Текст книги "Сатиры в прозе"

Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Вопрос о роли передовых идей и путях их проведения в массы, об условиях и методах просветительской деятельности «меньшинства мыслящих людей» занимает в очерке «К читателю» центральное место. Задача, говорит Салтыков, состоит в том, чтобы способствовать исторически назревшей победе новых идей над глуповским невежеством. Для этого передовые люди должны, во-первых, в чистоте хранить и отстаивать свои идеалы, ибо «только доведенная до героизма мысль может породить героизм и в действиях!». Во-вторых, люди героической мысли не должны пребывать в скромном безмолвии, а обязаны действовать, нести свои идейные сокровища в широкую среду. Но какими путями действовать? Если действовать крадучись, притворившись глуповцем, с тем чтобы в удобный момент снять с глуповцев «дурацкий колпак», – то сам сделаешься глуповцем, пока будешь приспосабливаться. Если пойдешь напролом – сразу заклюют Удар-Ерыгины.

Но, может быть, в глуповской среде есть свежие элементы, не подкупленные прошлым, на поддержку которых пропагандист новых идей может рассчитывать? И на этот вопрос Салтыков отвечает отрицательно. Глуповцы старшие, кушающие сладко, – это народ отпетый, кремнистоголовый, никакая мысль не пробьется сквозь эту плотную каменную обшивку. Что касается глуповцев меньших, Иванушек, то их «мыслительные способности всецело сосредоточены на том, чтоб как-нибудь не лопнуть с голоду».

Писатель вынужден признать, что народная масса не доросла до сознательного протеста, до понимания необходимости коллективной самозащиты. Эту горькую истину Салтыков поясняет рассказом о происшествии на переправе через реку Большую Глуповицу. Человека, избитого за неподчинение распоряжениям начальства, толпа не поддержала, она «развратно и подло хохотала». Видимо, эта неспособность массы к организованной самозащите и побудила Салтыкова в очерке «К читателю» включить в социологию Глупова и народ (Иванушек), под именем «глуповцев меньших», хотя обычно в «Сатирах в прозе» народная масса противопоставляется глуповцам, под которыми подразумеваются дворянство и бюрократия.

Так, в очерке «К читателю» сатирик пришел к грустному выводу об отсутствии широкой среды, которая явилась бы благоприятной почвой для скорого торжества новых идей. И пока, следовательно, передовая мысль вынуждена осуществлять свою историческую миссию исключительно силами «мыслящего меньшинства». «В наших собственных убеждениях, – заявляет писатель, обращаясь с призывом к этому «поколению», – в жизненности наших собственных сил должны мы исключительно искать для себя опоры, и ни в чем ином». Но, несмотря на все возрастающие трудности борьбы, Салтыков остается при своем прежнем убеждении, что демократическая интеллигенция, проявив героические усилия, сумеет добиться скорой победы. Это убеждение нашло выражение и в рассказах «Глупов и глуповцы» и «Глуповское распутство», относящихся по времени написания к началу 1862 года, но не появившихся при жизни сатирика в печати.

Во всех рассмотренных рассказах «глуповского» цикла Салтыков настойчиво проводит мысль об обреченности и «умирании» старого, крепостнического мира. Здесь то и дело встречаемся с утверждениями следующего рода: глуповское миросозерцание «окончательно заявляет миру о своей несостоятельности»; «позволительно нынче окончательно рассчитаться с прежнею жизнью»; «для вас, – обращается Салтыков к командующим том, что голова глуповца, обшитая плотной роговой оболочкой, не пропускает никаких новых идей.

