Текст книги "Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 50 страниц)
– Ну, так я вам вот что скажу: когда про вас будет в газетах написано, что вы на почтовых лошадях по городу ездите, что вы с почтосодержателей взятки берете, что вы частные письма прочитываете… тогда я вам крендель пришлю! А теперь прошу вас оставить меня в покое!
Сказав это, градоначальник почти бегом добежал до дому, и только тогда отдохнул душой, когда взялся за скобку двери.
Одним словом, в среде нашей уездной аристократии переполох был решительный. Каждый из членов ее счел нужным сойти в глубину души своей и проверить свою служебную и даже домашнюю деятельность. Оказалось, что дело совсем дрянь выходит. Почтмейстер простер свою щепетильность в этом отношении до того, что вдруг почувствовал, будто в квартире его пахнет чем-то кисленьким, и в ту же минуту приказал покурить везде порошками. Окружный начальник сначала храбрился и не прочь был даже посочувствовать неизвестному корреспонденту, но потом, пошептавшись о чем-то с исправником, вдруг побледнел и с этой минуты начал звонить во все колокола, что это ни на что не похоже и что этак, чего доброго, незаметно можно подорвать величественное здание общественного благоустройства. Один исправник остался совершенно равнодушен к общей тревоге и в этот же вечер, обыграв, по обыкновению, своих партнеров в карты, с самым убийственным хладнокровием произнес: «По мне, лишь бы выигрывать, а затем милости просим!.. хоть в каждом нумере!»
Весть о посрамлении городничего дошла и до граждан города Глупова, но здесь эффект, ею произведенный, был совершенно особого рода. Прежде всех, как и водится, узнал городской голова, к которому прямо от городничего забежал стряпчий. Должно быть, рассказ стряпчего был особенно умилителен, потому что голова, слушая его, совсем растужился.
– Ишь ты что! – сказал он, когда стряпчий кончил, – что ж теперича мне-ка делать?
– Да надо бы… тово…
– Опчество собрать, видно, надоть, – продолжал голова и жалобно вздохнул.
– Общество не общество, а именитых.
Голова вновь вздохнул.
– Однако, как же это? – произнес он, – не в пример, значит, прочим?
– Ну, так что ж такое?
– Ничего-с… я так только – к примеру, что опчество собрать, видно, надоть… ничего-с, можно-с!
На скорую руку были собраны в дом головы именитые, к которым хозяин держал речь.
– Ну, именитые, – сказал он, – градоначальника нашего обидели… Бог грехам терпел, царь жаловал, губернии начальник благодарность объявлял, а пес борзой облаял… подит-кось!..
– Значит, смириться должон! – произнес один из именитых.
– Это, Федор Афанасьевич, значит, для смирения ему бог послал, – произнес другой.
– Божьи дела судить нам не приходится, – сказал голова, – а выражение от нас по этому случаю потребуется!
Именитые переглянулись.
– Что ж, именитые, почтить начальника в горести, по мере силы-возможности, есть каждого долг и обязанность…
Молчание.
– Итак, возблагодарим создателя! – произнес голова, вспомнив, что однажды начальник губернии именно этими словами кончил речь свою. Одним словом, совещание кончилось благополучно, и именитые вполне оправдали при этом звание граждан города Глупова, которое они с честью носили.
И вот таким образом «Московские ведомости» сделались причиной, что наш градоначальник был в этом году лишний раз именинником.
В этот же вечер, в трактире купца Босоногова, собрались всех шерстей приказные. Разговор, как и следовало ожидать, шел об афронте, полученном городничим, но все решительно терялись в догадках насчет сочинителя этого афронта. Спор шел горячий и оживленный; говорили и рrо и contra; [207]207
за и против.
[Закрыть]находились защитники и у городничего, но справедливость требует сказать, что большая часть спорящих оказалась приверженною благодетельной гласности.
– Нельзя достаточно похвалить неизвестного корреспондента, – произнес секретарь уездного суда Наградин, – в настоящем случае он явил себя истинным гражданином.
