Текст книги "Сатиры в прозе"

Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

– Так прах же побери и совсем! – неожиданно вскрикнула Прасковья Павловна, шумно поднимаясь с места и с сердцем отталкивая свой стул.

И кто бы мог подумать? она тут же начала упрекать Семена Иваныча, обвинять его в волтерианстве и доказывать как дважды два – четыре, что это он, своим поганым языком, все наделал.

– Вам бы только те-те-те да та-та-та! – разливалась она, очень удачно передразнивая Семена Иваныча, – вам бы только сплетни развозить да слухи распускать—вот и досплетничались! Может быть, без ваших сплетней да шушуканьев и не догадался бы никто, и все было бы смирно да ладно!

С этих пор спокойствие ее было окончательно нарушено. Всякое произнесенное при ней слово, улыбка, взгляд, движение руки, даже всякое явление природы – все мгновенно приурочивалось ею к одному и тому же вопросу, который всецело царил над всеми ее помышлениями.

– Мутит, это, мутит все во мне! хоть бы смерть, что ли, поскорей пришла! – жаловалась она беспрестанно, оставаясь наедине с Акулиной.

– Что вы, что вы, сударыня! ведь ишь что выдумали! – урезонивала ее Акулина.

– Да куда же я пойду! ну, говори, дура, куда я денусь-то! – тосковала Прасковья Павловна, – в богадельню меня не возьмут: я не мещанка! в услужение идти – сил моих нету! дрова колоть – так я и топора в руки взять не умею!

– Чтой-то, господи! уж и дрова колоть! – возражала Акулина.

– Нет, ты скажи, куда же я денусь! Ты вот только грубиянничать да отвечать мастерица. Я слово, а она два! я слово, а она десять! А ты вот научи меня, куда мне деваться-то? В скотницы, что ли, по-твоему, идти?.. Так врешь ты, холопка! еще не доросла ты до того, чтоб барыне твоей в скотницах быть!

Наконец пришла и весна. Обновилась ею вся природа, но не обновилась Прасковья Павловна. Таяние снега, журчание воды и постепенное обнажение полей – явления, обыкновенно столь радостные в деревне, – возбуждали в Прасковье Павловне досаду и озлобление, напоминая ей о приближающейся с каждым днем развязке.

– Тай, батюшка, тай! – говорила она, смотря на снег, – авось времечко скорей пролетит.

Прилетели скворцы. В этот год их было как-то особенно много, и мигом наполнились все скворечницы неугомонным и болтливым их населением.

Прасковья Павловна, которая всегда питала к скворцам особенную нежность, на этот раз возненавидела их.

– Болтайте, скворки, болтайте! – говорила она, – точно наши дворняжки! болты-болты, и нет ничего!

Наконец загремел первый гром. Вся природа разом встрепенулась и ожила: зелень как-то гуще окрасила листву дерев и стебельки травы; растения разом вытянулись, цветы раскрыли свои чашечки; муравейки закопошились, засуетились взад и вперед по земле… Все кругом заблагоухало, все пришло в движение, все затрепетало каким-то сладостным, томительным трепетом…

– Греми, батюшка, греми! – сказала Прасковья Павловна, услышав в первый раз этот призыв природы к жизни, – греми! гром не грянет, мужик не перекрестится!

А тут еще и по дому неприятности беспрестанно выходят: то вдруг Надёжка оказалась с прибылью, то Федька с пьяных глаз лег на горячую плиту спать… – Господи! Что же мне делать! что же мне делать! – тоскливо восклицает Прасковья Павловна, – ин, и впрямь умирать пора!..

НЕДАВНИЕ КОМЕДИИ

I
СОГЛАШЕНИЕ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Иван Павлыч Сергеев, молодой человек, уездный предводитель дворянства.

Андрей Карлыч Кирхман, уездный судья, чистенький и благообразный старичок.

Разумник Федотыч Примогенов, помещик, средних лет; ходит прямо; виски прилизаны; посредине лба кок.

Иван Иваныч Петров, помещик; маленький, кругленький и до того сластолюбивый, что когда при нем говорят о женщинах, то в ногах его образуется движение вроде того, какое замечается у очень влюбленного петуха. Домашний друг г-жи Антоновой.

Иван Фомич Сидоров, старик помещик, скряга.

Отставной капитан Савва Саввич Постукин, помещик.