Восприняв закон исторической сменяемости социальных эпох прежде всего применительно к миросозерцанию, Салтыков сделал вывод, что наступило время, когда передовая, демократическая мысль, доведенная до энтузиазма, продолбит «камни невежества и предрассудков» («К читателю»). Многие страницы произведений «глуповского» цикла представляют собою страстные, патетические монологи, проникнутые глубокой верой автора в «волканическую силу» передовой мысли и горячим убеждением, что уже началось «обмирщение» и неуклонное торжество тех общественных идеалов, носителем которых пока является «мыслящее меньшинство». Это была просветительская мечта о возможности достижения больших и скорых практических результатов без насильственного переворота, путем идеологической войны; это была попытка просветительского штурма твердынь крепостничества и самодержавия. Салтыков разделял кратковременные иллюзии, что уже теперь, в начале 60-х годов, при пассивной поддержке народа, передовые интеллигенты, опираясь на свое идейное превосходство над противником, могут достичь коренных демократических перемен путем героической пропагандистской деятельности.

Позиция Салтыкова была объективно революционна по тем конечным целям, к которым он стремился, по той социальной программе, которую он выдвигал. Но она была утопична в тактическом отношении, в понимании практических путей осуществления общественного идеала. Салтыков заблуждался, считая возможным завоевание решающих демократических побед мирным путем. Ситуация начала 60-х годов была понята им, в отличие от Чернышевского, не в смысле возможности революционного переворота, а в смысле наступления эпохи неуклонного практического торжества передового миросозерцания.

Вскоре Салтыкову станет ясно, что идейное превосходство над противником еще далеко не сразу обеспечивает победу в области социальной и политической жизни, что передовые идеи практически побеждают только тогда, когда они находят себе подкрепление в политической сознательности и организованности борющихся угнетенных масс. В очерке «Каплуны» (начало 1862 года), который писался в качестве «последнего сказания» к циклу о глуповцах, Салтыков, исправляя свою недавнюю ошибку, выражавшуюся в излишне оптимистической оценке ближайших перспектив, скажет: «Не будем ошибаться: насилие еще не упразднено, хотя и подрыто; в предсмертной агонии оно еще простирает искривленные судорогой руки»; «насилие не упразднено, а идеалы далеко».

Глупов не умер, «похороны» его отодвигались в неопределенное будущее. И Салтыков, предполагавший покончить с Глуповом в начале 60-х годов, был вынужден через десять лет вернуться к нему в «Истории одного города» во всеоружии своего карающего гения. Многие элементы содержания и формы этого знаменитого произведения восходят к первым очеркам о «глуповцах». Пытаясь на основе «устных преданий» проникнуть «во мрак глуповской жизни» и видя в ней царство «тупого испуга», автор восклицает в рассказе «Наши глуповские дела»: «О вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне: возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный бесконечный испуг?» Ответом на этот вопрос явилась «История одного города». Можно указать в том же рассказе немало и других мест, получивших потом развитие в «Истории одного города». Так, пушкинская «История села Горюхина», входящая в число творческих источников салтыковской летописи Глупова, находит в рассказе близкое соответствие в выдержках из «журнала» глуповского обывателя Флора Лаврентьича Ржанищева, в котором он «изо дня в день списывал все законные и непротивные правилам глуповского миросозерцания деяния свои». Страница рассказа о губернаторах добрых и злецах, повелевавших в разное время судьбами глуповцев, – это зерно будущей «Описи градоначальникам», а фольклорный мотив о бабе-яге, пожирающей Иванушек, будет дословно воспроизведен в «Истории одного города». Таким образом, рассказы и очерки начала 60-х годов, в частности «Наши глуповские дела», уже намечали художественно и тематически родственную им «Историю одного города», хотя мысль о создании этого большого произведения явилась у Салтыкова не теперь, а много позднее.

Связь «Истории одного города» с «Сатирами в прозе» с достаточной определенностью характеризует роль последних в развитии щедринской сатиры. Если «Невинные рассказы» в художественном отношении остаются преимущественно в пределах, обозначенных «Губернскими очерками», то «Сатиры в прозе» и прежде всего входящие сюда очерки о «глуповцах» показывают весьма существенные признаки обогащения художественного метода Салтыкова, дальнейшего формирования его социально-политической сатиры. Жанровые формы эволюционируют от сюжетно построенного, «правильного» рассказа к художественному очерку, свободно сочетающему образность с элементами публицистики. Все более утверждаются такие характерные особенности литературного стиля Салтыкова, как иносказательная манера повествования, реалистическая фантастика, художественная гипербола, приемы шаржа и гротеска, острота типологических сатирических наименований, формул, оборотов, эпитетов.