– Лихо откатал городничего! – отозвался столоначальник Благолепов.
– Чего уж откатал! в самое рыло угодил! – присовокупил секретарь магистрата Столпников.
– Не об откатании идет здесь речь, – заметил Наградин, – ибо статья написана без излишеств, и истина является в пристойном ей одеянии. Достохвально то, что неизвестный корреспондент отважился взять на себя защиту прав человечества против посягательства лица сильного и власть имеющего!
– Не могу, однако ж, не сказать, что неизвестный поступил крайне неосторожно, – возразил секретарь полиции Попков, – ибо городничий, какой бы он ни был, все-таки установленная власть!
– Патрона своего защищаете, почтеннейший!
– Нет, не патрона защищаю, а сужу дело по существу!
– Несть власть, аще не от бога! – вздохнув, сказал архивариус Пульхеров и как-то тоскливо заглянул в следующую комнату, где на большом столе, в симметрическом порядке, красовались графины с различными сортами водок.
– Против этого не возражаю, но не могу от себя не заметить, что и в Писании не похваляются глупые девы, погасившие светильник * ; в настоящем же случае градоначальник наш едва ли не уподобился означенным глупым девам.
При этих словах в залу трактира вошло новое лицо; при появлении его собеседники значительно переглянулись, как будто бы всех их озарила одна и та же мысль. И действительно, вошедший был не кто иной, как учитель глуповского уездного училища Корытников.
– Иван Фомич! милости просим побеседовать! – радушно пригласил Столпников.
Корытников был еще молодой малый, только что преодолевший трудности гимназического курса. Поселившись в Глупове с недавнего времени и имея слишком ограниченные средства жизни, он вообще редко показывался в обществе; но на этот раз почему-то нашел нужным изменить своей обычной нелюдимости и, войдя в трактир, обнаружил особенную потребность к душевным излияниям. Он выступал какою-то смелою, бойкою поступью, и все его молодое лицо как будто светилось улыбкою.
– Что, господа, не о сегодняшнем ли нумере газеты рассуждаете? – спросил он.
– Вообще о гласности, – отвечал Наградин, – желательно бы знать мнение ученого сословия на этот счет.
– А что? ловко статейка написана? – спросил Корытников, которого, по-видимому, более интересовало впечатление, произведенное статьею, нежели отвлеченные рассуждения о последствиях гласности.
– Нечего сказать, лихо откатал неизвестный! – отозвался Благолепов.
– Угодил в самое рыло! – повторил Столпников, которому, очевидно, понравилось это выражение.
Корытников, смеясь, пожал Столпникову руку.
– Я, господа, так рассуждаю, что настоящее время – самое благоприятное для гласности! – сказал он, становясь в позу и незаметно впадая в дидактизм, – для России наступает, так сказать, эпоха очищения. Потребность очищения чувствуется повсюду; она разлита в воздухе; она проникает все слои нашего общества; она до такой степени присуща всем нам, что если я, например, встречаю на улице подлеца, то не могу воздержать себя, чтоб не высказать ему во всеуслышание, что он подлец!
– Не будет ли слишком шибко? – возразил Попков, сомнительно посмеиваясь.
– Нет, это будет только священною обязанностью со стороны каждого гражданина, сознающего свой долг в отношении к обществу! Я убежден, что если все мы будем так действовать и мыслить, то очевидно, что подлецам, негодяям и тунеядцам невозможно будет существовать на свете! Единодушия, милостивые государи! единодушия требует от вас страждущее общество, и вы сами изумитесь, как скоро и как естественно воцарятся на земле добро и истина!
– И подлецов будут по рылу бить! – воскликнул Благолепов, весело подпрыгивая.
– А учителя и архивариусы будут господствовать! – задумчиво заметил Пульхеров, почесывая себе коленки.
Все засмеялись.
– Позвольте, господа! – отозвался Наградин, – заключение Ивана Фомича хотя и нельзя признать безусловно верным (ибо подлецы бывают телосложения различного, и не всякий из них допустит сказать ему в лицо слово истины!), но вместе с тем нельзя и отрицать, что обличение, выраженное в форме легкого нравоучения, несомненно должно принести пользу. С этой точки зрения я не могу не радоваться, что и наш родной Глупов нашел своего дееписателя.
