Текст книги "Том 15. Книга 1. Современная идиллия"

XIII ^*

Боевая репутация Редеди была в значительной мере преувеличена. Товарищи его по дворянскому полку ^* , правда, утверждали, что он считал за собой несколько лихих стычек в Ташкенте, но при этом как-то никогда достаточно не разъяснялось, в географическом ли Ташкенте происходили эти стычки, или в трактире Ташкент, что́ за Нарвскою заставой. Начальство, однако ж, не особенно ценило подвиги Редеди и довольно медленно производило его в чины, так что сорока пяти лет от роду он имел только полковничий чин. Наскучив начальственным равнодушием, он переменил род деятельности и направился, в качестве обрусителя, в западный край. Тут он сразу ознаменовал себя тем, что произвел сильную рекогносцировку между жидами и, сбив их с позиций, возвратился восвояси, обремененный добычей. Но и этот подвиг не был оценен. Тогда он вышел в «чистую» и напечатал во всех газетах следующее объявление:

ПОЛКОВОДЕЦ!!!

«Делает рекогносцировки, берет хитростью и приступом большие и малые укрепления, выигрывает большие и малые сражения, устраивает засады, преследует неприятеля по пятам, но, в случае надобности, и отступает. В особенности может быть полезен во время междоусобий. В мирное время может быть и редактором газеты. Трезвого поведения. Спросить Полкана Редедю, Забалканский проспект, дом № 4 – 105, на дворе, в палатке. Комиссионерам не приходить».

Втайне Редедя рассчитывал на Дона Карлоса, который в это время поддерживал спасительное междоусобие на севере Испании. Он даже завязал с графом Ломпопо́ (о нем зри выше) переговоры насчет суточных и прогонных денег; но Ломпопо́ заломил за комиссию пять рублей, а Редедя мог дать только три. Так это дело и не состоялось.

Зато в Африке Редеде посчастливилось: он получил несколько ангажементов сряду. Прежде всего, его пригласил эфиопский царь Амонасро́ (из «Аиды») ^* , который возложил на него орден Аллигатора, и вслед за тем был взят в плен. Из Эфиопии Редедя проехал в страну зулусов, владыка которой, Сетивайо (ныне обучающийся в Лондоне парламентским порядкам), ^* повесил ему на шею яйцо строфокамила ^* и тоже был взят в плен. По пути Редедя не дремал и помогал экваториальным державцам в их взаимных пререканиях, причем аккуратно сдал их друг другу в плен и везде получил прогоны и суточные по расчету от Петербурга. А теперь к нему обратился за помощью Араби-паша, ^* который, по словам Редеди, был его однокашником по дворянскому полку.

Несмотря на то, что Редедя не выиграл ни одного настоящего сражения, слава его, как полководца, установилась очень прочно. Московские купцы были от него в восхищении, а глядя на них, постепенно воспламенялись и петербургские патриоты-концессионеры. В особенности пленял Редедя купеческие сердца тем, что задачу России на Востоке отождествлял с теми блестящими перспективами, которые, при ее осуществлении, должны открыться для плисов и миткалей первейших российских фирм. ^* Когда он развивал эту идею, рисуя при этом бесконечную цепь караванов, тянущихся от Иверских ворот до Мадраса, все мануфактур-советники ^* кричали «ура», он же, под шумок, истреблял такое количество снедей и питий, что этого одного было достаточно, чтоб навсегда закрепить за ним кличку витязя и богатыря. Целых два года он пил и закусывал отчасти на счет потребителей плисов и миткалей, отчасти на счет пассажиров российских железных дорог, так что, быть может, принял косвенное участие и в кукуевской катастрофе ^* , потому что нужные на ремонт насыпи деньги были употреблены на чествование Редеди. В эти два года он изнежил себя до того, что курил сигары не иначе как с золотыми концами, и при этом, вместо иностранных, давал им собственного изобретения названия, патриотические и военные. Например, одному сорту он дал кличку «Забалканские», в честь Забалканского проспекта, где он первоначально квартировал, другому – «Синоп», в честь гостиницы Синоп, в которой он однажды так успешно маневрировал, что ни одного стакана и ни одной тарелки не оставил неразбитыми.