Целестин Mечиславич Mощиньский, молодой помещик; между своими слывет под именем «выходца».

Степанида Петровна Антонова, дама средних лет; очень полна.

Софья Фавстовна Лизунова, вдова лет шестидесяти; лицо коричневое, платье коричневое; сидит прямо и ни на кого в особенности не смотрит; беспрестанно вынимает из засаленной бумажки мятные лепешки и сосет.

Действие происходит в деревне Сергеева; театр представляет просторную и довольно хорошо меблированную комнату; Антонова и Лизунова сидят в глубине сцены на диване; Кирхман – на стуле около Антоновой; рядом с ним в креслах расположился Примогенов, величественно протянувши ноги; Сидоров дремлет в углу; Мощиньский, заложивши руки в карманы, юлит и суетится во все стороны; Постукин, с чубучищем в руках, ходит по комнате, по временам останавливается и хочет нечто сказать, но, пожевавши губами, стискивает в руке чубук и опять отправляется в путь; Петров придерживается преимущественно той стороны сцены, где находится Антонова.

СЦЕНА I

Все, кроме Сергеева.

Мощиньский. Мне девки выгоднее! Мне девки больше дохода приносят!

Антонова. А ведь об этом надо подумать, Софья Фавстовна!

Лизунова (бормочет). Я уж подумала, Степанида Петровна, я подумала.

Антонова (вздыхая). Хорошо, как кто думать может! А вот я: и сама думать не могу, и Семен Семеныч у меня не приучен… хоть ты что хочешь!

Примогенов. Слишком строго вы его держите, Степанида Петровна!

Антонова. Да как и не держать-то, Разумник Федотыч! Ведь он у меня ни на час без проказ! Намеднись надо было мне к Марье Ивановне съездить; вот я ему и говорю: «Ты, Сенечка-душечка, посиди около детей, пока я съезжу!» – «Слушаю, душечка», – говорит. Только что ж бы вы думали? не успела я за ворота выехать, как он в ту же минуту подобрал свою шайку: Ваньку-столяра да Ионку-подлеца, да и укатили в Доробино пьянствовать! Насилу-насилу уж на другое утро пьяного-распьяного подле дороги нашли!

Петров. Это точно-с; еще надобно удивляться, как Степанида Петровна покойны могут быть!

Антонова. Нет, уж я теперь научилась; я его на ключ в спальной заперла!

Мощиньский (на ходу). Мне девки выгоднее! мне девки больше дохода приносят!

Антонова. Да, бишь… девки! А я вот, с большого-то ума, еще третьёводни-с за семьдесят бумажкой на вывод девку продала!

Петров. Да еще какую канареечку-с!

Антонова. Поди-ка, другие какие барыши получают! Полтораста серебрецом на круг! Тут, чай, ведь всякие, Андрей Карлыч? и худая, и хорошая?

Кирхман. Всякие-с.

Антонова. А я вот за семьдесят бумажкой! Люди за полтораста серебрецом, а я за семьдесят бумажкой! Люди всякую: и худую, и хорошую, а я самую что ни на есть лучшую! Ай да я! Ай да Степанида Петровна!

Все смеются.

Смейтесь, батюшки, смейтесь!

Кирхман. Изволили просчитаться, сударыня.

Антонова. И никто-то ведь не скажет! (Лизуновой.) Вы, Софья Фавстовна, продали?

Лизунова. Продала… много… много продала.

Антонова (добродушно). Ну, вот счастье какое! Андрей Карлыч! научите меня, родной, как бы третьёводнишнюю-то девку воротить? Чай, еще замуж-то не успела выйти?

Кирхман. Надо подумать-с.

Антонова. Сейчас уж и думать! Для других небось не думавши делаете! И никто-таки слова не вымолвил! Что бы, кажется, по-христиански предупредить: вот, дескать, Степа-нида Петровна, какая выгода по хозяйству предвидится! Нет-таки. Ах, совсем нынче настоящего христианства не видно!

Лизунова сочувственно кивает головой.

Кирхман. Это потому, сударыня, что нынче всякий прежде всего об себе думает.

Лизунова кивает головой два раза.

Примогенов. Да; при соврѐменном вопросе, оно и не лишнее об себе подумать…

При словах «современный вопрос» Постукин внезапно останавливается перед Примогеновым.

Вы, капитан, сказать что-нибудь хотите?

Постукин мнет губами, но, не сказавши ни слова, махает рукою и уходит.