Первое заметное проявление этих новых свойств стиля находим в «Скрежете зубовном» (1860). Очерк не имеет связного сюжета и как бы распадается на две разностильные части. Завершающее очерк описание ночных грез и сновидений автора (лирический монолог о смерти и сказка «Сон», стилизованная под фольклорную традицию) первоначально предназначалось, как сказано выше, для «Книги об умирающих» и несет на себе признаки этого заброшенного замысла. Начальные же страницы очерка – рассуждения о «древе красноречия», с экскурсом в историю, и иллюстрация к этим рассуждениям в виде речей ораторов в общественном клубе – это ранний опыт того свободного по построению художественно-публицистического жанра, который с течением времени утвердит свое господство в творчестве сатирика.

В развитии принципов сатирической типизации «Сатиры в прозе» примечательны прежде всего началом процесса создания «собирательных типов», «коллективных портретов», ставших одним из характерных признаков щедринской сатиры.

Перед читателем очерка «Скрежет зубовный» проходит ряд идеологически однородных фигур, особ высокого звания и положения. Крепостники и бюрократы старого, дореформенного закала, ничем не поступясь в своих убеждениях, маскируют их пустой либеральной фразой и заканчивают свои речи призывом к «неторопливости и постепенности». Один и тот же социально-политический тип варьируется в ряде лиц, напрашивающихся на единую для всех кличку, на единую сатирическую мерку.

В очерке того же года «Наш дружеский хлам», включенном в сборник «Невинные рассказы», но своей идейно-художественной тональностью сближающемся с «глуповским» циклом, представлено такое скопление губернских аристократов, какого ни в одном из предыдущих произведений Салтыкова еще не встречалось. Называя в числе действующих лиц генерала Голубчикова, статского советника Генералова, в шутку прозванного генералом аристократа Рылонова, Салтыков как бы ищет для всех них одно обобщающее определение, подобающую всем их сатирическую кличку.

В очерке «Наши глуповские дела» губернская бюрократия представлена в виде «плешивого синклита»: «губернатор там был плешивый, вице-губернатор плешивый, прокурор плешивый. У управляющего палатой государственных имуществ хотя и были целы волосы, но такая была странная физиономия, что с первого и даже с последнего взгляда он казался плешивым».

Приведенные примеры показывают, как художественная мысль сатирика влечется логикой изображаемых явлений к собирательным образам, коллективным портретам, подготовляя почву для появления «историографов», «помпадуров», «глуповских градоначальников». Группируя в связи с каким-нибудь социально-политическим признаком множество однородных фигур, Салтыков испытывал необходимость в подыскании им соответствующего сатирического определения. «Сатиры в прозе» только намечают этот генерализирующий метод типизации, но уже и здесь на основе его достигнуты яркие обличительные и разоблачительные обобщения. Высшие из них – Глупов и глуповцы—возникли в связи с просветительской верой в победу ума над глупостью и, таким образом, явились закономерным художественным выражением той позиции, которую занял Салтыков в годы первой революционной ситуации в России.

Именно в это время интенсивно складывается особая система «просветительской» поэтики Салтыкова, система эпитетов, метафор, зоологических уподоблений, гротескных образов и типологических обобщений, призванных, так сказать, графически, портретно заклеймить варварское миросозерцание и «скотообразие душ» крепостников: «мохнатые чудища», «кремнистоголовые», «огнепостоянные лбы» и т. д.

Обаяние идеалов, воспринятых Салтыковым от западных утопических мыслителей, от Белинского и Петрашевского, было так велико, красота их так человечна, перспектива, открываемая ими угнетенному народу, так светла, что одно это уже внушало глубокую веру в их покоряющую силу; и с высоты этих же идеалов ярко выступала перед взором сатирика вся первобытность, звериная «мохнатость понятий» крепостника – человека в «дурацком колпаке».