В этот же период привольного житья наружность его приобрела ту овальность, которая так приятно поражала всех, посещавших Фаинушкину обитель. Но, нужно сказать правду, овальность эта более приличествовала метрдотелю, нежели полководцу, потому что последний, как там ни говори, все-таки должен быть готов во всякое время проливать кровь. Поэтому люди, даже искренно расположенные к Редеде, когда узнали о полученном им от Араби-паши приглашении, и те сомнительно покачивали головами, не ожидая в будущем ни побед, ни одолений.

– Разъелся, старик, ленив стал! – говорили они между собой, – посмотрите, вся грудь у него в складках, точно у старого раскормленного тирольского быка!

Некоторые даже пытались уговорить его от поездки, объясняя, что если англичане теперь его возьмут в плен, то уж не выпустят, а продадут с аукциона какому-нибудь выжиге, который станет его возить по ярмаркам, а там мальчишки будут его дразнить; но перспектива получения прогонных денег до Каира и обратно была так соблазнительна, что отяжелевший печенег остался глух ко всем убеждениям. К тому же и Фаинушка явно погрешила в этом случае, не только не отговаривая его от поездки, но, напротив, всемерно разжигая в нем жажду военных подвигов.

Отношения Фаинушки к странствующему полководцу были очень сбивчивы. Наравне с другими купеческими фирмами, она увлеклась его боевою репутацией и, как уже сказано было выше, не пожалела расходов, чтобы переманить его от Полякова к себе. Но, сошедшись с ним ближе, она скоро убедилась, что из всех прежних доблестей в нем осталась неприкосновенною только страсть к закусыванию. Было бы, однако ж, несправедливо думать, что Редедя сознательно обманул ее. Вероятнее всего, что, постепенно закусывая и изыскивая способы для легчайшего сбыта московских плисов и миткалей, он и сам утратил привычку критически относиться к своим собственным силам. Как бы то ни было, но он сразу до того вошел исключительно в роль метрдотеля, что Фаинушка даже несколько смутилась. Некоторое время она надеялась, что вопрос о выходе замуж за Балалайкина разбудит в нем инстинкт полководца, но, к удивлению, при этом известии он только языком щелкнул и спросил, на сколько персон следует готовить свадебный обед. Тогда она окончательно растерялась. Стала нюхать спирт и ходить к ворожеям. С ужасом видела она себя навсегда осужденною на безрадостную жизнь в обществе менял, и воображение ее все чаще и чаще начал смущать образ черноокого Ломпопо́… Не раз она решалась бросить все и бежать в Пале-де-Кристаль, но невидимая рука удерживала ее на стезе благоразумия. И не вотще. В самую критическую минуту к ней неожиданно явился на помощь Араби-паша, вызывавший Редедю на поле брани. В один присест она связала два кошелька: один для Балалайкина, другой, с надписью золотым бисером «от русских дам» – отдала Редеде для передачи знаменитому египетскому патриоту.

Но возвратимся к рассказу.

Балалайкина, наконец, привезли, и мы могли приступить к обеду. Жених и невеста, по обычаю, сели рядом, Глумов поместился подле невесты (он даже изумления не выказав, когда я ему сообщил о желании Фаинушки), я – подле жениха. Против нас сел злополучный меняло, имея по бокам посаженых отцов. Прочие гости разместились как попало, только Редедя отвел себе место на самом конце стола и почти не сидел, а стоял и, распростерши руки, командовал армией менял, прислуживавших за столом.

Балалайкин был одет щегольски и смотрел почти прилично. Даже Иван Тимофеич его похвалил, сказавши: ну вот, ты теперь себя оправдал! А невеста, прежде чем сесть за обед, повела его в будуар и показала шелковый голубой халат и расшитые золотом торжковские туфли, сказав: это – вам! Понятно, что после этого веселое выражение не сходило с лица Балалайкина.

