Текст книги "Об этом не сообщалось…"

Автор книги: Михаил Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Ответный удар

К концу 1941 г. значительно улучшились позиции особого отдела Юго-Западного фронта в тылу противника. Особенно много для этого потрудились работники подразделения, которым руководил опытнейший чекист, обаятельный человек и чудесный товарищ капитан государственной безопасности Борис Всеволодович Дубровин. Поначалу даже не укладывалось в голове, как это в суматохе отступления можно было провести такую сложную и кропотливую работу. Но эту задачу Дубровин и его сотрудники выполняли с непоколебимым упорством.

Как всегда, чекисты ощущали в своей работе направляющую силу и всестороннюю помощь партийных органов. По рекомендации обкомов и горкомов партии они подбирали надежных людей и оставляли их на территории, захваченной гитлеровцами, или же посылали их туда через линию фронта. Этот кропотливый и ответственный труд вскоре стал окупаться.

Сотни наших разведчиков, работавших за линией фронта, ежеминутно рискуя жизнью, добывали важнейшие сведения о деятельности гитлеровской разведки и контрразведки, планах немецкого военного командования, режиме, устанавливаемом оккупантами на захваченной ими территории, их карательных и административных органах и предателях, которые пошли в услужение к фашистам.

…Когда гитлеровские танковые соединения рвались к Белгороду и эвакуация государственных учреждений, предприятий и населения была в разгаре, учитель Степан Лукич Самойленко внешне никаких признаков беспокойства не проявлял. Единственной его уступкой грозному времени был погреб, который он выкопал в садике, за домом, где вместе с женой пережидал бомбежки и артиллерийские налеты.

У директора школы остался очень неприятный осадок после беседы с учителем немецкого языка. Немногословный Самойленко коротко сообщил ему, что, взвесив все «за» и «против», они с женой решили на восток не уезжать. Детям нужно учиться независимо от того, кто в данный момент будет находиться у власти, а они с супругой учителя и по профессии, и по призванию. Директор не удержался и резко заметил, что это похоже на капитуляцию. Самойленко пожал плечами и вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Мало кто из соседей и сослуживцев знал, что Самойленко был уроженцем Поволжья. Там он вырос, там изучил язык и в институте лишь отшлифовал свои знания до совершенства. Родители его до сих пор жили в небольшом приволжском селе, куда, кстати, он ещё в самом начале, войны отправил своего шестилетнего сына.

Из возмутительного поведения учителя немецкого языка директор школы тайны не сделал, и теперь супруги Самойленко нередко ловили на себе презрительные взгляды знакомых, а бескомпромиссные мальчишки начертили на дверях учительского дома разлапистую фашистскую свастику.

Пришли гитлеровцы, и город на некоторое время будто бы вымер. Один Самойленко не изменил своим привычкам. Утром, как обычно, он уложил тетради в потертый кожаный портфель, и неторопливой походной направился в школу. Казалось, он не обращал никакого внимания ни на танки, ни на гитлеровских солдат, заполнивших улицы города, ни на фашистский флаг, вздернутый над входом в бывший горсовет. Для него ничего не изменилось.

В школу, правда, в то утро ему попасть не удалось – ее заняла под казарму проходящая эсэсовская часть. Выброшенные из классов парты валялись во дворе, а в окнах гоготали довольные солдаты, показывая пальцами на одинокую фигуру учителя, в растерянности стоявшего перед двумя верзилами часовыми. Постояв так некоторое время, он под улюлюканье эсэсовцев отправился домой.

Когда Самойленко вызвали в немецкую комендатуру и предложили сотрудничать с оккупационными войсками, он почти слово в слово повторил гестаповскому офицеру то, что говорил несколько дней назад директору школы. Но штурмфюрер оказался человеком настойчивым.

– Если вы думаете, господин Самойленко, что ваш ярко выраженный нейтралитет при Советской власти сыграет вам ту же службу и сейчас, то вы глубоко ошибаетесь. Фатерлянду нужны активные и убежденные борцы, а не слизняки, осторожно выжидающие, чья возьмет.