– А что? ведь ловко статейка написана?
– И ловко, и благоразумно… нет недостатка в словесных украшениях, но нет и излишеств…
Корытников, при такой похвале, весь вспыхнул от наслаждения.
– Одним словом, – продолжал Наградин, – если неизвестный сочинитель скрывает себя в лице вашем, то позвольте приветствовать вас и поздравить с успехом!
Наградин протянул руку Корытникову, а за ним и все прочие бросились поздравлять его. Со всех сторон посыпались восклицания и радостные возгласы; причем Столпников не преминул в третий раз сказать: «Угодил в самое рыло!» Один Попков смотрел как-то сумрачно и исподлобья.
– Вы угадали, господа! – сказал Корытников взволнованным голосом, – автор статьи, вызвавшей ваше сочувствие, действительно я! Но не могу не оговориться при этом, что я действовал в этом случае не сам собою; я был не что иное, как орудие, выразившее общую потребность! Повторяю, господа, времена созрели! Умолчи я, несомненно нашелся бы другой, который, быть может, еще с большею резкостью выразил бы чувства общего негодования! Так или иначе, но кара была неизбежна – таков непреложный закон общественной Немезиды!
– Это справедливо! – выразился Наградин, как бы давая тем почувствовать, что и он не прочь бы попытать счастия на поприще гласности.
– Стой, братцы! – воскликнул Благолепов, – уж коли на то пошло, так и я… тово… решился!
– Ура! – загремели присутствующие.
– Давеча прочитал я статью Ивана Фомича, и вдруг как будто свыше меня озарило! Думаю: катать так катать… чем наша изба хуже городнической!
– При тебе? – лаконически спросил Наградин.
– При мне-с, – отвечал Благолепов, робея.
– Послушаем, – сказал Наградин.
Благолепов вынул из бокового кармана бумагу, откашлялся и совсем было приступил к чтению, но вдруг смалодушествовал и застыдился.
– Валяй! – поощрили присутствующие.
Благолепов начал:
«У нас судья очень хороший человек. Тучности столь необыкновенной, что даже когда в кресле сидит и ничего не делает, то и тут, по времени, столь запыхается, как бы верст тридцать не кормя сделал. А фанты и он вынимать мастер».
Автор остановился.
– Продолжай! – сказал Наградин.
– Все-с, – отвечал смущенный Благолепов.
– Недостаточно, – сказал Наградин.
– Отделки мало, – отозвался Корытников, – мысль есть, но не мешало бы, так сказать, округлить ее, чтоб она являлась не в наготе, а окруженная приличными атрибутами!
– У меня еще другое есть написано-с! – проговорил Благолепов.
– Послушаем, – произнес Наградин.
«У нас заседатели хорошие люди»…
– Это можно изменить-с, – сказал он, вдруг остановившись.
– Ничего, продолжай! – сказал Наградин.
«У нас заседатели хорошие люди. Придут в суд и ковыряют в носу, доколе секретарь не сунет в руки докладного и не заставит резолюции переписывать. Один на днях начал с оборота листа переписывать и сим образом весь докладной перепакостил…»
– А ведь это истинное происшествие! – прервал Наградин, снисходительно улыбаясь.
«…и сим образом весь докладной перепакостил. Другой, дабы избежать надзора секретаря, почасту выбегает из присутствия в сторожевскую и услаждает свой вкус неприхотливой беседой со сторожами и приводимыми арестантами. Прелюбопытно это видеть, как они сидят на своих местах, уткнувшись в докладные, и, держа перья всеми пальцами (на манер малолетних), пыхтят и отдуваются, машионально списывая резолюции с заготовленных нарочито лоскуточков, меж тем как мысли их заняты совсем не отправлением суда, а предстоящими щами и кулебякой!»
– Тут есть уже факт, – сказал Наградин, между тем как присутствующие единодушно смеялись.
