Текст книги "Об этом не сообщалось…"

Автор книги: Михаил Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Военные чекисты придавали розыску Ерошенко большое значение потому, что через неё намеревались выйти на Рихтгофена. 14 октября 1943 г. Кочкин с Груней прибыли в нашу опергруппу на правый берег Днепра. Здесь ещё раз были оговорены несколько возможных вариантов организации «ловушки» для Рихтгофена. Но окончательное решение с учетом обстановки на месте оставалось за Кочкиным.

А на следующий день он и Груня с территории, занимаемой частями 7-й гвардейской армии, были заброшены в партизанское соединение имени Н.А. Щорса[22]22
  Это партизанское соединение располагалось в то время на Правобережье Днепра, в районе Черкассы, Чигирин.


[Закрыть]. Выполняя задание в тылу врага, Кочкин и Груня должны были выдавать себя за дядю и племянницу, убежавших из Харькова с немцами, и имели на руках документы. Кочкин по ним значился счетоводом торгового отдела харьковского бургомистрата, а Груня – сотрудницей продовольственного отдела.

У партизан пока не было точных данных о месте нахождения саперного батальона из дивизии «Мертвая голова». Поэтому решено было идти к тетке Антонины в Елизаветградку. К сожалению, партизаны не имели там надежных связей, однако они подробно охарактеризовали старост двух соседних сел – Цыбулево и Иванковцев. Было решено для начала направить в Елизаветградку цыбулевского старосту Никиту Герасимовича Петренко с заданием уточнить, проживает ли у Ефросиньи Стецко её племянница Антонина.

Через неделю Петренко вернулся. Ему удалось узнать, что Ерошенко действительно жила у тетки, но недавно эсэсовец Рихтгофен увез её на мотоцикле куда-то ближе к станции Знаменка. При отъезде она сказала тетке: Франц хочет держать её ближе к себе, а его часть находится в Знаменке. Скоро часть отправится в Германию и Франц возьмет её с собой. А пока она собиралась остановиться на квартире у кого-то из знакомых в селе Дмитровка. Это неподалеку от Знаменки, и Францу не надо ездить по дороге через Черный лес, где начали «пошаливать» партизаны. Немцы стали осторожными – на днях в Ровно убили двух немецких генералов[23]23
  Видимо, имеются в виду операции, проведенные легендарным советским разведчиком Н.И. Кузнецовым 8 и 20 октября 1943 г., в результате которых один из фашистских генералов – Пауль Доргель был тяжело ранен, а второй – Ганс Гель – убит.


[Закрыть].

Полученные сведения обязывали Кочкина поторопиться. Но тут возникла новая трудность. В Дмитровке старостой был дед Матвей Соловей, бывший кулак. По отношению к местным жителям он проводил жесткую политику, хотя иногда и помогал партизанам продуктами. Поэтому в Дмитровку решили послать старосту из Иванковцев Ивана Свиридовича Сенченко, которому партизаны вполне доверяли. Сенченко участвовал в русско-японской и первой мировой войнах, за солдатскую храбрость был награжден двумя Георгиевскими крестами. Нрав у него был крутой, мог при случае и дать волю рукам, считая, что делает это «в интересах пострадавших и нашего общего дела».

Итак, Кочкин и Груня отправились в Иванковцы на встречу с Сенченко. Сопровождали их три партизана. В Иванковцах гитлеровцы гарнизона не имели, но до села нужно было пройти около 30 км, где на каждом шагу «дядю» и «племянницу» подстерегала опасность. Кочкину и Груне пришлось даже вести за собой корову. По версии, они собирались подарить её старосте Сенченко – «крестному отцу» Груни, который якобы уезжает с немцами в Германию.