– Я очень хотел бы быть полезным, но моё здоровье…

– Мы дадим вам возможность делом доказать свою лояльность Германии. Мы назначим вас директором школы, где будете учить детей по нашим программам. И время от времени вы, возможно, будете выполнять обязанности переводчика у нас. Мне нравится ваше произношение и… ваша биография. Видимо, ваши заволжские друзья были действительно из очень хороших немецких семей.

Примерно сутки спустя, ночью, радисты абвергруппы при штабе 39-го армейского корпуса перехватили загадочную радиограмму: «Дон», «Дон», я – «Хорол», «Хорол». Ухожу на запад по первому варианту. Дорога безопасная. Жду указаний».

А когда эта радиограмма оказалась на столе Б.В. Дубровина, он не смог скрыть радости. Самойленко начал вживаться в «новый порядок». Подлинная биография учителя оказалась надежнее любой легенды. Так на строго секретной карте, к которой в особом отделе имели доступ лишь немногие начальники, появился новый кружок… Самойленко включался в активную борьбу.

…Приказ гитлеровцев, новое назначение и даже ночные вызовы в гестапо в качестве переводчика почти ничего не изменили в домашнем укладе супругов Самойленко. Жили они тихо и замкнуто. Надежда Григорьевна ввиду теперешнего «высокого положения» мужа бросила работу, и круг их знакомств сузился до предела. Лишь изредка супруги обменивались визитами с соседкой, одинокой пожилой женщиной, в прошлом тоже учительницей, которая по безмерной доброте своей пыталась хоть как-то оправдать некрасивое поведение Степана Лукича. Но и ей это семейство стало в тягость, когда супруги Самойленко буквально зачастили к ней на вечерние чаепития. Началось это после того, как у Клавдии Ивановны, так звали соседку, поселился артиллерийский офицер из штаба корпуса Конрад Гюнтер. Самойленко понимал, что поступает рискованно, что его навязчивость может показаться гитлеровцу подозрительной, но шел на это сознательно.

Конрад Гюнтер явно заслуживал самого пристального внимания. Ещё при первом знакомстве он выразил большое удовлетворение от того, что вновь оказался в педагогическом окружении. О себе сказал, что он тоже учитель, преподаватель математики. На службу в вермахт призван уже после того, как «Гитлер начал войну с Советским Союзом». Конрад на слове «Гитлер» сделал ударение, видимо давая понять, что для него лично Гитлер и Германия далеко не одно и то же. Не мог Самойленко не обратить внимания и на другую важную деталь. Все без исключения немцы, с которыми ему до сих пор приходилось сталкиваться, о главе третьего рейха отзывались куда более почтительно. Если не «великий фюрер Германии Адольф Гитлер», то уж, по крайней мере, «наш фюрер». А тут без всяких церемоний – Гптлер. Само по себе это уже было крамолой.

Отметив всё это про себя, Степан Лукич не мог не поддержать предложения Конрада позабыть о грани, проведенной между ними войной, и поддерживать дружеские отношения, как это надлежит коллегам.

О своем новом знакомстве Самойленко сообщил «Дону», и ответ оттуда не задержался. Действия Степана Лукича одобряли, но предупреждали не забывать, что Гюнтер учителем был в прошлом, а теперь он офицер фашистской армии и от него в любой момент можно ожидать какой угодно подлости.

Неожиданно на помощь нашему разведчику пришла добрейшая Клавдия Ивановна. Видимо, её честную натуру до такой степени возмутило «сюсюканье» ее соседей с этим фашистом, что она в мягких выражениях, но довольно недвусмысленно отказала им в своей дружбе и в своём доме. На неуживчивость старухи пожаловался и Конрад, с которым Степан Лукич встретился как-то в городе. Это был прекрасный повод предложить немецкому офицеру перебраться к ним. Гюнтер охотно согласился.