Можно с полной основательностью сказать, что на всем протяжении своей литературной деятельности Салтыков никогда не выступал таким убежденным просветителем, глубоко верящим в непосредственную, практическую победу передовой мысли, как на рубеже 50 – 60-х годов. Останется он просветителем и в дальнейшем, но уже в более высоком, в более революционном смысле. Просветительство его будет иметь задачей не достижение непосредственного практического результата, а подготовку народных масс для организованной и сознательной борьбы.

Демократическая критика, высоко оценивая художественные достоинства и общественное значение «Сатир в прозе», отмечала, что «каждая из них, отдельно взятая, есть полная, разносторонняя картина действительной жизни; каждая из них затрогивает чрезвычайно глубоко общественные вопросы, с возможной отчетливостью рисует нам живых людей, со всеми особенностями их характера и внешней обстановки».[148]148
  Окнерузам [H. H. Мазуренко]. По поводу сатир Н. Щедрина. – «Народное богатство», 1863, № 258, 27 ноября, стр. 1.


[Закрыть]

Новые произведения Салтыкова привлекали внимание современников не только силою сатирических обличений, блестящим остроумием и тонким анализом явлений общественной жизни, но и тем, что им был присущ глубокий лиризм, с покоряющей искренностью выражавший высокий гражданский пафос писателя-демократа. «Он, – говорилось в одной из анонимных рецензий, – лирик насквозь, до костей; гнев, им изображаемый, – его собственный гнев; страдания, им описываемые, – его собственные, непосредственные страдания, и каждое его слово, каждая страница есть крик, неподдельный крик его собственного сердца, жалоба, брань, хохот… Это настоящая великороссийская скорбь, настоящие великороссийские страдания!»[149]149
  «Сатиры в прозе» Н. Щедрина. – «Голос», 1863, № 108, 4 мая, стр. 1,


[Закрыть]

В то же время критика, открыто враждовавшая с Салтыковым, заявляла, что «сатиры его никак не имеют общероссийского характера и что все, в них заключающееся, относится именно к какому-то Глупову, лежащему где-нибудь в глуши и затишье, и где все, совершающееся у нас, отражается лишь в каком-то странном, искаженном виде».[150]150
  «Сатиры в прозе». – «Библиотека для чтения», 1863, № 3, Библиография, стр. 44.


[Закрыть]

Даже наиболее сочувственные отзывы либеральной критики о «Сатирах в прозе» обычно сопровождались упреками сатирику за односторонность картин, мрачность выводов, излишнюю резкость тона, то есть именно за все то, в чем наиболее ярко проявлялся демократизм убеждений Салтыкова, в чем он всего резче расходился с либералами. Так, П. В. Анненков, автор одной из лучших статей о «Сатирах в прозе», считая, что сатирические увлечения Салтыкова, «капризная игра его юмора» приводят к погрешностям против жизни, не находил его произведения вполне верными истине и рекомендовал читателям «мысленно вводить их в меру», принимать только с «поправками и оговорками». Вместе с тем критик, называя картину общественной жизни, представленной в «Сатирах в прозе», «мастерской вещью», выделял в качестве характерных особенностей Салтыкова-художника силу, искренность и достоинство его одушевления, постоянный интерес к исследованию мысли человека, беспощадность и меткость анализа явлений, необычайную изобразительность приемов, живописность слова, оригинальность стиля1.

Первое отдельное издание «Сатир в прозе» было разрешено цензурой 9 января 1863 года. При подготовке сборника Салтыков устранил из журнального текста некоторые цензурные искажения; при переизданиях в 1881 и 1885 годах он проводил мелкую стилистическую правку2.