Петров. Да; этот современный вопрос… штучка!

Антонова (задумчиво). Да как же это, однако! Ведь Прохладин-то купец, а купцам владеть крепостными не велено?

Примогенов. Эк вас забота-то иссушила, сударыня!

Антонова. Да нет, ведь это выходит, что я на одной Аришке рублей четыреста прозевала! Воля ваша, а я этого оставить не могу.

Примогенов. Ну, и не оставляйте.

Mощиньский (на ходу). Мне девки выгоднее! мне девки больше дохода приносят!

Антонова. Ах, да хоть не мутите вы меня, дайте сообразить, Целестин Мечиславич! (Кирхману.) Как же ты-то, немчик, позволяешь купцам девок скупать?

Кирхман. Они не проданы-с; это так только, на разговорном языке-с… Все дело сделано на законном основании-с…

Примогенов. А вы, чай, все-таки, на всякий случай, в суде не присутствовали?

Кирхман. По болезни-с.

Петров. У нас Андрей Карлыч всегда в таких случаях прихварывает.

Примогенов. Пускай, мол, другие, купаются! Что ж, это резон!

Лизунова многократно кивает головой.

Кирхман. Всегда по болезни-с.

Петров. Намедни Анна Николаевна из-за двести верст чуть не целую деревню на фабрику пригнала, со всеми, и с малолетными-с… в одно утро всех Андрей Карлыч окрутил!

Кирхман. Не я, а суд-с.

Примогенов. Ай да Анна Николаевна!

Петров. Оне, по вдовству, управляющего при себе имеют: он им это предприятие и внушил-с…

Примогенов. Подите-ка: женщина, а какую афёру соорудила!

Петров. Как же не афёру-с! Посудите сами: их на фабрику-с, стало быть, одними, можно сказать, ихними телами всю ценность окупила: земля-то, стало быть, даром-с, да еще имущества ихнего сколько!

Антонова (внезапно поняв, вскакивает). Ах, черт возьми!

Общий смех.

Петров. И представьте себе, даже управляющего-то этого сами для себя отыскали. Остановились оне в Москве, в нумерах-с: ну, натурально, как женщина молодая, к коридорному-с: где бы, говорит, такого управляющего найтить…

Примогенов. Чтоб из себя был не мал и не тощ…

Антонова (наивно). Вот ведь мне эдакого случая не выдастся!

Все смеются.

Mощиньский (останавливаясь). А я, господа, вот что придумал. Так как Прохладин всем нам благодеяние сделал, то, во-первых, дать ему обед, а во-вторых, просить, чтоб и на будущее время действий своих по приобретению не прекращал.

Петров. Уж Целестин Мечиславич всегда что-нибудь к ущербу придумают!

Антонова. На обед не согласна, а просить согласна.

Лизунова кивает.

Кирхман (рассудительно). Я того мнения, что если господин Прохладин принимает в этой операции участие, стало быть, он усматривает в том для себя интерес.

Примогенов. Основательно.

Петров. Знаете ли что, Целестин Мечиславич? Не лучше ли вместо обеда-то Ивану Данилычу транспарант поднести? Так, дескать, и так: благодетельному купцу благодарные такие-то…

Антонова (перебивая). Просят продолжать… вот на это я согласна!

Петров. Обед-то ведь, Целестин Мечиславич, съестся-с…

Mощиньский. А транспарант останется… а что вы думаете, ведь это недурно!

Примогенов. Verba volant, scripta manent.[30]30
  Сказанное исчезает, написанное остается.


[Закрыть]

Сидоров (кричит во сне). А? что? куда яблоко дела?

Петров. Ивану Фомичу и во сне-то видится, что у него яблоки воруют! А еще говорят, что одного чистоганчику у него тысяч на двести в ланбарде лежит!

Антонова. Так что ж, что лежит! Стало быть, по-вашему, коли у кого двести тысяч есть, так и смотреть сквозь пальцы, как все кругом растаскивают да разворовывают?

Примогенов. Не бредить же, однако, сударыня!

Антонова. Нет, уж вы меня извините! После этого я должна заключить, что вы не хозяин! Я и сама не нищая, а яблоки воровать не позволю!

Сидоров вздрагивает во сне, вскакивает, крестится, потом опять садится и засыпает.

Примогенов. Да, двести тысяч – это достоверно! Вот Андрей Карлыч знает, откуда Ивану Фомичу тысячи-то достались!