– Было около четырех часов дня, – рассказывал потом Михаил Андреевич Кочкин, – погода стояла ненастная, моросил дождь. Подойдя к дому старосты, я вошел без стука. У порога возле шестка возилась с чугунком женщина лет шестидесяти, а за столом в переднем углу сидел, как я понял, сам Иван Свиридович Сенченко. Я громко поздоровался и, не раздеваясь, прошел к столу. Староста и его жена с удивлением смотрели на меня. Спросил: «Вы Иван Сенченко, староста села?» «Кто такой и что надо?» – сердито произнес хозяин. Вместо ответа я снова задал вопрос: «Ну как, зуботычины односельчанам продолжаете давать?» «Даю, если они этого заслуживают», – не робея отвечал Сенченко.

Я снял мокрый брезентовый плащ, переложив парабеллум во внутренний карман пиджака, произнес парольную фразу: «Ну… тогда одевайте свои кресты». Несколько было оторопевший староста повеселел и ответил: «А я уже думал влепить вам пулю в лоб».

Иван Свиридович оказался гостеприимным хозяином, пригласил за стол, его жена быстро приготовила поесть. И хотя не было времени рассиживаться в гостях, Кочкин присел. Мало ли кто мог заглянуть к старосте, а тут, как говорится, обычное домашнее застолье. Первым делом Кочкин в основных деталях обрисовал задачу, с которой он прибыл к Сенченко. Объяснил, что с ним послана Груня, которую староста должен теперь выдавать за свою крестницу.

Сенченко отозвался о старосте села Дмитровка самыми нелестными словами.

– Нелюдимый, зверь, а не человек. Одним словом, кулак он и есть кулак, – подытожил Иван Свиридович. – Можно сказать, этот Матвей Соловей только со мной во всей округе нормально себя и ведет.

Вечером, когда стемнело, Кочкин и Сенченко привели в Иванковцы трех партизан и Груню, которые ожидали Михаила Андреевича в лесочке в километре от села. После ужина Иван Свиридович обстоятельно познакомился с похождениями своей новоявленной «крестницы», а рано утром следующего дня, в расчете застать Соловья ещё дома, они выехали в Дмитровку. Часом раньше из Иванковцев ушли партизаны на хутор Плоский. Этот тутор находился в километре от Дмитровки и примерно на таком же расстоянии от Черного леса. Немцы побаивались заглядывать сюда даже группами.

В Дмитровке Сенченко прежде заехал к своей куме Пелагее Трофимовне, оставил у неё Кочкина, а сам с Груней направился к деду Соловью. Он велел «кростнице», как посетительнице, подождать старосту у крыльца, а сам вошел к нему в дом. Соловей уже собирался уходить. Как было принято тогда у старост, Сенченко, переступив порог хаты, перекрестился на образа и тепло поздоровался с хозяевами. Матвей Прокопович был грустен и сказал то, о чем, видимо, давно думал:

– Ну вот и кончается наша служба у немцев. Скоро нагрянет сюда Красная Армия и висеть нам с тобой, Свиридыч, на березах – по соседству.

Сенченко сочувственно посмотрел на Соловья, и ему на какой-то момент стало жалко сверстника, потерявшего надежду на снисхождение от Советской власти. По-этому он сказал:

– Оно, конечно, всякое может быть. Но вроде бы вешать нас не за что. Хватит с нас и Сибири. Только я вот как рассудил. Бежать с немцами нам с тобой не следует. На чужбине-то ждет верная погибель.

Расспросив о цели приезда соседа, Соловей немного помолчал и сухо произнес:

– Твоя крестница, наверное, такая же шлюха, как и та, которую вы разыскиваете. Её на прошлой неделе привез в Дмитровку высокий молодой немец из СС и предупредил, что, если хоть один волос упадет с её головы, мне будет крышка. Немец на следующий день уехал, а она осталась жить у вдовы Петра Чмыря – Матрены, известной всей округе сводни.

Сенченко облегченно вздохнул:

– Вот давай и отведем мою крестницу к ней. Пусть обе и живут там, у Мотри.