– Вы, русские, очень странные люди. Разве можно до такой степени не владеть своими чувствами? Ведь окажись на моем месте другой немец, такое поведение могло бы ей стоить жизни.

– Тут дело вовсе не в вас, господин Гюнтер. Клавдию Ивановну вывело из равновесия наше с женой поведение.

– Но ведь вы не стали нацистом. Вы учитель, и вы учите своих детей. Это с одной стороны… А потом – должны же люди добывать себе средства к существованию. Жить, есть, пить, одеваться необходимо при любой общественной формации, при любом строе.

– О, это очень сложный вопрос…

– Так почему же вы не хотите объяснить мне этого? Неужели я, находясь в России и имея русских знакомых, должен изучать эту страну по статьям и речам господина Геббельса?

– Со временем вы всё поймете сами, господин Гюнтер…

– И всё-таки?

– Ну, если вы настаиваете – в самой упрощенной форме. И то при условии, что вашей хозяйке ничего не будет…

– Я не служу в гестапо, господин Самойленко.

– Простите, если я вас обидел. Так вот. Всю свою сознательную жизнь Клавдия Ивановна проработала в начальных классах. Она преподавала азы, открывала перед детьми лишь первую страницу громадной книги познания. Если говорить коротко, она учила ребят двум главным вещам: любви к родному языку и любви к своей Родине. И, насколько я знаю, это у неё получалось.

– Это вполне естественно. Каждый учитель…

– Простите меня, господин Гюнтер, я не закончил свою мысль. И вот теперь Клавдия Ивановна считает противоестественным, что наши – её и мои – бывшие ученики на фронтах проливают кровь во имя тех идеалов, в которых мы их воспитывали, а мы… Надо хотя бы по-человечески понять старушку. Она честный и бесхитростный человек.

– Но ведь нельзя на каждого немца смотреть как на захватчика.

– Полно вам, господин Гюнтер. В её дом вы явились без приглашения. Мы же с женой сами предлагаем вам перейти в нашу квартиру, потому что считаем вас уже хорошим знакомым и неплохим человеком, а то, чего доброго, вселят еще кого-либо из гестапо.

Гюнтер перебрался к ним в тот же вечер. Он расположился в бывшей детской. Супруги сразу обратили внимание, что среди вещей обер-лейтенанта не было ни одной трофейного происхождения. В то время, когда всё «воинство» Гитлера – от фельдмаршалов до рядовых – занималось неприкрытым грабежом. Этот факт явно говорил в пользу Конрада. С чисто немецкой пунктуальностью объяснив, какие продукты из своего пайка он будет отдавать в общий котел, а какие отсылать родителям в Германию, Гюнтер попросил считать его как бы равным членом семьи и при необходимости возлагать на него те или иные обязанности по дому.

Чем ближе узнавал Степан Лукич Гюнтера, тем больше убеждался, что не ошибся в нем. В доверительных рассказах немца о своем детстве, о родителях – сельских, учителях, о любимой девушке, погибшей в катастрофе ещё в 1936 г., о желании жить где-нибудь в глухой провинции, учить детей и коротать вечера над альбомами с марками – единственной его страстью – перед Самойленко раскрывалась человеческая душа, сильно травмированная, но, в общем-то, неиспорченная. Конрад лично, видимо, не убил в жизни даже воробья, но, благодаря сильно развитому воображению, за топографическими картами, которые он вёл у себя в штабе, виделись ему сожженные города и села, вдовы, сироты и реки крови. Это причиняло ему душевные страдания, и во время вечерних бесед, за чашкой чая, он изливал свое недовольство устанавливаемыми гитлеровцами порядками, ожидая, вероятно, от Самойленко поддержки в этом. Но супруги не спешили.

Обладающая не меньшим воображением и лично пережившая ужасы артиллерийских канонад, Надежда Григорьевна про себя и в разговорах с мужем называла Гюнтера «совестливым убийцей». Степан Лукич, кроме того что извлекал из этих разговоров для себя много полезного, терпеливо ожидал, когда Конрад, что называется, созреет и им можно будет заняться вплотную.