Кирхман снисходительно улыбается.

Антонова. Ах, я слышала, это целый роман!

Примогенов. Пожалуй, даже целых два. Вот Андрей Карлыч знает.

Петров. Андрей Карлыч обо всех помаленечку знают.

Кирхман. И не помаленечку-с. (Учтиво.) Многим могу неприятности сделать.

Входит лакей. Его окружают все мужчины, кроме Сидорова. Постукии бросается к лакею почти с остервенением.

Примогенов. Ну что, Сеня, как благодетель? проснулся?

Лакей. Умываются.

Примогенов. Ну, а насчет того… говорил что-нибудь?

Петров (тончайшим фальцетом). Разумник Федотыч! мэ комман де се шоз… доместик иси![31]31
  но зачем об этом… слуга здесь!


[Закрыть]

Лакей. Не слыхать-с. (Хочет уйти.)

Примогенов (удерживая его). Постой, постой, Сеня! А водку скоро подадут?

Лакей. Иван Павлыч приказали до обеда никому водки не давать.

Общее впечатление. После ухода лакея следует несколько минут молчания.

Примогенов. Однако… это вещь!

Петров. Да-с, это задача-с! Бывало, шесть ли часов, девять ли, двенадцать ли, а уж как собрались дворяне, значит, ту ж минуту и водку на стол волокут. (Смотрит на часы.) А теперь бы и время-то самое настоящее!

Кирхман. Иван Павлыч смолоду переимчивы были. Может быть, насмотрелись нынче в Петербурге, что в хороших домах не подают водку безвременно, – ну и между нами обычай этот ввести желают!

Примогенов (значительно). Дай бог! Дай бог!.. А по-моему, так просто Иван Павлыч нами гнушается!

Петров (тихо Примогенову, указывая на Мощинъского). Разумник Федотыч! финиссе! полоне иси![32]32
  перестаньте! поляк здесь!


[Закрыть]

Мощиньский (останавливаясь посреди авансцены, к зрителям). Мне девки выгоднее! мне девки больше дохода приносят!

Антонова (тоскливо). Ах, ты, господи! совсем было даже забываться стала, а Целестин Мечнславич тут как тут… точно вот ядом! точно вот ядом!

Кирхман. Memento mori, сударыня! Это значит: всякий помышляй о смертном часе!

Примогенов. Так, так! вот и нам, может, придется помышлять об нем… об смертном-то часе!

Постукин прислушивается.

Вы, капитан, что-нибудь сказать желаете?

Постукин горько улыбается, крутит усы и крепко стискивает в руке чубук.

Антонова (тихо Лизуновой). Чтой-то, однако, Софья Фавстовна, Савва Саввич-то? Помнет-помнет губами, да и прочь пойдет! Помните, какой он развеселый да разговорчивый был?

Лизунова (тихо). Взволнован очень… от современного вопроса взволнован… не спит, не ест… только трубку… трубку только курит!

Петров. А любопытно бы знать, очень бы любопытно, какие-то Иван Павлыч вести из Питера вывез?

Антонова. Однако позвольте вас, Разумник Федотыч, спросить, об каком это вы смертном часе изволите говорить?

Примогенов. Точно вы, сударыня, маленькие!

Антонова. Нет, я не маленькая, а только если вы насчет этой эмансации говорите, так я вам вот что скажу (с торжествующим видом): ничему я этому не верю!

Постукин вновь горько улыбается.

Мощиньский. Молодец, Степанида Петровна! Charmant! délicieux![33]33
  Очаровательно! прелестно!


[Закрыть]

Антонова. Да, не верю! вы вот мужчины, да верите, а я и дама, да не верю!

Примогенов. Позвольте, однако…

Антонова. Я этим глупостям совсем, совсем не верю! Я еще давеча всем своим девкам сказала: девки-подлянки! если вы этой эмансации дожидаетесь, так у нас, говорю, становой не далеко! Так это, стороной, дала им понятие!

Примогенов. Поверите, Степанида Петровна, коли на бумаге покажут.

Антонова. Не поверю, Разумник Федотыч!

Примогенов. И бумаге не поверите?

Антонова. И бумаге не поверю… потому, не натурально.

Кирхман. Это весьма любопытно. (Смеется.)

Антонова. Смейтесь, смейтесь, Андрей Карлыч! Я ведь давно знаю, что у вас змея на языке!