– Ну нет, – ответил Соловей, – много чести. Растолкую ей, где живет Мотря, и пусть катится туда сама.

Минут через сорок Груня постучала в дверь хаты. Ей открыла женщина, неопределенных лет, полная, непричесанная, грязная, босая, несмотря на холодную погоду.

– Здесь живет Тоня Ерошенко? – спросила Груня, но женщина подозрительно осмотрела её с ног до головы и промолчала. – У меня письмо от родителей Тони. Уже больше двух месяцев таскаю с собой, не могу передать.

На лице женщины появилось что-то вроде улыбки:

– Заходи.

Встреча подруг была теплой. Они обнимались, целовались, беспричинно хохотали.

– Славу богу, наконец-то я тебя нашла, – радостно говорила Груня, и в её словах была большая доля правды.

Желая хоть как-то искупить свою вину перед Родиной, она искренне хотела помочь Кочкину. Груня отпорола подкладку пальто, вынула оттуда письмо и отдала Антонине. Та быстро прочла и забросала Груню вопросами: когда она была у родителей, как они живут, как она сама оказалась здесь.

Как ни готовили Груню чекисты, при последнем вопросе она заметно стала волноваться. Но Антонина поняла это волнение по-своему:

– Успокойся, – сказала она. – Теперь все твои муки позади. Чувствую, не случайно ты меня разыскивала.

– Угадала, – улыбнулась Груня. – Вся надежда на тебя. От Красной Армии ничего хорошего дожидаться не приходится, а уходить на Запад на своих двоих да без надежного покровителя рискованно. Правда, у меня недалеко от Кременчуга, в селе Иванковцы, живет крестный. Он уже два года там старостой. Вот побывала у него и попросила узнать, не проживает ли Антонина Ерошенко в Елизаветградке. Крестный посылал туда к тетке человека. Она и подсказала, где тебя теперь искать.

Пока подружки беседовали, хозяйка накрыла на стол. На нём появилась жареная картошка, сало, соленые огурцы и бутылка самогону. За завтраком шел разговор о женской доле. И когда тетка Мотря ушла доить корову, Антонина призналась, что она и сама имеет мало шансов попасть в Германию. Уже седьмой месяц Рихтгофен возит её за собой и всё только обещает поставить своё начальство в известность о намерении забрать русскую в Германию. Да и здесь, на Украине, старается поселить её где-нибудь подальше от своей части. Видимо, боится, что ему попадет от начальства за интимные отношения с русской.

– Сегодня у нас пятница, значит, завтра вечером он должен приехать. По субботам, когда они не воюют, он всегда приезжает. Оставайся у меня. Познакомлю, поговорим о тебе. Ты скажешь, что «дружила» с немцем больше года. Он, мол, обещал взять тебя в Германию, но погиб. Теперь тебе оставаться здесь нельзя, – поучала Антонина.

Груня на радостях расцеловала подругу.

Мотря возвратилась в хату с новой бутылкой самогону. И за столом продолжился «женский разговор».

Тем временем дед Соловей сходил в свою канцелярию, а Сенченко побывал у кумы, дал лошадям корму и встретился с Кочкиным. Он рассказал, что Антонину привез в Дмитровку к гулящей бабе Мотре Чмырь унтерштурмфюрер на прошлой неделе. Сейчас Груня и Ерошенко, видимо, «обмывают» встречу.

Кочкину оставалось только ждать. Сенченко вернулся к Соловью, чтобы вместе пообедать. Прошло уже порядком времени, а Груни всё не было. Тогда Соловей послал свою старшую дочь к Мотре сказать, чтобы Груня поторапливалась. Дескать, дело уже идет к вечеру и надо уезжать домой. Девицы явились тотчас же. Антонина поклонилась старостам и объявила, что дело, ради которого к ней приехала подружка, требует, чтобы она осталась у неё до завтрашнего вечера, а возможно, и до воскресенья. «Крестный» не упирался, разрешил остаться. Возвращаясь к Мотре, Груня решила, что пора действовать, и выложила Ерошенко легенду, разработанную капитаном Кочкиным.