В настоящем томе «Сатиры в прозе» печатаются по третьему изданию (1885). Проверка текста по рукописям, корректурным гранкам и всем прижизненным изданиям позволила устранить ряд явных цензурных купюр и искажений в очерках «К читателю», «Скрежет зубовный», «Наш губернский день», «Литераторы-обыватели», «Наши глуповские дела», в рассказе «Госпожа Падейкова» и в пьесе «Соглашение».

Все рукописи и корректурные гранки произведений, вошедших в «Сатиры в прозе», хранятся в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР в Ленинграде.

К ЧИТАТЕЛЮ

Впервые – в журнале «Современник», 1862, № 2, стр. 601–642 (ценз. разр. – 9 марта), с подзаголовком «Прозаическая сатира». Подпись: Н. Щедрин.

Сохранился неполный черновой автограф очерка (конец утрачен) и три рукописных фрагмента – «особые листы», – содержащие тексты, вставленные в корректуру журнальной публикации и написанные Салтыковым после завершения очерка и просмотра его цензором. Фрагменты эти являются источниками текста следующих мест:.[151]151
  П. В. Анненков. Русская беллетристика и г. Щедрин. – «Санкт-Петербургские ведомости», 1863, № 85, 19 апреля, стр. 1–2.


[Закрыть] «Да, только доведенная до героизма мысль… Это те самые, которые так занозисто шумаркают в вагонах, которые, в сущности, ничего…» (стр. 278–282);.[152]152
  См.: Б. Эйхенбаум. История текста «Сатир в прозе». – «Литературное наследство», т. 13–14, М. 1934, стр. 11.


[Закрыть] «Вот тебе старший наш Глупов… барки и лодки остановились и оцепенели, как очарованные» (стр. 284–286); 3. «Вот тебе младший наш Глупов… Ан и выходит… выходит, что ли, достойный сын Глупова?» (стр. 288–289).

Очерк «К читателю» написан, по-видимому, в октябре—ноябре 1861 года в Твери; в декабре текст очерка был набран, послан в корректурных гранках к цензору и вызвал у него ряд замечаний. Об этом свидетельствует следующее сообщение Салтыкова в письме к Некрасову от 25 декабря 1861 года из Твери: «Посылаю Вам, уважаемый Николай Алексеевич, в 3-х пакетах, корректуру «К читателю» с сделанными как в самой корректуре, так и на особых листах изменениями. Надеюсь, что цензор пропустит; если же и затем не пропустит, то лучше совсем не печатать, потому что выйдет бессмыслица». А через неделю, 3 января 1862 года, Салтыков уже запрашивал контору «Современника» о судьбе очерка: «…покорнейше прошу уведомить меня, будет ли помещена в январской книжке «Современника» статья моя «К читателю» в том виде, как она мною исправлена». Цензор пропустил переделанный Салтыковым текст, но время было упущено и очерк смог появиться не в январской, а лишь в февральской книжке журнала.

Какие именно изменения в тексте очерка были сделаны Салтыковым в декабре 1861 года, установить в настоящее время в точности невозможно, так как ни цензорская корректура, ни наборная рукопись неизвестны. Несомненно, однако, что текст чернового автографа содержит ряд вариантов первоначальной доцензурной редакции очерка. Впервые они были выявлены и опубликованы Б. М. Эйхенбаумом.[153]153
  См.: «Литературное наследство», т. 13–14, M. 1934, стр. 6–8, 12–18.


[Закрыть] Эти варианты существенно дополняют смысл очерка; важнейшие из них приводятся в разделе «Из других редакций», а также в примечаниях к соответствующим местам текста.

Из особенностей печатных текстов очерка следует отметить лишь отсутствие фрагмента «Какие же тут могут быть еще сочинения?.. Und ich war in Arcadien geboren…» (стр. 292) в третьем издании сборника «Сатиры в прозе» (1885), где он пропущен, вероятно, случайно, в результате типографской погрешности, которая была исправлена при следующей публикации (Сочинения, т. II, изд. автора, СПб. 1889).

