Текст книги "Том 15. Книга 1. Современная идиллия"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
X *
К чести Глумова должно сказать, что он, по первому моему слову, не только протянул руку Очищенному, но даже извинился, что не может сейчас же уплатить, что следует по таксе о вознаграждении за оскорбление словом, потому что мелких денег нет.
– Все равно-с, после разом за все отдадите! – отозвался добродушный старик, которому, по-видимому, было даже приятнее получить сразу более или менее крупный куш, нежели в несколько приемов по двугривенному.
Таким образом, мир был заключен, и мы в самом приятном расположении духа сели за обед. Но что́ еще приятнее: несмотря на обильный завтрак у Балалайкина, Очищенный ел и пил совершенно так, как будто все происходившее утром было не более как приятный сон. Каждое кушанье он смаковал и по поводу каждого подавал драгоценные советы, перемешивая их с размышлениями и афоризмами из области высшей морали.
– Провизию надо покупать умеючи, – говорил он, – как во всяком деле вообще необходимо с твердыми познаниями приступать, так и тут. Знающий – выигрывает, а незнающий – проигрывает. Вот, например, ветчину, языки и вообще копченье надо в Мучном переулке приобретать; рыбу – на Мытном; живность, коли у кого времени достаточно есть, – на заставах у мужичков подстерегать. Многие у мужичков даже задаром отнимают, но я этого не одобряю.
– Не одобряешь?
– Нет, не одобряю, потому что такого закона нет. А на тот предмет, чтобы без ущерба для ближнего экономию всякий всвоей жизни наблюдал, – такой закон есть. А затем я вам и еще доложу: даже иностранное вино, ежели оно ворованное, очень недорого купить можно.
– Ах, голубчик! нельзя ли нам бутылочек с пяток на пробу предоставить?
– С удовольствием. Вино, позвольте вам сказать, и краденое покупать не грех, потому что оно от избытка. В котором доме избыток – служитель отложит, что́ против препорции, к сторонке и продаст. Многие даже мясо потаенное покупают…
– Неужто и мясо?
– Очень даже легко-с. Стоит только с поварами знакомство свесть – и мясо, и дичь, все будет. Вообще, коли кто с умом живет, тот и в Петербурге может на свои средства обернуться.
– Пример можешь представить?
– Могу-с. Знал я одного отставного ротмистра, который, от рожденья, самое среднее состояние имел, а между тем каждонедельно банкеты задавал и, между прочим, даже одного румынского полководца у себя за столом принимал. А отчего? – оттого, сударь, что с клубными поварами был знаком! В клубе-то по субботам обед, ну, остатки, то да се, ночью все это к ротмистру сволокут, а назавтра у него полководец пищу принимает.
– Да ты и клубского-то повара не знаешь ли?
– Помилуйте, даже очень близко. Вы только спросите, кого я не знаю… всех знаю! Мне каждый торговец, против обыкновенного покупателя, двадцать – тридцать процентов уступит – вот я вам как доложу! Пришел я сейчас в лавку, спросил фунт икры – мне фунт с четвертью отвешивают! спросил фунт миндалю – мне изюму четверку на придачу завертывают! В трактир пришел, спросил три рюмки водки – мне четвертую наливают. За три плачу, четвертая – в знак уважения!
– Послушай! да ведь это волшебство!
Но Очищенный не слышал восклицания. Представление о закусках, по-видимому, ожесточало его, потому что на губах у него показалась пена и глаза слегка помутились.
– Или, опять, приду я, примерно, к Доминику, – продолжал он, – народу пропасть, ходят, бродят, один вошел, другой вышел; служители тоже в разброде – кому тут за тобой уследить! Съешь три куска кулебяки, а говоришь: один!
– И всегда это тебе сходило с рук?
– Однажды только недоразумение вышло. Ну, с месяц после того не ходил, а потом поправился – и опять стал ходить!
– Слушай-ка! да ты не служил ли в Взаимном Кредите, что коммерческие-то операции так хорошо знаешь? *
– Служить не служил, а издали точно что присматривался. Только там, знаете, колесо большое, а у меня – маленькое. А кабы у меня побольше колесцо… *
Очищенный на минуту задумался, не то ропща на провидение, не то соображая, что́ бы вышло, если б ему выпало на долю большое колесо. *
– Помилуйте! – сказал он, наконец, – кругом, можно сказать, тетерева сидят – как тут пользы не получить! Вот хоть бы господин Юханцев… *
– Да, но ведь и по владимирке-то с бубновым тузом тоже не лестно понтировать!