Но даже в эти торжественные минуты Фаинушка не покинула своего «голубя». Как и всегда, она усадила его на место, завесила салфеткой и потрепала по щеке, шепнув на ухо (но так, что все слышали):

– Сиди тут, папаша, и не скучай без меня! а я на тебя, своего голубка, смотреть буду.

За обедом все гости оживились, и это было в особенности лестно для нас с Глумовым, потому что преимущественно мы были предметом общих разговоров и похвал. Иван Тимофеич соловьем разливался, рассказывая подробности нашего чудесного обращения на стезю благонамеренности.

– Вижу я, – повествовал он, – что на Литейной неладное что-то затевается; сидят молодые люди в квартире – ни сами никуда, ни к себе никого… какая есть тому причина? Однако ж, думаю: грех будет, ежели сразу молодых людей в отчаянность привести – подослал, знаете, дипломата нашего, говорю: смотри, ежели что́ – ты в ответе! И что же! не прошло двух недель, как слышу: помилуйте! да они хоть сейчас на какую угодно стезю готовы! Ну, я немножко подождал-таки, поиспытал, а потом вижу, что медлить нечего – и сам открылся: будьте знакомы, друзья!

– А теперь они нам в письменных делах по кварталу помогают, – подтвердил Прудентов.

– И мне по пожарной части, – отозвался Молодкин.

– А сколько тайных благодеяниев делают! – воскликнул от полноты сердца Очищенный, – одна рука дает, другая – не ведает. ^*

– Ах, голуби, голуби! – воскликнул старый меняло.

Поток похвал был на минуту прерван созерцанием громадной кулебяки, которая оказалась вполне соответствующею только что съеденной ухе. Но когда были проглочены последние куски, Иван Тимофеич вновь и еще с бо́льшим рвением возвратился к прерванному разговору.

– На днях это начали мы, по требованию, в квартале «Устав о благопристойном во всех отношениях поведении» сочинять, – сказал он, – бились, бились – ни взад, ни вперед! И вдруг… они! Сейчас же сообразили, вникли, промежду себя поговорили – откуда что́ взялось! Статья за статьей! Статья за статьей!

– Так вы и законодательными работами занимаетесь? – приветливо обратился ко мне Перекусихин 1-й.

– Я всем занимаюсь-с. И сочинить закон могу, и упразднить могу. Смотря по тому, что́ в сферах требуется.

– И представьте, вашество, какую они, в видах благопристойности, штуку придумали! – продолжал рекомендовать нас Иван Тимофеич, – чтобы при каждой квартире беспременно иметь два ключа, и один из них хранить в квартале!

При этом известии даже Перекусихины рты разинули, несмотря на то, что оба достаточно-таки понаторели в законодательных трудах.

– Чтоб, значит, во всякое время: пришел гость, что́ надобно взял и ушел! – пояснил Очищенный.

– Гм… это… Это, я вам доложу… Это все равно, что без мыла в душу влезть! – молвил Перекусихин 1-й.

– Позвольте, однако ж! – обеспокоился Перекусихин 2-й, – а ежели у кого… например, деньги?

Опять все разинули рты, ибо слово Перекусихина 2-го было веское и на всех нагнало тоску. Но тут уж Иван Тимофеич вступился.

– Ах, вашество! – сказал он с чувством, – что́ же такое деньги? Деньги – наживное дело! У вас есть деньги, а вот у меня или у них (он указал на Прудентова и Молодкина) и совсем их нет! Да и что́ за сласть в этих деньгах – только соблазн один!

– Однако!

– Нет, я вам доложу, – отозвался Перекусихин 1-й, – у нас, как я на службе состоял, один отставной фельдъегерь такой проект подал: чтобы весь город на отряды разделить. Что́ ни дом, то отряд, со старшим дворником во главе. ^* А, кроме того, еще летучие отряды… вроде как воспособление!

– Вот это бесподобно! – откликнулись со всех сторон.

– А я так иначе бы распорядился, – сказал Редедя, – двойные ключи, отряды – это все прекрасно; а я бы по пушечке против каждого дома поставил. ^* В случае чего: дворник! выполняй свою обязанность!