Очерк «К читателю» открывает сборник «Сатиры в прозе», но его трудно назвать вступлением. Он является своеобразным итогом идей и мыслей, пронизывающих всю книгу, объединяющим собранные в ней произведения в единое целое. В идейно-художественном отношении он состоит из двух частей. Первая из них посвящена критике либеральных и реакционных программ и выступлений, наиболее четко сформулированных в статьях Каткова, Ржевского, Юматова, печатавшихся в «Русском вестнике», «Современной летописи» и «Московских ведомостях». Вторая – рассмотрению методов и перспектив борьбы с Глуповом, принципов и программы действий революционно-демократического лагеря в этой борьбе.

Появление «К читателю» в «Современнике» вызвало ряд резких нападок на очерк со стороны либеральной и реакционной русской журналистики. А. Булкин (псевдоним А. С. Ладыженского) в «Московских ведомостях» (1862, № 136, 22 июня, стр. 1089) обвинил Щедрина в концентрации внимания на явлениях «нашей прошедшей и настоящей жизни», «имеющих интерес временный, скоропреходящий». В. Чибисов в «Одесском вестнике» (1862, № 52, 15 мая, стр. 235) бросил Щедрину упрек в пошлости, а Василий Заочный (псевдоним В. К. Ржевского) в «Северной почте» (1862, № 69, 28 марта, стр. 273) во враждебной Щедрину форме указал на связь очерка с идеями Чернышевского («каков шутник этот господин Щедрин! Пришло ему в голову написать пародию на редакторов «Современника» да и напечатать ее у них же в журнале!»).

Второй ряд критических отзывов об очерке «К читателю» содержится в статьях, посвященных разбору первого отдельного издания «Сатир в прозе». Упрек в «глубокой односторонности» щедринской характеристики «эпохи конфуза» прозвучал в анонимной заметке «Библиотеки для чтения» (1863, № 3, Библиография, стр. 42–49). Более благоприятно высказались об очерке П. В. Анненков и H. H. Мазуренко. Первый в «Санкт-Петербургских ведомостях» (1863, № 85, 19 апреля, стр. 353–354) отметил, что «превосходные типы новых либералов, превратившихся мгновенно из грубых, животных натур в лучезарных исповедников свободы», носят на себе «прикосновение художнической руки», а второй в «Народном богатстве» (1863, № 256, 24 ноября, стр. 1) дал высокую оценку очерку, подчеркнув его злободневное общественное значение («по всей справедливости статью эту можно назвать физиологическим очерком нашей не прошлой, но настоящей жизни»).

Стр. 258…недавние, счастливые времена… – ироническое обозначение времен крепостного права.

Говоря об NN, мы не давали себе труда исследовать, какого разряда принцип вносит в общество деятельность этого человека… – В черновой рукописи суждение о NN имеет уточнение, следующее непосредственно за комментируемыми словами:

«…стоит ли он на стороне свободы и света или же принадлежит к числу приверженцев мракобесия, сторонник ли он северных штатов Американского союза, или сердце его болит о плантаторах штатов южных».

Стр. 259. И как не примкнуть, например, к NN… тогда как рядом с ним какой-нибудь ММ нахально несет свою плоскодонную морду… – Приводим вычеркнутую в рукописи сравнительную характеристику NN и ММ:

«Невозможно же запретить рассудку сознавать, что NN действительно во сто крат лучше, благороднее и гуманнее, нежели ММ, невозможно же запретить сердцу чувствовать симпатию и уважение к NN, ввиду того отвращения, которое возбуждает бесстыдство и нелепая злоба ММ. Конечно, все это указывает на зыбкость той почвы, на которой стоят наши убеждения, все это свидетельствует о нашей собственной нравственной несостоятельности, но о несостоятельности, так сказать, законной, оправдываемой естественными побуждениями души и сердца».