– Зато он программу свою в совершенстве выполнил. А тузы, я вам доложу, все одинаковы. По мне, хоть все четыре разом наклей, да только удовольствие мне предоставь! *
Словом сказать, постепенно обмениваясь мыслями, мы очень приятно пообедали. После обеда вздумали было в табельку сыграть, но почтенный старик отказался наотрез.
– В молодости я тоже был охотник поиграть, – сказал он, – да однажды мне в Лебедяни ребро за игру переломили, так я с тех пор и дал обещание не прикасаться к этим проклятым картам. И что такое со мною в ту пору они сделали – так это даже рассказать словами нельзя! В больнице два месяца при смерти вылежал!
Отказ этот был, впрочем, очень кстати, потому что мы вспомнили, что нам предстоит еще поработать над уставом о благопристойности. *
Прежде всего, нам необходимо было уяснить себе цель, к которой должны клониться наши труды. Не имея под руками ни исторического обзора благопристойности, ни обозрения современных законодательств по этому предмету, ни даже свода мнений будочников, мы поняли, что нам остается один ресурс – это выдумать какую-нибудь «идею», которая остерегла бы нас от разбросанности и дала бы возможность сообщить нашему труду необходимое единство. Устав, проектированный Прудентовым, довольно прозрачно указывал на существование такой «идеи». Он говорил: «внутреннюю же благопристойность всего удобнее наблюдать в собственных квартирах обывателей». Итак, под знаменем внутренней благопристойности вход в квартиры – вот цель, * к которой надлежало стремиться.
– Имея в виду эту цель, – формулировал общую мысль Глумов, – я прежде всего полагал бы: статью четвертую «Общих начал» изложить в несколько измененном виде, приблизительно так: «Внешняя благопристойность выражается в действиях и телодвижениях обывателя; внутренняя – созидает себе храм в сердце его, где, наряду с нею, свивает себе гнездо и внутренняя неблагопристойность, то есть злая и порочная человеческая воля. На сем основании наиболее приличными местами для наблюдения за первою признаются: улицы, площади и публичные места; последнюю же всего удобнее наблюдать в собственных квартирах обывателей, так как в них злая и порочная воля преимущественно находит себе убежище или в виде простого попустительства, или же, чаще всего, в виде прямого пособничества». Согласны?
– Согласны! – ответили мы в один голос.
– Ну, а теперь нужно ответить на вопрос: что́ такое вход в квартиру? Иван Иваныч! сказывай свое мнение!
– По-моему, вход в квартиру – это означает вступление в оную…
– А вступление в квартиру означает вход в оную? Ах, голова! голова! разве законы так пишут? Это, братец, не водевиль, где допускаются каламбуры, в роде: «начальник отделения – отдельная статья!» Это – устав! Ты ка́к? – обратился Глумов ко мне.
– По моему мнению, вход в квартиру есть такое действие, которое, будучи вызвано всегда присущею о нравственном положении обывателей благопопечительностью, требует необходимых, для достижения его, осмотров и исследований.
– И отмычек-с! – скромно присовокупил Очищенный.
– И отмычек – именно так! прекрасно! даже в университете с кафедры лучше не сказать. Одно бы я прибавил: «Сии последние (то есть отмычки) затем преимущественно потребны, дабы злую и порочную волю в последних ее убежищах без труда обретать». Позволите?
– Голубчик! да разве с нашей стороны бывало когда-нибудь препятствие?
– Итак, определение найдено. Теперь необходимо только таким образом этот вход обставить, чтобы никто ничего ненатурального в нем не мог найти. И знаете ли, об чем я мечтаю? нельзя ли нам, друзья, так наше дело устроить, чтобы обывателю даже приятно было? Чтобы он, так сказать, всем сердцем? чтобы для него это посещение…
Глумов затруднился; Очищенный подсказал:
– Все равно, что́ гость пришел…
– Вот-вот-вот! Да и гость-то чтоб дорогой, желанный. Жених.
– Но ежели действие происходит ночью? – рискнул я возразить.
– Так что ж что́ ночью! Проснется, докажет свою благопристойность – и опять уснет! Да еще как уснет-то! слаще прежнего в тысячу раз!
– Именно, сударь, так! – подтвердил и Очищенный, – меня, когда я под следствием по делу об убийстве Зона * прикосновенным был, не раз этак буживали. Встанешь, бывало, сейчас это водки, закуски на стол поставишь, покажешь свою совесть – и опять заснул! Однажды даже меня в острог после этого повели – я и там крепко-прекрепко заснул!
– Так ты и в остроге был?