Однажды Гюнтер пришел со службы с каким-то особенным настроением. Это хозяева почувствовали сразу – его до краев переполняла какая-то тайна. По взглядам, которые они время от времени перехватывали на себе, было ясно, что тайна его имеет самое непосредственное отношение к ним. Понимали, что Конрад ждет расспросов, но Степан Лукич решил проявить выдержку.

Гюнтер заговорил сам, когда ужин подходил к концу. Начал он издалека:

– Я уже говорил вам, господин Самойленко, что буду иметь счастье пользоваться вашим гостеприимством, по крайней мере, до весны следующего года.

Для Степана Лукича это не было новостью. О том, что штаб корпуса раньше апреля не покинет Белгород, он уже информировал «Дон». Поэтому на такое многозначительное вступление ответил уклончиво:

– Я считаю излишним повторять, что мы с женой всегда рады вам.

– О, я вам очень признателен. Но в данном случае речь идет о другом. Вы знаете, где собирался фельдмаршал Бок праздновать рождество?

– Надеюсь, в кругу семьи. Традиция, так сказать…

– Ошибаетесь. Рождество фельдмаршал решил праздновать в Московском Кремле и поклялся в этом фюреру. Но теперь неизвестно, удастся ли ему удержаться хотя бы в Смоленске.

– Неприятные известия с фронта?

– Не надо притворяться. Неужели вас не поразит приятное известие, что вчера советские войска под Москвой перешли в контрнаступление? Если это не так, господин Самойленко, то я в вас глубоко ошибся и склонен буду разделить точку зрения вашей старушки э-э… Клавдии Ивановны.

Степан Лукич вовремя погасил радостный блеск глаз. Что он должен ответить сейчас немцу? Ведь впервые за время их знакомства Гюнтер поставил вопрос ребром. А вдруг провокация?

– Я не совсем понимаю вас…

– Что, я недостаточно ясно выразил свою мысль?

– Да я не о том. Мне непонятно, чему радуетесь вы, немец? И почему пытаетесь принудить меня разделить эту вашу радость? Я, по-моему, не давал вам повода.

– Не нужно, Степан Лукич. Не нужно говорить. Это не ваши, не от сердца, слова. Хотя это мне и больно, как человеку, я ещё не стал для вас другом. Вы боитесь меня – офицера немецкой армии. Но я не сержусь. Так и должно быть – честные люди всегда сторонились подлецов. Клавдия Ивановна ошиблась в вас, но я не ошибаюсь. Ваше сердце сейчас не здесь. Оно там, с вашими учениками: под Москвой, под Ленинградом, в Севастополе. Если я ошибаюсь, то мне не нужно жить. Я вам верю. Прошу верить и мне.

Всё это Конрад высказал на одном дыхании. А когда замолчал, воцарилась тишина. Степан Лукич осторожно отодвинул стакан и поднял голову. Гюнтер сидел сцепив руки, и только взгляд его выдавал сильное волнение и ожидание.

– Допустим, вы правы, Конрад. Я с вами неискренен. Даже больше того – не только втайне радуюсь победам Красной Армии, но и по мере своих возможностей помогаю ей. Со мной всё ясно – я советский человек и это мой святой долг. Вы видите, Конрад, сейчас я с вами до предела откровенен. Но кто вы? Какую позицию вы занимаете? Как офицеру штаба, вам хорошо известно, что даже небольшая часть тех сведений, которые вы мне сообщали как бы между прочим, попади они к советскому командованию… Вы отдаете себе отчет?

– Мне даже известны некоторые последствия. На той неделе я рассказал вам, что в районе деревни Большой Торец командование корпуса оголило фронт, перебросив два пехотных полка в район Барвенкова, и тем самым фактически оставило нашу бригаду прорыва без прикрытия. Два дня назад советские войска предприняли на этом участке частное наступление и почти без потерь захватили пятнадцать тяжелых орудий.