– И все-таки голо! – отозвался Корытников.
– Помилуйте? отчего же-с? – возразил Благолепов, несколько обиженный.
• – Обработки мало!
– С этим, конечно, нельзя не согласиться, – сказал Наградин, – но в сравнении с первой статьей успех заметен.
– По мнению моему, обе статьи следовало бы соединить в одну, и тогда, с помощью некоторой переработки, может быть, что-нибудь и выйдет! Если автор дозволит, это можно сейчас же.
И так как Благолепов не возражал, то через полчаса, благодаря Корытникову, статья явилась на суд публики уже в следующем обновленном виде:
«В настоящее время, во всех концах России, все, даже самые отсталые люди, начинают сознавать живую потребность в суде правом и нелицеприятном. И действительно, что может быть святее, что может быть естественнее этой потребности? Но наши глуповцы и тут умудрились выделиться из общей массы, жаждущей возрождения! Справедливо гласит русская пословица: «Не бойся суда, а бойся судьи»; мудрость этого изречения нам приходится испытывать на боках наших! Как бы вы думали, чьим рукам вверены у нас весы Фемиды? Я не буду ни слова говорить о личных качествах наших «судей праведных»… Бог с ними! Быть может, все они хорошие семьяне, подают нищей братии, неуклонно исполняют христианские обязанности – все это остается при них! Но способны ли они, но имеют ли они право судить подобных себе? – вот вопрос. Для разрешения этого вопроса, позвольте мне представить вам портретную галерею наших «судей праведных». Предупреждаю: не ищите в этих портретах остроумия – ищите одну истину, одну голую истину! Судья отличный человек: тучен до того, что даже когда, ничего не делая, сидит в креслах, то и тут, через каких-нибудь полчаса, так запыхается, как будто не кормя во весь дух тридцать верст проскакал. Не дурные люди и заседатели: придут в суд и слоняются из угла в угол, покуда секретарь почти насильно не засадит их за докладной и не заставит резолюции переписывать. Казалось бы, работа не головоломная, но и тут бывают смехотворные случаи. На днях один заседатель, переписывая с черновой довольно длинную резолюцию, занимавшую две страницы, что бы вы думали ухитрился сделать? Начал с оборота листа, а кончил началом! И это бывает сплошь да рядом! А другой заседатель, чтоб избежать надзора секретаря, беспрестанно, как школьник, бегает в сторожевскую, где проводит время в разговорах с сторожами и арестантами. Вообще довольно любопытно заглянуть в наш суд и видеть, как наши «судьи праведные» сидят за докладными и, пыхтя и потея, бессознательно списывают резолюции с листочков, на которых они предварительно пишутся секретарем, между тем как мысль их «далече отстоит» от предмета их занятий и поглощена исключительно щами и кулебякой, ожиданием которых уже с утра раздражено их воображение. Таков состав нашего суда! Можно ли после этого удивляться, что если бы не почтенный секретарь суда Р. Е. Н., то у нас не только правого, но и никакого суда не было бы. А фанты вынимать и наши судьи мастера!»
– Превосходно! – отозвались присутствующие. Наградин крепко пожал руку Корытникову и тут же заказал для всей компании пуншу.
– Я, с своей стороны, на переделку согласен, – отозвался Благолепов, – но зачем же вы опустили, что заседатели в носу ковыряют?
– Это подробность, которая мало идет к делу, – отвечал Корытников.
– Нет, я не могу с этим согласиться! нет, это не подробность, а, так сказать, занятие их жизни! Я требую, чтоб это обстоятельство не было выпущено из вида!
– Что ж, Иван Фомич, можно потешить малого! – снисходительно заметил Наградин.
– Я желаю, чтоб было сказано так: «придут в суд и, ковыряя в носу, слоняются из угла в угол»… – настаивал Благолепов.
Спор был в самом разгаре, когда появился пунш. Купец Босоногов, как бы в ознаменование важного события, превзошел самого себя, и по комнате внезапно разлился тот острый запах клопов, который, по мнению канцелярских служителей, составляет непременное условие отличного пунша.