– Бесподобно! бесподобно!

– И на случай войны не без пользы, – согласился Перекусихин 1-й, – там, какова пора ни мера, а мы – готовы! Милости просим в гости, честные господа!

Словом сказать, в какие-нибудь полчаса выплыло наружу столько оздоровительных проектов, ^* что злополучный меняло слушал-слушал, да и пришел в умиление.

– Ах, голуби, голуби! – вздохнул он, – всё-то вы отягощаетесь! всё-то придумываете, как бы для нас лучше, да как бы удобнее… Легко ли дело из пушек палить, а вы и того не страшитесь, лишь бы польза была!

Но упоминовение о пушках и возможности войны не могло и на разговор не повлиять соответствующим образом. На сцену выступил вопрос о боевой готовности.

– А как вы полагаете, Полкан Самсоныч, – спросил Перекусихин 1-й, – ежели теперича немец или турок… готова ли была бы Россия дать отпор?

– То есть, ежели сейчас… сию минуту… пиши пропало! – отчеканил Редедя.

– Что́ уж это так… очень уж как будто решительно! – испугался Перекусихин 1-й.

– Да как вам сказать… Что боевая сила у нас в исправности – это верно; и оружие есть… средственное, но есть – допустим и это; и даже порох найдется, коли поискать… Но чего нет, так нет – это полководцев-с! нет, нет и нет!

– Уж будто…

– Несомненно-с. И не только у нас – нигде полководцев нет! И не будет-с.

– Однако же, если есть потребность в полководцах, то должны же отыскаться и средства для удовлетворения этой потребности?

– И средства есть. И предлагали-с.

Редедя, видимо, ожесточился и начал с такою быстротой посылать ножом в рот соус с тарелки, что тарелка скрежетала, а сталь ножа, сверкая, отражалась па стене в виде мелких зайчиков.

– И штука совсем простая, – продолжал Редедя, – учредите международную корпорацию странствующих полководцев – и дело в шляпе. Ограничьте число – человек пять-шесть, не больше, – но только, чтоб они всегда были готовы. Понадобился кому полководец – выбирай любого. А не выбрал, понадеялся на своего доморощенного – не прогневайся!

– Но кого же в эту корпорацию назначать будут? и кто будет назначать?

– Охотники найдутся-с. Уж ежели кто в себе эту силу чувствует, тот зевать не будет. Сам придет и сам себя объявит…

– Гм…

Проект был удивительно странный, а с первого взгляда даже глупый. Но когда стали обсуждать и рассматривать, то и он оказался не без пользы. Главное, что соблазняло – это легкость добывания полководцев. Понадобилось воевать: господин полководец Непобедимый! вот вам войско, а сухари «верный человек» поставит – извольте вести к победам! И поведет. Идея эта до того увлекла Перекусихина 2-го, что он сейчас же начал фантазировать и отыскивать для нее применения в других ведомствах. Оказалось, что точь-в-точь такие же корпорации было бы вполне удобно устроить по ведомствам: финансов, путей сообщения, почт и телеграфов и проч. С этим мнением согласился и Очищенный.

– Теперича ежели денег нет, если баланец у кого не в исправности, – рассуждал он, – сейчас опустил руку в мешок: господин финансист Грызунов! ^* извольте деньги сыскать!

Меняло же, с своей стороны, так разоткровенничался, что чуть было не обнаружил своей коммерческой тайны.

– Ах, голуби, голуби! – сказал он, – и как это вы говорите: денег нет – разве можно этому быть! Есть они, деньги, только ищут их не там, где они спрятаны!

Тогда начали рассуждать о том, где деньги спрятаны и как их оттуда достать. Надеялись, что Парамонов пойдет дальше по пути откровенности, но он уж спохватился и скорчил такую мину, как будто и знать не знает, чье мясо кошка съела. Тогда возложили упование на бога и перешли к изобретениям девятнадцатого века. Говорили про пароходы и паровозы, про телеграфы и телефоны, про стеарин, парафин, олеин и керосин и во всем видели руку провидения, явно России благодеющего.