– Однако вы переоцениваете мои возможности…

– Я привел только один пример…

– И чего же вы хотите от меня?

– Я хочу быть с теми, кто против фашизма.

– Значит, и против немцев?

– Наци оболванили и развратили немецкий народ. Для спасения тяжелобольного человека иногда нужно резать по живому.

– Значит, вы хотите работать на нашу победу?

– Я хочу ускорить крах фашизма. А это под силу только вашей стране. Я в этом убедился за эти последние месяцы.

…Конрад Гюнтер оказался на редкость толковым и надежным помощником. После того памятного разговора он замкнулся в себе. Душевные излияния отпали как-то сами собой. Чувствовалось, что с колебаниями покончено раз и навсегда, человек сделал выбор и идет по своему пути целеустремленно, напористо, но с разумной осторожностью. Эта черта особенно радовала Степана Лукича. Поначалу он опасался импульсивного характера Гюнтера – выкинет что-нибудь под горячую руку, а потом провал. Но Конрад, почувствовав, что жизнь его уже не принадлежит только ему, что она стала осмысленной и, главное, нужной для большого дела, действовал осмотрительно.

Ни о чем не расспрашивая Самойленко, он, конечно, догадывался, что супруги действуют не в одиночку, что у Степана Лукича есть надежные каналы связи с Центром. И вот однажды он пришел домой очень встревоженный.

В штабе корпуса уже велись втихомолку разговоры об утечке секретной информации, знали штабисты и о том, что в городе или вблизи его иногда работает советская радиостанция, выходящая в эфир с позывными «Хорол», но засечь её координаты до сих пор не удавалось. И теперь в Белгород прибыли три машины-пеленгатора. Конрад поспешил поставить об этом в известность Степана Лукича. Радиосвязь пришлось прекратить. В таком случае через две недели сверху должен был прийти связник.

Гестаповцы и абверовцы упорно продолжали поиск советского разведчика. Как выяснилось позже, они подобрали ключ к коду, которым пользовался Самойленко, и, расшифровав ряд его сообщений, стали искать источник утечки секретной информации прежде всего в штабе корпуса.

Над Гюнтером начали сгущаться тучи. В зданиях штаба всё чаще стали появляться работники гестапо, абвергруппы и корпусного «Отдела-1-Ц». И результаты этих визитов не замедлили сказаться – из штаба исчезло несколько сотрудников, которые слишком уж рьяно отдавали дань красоте «руссиш фрейлейн». Забрало гестапо и некоторых девиц из офицерского казино.

Не зная причин этого, офицеры штаба нервничали. Настороженность и подозрительность повисли в их рабочих кабинетах. И эту атмосферу решил разрядить начальник штаба корпуса полковник Клазус. Ему, старому служаке, ветерану первой мировой войны, офицеру генерального штаба, была глубоко противна возня, затеянная «этими гиммлеровскими молодчиками». После одного из оперативных совещаний он, вместо того чтобы отпустить офицеров, произнес короткую, но выразительную речь. Вызывающе поблескивая моноклем, он сказал: «Господа, наши друзья из службы безопасности утверждают, что в моем штабе служит советский шпион. Я лично считаю это досужим вымыслом. Если же я ошибаюсь, то хочу дать офицерский совет человеку, запятнавшему честь мундира и изменившему присяге: пусть он сегодня пустит себе пулю в лоб и кровью смоет пятно подозрения со своих коллег».

Когда об этой речи стало известно штурмбанфюреру Вильке, он был вне себя от ярости. Судя по расшифрованным радиограммам, исходившим от «Хорола», сведения советскому разведчику передавал хорошо информированный человек. Чего стоила, например, потеря трех дивизионов корпусной артиллерии! А ведь участок фронта оголялся всего на три дня, пока подходила сюда свежая пехотная дивизия из Франции. Об этом в штабе корпуса знал сугубо ограниченный круг лиц, и Вильке решил тщательнейшим образом их проверить. А теперь эта старая свинья Клазус разгласил цель его забот по штабу и значительно затруднил проведение намеченных мероприятий.