– Пожалуйте! – сказал Наградин, приветливо приглашая присутствующих.
– Хлеб наш насущный даждь нам днесь * , – произнес Пульхеров, вздыхая и почесывая себе коленки.
– Разве за здоровье гласности выпить! – отозвался Столпников.
И вновь полилась шумная беседа, вновь полились словоизвержения, словопрения, словоизлияния… И вечер кончился бы прекрасно, если бы не подгадил предатель Попков. Когда уж было достаточно выпито, он вдруг ни с того ни с сего начал придираться к автору.
– А ведь ты тово… ты, брат, сквернослов! – сказал он, обращаясь к Корытникову.
– Господину Попкову, кажется, не нравится статья моя? – возразил Корытников, несколько приосанясь.
– Да ты скажи, чему в ней нравиться-то? – сквернословие пополам с пустословием – вот и все!
При этих словах Корытникову сделалось холодно, несмотря на достаточное количество выпитого пунша. Только теперь он сообразил, что сделал великую глупость, признав себя перед Попковым автором неприязненной городничему статьи.
– Я надеюсь, однако, господа, что здесь сидят благородные люди, которые не употребят во зло моей откровенности! – проговорил он, несколько заикаясь.
– Держи карман, «благородные»! – сказал Попков, язвительно усмехаясь.
– Да он не скажет! – успокоивал Наградин.
– Ан скажу! отсохни у меня язык, если не скажу! – с своей стороны уверял Попков.
– После этого, позвольте мне возразить вам, господин Попков, что вы подлец! – сказал Корытников, сам не помня, что говорит.
– Ну, и пущай подлец!
– Позвольте, однако ж, просить вас…
– А коли подлец, так зачем у подлеца прощения просишь?
– Я не прощенья прошу, я прошу…
– Нет уж, сказано: «Подлец!» – так подлец и есть; следовательно, и неестественно тебе у подлеца прощения просить!
Одним словом, Попков утвердился на том, что он «подлец», и нашел позицию эту столь для себя выгодною, что соединенные усилия всей компании не могли вышибить его из нее.
Не могу сказать утвердительно, что произошло после этого, но знаю, что в скором времени послышались звуки битой посуды, и купец Босоногов, для собственного своего спасения, вынужден был преждевременно потушить свечи и дать знать в полицию.
Целую ночь, со связанными назад руками, провел Корытников в так называемой сибирке; на нарах, занимавших почти все пространство тесной и душной каморы, в которую он был брошен, во всю мочь храпела пьяная нищенка, а в другом углу беспокойно метался парень, за полчаса перед тем пойманный в воровстве. Напрасно Корытников протестовал, напрасно заявлял, что он учитель, напрасно бранился и угрожал: сторож сначала только посвистывал в ответ на его протесты, а потом разостлал на полу шинель, перекрестился и, затушив ночник, преспокойно растянулся себе на полу.
Бывают минуты в жизни, когда, несмотря на всю очевидность явления, рассудок человека упорно отказывается верить в возможность происходящего. Кажется, что все это видишь в каком-то страшном бреду, в какой-то горячечной тоске, что вот-вот пройдут горячечные симптомы, и сама собой исчезнет эта невозможная, гнетущая обстановка. Игрок, окончательно проигравший все свое состояние, человек, сделавший подлость, в которой тут же его уличили, господин, не привыкший получать по лицу и получивший, бедняк, у которого украли последний рубль, – должны именно находиться в этом мучительном состоянии неверия очевидным свидетельствам рассудка. В таком точно положении был и Корытников. Сначала он еще находил в себе довольно силы, чтоб браниться и протестовать, но потом, когда сторож потушил свечу, когда камору вдруг охватил со всех сторон густой мрак, когда кругом воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь безобразным храпом пьяной бабы, когда окончательно исчезла надежда услышать откуда-нибудь живое слово, им овладел ужас и оцепенение. Инстинктивно он еще продолжал изредка стучать ногами от злобы и порывался разорвать веревку, связывавшую его локти, но потом опять стихал и так же инстинктивно начинал то плакать, то скрежетать зубами. Измученного физически и нравственно застало его утро.