– Вы меня только спросите, сударь, где я не бывал!
– Вот, видишь, как оно легко, коли внутренняя-то благопристойность у человека в исправности! А ежели в тебе этого нет – значит, ты сам виноват. Тут, брат, ежели и не придется тебе уснуть – на себя пеняй! Знаете ли, что́ я придумал, друзья? зачем нам квартиры наши на ключи запирать? Давайте-ка без ключей… мило, благородно!
– А на случай воров каќ?
– Гм… на случай воров! Ну, в таком разе мы вот что сделаем: чтобы у всякой квартиры два ключа было, один у жильца, а другой – в квартале!
Однако предложение это возбудило спор. Мы возражали оба, но в моих возражениях играло главную роль просто инстинктивное беспокойство, тогда как возражения Очищенного покоились на данных несомненно реального свойства.
– А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится? – протестовал он.
– Так что ж что́ касса! Мы – божьи, и касса наша – божья!
– Ну, нет, с этим позвольте не согласиться! Мы – это так! Но касса!!
Признаться, и я, вспомнив об оставшихся у меня выкупных свидетельствах, струхнул.
– Мы – это так! – повторял я, – что́ такое мы? Но… касса!!
И, подобно Очищенному, я поднимал вверх указательный перст, с знак неопровержимости довода.
Спор завязался нешуточный; мы до того разгорячились, что подняли гвалт, а за гвалтом и не слыхали, как кто-то позвонил и вошел в переднюю. Каково же было наше восхищение, когда перед нами, словно из-под земли, выросли… Прудентов и Молодкин!
– О чем, друзья, диспут держите? – приветствовал нас Прудентов, подавая мне и Глумову руку. – А! и ты, старая карга, здесь? – продолжал он, благосклонно обращаясь к Очищенному.
– Знакомы? – обрадовался я.
– С ним-то! да он у нас завсегда в понятых ходит! Полтину в зубы – и марш! А ведь мы к вам, друзья, вечерок провести собрались! – добавил он, вновь пожимая нам руки.
– Флегонт Васильич! Афанасий Семеныч! голубчики! Чем потчевать! водки, что ли, подать?
– Водки своим чередом, а вот еще что́: Иван Тимофеич самолично к вам будет. Он теперь к Парамонову уехал, а оттуда – к вам. Насчет церемониалу свадебного условиться. Мы и за Балалайкиным пожарного послали, чтоб через час беспременно здесь был!
– Господи! а мы-то! ведь мы даже не изготовились!
– Ничего! Иван Тимофеич простит. Он – парень простой, простыня-человек. Рюмка водки, кусочек черного хлеба на закуску, а главное, чтоб превратных идей не было – вот и все!
– А мы только что было за устав принялись! Господи! да не нужно ли чего-нибудь? Вина? блюдо какое-нибудь особенное, чтобы по вкусу Ивану Тимофеичу? Говорите! приказывайте! Может быть, он рассказы из русского или из еврейского быта любит, так и за рассказчиком спосылать можно!
– Ничего не надо, не обременяйте себя, друзья! Коли есть что в доме – прикажите подать, мы не откажемся. А что касается до рассказчиков, так не трудитесь и посылать. Сегодня у нашего подчаска жена именинница, так по этому случаю к ним в квартиру все рассказчики на померанцевый настой слетелись.
XI *
Разумеется, несмотря на оговорки Прудентова, мы немедленно сделали все распоряжения, чтобы на славу отпраздновать посещение дорогих гостей. Затем мы сообщили Прудентову те соображения, вследствие которых мы нашли полезным ввести некоторые изменения в «Общие начала» устава о благопристойности, и встретили с его стороны полное одобрение нашей законодательной деятельности.
Этот дружеский обмен мыслей привел нас в самое приятное расположение духа, а дабы скрепить наш союз прочно и навсегда, Прудентов и Молодкин сообщили нам краткие биографические о себе сведения, чем, разумеется, и нас вызвали на взаимность.
– Я – вятчанин, – поведал нам Прудентов, – отец мой был первоначально протодиаконом, но впоследствии за совершенное преступление был лишен сана и приговорен к ссылке в отдаленные места Сибири. Пожелавши, однако, остаться на родине, он изъявил готовность принять должность ката * , в каковой и был губернским правлением утвержден. Я был в то время малолетним, но уже и тогда положил в сердце своем нигде не служить, кроме как по полиции. А потому образовавши свой ум и сердце лишь настолько, насколько это потребно для занятия должности паспортиста, – сродственник у меня в этой должности в Петербурге состоял, так от него я об ней слышал, – отправился, по достижении совершенного возраста, в Петербург. Здесь моя биография уже прекращается, и начинается формулярный о службе список. Пять лет, в ожидании места паспортиста, я прослужил писцом; после того, в течение восьми лет состоял паспортистом, а, наконец, двенадцать лет тому назад определен в квартал письмоводителем. Пятнадцать лет тому назад произведен в первый чин коллежского регистратора, а затем, будучи постепенно повышаем, ныне состою в чине титулярного советника.