Как полагает Е. И. Покусаев, в характеристиках NN и ММ отразились нравственные качества двух крупных бюрократов-современников, известных писателю, – тверского губернатора графа П. Т. Баранова и орловского вице-губернатора Н. П. Вульфа (см.: Е. Покусаев. Салтыков-Щедрин в шестидесятые годы, Саратов, 1957, стр. 94).

Стр. 260. Россияне так изолгались в какие-нибудь пять лет времени… – Имеется в виду эпоха расцвета буржуазно-дворянского либерализма в 1856–1861 годах и несоответствие пустозвонных фраз и трескучих выступлений либералов их подлинным взглядам и стремлениям.

Стр. 261. Усачи – люди помещичье-крепостнической партии.

И вплоть до самых Ушаков… вилла либерального fermier Василия Александрыча Кокорева… – «Вилла» Кокорева находилась вблизи станции Ушаки Николаевской (ныне Октябрьской) железной дороги, между Тосно и Любанью. В статье «Путь севастопольцев» В. А. Кокорев писал: «Проехали и Любань. Выезжая оттуда, я объяснил всем дорогим гостям, что следующая станция, называемая Ушаки, окружена моей землей: тут стоит моя русская изба, и я прошу, подъезжая к станции, взглянуть в окна с левой стороны» («Русская беседа», 1858, № 1, Смесь, стр. 130–131).

Стр. 262. Женоподобный, укутанный пледами господин… – В рукописи «женоподобный… господин» назван по имени:

«…вы ни на минуту не допускаете мысли, что в укутанном пледами господине скрывается почтенный Михаил Никифорович Катков».

Стр. 263…защитник свободы Владимир Ржевский, путешествующий… в… образе господина Юматова… – В рукописи эти слова первоначально имели другую редакцию, потом зачеркнутую:

«…сам Владимир Ржевский, путешествующий инкогнито в скромном образе господина Пановского».

В другом месте рукописи содержится дальнейшее развитие мысли о Ржевском как защитнике «свободы для дворян» (см. прим. к стр. 271). Подробнее о Ржевском и полемике с ним Салтыкова см. в т. 5 наст. изд. – в прим. к статье «Об ответственности мировых посредников» и др.

Вы готовы вообразить себя в Икарии, где беспечально ходят нагие люди и непринужденно выбрасывают из себя всякий вздор, который взбредет им в голову… – Икария – идеально-фантастическая страна, где утвердился коммунистический строй, изображенная французским утопистом Этьеном Кабе в его романе «Путешествие в Икарию» (1840). Салтыков познакомился с «утопией» Кабе в 40-е годы, в период близости к кружку петрашевцев. Он относился к ней иронически, как и ко всем другим умозрительным конструкциям будущего. Эпизода с «нагими людьми» в «Путешествии в Икарию» нет.

Стр. 264. «О моя юность! о моя свежесть!» – цитата из «Мертвых душ» Гоголя (т. I, гл. 6).

…в одной и той же голове помещаются рядом такие понятия, как self-government и la libre initiative des poméschiks! – Салтыков разоблачает мнимый либерализм дворянско-помещичьих «земств», крепостническую сущность их требований. Вскоре после объявления крестьянской реформы среди дворян наметилось движение, выступающее с требованием защиты их сословных прав и привилегий. Дворянские «земства» неоднократно подавали петиции и адреса на имя Александра II с целью добиться прочных гарантий уплаты крестьянами выкупа. Выдвигая идею «свободной инициативы помещиков», требуя введения «системы самоуправления», суда присяжных и свободы печати, дворянские «земства» прикрывали этими либеральными лозунгами крепостнический характер своих стремлений.

Стр. 265. Недавно я, Степан Сергеич, статью господина Юматова в одной газете прочитал… писано… в каком-то Сердобске… – Статья H. H. Юматова «Несколько слов, вызванных заметкой о выборном начале» («Современная летопись», 1861, № 23, июнь, стр. 31), была прислана в редакцию из города Сердобска, где в это время находился ее автор, саратовский помещик (см. «Современная летопись», 1861, № 21, май, стр. 32). В ней H. H. Юматов выступает как пропагандист «английской джентри» на русской почве, что непосредственно связано с английской ориентацией русской крепостнической оппозиции, считавшей английское дворянство («джентри»), пользующееся вольнонаемным трудом и безвозмездно участвующее в местном самоуправлении, наиболее подходящим образцом в борьбе с нарастающим оскудением русского дворянско-помещичьего класса.