Когда его привели в полицию, градоначальник наш был крайне изумлен и даже огорчен.
– Ба! Иван Фомич! какими судьбами! – воскликнул он, простирая к нему руки.
– Да вот, благодаря вашим сбиррам * …а быть может, и лично вам, – ответил Корытников и вдруг затрясся всем телом.
– Ах, что это за свиньи народ! – в отчаянии закричал Федор Ильич, – ну, что прикажете с такими анафемами делать! Эй, кто тут есть! позвать ко мне старшо́го!
– Прикажите, по крайней мере, мне руки на первый раз развязать! – осмелился заметить Корытников.
– Как! и руки связаны! ну, скажите на милость! – счел долгом вновь изумиться Федор Ильич.
Одним словом, оказал отеческую заботливость; назвал себя свиньею и старым дуралеем; извинился за полицейских; извинился за себя; извинился чуть не за всю полицию Российской империи. Оказалось, что это было одно недоразумение, происшедшее от того, что подлецы полицейские не наметались еще отличать людей образованных от необразованных. Попкову, как главному виновнику недоразумения, была посулена отставка, причем Федор Ильич энергически погрозил ему кулаком.
Не стану описывать дальнейших приключений Корытникова; скажу, однако ж, что программа стряпчего была не только выполнена, но даже и украшена значительными присовокуплениями. Происшествия и так называемые истории как будто взапуски ловили бедного публициста; не успевал он освободиться от одного казуса, как из-за угла ждал его уже другой. Явились девицы, которые положительным образом доказывали, что они шли себе по ровному месту, и шли бы благополучно таким манером и до сей минуты, но, повстречавшись с Корытниковым, вдруг оступились. Число этих оступившихся было так велико, что весь город отшатнулся от виновника стольких падений, а городничиха даже отплевывалась каждый раз, как при ней произносили фамилию Корытникова. Сам начальник края усумнился и счел долгом пригласить к себе на совет директора училищ.
– Что это у вас в Глупове… Дон-Жуан какой-то… mille е tre! [208]208
тысяча три!
[Закрыть]– сказал начальник края, кстати вспомнив фразу Ле-порелло из Моцартова «Дон-Жуана».
– Молодой человек-с, ваше превосходительство! – отвечал директор, умильно осклабляясь.
– Однако ж, все-таки! Александр Македонский был великий человек, но зачем же стулья ломать! – заметил начальник края, вспомнив кстати фразу из «Ревизора».
– Как прикажете, ваше превосходительство!
– Да я полагал бы покончить это домашним образом… ха-ха!.. mille e tre! Я полагаю, всего лучше перевести его в другое место… подальше от Дульциней!
И таким образом, en petit comité [209]209
в тесном кружке.
[Закрыть], был решен вопрос о переводе публициста Корытникова из города Глупова в город Дурацкое Городище.
К чести Корытникова я должен сказать, что несправедливость судеб отнюдь не заставила его упасть духом и понурить голову. Проникнутый убеждением в святости своего гражданского назначения, он с легким сердцем отправился в Дурацкое Городище, твердо уверенный, что и там найдется мещанка Залупаева, и там найдется градоначальник, не брегущий о благосостоянии и здравии пасомого им стада.
Что, если бы Залупаевой не оказалось? Что, если бы градоначальник, вместо того чтоб играть в карты, непрестанно тушил пожары и ходил по городу не иначе, как с обгорелыми фалдами? Что, если бы ни один метеор, ни одна комета не проходили в городе Глупове незамеченными? Что, если бы заседатели не ковыряли в носу? Угомонилась ли бы тогда публицистская деятельность Корытникова? Произнес ли бы он тогда «nunc dimittis» [210]210
ныне отпущаеши.
[Закрыть]и обмакнул ли бы обличительное перо свое, вместо чернильницы, в песочницу, в знак того, что дальнейшее служение его обществу становится бесполезным?