Кирхман смеется сильнее.

А я вот не верю, да и не верю!

Примогенов. Зачем же вы приехали, коли не верите? Зачем Семена-то Семеныча без призору оставили!

Антонова. Скажите пожалуйста, какую вы власть надо мной взять хотите! Что ж, по-вашему, я и выехать без вашего позволения не смей!

Примогенов. Успокойтесь, сударыня! Я это больше на тот предмет сказал, что, может быть, вы спички в спальной оставили, так Семен Семеныч…

Антонова (всплеснув руками). Ах, оставила! ах, оставила!

Примогенов. А это бывает. Прошлого года у Андрея Петровича на деревне крестьянский мальчишка… взял, знаете, наложил под лавку щепочек да лучнночек: сем-ко я, дескать, яичницу сотворю.

Антонова. Ах, не убивайте!

Примогенов. И можете себе представить, ведь шутя, каналья, всю деревню спалил!

Двери с шумом отворяются; входит Сергеев.

СЦЕНА II

Те же и Сергеев (белокурый молодой человек весьма приличной наружности; корчит дипломата и потому бреет усы и бакенбарды и расчесывает сзади пробор à l’anglaise;[34]34
  по-английски.


[Закрыть] ходит лениво, несколько переваливаясь: говорит отрывисто и вообще желает принять начальственный тон). При появлении его все встают.

Примогенов (кланяется, касаясь рукой до земли). Отцу и благодетелю от сирот…

Мощиньский. А мы, mon cher,[35]35
  дорогой мой.


[Закрыть] глаза проглядели, вас ждавши!

Сергеев. Здравствуйте, господа! mesdames![36]36
  дамы!


[Закрыть] (Жмет всем руки.) А Иван Фомич по обыкновению?

Петров. А вы ему, Иван Павлыч, гусара-с… прикажете?

Сергеев (сухо). Теперь не такое время, чтоб шутками заниматься.

Петров конфузится.

Очень рад, господа, видеть вас у себя.

Примогенов (в сторону). Вон оно куда пошло! И гусары в немилость попали! (Громко.) Благополучно ли в Питер съездить изволили, благодетель?

Сергеев. Благодарю вас, я своей поездкой очень доволен.

Мощиньский. Еще бы! нынче там нашего брата провинциала обеими руками хватают!

Сергеев. Это правда. Ждут от нас… да! я имел честь об этом со многими сановниками совещаться, и все в один голос говорят: attendez, messieurs,[37]37
  подождите, господа.


[Закрыть] вы будете призваны, чтоб высказаться! Поздравляю вас, господа!

Примогенов. Вот оно что-с!

Мощиньский. Au fait,[38]38
  В самом деле.


[Закрыть] оно и естественно, потому что мы ведь сердце России.

Примогенов. Об чем же мы высказываться будем, благодетель?

Сергеев. В этом отношении, господа, вы можете быть покойны. Конечно, об нас озаботятся и дадут что-нибудь… ну, руководство какое-нибудь…

Кирхман. Диалоги-с.

Сергеев снисходительно улыбается.

Мощиньский. А ведь это отлично, mon cher, будет! Встанешь с места… разумеется, побледнеешь… (Становится в позу.) «Господа! пользуясь дарованною нам милостью, я прошу у вас позволения поговорить о различных недугах, снедающих наше любезное отечество»…

Антонова. Гм… мы, кажется, подобру-поздорову… Мудрено это! Чудно, право чудно чтой-то вы говорите, господа! Слушаю я вас, да только молчу! Слушаю, да молчу!

Мощиньский (заигрывая). А что ж, почтеннейшая Степанида Петровна, разве худо?

Антонова. Уж какие мы, сударь, с тобой говорители! Сидели целый век около печи да молчали! Разве по хозяйству что-нибудь распорядишься, так и тут больше рукой покажешь… а то говорить! Ну, позовут хоть меня, ну, посадят, разумеется: «высказывайтесь, мол, Степанида Петровна, какая у вас там статистика… сколько коровушек, индюшечек, поросяточек?» А другой еще озорник подъедет: «сколько, мол, у вас денег в шкатулке, Степанида Петровна?» Так, по-вашему, я и должна на все эти глупости отвечать? Как же? Держи карман!

Сергеев, а за ним и прочие смеются; Лизунова сочувственно кивает головой.