Вместе с тем продолжалась охота за таинственной радиостанцией. Гестапо хватало всех тех из местных, кто казался ему причастным к работе этой станции. Допросы велись в три смены. В связи с этим Степан Лукич почти не бывал дома. Вызывали его и днем, и вечером, и по ночам, нередко увозили на допрос прямо с уроков. Эта часы, проведенные в пропитанных кровью застенках, были самыми тяжелыми в его жизни. Одно дело – свой собственный риск, своя жизнь, которую ты без колебания, без остатка отдал государственному делу; но изо дня в день видеть муки ни в чем не повинных людей – это было выше его сил. Самойленко заставлял себя, приказывал себе терпеть. Если бы знали гестаповцы, какие бури бушуют в груди этого неказистого с виду и всегда «безотказного» человека!

Чужая боль, чужие страдания переплетались с его безысходной душевной мукой и свинцовыми пластами залегали на сердце. Почти машинально переводя вопросы и ответы, Степан Лукич заставлял свою память фиксировать намертво всё увиденное. Он составлял свой счет палачам и убийцам. И по этому счету они обязаны будут уплатить сполна.

Тем временем обстановка в штабе несколько нормализовалась. Все отделы были заняты подготовкой к весенней кампании. Конрад был знаком только с деталями общей картины готовящегося наступления немецкой армии на юго-западном направлении. Постепенно из разрозненных деталей, из отдельных штрихов можно было в общих чертах воссоздать стратегический замысел гитлеровского верховного главнокомандования. Получив жесточайший урок под Москвой и поняв, что даже падение столицы не будет равнозначно победе в войне, Гитлер определил теперь направление главных ударов на Дон и Кавказ в расчете на захват богатейших сырьевых ресурсов. Сюда теперь и поворачивались основные силы его военной машины.

…В конце января 1942 г. Гюнтер сообщил Степану Лукичу, что в войсках получен новый приказ Гитлера. В нем, в частности, содержится обещание до начала весеннего наступления обеспечить армии прорыва новым сверхмощным реактивным оружием, не уступающим по губительности огня русским «катюшам».

– Однако советую вам не спешить с отправкой этого сообщения, – предупредил Конрад. – Двенадцатого февраля мне исполняется тридцать пять лет, и я жду в гости своего университетского товарища. Он командует артиллерийским дивизионом, но его сведения о новом оружии значительно шире тех, что ему положено знать по службе. Отец этого командира держит контрольный пакет акций барменских оружейных заводов. Георг очень хороший человек и прекрасный собеседник. Так что потерпите, пожалуйста, недельку.

Степан Лукич попросил Конрада рассказать более подробно о его приятеле.

Георг Торн родился в городе Бармене (с 1929 г. – Вупперталь). Его отец – капиталист. Подавляемый деспотичными родителями, Георг рос замкнутым и очень чувствительным мальчиком. В университете он учился неважно, к занятиям спортом не имел ни желания, ни физических данных и поэтому был постоянной мишенью для насмешек наследников славы воинственных буршей. Конрад, который при случае мог постоять за себя, как-то вступился за Георга, и с тех пор тот привязался к нему. А с годами юношеская привязанность переросла в настоящую мужскую дружбу, и для впечатлительного Георга их редкие встречи были настоящим праздником.

Несмотря на мягкость характера и неумение кем-либо руководить, Торн, благодаря протекции отца оказавшись в 1939 г, в армии, сделал здесь карьеру – через три года он стал уже майором. Но, видимо, война взяла свое, и при последней встрече с Конрадом в штабе корпуса Георг заявил ему, что ещё месяц в этом аду, в окружении тупых и безмозглых убийц, и он сойдет с ума.

Дав Торну наилучшие характеристики, Конрад тем не менее богом заклинал Степана Лукича не привлекать майора к их работе.