К общему удовольствию всех «Проезжих», «Прохожих», «Калужан», «Угличан» и проч., ответить на эти вопросы столь же мудрено, как и на то, когда бы кто, не шутя, спросил: что было бы, если бы русский народ не был мужествен в боях, тверд в перенесении бедствий и великодушен в счастии? И в самом деле: «что было бы тогда?» – А черт его знает, что бы тогда было! – отвечаю я и нахожу, что ответ мой есть единственно приличный в этом случае. Что было бы, если бы русский народ и т. д.? Признаюсь, я даже не могу прийти в себя от потрясения, произведенного во мне этим непристойным вопросом. – А что было бы, если бы ты ходил вверх ногами, а вниз головой? А что было бы, если бы у тебя, вместо двух глаз во лбу, был один на затылке? И я столь близко подхожу к лицу вопрошающего, что он бледнеет и в то же мгновение просит меня извинить его.
Но если дико и непонятно кажется нам сомнение в доблестях наших соотечественников; если, с одной стороны, не предвидится конца мужеству русских в боях, твердости их в перенесении бедствий и великодушию в счастии, то, с другой стороны, кто дает нам право предполагать, что когда-нибудь умрет мещанка Залупаева, а заседатели перестанут ковырять в носу? Поистине, никто!
Допустим, что вы живете далеко от Глупова, допустим, что, вы лишены даже удовольствия дышать благорастворенным воздухом Дурацкого Городища. Что ж из этого? Не думаете ли вы, что вот так-таки и избавились и от Залупаевой, и от городничего, приносящего жертвы мамоне, а не современным интересам? Ошибаетесь, мой милый! Ваш родной Глупов всегда находится при вас, и никуда не уйти вам от Дурацкого Городища!
Вы выходите на улицу. Вон бедный Ванька, с заиндевевшею от мороза бородой и с побелевшими щеками и носом; на улицах пустынно и тихо! ковыряющие в носу заседатели сидят себе в тепле по домам и едят пироги с начинкой; нет седока бедному Ваньке, и он со злобой настегивает свою худую клячу, которая в ответ на это помахивает хвостом, как-то учтиво, кротко, умиленно помахивает. Этот Ванька – мещанка Залупаева; эта ободранная, избитая кляча – мещанка Залупаева! Вот, на базаре, принесла старуха салопница продать поношенную и разрозненную пару шерстяных носков; подходит служивый и предлагает за товар девять копеек; что ж, цена, по-видимому, хорошая, но старуха упрямится и просит двенадцать; с одной стороны, кавалер готов в ступе старуху истолочь, с другой стороны, старуха не прочь горло кавалеру перервать – и все из-за трех копеек! Эта старуха – мещанка Залупаева! Этот кавалер – мещанка Залупаева!
Увы! мир кишит Залупаевыми! Они ходят по белому свету и с бородами, и без бород, и в паневах, и в зипунах, и о двух ногах, и о четырех! Если вы любитель русской фауны и имеете крошечку любознательности, то не стесняйтесь, сделайте милость, пронзайте булавочкой всех этих Залупаевых и, пришедши домой, насаживайте их на лист белой бумаги – увидите, какая у вас образуется коллекция!
А городничие, поклоняющиеся мамоне? А заседатели, начинающие переписывать с оборота листа? Ужели иссякнет родник их? Да чем же тогда будет сладка наша жизнь? Чем будет сдабриваться наше горькое существование? Воображаю я себе, если бы наш (не глуповский, а полоумновский) Федор Ильич не заигрывался до запоя в карты и не наедался до отупения золотыми стерлядями, вытаскиваемыми из орошающей наше отечество реки Большой Глуповицы… Господи! что бы это было! Во-первых, чело Федора Ильича навеки задернулось бы непроницаемым мраком начальнического всемогущества; во-вторых, он с утра о том бы только и думал, как бы кого-нибудь оборвать, как бы сокрушить кому-нибудь зубы! Коли хотите, это был бы своего рода Катон * , но нам едва ли пришлось бы от этого легче. Нет, я решительно держу сторону Федора Ильича в том виде, в каком он представляется мне au naturel! [211]211
в натуре!