Кирхман. А шкатулочка-то, видно, с секретом, Степанида Петровна?

Антонова (сентиментально). Про то только бог может знать, что у кого есть, Андрей Карлыч! Тот, которого считают богачом, может вдруг оказаться бедным… так бедным, так бедным, что хуже Лазаря!..

Кирхман. Так-с.

Антонова (язвительно). А тот, который весь век притворяется неимущим, вдруг может оказаться мильонщиком!

Кирхман смеется.

Мощиньский. Нет, что касается до меня, то я непременно воспользуюсь! (Прохаживается по сцене и жестикулирует. К Сергееву.) А что, mon cher, нынешний петербургский сезон очень весел был?

Сергеев. Н-да… может быть… но я, признаюсь, не тем был занят…

Примогенов (в сторону). В носу ковырял! (Громко.) Уж пойдут ли на ум веселости, благодетель! чай, одних вопросов, проектов да соображениев и невесть что!

Сергеев. Да, я таки поработал! (Смотрит на всех усталыми глазами.)

Мощиньский. Ну нет, я бы не вытерпел, я бы ничего не пропустил! Представьте себе, господа, что нынче в Петербурге устрицы целую зиму не переводились! Кронштадтский рейд так-таки и не замерзал совсем! Уж я бы поистребил их – ручаюсь!

Петров. Охотники-с?

Мощиньский. А главное, то в Петербурге хорошо, что все так деликатно! Возьмите самую простую вещь: какую-нибудь котлетку у Дюссо – ведь весело посмотреть, как все это подается! Не то, что где-нибудь в Новотроицком, где одной салфеткой три поколения утираются! (К Сергееву.) Не правда ли, cher?

Сергеев. Н-да… может быть… впрочем, каюсь: я как-то не тем был занят.

Петров. Ну нет, Целестин Мечиславич, и Новотроицкий обходить для чего-с? Там тоже лампопо такое есть, что пальчики оближешь!

Мощиньский. Нашли с чем равнять! Нет, господа, только там, среди этого вихря приличий, можно постигнуть, до чего может дойти comme il faut![39]39
  порядочность, хороший тон!


[Закрыть] Даже в самом себе вдруг чувствуешь перемену: точно вот на высоту взошел, и все это перед тобой открывается! Чувства совсем не те делаются; манера, поступь… все совершенно другое!

Примогенов. Генералов много перед глазами, Целестин Мечиславич! Смотришь это на них, ну, и сам чем-нибудь заразишься!

Сергеев лениво улыбается. Несколько минут молчания.

Антонова. Ахти-хти-хти! Слушаешь вас, да только диву даешься! И устрицы, и генералы, и бог знает чего вы еще не приплетете! А об деле-то, об кровном-то, хоть бы слово!

Mощиньский. Да ведь вы не верите, Степанида Петровна?

Антонова. Все же, сударь, любопытно! Иногда и мельница мелет, и ту послушать любопытно! Болты-болты – и нет ничего!.. ну, и отойдешь!

Кирхман. У начальства, конечно, побывать изволили, Иван Павлыч?

Сергеев. Разумеется. Ну, конечно, приняли меня как нельзя лучше. Вообще, господа, должно сознаться, что Петербург стал неузнаваем. Я имел честь понравиться многим значительным лицам… беседовал с ними… представлял мои резоны… Даже противоречил, и никто ни разу не сказал мне ничего неприятного!

Мощиньский. Согласитесь, что это прогресс!

Петров (Примогенову). Что ж он, однако ж, об деле-то? Начните хоть вы, Разумник Федотыч!

Примогенов. А у нас, Иван Павлыч, слухи какие-то безобразные пали…

Постукин приближается.

Сергеев (глубокомысленно). Н-да?

Примогенов. Такие слухи, что будто бы тово… совсем будто бы ничего не будет!

Петров. Намеднись у меня Степанида-скотиица продать кой-что по хозяйству в город ходила, так на базаре такого, говорит, страмословия наслушалась, что даже волос дыбом встал!

Антонова. У скотницы-то? Перекрестись, батюшка!

Петров. А что ж, Степанида Петровна, разве это не может быть? Она преданная-с…

Антонова. Да хоть распреданная, а волосы-то у ней все же, чай, в косу заплетены!

Петров конфузится.