– Давно ли я сам в Москву в дилижансе на четвертые сутки поспевал? – дивился Перекусихин 2-й, – а нынче сел, поехал и приехал!

А Очищенный к сему присовокупил:

– Прежде, вашество, письма-то на почте шпильками из конвертов вылущивали – какая это времени трата была! А нынче взял, над паром секундочку подержал – читай ^* да почитывай!

Опять подивились, но только что хотели рассмотреть, следует ли тут видеть руку провидения, явно России благодеющего, как Перекусихин 1-й дал разговору несколько иной оборот.

– А что́, в этой Зулусии… финансы есть? – обратился он к Редеде.

– Настоящих финансов нет, а в роде финансов – как не быть!

– И деньги, стало быть, чеканят?

– Чеканить не чеканят, а та́к делают. Ест, например, Сетивайо крокодила, маленькую косточку выплюнет – рубль серебра! побольше косточку – пять, десять рублей, а ежели кость этак вершков в десять выдастся – прямо сто рублей. А министры тем временем таким же порядком разменную монету делают. Иной раз как присядут, так в один день миллиончик и подарят.

– Что́ город, то норов, что́ деревня, то обычай. Вот ведь какую лёгость придумали!

– А внутренняя политика у них есть?

– И внутренней политики настоящей нет, а есть оздоровление корней ^* . Тут и полиция, и юстиция, и народное просвещение – всё! Возьмут этак «голубчика» где почувствительнее, да и не выпускают, покуда всех не оговорит.

– И это лёгость большая.

– А пути сообщения есть?

– Настоящих тоже нет. Но недавно устроено министерство кукуевских катастроф. Стало быть, теперь только строить дороги поспевай.

Слово за слово, и житье-бытье зулусов открылось перед нами как на ладони. И финансы, и полиция, и юстиция, и пути сообщения, и народное просвещение – все у них есть в изобилии, но только все не настоящее, а лучше, чем настоящее. Оставалось, стало быть, разрешить вопрос: каким же образом страна, столь благоустроенная и цветущая, и притом имея такого полководца, как Редедя, так легко поддалась горсти англичан? Но и на этот вопрос Редедя ответил вполне удовлетворительно.

– Оттого и поддалась, что команды нашей они не понимают, – объяснил он, – я им командую: вперед, ребята! – а они назад прут! Туда-сюда: стойте, подлецы! – а их уж и след простыл! Я-то кой-как в ту пору улепетнул, а Сетивайо так и остался на троне середь поля!

Пожалели. Выпили по бокалу за жениха и невесту, потом за посаженых отцов, потом за Парамонова и, наконец… за Сетивайо, так как, по словам Редеди, он мог бы быть полезным для России подспорьем. Хотели еще о чем-то поговорить, но отяжелели. Наконец разнесли фрукты, и обед кончился. Натурально, я сейчас же бросился к Глумову.

Из слов его я узнал, что он предположил завтра же переехать на квартиру Редеди. И что́ всего удивительнее – передавая мне о своем решении, он не только не смутился, но даже смотрел на меняс бо́льшим достоинством, нежели обыкновенно. Признаюсь, я не ожидал, что все произойдет так легко, без борьбы, и потому рискнул сказать ему, что во всяком мало-мальски уважающем себя романе человек, задумавший поступить на содержание к женщине, которая, вдобавок, и сама находится на содержании, все-таки сколько-нибудь да покобенится. Но и на это он возразил кратко, что, однажды решившись вступить на стезю благонамеренности, он уже не считает себя в праве кобениться, а идет прямо туда, куда никакие подозрения насчет чистоты его намерений за ним не последуют. И в заключение назвал меня маловером.

Покуда мы таким образом полемизировали, Фаинушка, счастливая и вся сияющая, выдерживала новую немую сцену со стороны Перекусихина 1-го.

– Так не будет квартиры? – спрашивал взорами тайный советник.

– Не будет! – взорами же отвечала Фаинушка.