[Закрыть]По крайней мере, теперь я знаю, что и он не изъят своего рода слабостей и, следовательно, как человек, снизойдет и к моим прегрешениям. По крайней мере, теперь я знаю, что наступит вечер, зажгутся в квартире исправника огоньки, Федор Ильич весь углубится в карты – ан Глупов-то и поотдохнет мало-мало!
Messieurs! [212]212
Господа!
[Закрыть]сознаюсь откровенно, я человек слабый и терпеть не могу Катонов, которые прут вперед, сами не зная куда! Я понимаю русского человека, который расшибет своему ближнему нос, да тут же и водочки поднесет, и я понимаю русского человека, которому расшибут нос и в то же время водочки поднесут. Кулак, рассматриваемый с этой точки зрения, утрачивает свою свирепую, искаженную злобой физиономию и принимает в моих глазах какое-то благодушное, почти ангельское выражение.
Итак, мы логическим путем приходим к тому заключению, что всякое сомнение в неиссякаемости Залупаевых и заседателей должно быть устранено. Но, с другой стороны, передо мной возникает новый, не менее важный вопрос: возможно ли, естественно ли при такой обстановке не сделаться публицистом? Я замечаю, что рассуждения увлекли меня слишком далеко и что я, сам того не подозревая, попал, так сказать, в самое сердце болота, составляющего предмет настоящей статьи. О боже! что это за удивительное болото! и как должно трепетать сердце охотника, взирающего на неоглядные глазу равнины его! Сколько в нем кочек! сколько ржавых трясин и колдобин! сколько куликов и чибисов! Стон стоит в воздухе от разнообразных взвизгиваний этих добродетельных птиц, которые не имеют в жизни иной цели, кроме высиживания бесчисленного множества невинных цыплят! Что, если бы не было охотника, от времени до времени разрежающего своими меткими выстрелами эту сплошную массу пернатых? Что, если бы вверху, над облаками, не реял коршун, высматривающий с тактом знатока-помещика, который из цыплят покормнее и пожирнее?
Но к делу.
Прежде всего я должен оговориться, что всей душой сочувствую Корытникову. Cher [213]213
дорогой.
[Закрыть]Корытников! вашу руку! Прохожий! прими меня в свои объятия! Житель Ярославля!
Лобзай меня! твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина! *
Но шутки в сторону; я сердечно убежден, что все вы почтенные люди и горячо и искренно сочувствуете тем начаткам истины и добра, появление которых приветствуете с такою радостью. Горесть мещанки Залупаевой не может не трогать вашего сердца, ибо в сердце этом всегда найдется отклик для всякого истинного горя. Преступная беспечность Федора Ильича не может не возбуждать вашего негодования, ибо в ней заключается источник зол действительных, невымышленных, зол, которых жало преимущественно обращено против бедного и беспомощного. Сосредоточиваясь в самих себе и размышляя о вещах мира сего, вы невольным образом переноситесь мыслью к временам вашей юности, к тем золотым временам, когда с кафедры к вам обращалась живая речь, если не самого Грановского, то одного из учеников его, вызывая к деятельности благороднейшие инстинкты души, когда с иной, более обширной кафедры, лилось к вам полное страсти слово Белинского, волнуя и утешая вас, и наполняя сердца ваши скорбью и негодованием, и вместе с тем указывая цель для ваших стремлений! Будем же верны добру и истине! будем верны памяти наставников наших! – восклицаете вы, и бодро выступаете вперед на честный бой с лицемерием, равнодушием и неправдою!
Да, замечательное было это время! То было время, когда слово служило не естественною формой для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли; и чем хитрее, чем запутаннее сплетён был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей! То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтоб выстрадать себе право хотя однажды, хотя на мгновение засиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления! И чем тяжелее был гнет действительности, тем сильнее крепла в сердцах бодрых служителей истины вера в будущее, вера в человечность! И, стало быть, крепки были эти люди, если и при такой обстановке они не изолгались, не измелочничались, не сделались отступниками!