А по-моему. Иван Павлыч, так ровно никаких слухов нет. Известно, разносчики французскую революцию распускают. Так это и прежде бывало, и нынче есть. Покойник папенька, как служил исправником, сколько их за это секал!

Примогенов. Надо бы, благодетель, насчет этого дела ладком да мирком посудить!

Кирхман. И мне, Иван Павлыч, из Петербурга пишут, что есть что-то.

Сергеев. Ну да, ну да. Потолкуемте, господа. Я очень рад вас у себя видеть. Действительно, нынче в Петербурге все как-то об меньшей братии рассуждают.

Примогенов. Гм… те-э-к-с.

Сергеев. Что ж, это наш долг… это, можно сказать, наша первая обязанность…

Постукин выдается вперед.

Вам угодно высказать ваше мнение, капитан?

Постукин (шевелит губами и наконец издает какой-то звук).

Сергеев. Я полагаю, господа, что и с христианской точки зрения меньшая братия заслуживает…

Примогенов. Те-э-к-с.

Сергеев. Как члены просвещенного сословия, мы с своей стороны обязаны… это наш первый долг, господа! Я был во многих аристократических салонах в Петербурге, и везде, решительно везде только и разговору что об меньшей братии! Даже дамы – и те… vraiment![40]40
  право!


[Закрыть]

Антонова. А я бы им, Иван Павлыч, язык-то к пятке пришила, так они бы узнали, что значит рот-то непокрытый держать!

Сергеев (снисходительно). Вы, Степанпда Петровна, все по-прежнему?

Антонова. Что, батюшка, по-прежнему? Ты-то с чего свихнулся у нас, отец? Бумагу, что ли, из Питера вывез?

Примогенов. Да, благодетель, если уж у вас бумажка есть, так вы бы уж потрудились…

Мощиньский. А по мне, так хоть завтра: я свои меры принял! (В сторону.) Завтра же, чем свет, всех к Прохладину!

Сергеев. Действительно, господа, у меня есть бумаги. Эй, Семен!

Входит лакей.

Там, в кармане дорожного пальто, есть бумага: подай ее сюда!

Лакей уходит.

Антонова. Любопытно это; очень это любопытно.

Сергеев. Впрочем, господа, я должен вам наперед сказать, что с своей стороны я уж достаточно убежден, что без «этого» нельзя обойтись. В Петербурге все лучшие умы так думают. (Решительно.) Для меня ясно, как день, что без вольного труда мы скоро должны будем сойти на степень второстепенной державы, следовательно, какое бы вы ни предприняли решение, я все-таки буду действовать согласно с моими убеждениями!

Лакей входит с бумагой, которую Постукин вырывает из рук его. Все, кроме женщин и Сергеева, бросаются к нему. Несколько времени по комнате раздается гул.

Антонова. Любопытно это! очень любопытно! Точно шмели! точно шмели! (Судорожно смеется.)

Примогенов (громко). «Первое»…

Антонова (захлебываясь). Ну, первое, и четвертое, и десятое! (Дразнится.) И десятое, и десятое! и десятое! И ничему этому я не верю!

Сергеев. Позвольте, однако ж, Степанида Петровна, господам дворянам заняться.

Антонова. Ну, и пускай занимаются! Пусть занимаются – я не мешаю! Я только то знаю, что завтра же (смотрит на Петрова) к господину губернатору «бумажка» полетит, что в нашем уезде вольные мысли распространяются!

Чтение прекращается; Постукин стоит мрачно и крутит усы; прочие лица озабочены.

Лизунова. Мне бы… бумажку бы мне почитать!

Петров подает ей.

Антонова. Позвольте-ка! позвольте-ка! (Заглядывает в бумагу через плечо Лизуновой.) Какая же это бумага? Первое дело (читает): «господину начальнику» – ан тут вон пустое место оставлено! Какому начальнику? какой губернии? Ан, может быть, до нашей-то и не дойдет никогда!

Сергеев (смеется). Ну, а второе что-с?

Антонова. А второе, что всякая бумага, коли она бумага, должна быть на гербовой. Я, батюшка мой, сама и невесть что денег за гербовую переплатила… я знаю! Нет, воля ваша, а это обман! Это такой обман, что даже самый (ищет слова)… самый фальшивый обман!

Сергеев. Так не верите?

Антонова. Не верю, не верю и не верю! Покажите мне на гербовой, тогда поверю!

Кирхман. Однако, сударыня, это дело очень серьезное! вы бы не мешали нам!