– Но в таком случае надеюсь, что хотя квартирные деньги…

– И квартирных денег не будет!

– Однако! ха-ха-ха!

Он залился горьким смехом, а счастливый Глумов толкнул меня в бок и шепнул на ухо:

– Ты посмотри на нее, бабочка-то какая! А ты еще разговариваешь… чудак! Ишь ведь она… ах!

. . . . . . . . . .

Я не стану описывать дальнейшие перипетии торжества; скажу только, что все произошло в порядке, и ба́лик в кухмистерской Завитаева прошел так весело, что танцы кончились только к утру. Все квартальные дамы Литейной и Нарвской частей тут присутствовали, кавалерами же были, по преимуществу, «червонные валеты», которых набралось до двадцати пяти штук, потому что и пристав Нарвской части уступил на этот вечер свой «хор». Но больше и искреннее всех веселился Глумов, который совсем неожиданно получил дар танцевать мелкиетанцы. Правда, он выполнял эту задачу не вполне правильно: то замедлял темп, то топтался на одном месте, то вдруг впадал в бешенство и как ураган мчалсяпо зале; но Фаинушку даже неправильности его приводили в восхищение. Она не сводила с него глаз и потом всем и каждому говорила: видали ли вы что-нибудь уморительнее и… милее? Так что когда я, удивленный и встревоженный этою внезапностью, потребовал у Глумова объяснения, то она не дала ему слова сказать, а молча подала мне с конфетки билетик, на котором я прочитал:

 
Любовь сладка, всему научит (.)
Коль кровь кипит (,) а сердце пучит(,)
Напрасно будем мы стеречься (,)
Но прелестьми должны увлечься (.)
 

Alea jacta est… ^* [21]21
  Жребий брошен.


[Закрыть]

Удивительно, ка́к странны делаются люди, когда их вдруг охватит желание нравиться! – думалось мне, покуда Глумов выделывал ногами какие-то масонские знаки около печки. Никак он не мог оторваться от этой печки, словно невидимая сила приколдовала его к ней. Лицо его исказилось, брови сдвинулись, зубы скрипели. Казалось, он даже позабыл, где он и что́ с ним происходит, а помнил только, что у него в руках находится предмет, который предстоит истрепать… А Фаинушка не только не сердилась, но весело и добродушно хохотала, видя, что все ее усилия сорвать его с места остаются напрасными. Наконец послышался треск, посыпалась штукатурка, и Глумов понесся в пространство…

Мысль, что еще сегодня утром я имел друга, а к вечеру уже утратил его, терзала меня. Сколько лет мы были неразлучны! Вместе «пущали революцию», вместе ощутили сладкие волнения шкурного самосохранения и вместе же решили вступить на стезю благонамеренности. И вот теперь я один должен идти по стезе, кишащей гадюками.

Я не обманывал себя: предстоящий путь усеян опасностями, из коих многие даже прямо могут быть названы подлостями. Но есть подлости, согласные с обстоятельствами дела, и есть подлости, которые, кроме подлости, ничего в результате не дают. Сделать подлость с тем, чтобы при помощи ее превознестись – полезно; но сделать подлость для того, чтобы прослыть толькоподлецом – просто обидно. Но каким тонким чутьем нужно обладать, чтобы, совершая полезные подлости, не обременять себя совершением подлостей глупых и ненужных!

В сих стеснительных обстоятельствах в особенности важны помощь и присутствие друга.У друга во всех подобного рода вопросах имеется в запасе и совет, и слово утешения. Возьмите, например, такой случай: вы идете по улице и замечаете, что впереди предстоит встреча, которая может вас скомпрометировать. Вы колеблетесь, спрашиваете себя: следует ли перебежать на другую сторону или положиться на волю божию и принять идущий навстречу удар? Вот тут-то именно и приходит на помощь друг. Ежели возможность убежать еще не исчезла, он скажет: улепетывай скорее! Если же время ушло, он предостережет: не бегай, ибо тебя уж заметили, и, следовательно, бегство может только без пользы опакостить тебя! И, наконец, ежели и за всеми предосторожностями без опакощения обойтись нельзя – он утешит, сказав: ничего! в другой раз мы в подворотню шмыгнем!

