор… является судебной ошибкой. Мясоедов никогда не оказывал услуг Германии.» Лейтенант, которому приписывалось авторство дела заявил: «Я никогда в жизни не обменялся ни единым словом с полковником Мясоедовым и никогда не сносился с ним через третьих лиц.» Укрывать Мясоедова уже не было надобности, его давно казнили.

Свержение правительства, которому он верно служил и которое его обрекло виселице, не помогло реабилитации Мясоедова. При Временном правительстве Мясоедова тоже оставили в шпионах: Гучков-то сделался военным министром. И при Совнаркоме числили в шпионах – ведь Михаил Бонч-Бруевич сделался первым начштаба Реввоенсовета. При Сталине объявили не изменником, а кадровым германским разведчиком: помогал другому агенту фон Николаи, Богрову, убить Столыпина, чтобы посадить в кресло российского премьера третьего немецкого шпиона, Сухомлинова.

Любопытно, что в 1942 году Сталин угрожал концом Мясоедова (он называл его Мясниковым)… Никите Хрущеву, когда тот как член Военного совета фронта пропустил немцев к Дону.

Солженицын прав, считая покушение Богрова первым в цепи злодейских убийств, что завершились в ипатьевском полуподвале. Богров, действительно, был первым. Но промежуточным звеном в той же цепи явилась казнь Мясоедова. Следующим звеном – убийство Распутина. Чтобы понять, чем, кем, к к звенья этих смертей сплетались в пролог истребления династии, нам придется предварительно сделать ход в сторону, к историческому сюжету, который можно назвать так: «Евреи, немцы и судьбы революции в России».