Гнейста там… – Среди идеологических источников, которые использовались публицистами дворянского лагеря в России 60-х годов, видное место занимали работы немецкого государствоведа, панегириста английской политической системы Рудольфа Гнейста (в первую очередь его труд «Das heutige englische Verfassungs– und Verwaltungsrecht», B-de 1–2, Berlin, 1857–1860). В статье «Несколько слов, вызванных заметкой о выборном начале» Н. Юматов ссылался на сочинение Гнейста «Englische Communal-Verfassung», черпая из него аргументы в защиту одного из программных требований дворянско-олигархической оппозиции, чтобы все основные должности в местном самоуправлении («земстве») исполнялись бы не чиновниками за жалованье от правительства, а безвозмездно местными помещиками. «Главная причина прочности английского самоуправления, – писал Юматов, повторяя Гнейста, – заключается в <…> добровольной личной повинности, которую высшие и средние классы несут, принимая на себя должность мирового судьи».

…вот и господин Юматов: Гнейс-то Гнейстом, однако и об советниках губернских правлений упомянул… – Салтыков имеет в виду следующее место в статье Н. Юматова «Несколько слов, вызванных заметкой о выборном начале»: «Если б и советники губернского правления принадлежали к местному дворянству, то они дорожили бы общественным мнением своей родной губернии, и никто из этих советников не старался бы составить себе состояние и уйти домой на свою сторону, откуда они иногда приходят без сапог, а уходят, то есть уезжают, в карете шестериком с тысячами в кармане» («Современная летопись», 1861, № 23, стр. 31).

Стр. 266…краснорецкий буй-тур Рыков… – Вероятно, речь идет о титулярном советнике К. А. Рыкове, служившем в канцелярии рязанского губернатора. В 1859 году он был послан в город Егорьевск расследовать дело фабрикантов Хлудовых (см. прим. к комедии «Соглашение»). Это о нем писал Дубенский в статье «Косвенные налоги на фабрики» (здесь Рыков скрыт под псевдонимом «фабричный»): дела «ломает, как лутошки» и бывает «пьян почти каждый день… а вечером ходит в погребок рассказывать, как он спрашивает и допрашивает, как обманул такого-то, избил такого-то» («Вестник промышленности», 1860, февраль, Смесь, стр. 86–87). В 1861 году К– А. Рыков был переведен в город Егорьевск в качестве судебного следователя.

…мы вступаем, так сказать, в эпоху конфуза. – «Конфуз», «эпоха конфуза» – сатирические перифразы, обозначающие кризис общественного сознания и вместе с тем «кризис верхов» (кризис политики), которыми ознаменовались годы поражения России в Крымской войне и падения крепостного права, годы вызревания революционной ситуации. В рукописи после комментируемых слов имеется следующая характеристика «эпохи конфуза», в процессе работы вычеркнутая:

«Однако мы не покаялись, не пришли к такому соображению: время нынче – черт его знает даже, что за время! выползают из щелей люди невиданные, вылезают из голов мысли неслыханные – словом, столпотворение вавилонское, переведенное на русские нравы, как и водится, в виде теории. Но, с одной стороны, остаться чуждым общему движению опасно, потому что могут совсем оттереть от жизни, а с другой стороны, отказаться совсем от любезной привычки хайлить жалко, потому что привычка-то хорошая. Попробуем-ка надуть почтенную публику и, продолжая, в сущности, хайлить по-прежнему, сделаем постную гримасу, как будто и нас, дескать, коснулся луч благодати! Отсюда бархатистая слизистость выражений, отсюда балетная грациозность движений, отсюда конфуз».