Таковы друзья… конечно, ежели они не шпионы.

Не скрою, однако ж, что в моих сетованиях на Глумова скрывалась и некоторая доля зависти. Оба мы одновременно препоясались на один и тот же подвиг, и вот я стою еще в самом начале пути, а он не только дошел до конца, но даже получил квартиру с отоплением. Ему не предстоит ни жида окрестить, ни подложные векселя писать. Поступив на содержание к содержанке, он сразу так украсил свой обывательский формуляр, что упразднил все промежуточные подробности. Теперь он хоть Маратом сделайся – и тут Иван Тимофеич скажет: не может этого быть! А я должен весь процесс мучительного оподления проделать с начала и по порядку; я должен на всякий свой шаг представить доказательство и оправдательный документ, и все это для того, чтобы получить в результате даже не усыновление, а только снисходительно брошенное разрешение: живи!

Да, нехорошо, когда старые друзья оставляют; даже в том случае нехорошо, когда, по справке, оказывается, что друг-дезертир всегда был, в сущности, прохвостом. Ежели хороший друг оставляет – горько за будущее; если оставляет объяснившийся прохвост – обидно за прошедшее. Ну, как-таки пятнадцать – двадцать лет прожить и не заметить, что в двух шагах от тебя – воняет. И что, несмотря на эту вонь, ты и душевные чертоги свои, и душевное свое гноище – все открывал настежь – кому?.. прохвосту! Но, кроме того, как хотите, а и квартира с отоплением свою прелесть имеет. Перекусихин 1-й – тайный советник! – как ни хлопотал, а Фаинушка и внимания не обратила на его мольбы. А Глумов, в чине коллежского асессора, сразу все получил без слов, без просьб, без малейших усилий. А потом пойдут пироги, закуски, да еще меняло, пожалуй, в часть по банкирским операциям возьмет! И все это досталось не мне, добросовестному труженику литературы и публицистики (от 10 до 15 копеек за строку), а ему… «гуляке праздному»! ^*

. . . . . . . . . .

О Балалайкине между тем совсем забыли. Как только приехали к Завитаеву, Иван Тимофеич, при двух благородных свидетелях, отдал ему остальные деньги, а с него взял расписку: «Условленную за брак сумму сполна получил». Затем он словно в воду канул; впоследствии же, как ни добивались от него, куда он пропал, он городил в ответ какую-то неслыханную чепуху:

– Я-то? Я, mon cher, сел в шарабан и в Озерки ^* поехал. Только ехал-ехал – что́ за чудеса! – в Мустамяки ^* приехал! Делать нечего, выкупался в озере, съел порцию ухи, купил у начальника станции табакерку с музыкой – вон она, в прошлом году мне ее клиент преподнес – и назад! Приезжаю домой – глядь, апелляционный срок пропустил… Сейчас – в палату. «Что, говорят, испугался? Ну, уж бог с тобой, мы для тебя задним числом…»

Так что Иван Тимофеич слушал-слушал и, наконец, не вытерпел и крикнул:

– Экой ведь ты… ах ты, ах!

Наконец в шестом часу утра, когда солнце уж наводнило улицу теплом и лучами, мы всей гурьбой отправились на Николаевскую железную дорогу проводить нашего бесценного полководца. Экстренный поезд, заказанный Араби-пашой, был совсем готов, а на платформе Редедю ожидала свита, состоявшая ^* из двух египтян, Хлебодара и Виночерпия ^* , и одного арапа, которого, как мне показалось, я когда-то видал в художественном клубе ^* прислуживающим за столом. При нашем появлении, за неимением египетского народного гимна, присланные московскими миткалевыми фабрикантами певчие грянули: «Иде домув муй» ^* .

Редедя молодецким аллюром подкатил к свите и скомандовал:

– Налево круг-го́м!

Послышался звук холодного оружия; по направлению к вагонам раздались удаляющиеся шаги.