– Георг – натура увлекающаяся, – пояснил он. – Вспыхнет на какое-то время, а в этом пламени можем сгореть и мы с вами. Но в отношении его обязательно нужно придумать что-нибудь другое – ведь нельзя же оставлять человека гибнуть на распутье…

Самостоятельно решать такой серьезный вопрос Самойленко был не вправе. Пообещав Конраду подумать, он вновь был вынужден обратиться к помощи партизан, и за линию фронта, к своим, снова был послан тот же связной, который примерно месяц назад выполнял аналогичное задание Самойленко.

Шли дни, приближалось уже 12 февраля, а от Дубровина не было ни звука. Видимо, в особом отделе по своим каналам наводили справки об артиллерийском майоре. На терпеливые вопросы Гюнтера Степан Лукич отвечал уклончиво, говорил, что, не видя человека, не узнав, чем тот дышит, он не может принять какое-то решение. И лишь в канун приезда Георга Торна Самойленко получил наконец ответ. В сумерках на улице его догнал парень и, шепнув пароль, незаметно сунул в карман туго скатанный сверток бумаги.

Задержка с ответом, который доставил младший лейтенант госбезопасности Федор Голубков, полностью компенсировалась обстоятельными рекомендациями и четко выработанной линией поведения по отношению к наследнику оружейных заводов. Дубровин сообщал, что данные, полученные от Конрада, полностью подтвердились. В своем полку Торн слывет либералом, и некоторые его высказывания – не будь у майора столь влиятельной родни, – без сомнения, стоили бы ему знакомства с гестапо. Степан Лукич, естественно, не знал, что советская контрразведка не только наводила справки о Торне-младшем, но и с помощью войсковой дивизионной разведки снаряжала разведгруппу за линию фронта, которая в течение двух суток караулила «языка» в расположении полка Георга Торна. В результате был захвачен фельдфебель, который на допросах в особом отделе дивизии дал подробную характеристику командиру 2-го дивизиона.

Суммируя все собранные сведения, Дубровин разделял опасения Гюнтера и приемлемой формой воздействия на Торна считал попытку склонить его к переходу линии фронта и добровольной сдаче в плен командованию Красной Армии. Но спешить с этим тоже не следует, потому что, по имеющимся у Дубровина данным, Георг собирается в отпуск в Германию, а его знакомство там с новым оружием и степенью его готовности представляло бы для нашего командования большой интерес.

Всё это несколько упрощало задачу, стоящую перед нашим разведчиком. В глубине души он и сам понимал, что спешка в таком деликатном деле – не лучший метод. Степан Лукич в общих чертах изложил этот план Конраду, и тот сразу же согласился, что другого выхода для Торна не придумаешь. Четко распределив роли в беседах с Георгом, они с нетерпением стали ждать его приезда. Других гостей, учитывая щекотливость ситуации, на именины Конрада решено было не приглашать.

Торн приехал уже затемно. Зима выдалась на редкость снежная, и его «опель-капитан» по дороге несколько раз застревал в заносах. После бурной встречи друзей, горячих поздравлений и вручения подарков Конрад представил своего друга хозяевам дома. Георг, как бы устыдившись столь бурного проявления чувств при посторонних, смутился и ушел в себя. Радушие супругов разбивалось о невидимый панцирь, которым оградил себя майор. Но холодок отчуждения понемногу начал таять за праздничным столом, когда Надежда Григорьевна зажгла тридцать пять свечей на именинном пироге собственного приготовления. Видимо, почувствовал Георг и то, что Конрад в этом доме не гость, которого не звали, а человек близкий, свой в полном смысле этого слова.

Разговор за столом после выпитых двух-трех рюмок становился всё оживленнее, и вполне закономерно, что заговорили на главную тему – о войне, о положении на фронтах.