– И ничего – живешь?
– Как видите, друзья! Живу и не ропщу, хотя, с другой стороны, не могу не сказать, что нынче против прежнего – куда сделалось труднее.
– Что́ так?
– Да почесть что одним засвидетельствованием рук и пробавляемся. Прежде, бывало, выйдешь на улицу – куда ни обернешься, везде источники видишь, а нынче у нас в ведении только сколка льду на улицах да бунты остались, прочее же все по разным ведомствам разбрелось. А я, между прочим, твердо в своем сердце положил: какова пора ни мера, а во всяком случае десять, тысяч накопить и на родину вернуться. Теперь судите сами: скоро ли по копейкам экую уйму денег сколотишь?
– А ты приналяг!
– То-то что…
Прудентов на минуту задумался, но потом вдруг зашевелил носом и стал к чему-то принюхиваться. А так как именно в этой самой комнате хранились последние мои выкупные свидетельства, то я не на шутку испугался и поспешил переменить разговор.
– Ну, а ты, Афанасий Семеныч? – обратился я к Молодкину.
– А я-с – во время пожара на дворе в корзинке найден был. И так как пожар произошел 2-го мая, в день Афанасия Великого, то покойный частный пристав, Семен Иваныч, и назвал меня, в честь святого – Афанасием, а в свою честь – Семенычем. Обо мне даже дело в консистории было: следует ли, значит, меня крестить? однако решили: не следует. Так что я доподлинно и не знаю, крещеный ли я.
– Ах, беда какая!
– И вообще, у меня жизнь необыкновенная. Именины, например, я праздную, а день рождения – нет.
– Так что, по правде-то, даже сказать не можешь, родился ты ли настоящим образом или. так как-нибудь? – пошутил Глумов.
– Действительно-с. Знаю только, что при пожарной команде в третьей Адмиралтейской части воспитание получил. Покойный Семен Иваныч велел это меня на пожарную трубу положить и сказал при этом: бог даст, брантмейстер выйдет! И вышел-с.
– А деньги копишь?
– Нет, мне не́зачем. Я на пожаре свет увидел, на пожаре же и жизнь кончу. Для кого мне копить!
– Чудак! да ты бы женился!
– И жениться не вижу надобности, да и вообще склонности ни к чему, кроме пожаров, не имею.
– Врешь, брат! Вы, друзья, его про барышню расспросите! – отозвался Прудентов.
– Было раз – это точно. Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом. Прихожу это на другой день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол, тот самый человек явился, – и что же-с! оне мне с прислугой десять рублей выслали. Тем мой роман и кончился.
Мы с участием выслушали этот рассказ и искренно пожалели о горькой судьбе Молодкина, который из-за пожаров поставлен в невозможность пользоваться семейными радостями, а следовательно, не может плодиться и множиться * .
– Ну, а вы, – обратился к нам Прудентов, – скажите же и о себе что-нибудь, друзья!
– Что – мы! Заблудшие – вот мы что́! – отвечал за нас обоих Глумов. – Дворяне… и при сем без выкупных свидетельств! Вот какова наша биография.
– Уж будто и совсем без выкупных свидетельств?
Прудентов, очевидно, шутил, но я вспомнил, как он, несколько минут тому назад, шевелил носом, и опять струхнул. К счастью, нас избавил от ответа Балалайкин, который в эту минуту как раз подошел к нам на выручку.
Он явился во фраке, в белом галстухе и – по какому-то инстинктивному заблуждению – в белых нитяных перчатках. Словом сказать, хоть сейчас бери в руки блюдо и ступай служить у Палкина. При этом от него так разило духами, что Глумов невольно воскликнул:
– И что́ это у тебя за гнусная привычка, Балалайкин, всякий раз в Екатерининском канале купаться, перед тем как в гости идти!
– Это? – Violettes de Parme [19]19
Пармские фиалки.
[Закрыть]– вот какие это духи! – солгал Балалайкин и так неожиданно поднес обшлаг рукава к носу Очищенного, что тот три раза сряду чихнул.