Антонова (стала на своем). Покажите на гербовой – тогда поверю!..

Кирхман. Убедительно просим вас дать нам заняться! дело слишком серьезно…

Антонова. Ничего я тут серьезного не вижу.

Кирхман. В таком случае, мы, с позволения Ивана Павлыча, перейдем в другую комнату, чтоб вы не мешали.

Антонова. Ну молчу… ах, батюшки, какой грозный! Молчу, сударь, молчу!

Водворяется молчание.

Сергеев. Как же вы думаете, господа?

Примогенов. Уж вы бы нам прежде свое мненьице высказали, Иван Павлыч!

Сергеев. Н-да… то есть вы желали бы узнать мои убеждения, с тем чтоб принять их на будущее время в руководство? Очень рад-с, очень рад-с. Я не имею надобности скрывать мои убеждения, господа! Мои убеждения смелы, открыты, непоколебимы! Я не скрывал их перед высшим начальством, охотно поделюсь и с вами. Итак, я убежден, милостивые государи, что наш первый долг, наша, можно сказать, первейшая обязанность – как можно скорее доказать, что мы люди и ничто человеческое не чуждо нас. Кроме того, что это доставит нам случай насладиться сознанием свято исполненного долга, это покажет нас, в глазах целой России, как людей, сочувствующих современному направлению умов. Откровенно говоря, с нашей стороны было бы очень любезно… вызваться самим… предложить свои услуги… одним словом, что-нибудь в этом роде… Я надеюсь, господа, что вы меня поняли?

Кирхман. Понять можно-с. Это тем более необходимо, Иван Павлыч, что если мы теперь не вызовемся, то завтра или там на будущей неделе все-таки придется вызваться.

Сергеев. Это иначе не может и быть. Во время пребывания моего в Петербурге я имел случай убедиться, что в настоящем деле вопрос поставлен слишком ясно, чтоб можно было допустить какие-нибудь сомнения. Рассуждения, противоречия, представления и т. п. тогда только хороши и уместны, когда в них ощущается потребность самими теми… (ищет выражения) одним словом, теми, которые имеют на это конфиденциальное, так сказать, полномочие; в настоящем же случае потребности этой не ощущается. Я как сейчас помню мой разговор об этом с графом Петром Петровичем: «Согласитесь, mon cher, – сказал он мне, – что человек, который стоит на высоте, имеет гораздо более возможности рассмотреть все эти виды, перспективы и тому подобное, нежели человек, стоящий в яме». Я совершенно согласен с графом Петром Петровичем. (Закидывает назад голову.) А потому убеждения мои в этом деле так определенны и так тверды, что я не только себе, но и другим не позволю отступить от них ни на шаг!

Примогенов. Стало быть, уж и рассуждать нельзя, Иван Павлыч?

Сергеев (сухо). Нельзя-с.

Петров (в сторону). Смотрите-ка, генерал какой выискался!

Антонова. Видно, уж вы в губернаторы к нaм поставлены, Иван Павлыч, что так цыцкаете. Так нынче и губернаторы-то уж не цыцкают; напротив того, летось приезжал генерал-то в город, собрал дворян: «Поговорите, говорит, господа! поговорите! я, говорит, вас послушаю!»

Сергеев (сухо). А я слушать не желаю.

Антонова. Не знаю… уж не будет ли это слишком строго!

Примогенов (вполголоса). Как же мы, однако ж, таким манером «высказываться» то будем?

Наступает несколько минут тяжкого молчания.

Сергеев. Следовательно, господа, вам известны теперь мои убеждения, и таким образом вам предстоит засим один труд: в точности сообразоваться с ними. Теперь, если вы желаете переговорить между собой, я не хочу стеснять своим присутствием свободное выражение ваших мыслей. Я либерал не на словах только, но и на деле; я везде и во всем ищу свободы… одной свободы! Я оставляю вас, господа, но предваряю, что никакое возражение в ретроградном смысле мною допущено не будет. В этом случае я буду тверд и неумолим. Подумайте… обсудите… и когда вы решитесь, то дайте мне знать: я весь к вашим услугам! (Встает и звонит.)

Входит лакей.

Семен! можешь дать водки господам дворянам! (Величественно озираясь, выходит.)

Мощиньский (вслед ему). И я за вами, mon cher! Я уж решился! Стало быть, мне рассуждать тут не об чем! (Уходит.)