Торн рассказал о возмутительном, с его точки зрения, явлении, с которым он столкнулся буквально несколько дней назад. На участок фронта, где располагался их полк, в конце января прибыла команда молодчиков из полка «Бранденбург». Здесь абверовцы переоделись в общевойсковую форму офицеров вермахта и после первой же стычки с противником не вернулись с поля боя. Знакомый капитан из «Отдела-1-Ц» объяснил Торну, что они сдались в плен красноармейцам. Это добровольное пленение преследует далеко идущие цели. Попав в лагеря для немецких военнопленных, участники этой команды должны нещадно расправляться – в назидание другим – с германскими офицерами, которые по тем или иным соображениям нарушили присягу, сдались в плен и сейчас сотрудничают с советской лагерной администрацией.

– От этой проклятой войны, – уныло резюмировал Торн, – не спрячешься даже за колючей проволокой в далекой. Сибири.

Высказывая свое мнение по этому вопросу, Самойленко осторожно заметил, что сейчас ещё трудно судить, кому из немцев больше повезло: тем ли, кто остался в фатерлянде, фронтовикам или тем, кто уже отвоевался и дожидается окончания войны в плену.

Дальнейшего развития эта тема не получила. Заговорили о другом. Конрад сделал предположение, что с появлением на фронте нового реактивного оружия русским придется туго во время весеннего наступления немцев. Майор при этом болезненно поморщился:

– Новое оружие пока очередной блеф, «рождественский подарок» для доверчивых дураков. Своего рода утешение за провал блицкрига и за разгром под Москвой. Пообещать можно золотые горы. Кроме того, в этой войне исход будет решен не силой оружия, а силой духа. Кто кого? Залпов моих пушек не выдерживает никакая броня. Мы разрушали все укрепления русских, а их солдаты вставали из-под земли и с бутылками горючей смеси шли на танки или бросались со штыками врукопашную. И под Москвой, и здесь нас остановили прежде всего не русские «катюши», а русские солдаты. С этим, господа, нельзя не считаться.

– Но вермахт за считанные недели захватил громадные пространства…

– Послушайте, господин Самойленко, заводы моего отца работают уже в основном на металлоломе. Из двух разбитых пушек отливают одну. Конрад на нашем курсе был лучшим математиком. Он без карандаша может подсчитать, на сколько у нас хватит пороху с такой арифметикой. Не так ли, Конрад?

– Своё право на подсчеты я уступаю господам Кейтелю и Йодлю. Фюрер учит нас не думать, а подчиняться. Поэтому наша с тобой задача, Георг, давать меньше сырья для заводов Торна-старшего. И вообще, господа, я считаю, что фрау Самойленко заслуживает лучшей участи. Поэтому я объявляю танцы.

Пока Конрад и Надежда Григорьевна возились с патефоном, майор неожиданно предложил Степану Лукичу немного проветриться. Вышли на крыльцо, закурили. Молчание первым нарушил Торн:

– Что вы имели в виду, говоря о преимуществе советского плена?

– Ну что вы, какие преимущества? Я человек сугубо штатский, кодекс офицерской чести не по мне, и я считаю, что самое скромное существование лучше самой геройской смерти. Люди рождаются для того, чтобы жить.

– Ну а если мы победоносно закончим войну? Что тогда? Меня будут судить и повесят, как предателя?

– Не думаю.

– Что «не думаете»? Вам неясна участь пленных или исход войны?

– В университете я изучал не только историю Германии…

– Бисмарк, кайзер… Конкретнее.

– История развития человеческого общества неопровержимо доказывает, что любая тирания заранее обречена. Националистская политика реакционна в своей сути, она не отвечает духу времени и в равной степени чужда и нам, русским, и вам, немцам.

– Что же вы предлагаете взамен?

– Я? Боже упаси! Мой удел – личные, ни к чему не обязывающие умозаключения. Судьбу Германии, её будущее будут решать немцы.

– В том числе и теперешние военнопленные, вы хотите сказать?

– Ну, знаете ли, пленный пленному рознь. Одного обкладывают со всех сторон, как волка, чтобы пленить, а другие бросают оружие по убеждению. Возможно, эти немцы и скажут со временем свое слово.