Когда все смолкло, Редедя обратился к нам и, видя, что братья Перекусихины плачут, взволнованным голосом произнес:

– Успокойтесь, старики. Съезжу в Каир, получу прогонные деньги, сдам Араби-пашу в плен – жаль однокашника, а делать нечего! – и возвращусь.

Сказавши это, он проследовал в вагон, а за ним разместились по вагонам и певчие.

Поезд помчался.

Мы долго стояли на опустевшей платформе и махали платками, желая египтянам победы и одоления.

– Вот увидите, – сказал пророческим голосом Глумов, – если Редедя предоставит нашим миткалям путь в Индию – не миновать ему монумента в Вознесенском посаде! ^*

– А быть может, и в Москве, в Ножо́вой линии ^* , – отозвался чей-то голос.

Тогда Очищенный не выдержал и торжественно, от лица редакции «Красы Демидрона», провозгласил:

– Sapienti sat! [22]22
  Мудрому достаточно!


[Закрыть]

. . . . . . . . . .

Когда я проснулся, на столе у меня лежал только что отпечатанный нумер «Красы Демидрона», в котором «наш собственный корреспондент» отдавал подробный отчет о вчерашнем празднестве. Привожу этот отчет дословно.

«Вчера на одной из невидных окраин нашей столицы произошло скромное, но знаменательное торжество. Одно из светил нашего юридического мира, беспроигрышный адвокат Балалайкин вступил в брак с сироткой – воспитанницей известного банкира Парамонова, Фаиной Егоровной Стёгнушкиной, которая, впрочем, уже несколько лет самостоятельно производит оптовую торговлю на Калашниковской пристани. Смотря на молодых, можно было только радоваться: оба одинаково согреты пламенем любви и оба одинаково молоды и могучи! И, вместе с тем, страшно было подумать, какой страстной драме предстояло, через несколько часов, разыграться среди стен дома Стёгнушкиной, который еще утром так целомудренно смотрелся в волны Обводного канала! И сладко, и жутко…

Всем известная приветливость и любезное обращение г. Балалайкина (кто изклиентов уходил от него без папиросы?) в значительной степени скрашивали его телесные недостатки; что́ же касается до невесты, то красотою своею она напоминала знойную дочь юга, испанку. Дайте ей в руки кастаньеты – и вот вам качуча! И зной и холод, и страстность и гордое разнодушие, и движение и покой – все здесь соединилось в одном гармоническом целом, и образовало нечто загадочное, отвратительно-пленительное… Из числа присутствующих в особенности выдавались два маститых сановника, из коих один, получив в Уфимской губернии землю, с благодарностью ее возвратил, другой же не возвратил, ибо не получил. Не менее видную роль играл и наш знаменитый странствующий витязь-богатырь, Полкан Самсонович Редедя, который прямо с праздника умчался в далекую страну фараонов, куда призывает его мятежный Араби-паша. Бал в кухмистерской Завитаева отличался простодушным увлечением. Танцевали как попало, ибо, благодаря изобильному угощению, большинство гостей сбросило с себя оковы светской условности и заменило их пленительною нестеснительностью. Однако ж и затем нестерпимых невежеств не произошло. Веселье кончилось в пять часов утра, но, весьма вероятно, оно продолжалось бы и до настоящей минуты, если б новобрачный не обнаружил знаков нетерпения (очень естественных в его положении), которые дали понять гостям, что молодым не до них. После сего все разъехались, а молодые отправились в свой дом, на пороге которогоих ожидал малютка-купидон и, наверное, взял с счастливцев установленную пошлину, прежде нежели допустил их забыться в объятиях Морфея.

Не можем умолчать при этом и еще об одном достопримечательном факте, вызванном тем же торжеством. Двое из самых вредных наших нигилистов, снисходя к просьбам новобрачных, согласились навсегда оставить скользкий путь либерализма и тут же, при всех, твердою стопой вступили на стезю благонамеренности.

Бог да поможет им соблюсти себя в чистоте!»

А еще через час я получил от Глумова депешу:

«Я в эмпиреях. С неделю повремени приходить».