Очевидно, Балалайкин разоделся на том основании, что рассчитывал, что его сейчас же припустят к двоеженству, – и потому когда узнал, что речь идет только о предварительных действиях, то немедленно снял нитяные перчатки и начал лгать.
– Помилуйте! – жаловался он, – ничего толком рассказать не умеют, заставляют надевать белые перчатки, скакать сломя голову… Да вы знаете ли, что я одной клиентке в консультации должен был отказать, чтоб не опоздать к вам… Кто мне за убытки заплатит?
– Ну, что́ еще! Сложимся по двугривенному с брата – вот и убытки твои! – утешал его Глумов.
– Нет-с, тут не двугривенным пахнет-с. Во-первых, я вообще меньше ста рублей за консультацию не беру, а во-вторых, эта клиентка… Это такая клиентка, я вам скажу, что ей самой сто рублей дать мало!
– Стало быть, из Фонарного переулка? – полюбопытствовал Молодкин.
– Там уж откуда бы ни была, а есть такая клиентка. А кроме того, у меня сегодня третейский суд… как я решу, та́к и будет! *
– Соломон! *
– Соломон не Соломон, а тысячу рублей за решение пожалуйте!
Очень возможно, что Балалайкин пролгал бы таким образом до утра, но Глумов, с свойственною ему откровенностью, прекратил его излияния в самом начале, крикнув:
– Балалайка! надоел!
В ожидании Ивана Тимофеича мы уселись за чай и принялись благопотребно сквернословить. Что́ лучше: снисходительность ли, но без послабления, или же строгость, сопряженная с невзиранием? – вот вопрос, который в то время волновал все умы и который, естественно, послужил темою и для нас. Прудентов был на стороне снисходительности и доказывал, что только та внутренняя политика преуспевает, которая умеет привлекать к себе сердца. *
– Я, друзья, и с заблуждающими, и с незаблуждающими на своем веку немало дела имел, – говорил он, – и могу сказать одно: каждый в своем роде. Заблуждающий хорош, ежели кто любит беседовать; незаблуждающий – ежели кто любит выпить или, например, на тройке в пикник проехаться!
– Ты говоришь: беседовать? То-то вот, по нынешнему времени, это не лишнее ли?
– Почему же-с? Ежели о предметах, достойных внимания, и притом знаючи наперед, что ничего из этого не выйдет, – отчего же не побеседовать? Беседа беседе тоже розь, друзья! Иная беседа такая бывает, что от нее никакого вреда, кроме как воняет. Какой же, значит, от этого вред? Купцы, например, даже превосходно в этом смысле разговаривают.
– Да ведь заблуждающего-то не прельстишь такой беседой!
– А ежели он отказывается, так и пригрозить ему можно. Вообще, эта система самая настоящая: сперва снизойти, а потом помаленьку меры принимать. Точно так же, доложу вам, и насчет издаваемых в разное время правил и руководств. Всегда надо так дело вести: чтобы спервоначалу к вольному обращению направлять, а потом постепенно от оного отступать…
. . . . . . . . . .
Наконец, в одиннадцать часов сильный звонок возвестил нам о появлении Ивана Тимофеича.
Он явился к нам весь сияющий, в мундире с коротенькими фалдочками, держа под мышками по бутылке горского, которые и поставил на стол, сказав:
– Это вот вам от невесты… друзья! А завтра в четыре часа просим хлеба откушать!
Затем вынул из кармана вязанный голубым бисером кошелек и подал его Балалайкину.
– А вот это жениху – тебе! Ты посмотри, бисер-то какой… голубенькой! Сама невеста вязала… бутончик! Ну, друзья! теперь я в вашем распоряжении! делайте со мной, что хотите!
По этому слову мы с криком «ура!» разом овладели туловищем дорогого гостя и начали его раскачивать.
Что́ происходило потом, я помню до крайности смутно. Помню, что я напился почти мгновенно, что Иван Тимофеич плясал, что Прудентов декламировал: «О ты! что́ в горести напрасно» * , а Молодкин показывал руками, как выкидывают на каланче шары во время пожаров.
Было совсем светло, когда дорогие гости собрались по домам. Но что́ всего замечательнее, Иван Тимофеич, которого в полночь я видел уже совсем готовым и который и после того ни на минуту не оставлял собеседования с графином, под утро начал постепенно трезветь, а к семи часам вытрезвился окончательно.
– А теперь пора и к рапорту! – сказал он, надевая на го лову трехуголку, и совершенно твердыми стопами проследовал вниз в сопровождении Прудентова и Молодкина.