– Я, Антонина, ещё не сказала тебе самое важное, – начала Груня. – Я подружилась с Эдуардом в августе 1941 г. в Белой Церкви. У него уже тогда скопилось много драгоценностей. Это были его «приобретения» во Львове, Ровно, Бердичеве, Житомире, Белой Церкви. Было у него примерно с полсотни золотых колец с дорогими камнями, много карманных золотых часов, браслетов, сережек, брошей, ожерельев из янтаря и жемчуга и других дорогостоящих предметов. Всё это он возил с собой в маленьком железном сундучке. Но боялся, что начальство дознается и отберет это богатство. И поскольку тогда считалось, что война скоро закончится, то мы с ним, уходя из Белой Церкви, зарыли этот сундучок там, в Александрийском парке. Решили, что, когда будем уезжать в Германию, заедем и заберем его. Я и он хорошо заприметили то место. Но, как видишь, бог не дал Эдуарду возвратиться домой. Он остался в донской земле навечно. Будет вечно лежать и это богатство в земле Киевщины, если его не забрать теперь. Вот пусть твой Франц поможет мне съездить в Белую Церковь и забрать сундучок. Или пошлет кого-нибудь из подчиненных со мной. Вот будем богачками!

Антонина слушала Груню, затаив дыхание, и, когда та замолчала, сказала:

– Ты, что, Груня, с ума сошла? Разве можно поручать такое другим? И тебя, боже сохрани, говорить ещё кому-то. Я завтра же, как только приедет Франц, всё ему расскажу, и, думаю, что он сам проведет эту операцию.

– Сам он не проведет, – возразила Груня. – Не найдет.

– А мы с тобой поможем, – сказала Антонина. – Он как архангел летает на своем мотоцикле. Важно только, чтобы Франц завтра приехал, чтобы его отпустили. А то они сидят в Знаменке и ждут погрузки… Ну ты, Грунечка, и весть мне привезла! Недаром мне сегодня ночью сон хороший снился. И карты утром хорошо легли… Смотри, об этой тайне не проговорись хозяйке…

Сенченко поблагодарил Соловья за оказанную ему услугу, пообещал приехать за «крестницей» в понедельник.

– Ну а если она останется жить у Чмырихи – пусть живет. Как говорится, баба с воза – кобыле легче. Хорошо бы они в придачу с Матреной махнули с немцами в Германию. Туда им и дорога.

Сенченко попрощался с семьей Соловья и направился к куме. У неё он сразу же стал запрягать лошадей. Та было принялась уговаривать остаться, но Сенченко отказался:

– Нет, нет и не упрашивай. Поеду. Надо до темноты проскочить Черный лес. Партизаны больно сильно стали докучать.

– А где потерял свою крестницу-то? – поинтересовалась кума.

– Решила обосноваться на время у Мотри Чмырь. Ничего, приеду за ней в понедельник.

Пелагея Трофимовна с негодованием всплеснула руками:

– У Мотри? У этой шлюхи?!

– Она и сама, наверное, такая, как Мотря, – раздраженно ответил Сенченко и, обращаясь к «дяде», добавил: – Вот какая у тебя племянница, а у меня крестница!

А кума продолжала негодовать:

– Я бы всех таких баб вешала головами вниз. На другое наказание они не имеют права.

В пути до хутора Плоский Иван Свиридович рассказал Кочкину всё, что ему стало известно об Антонине. Не преминул подчеркнуть, что Антонина – баба видная. Немец, видимо, не зря возит её за собой.

Капитан Кочкин остался на хуторе Плоском. Ходом событий он был в основном доволен. Антонина Ерошенко – главный «конь», на котором можно подъехать к Рихтгофену, – была найдена. Да и сам Рихтгофен, вероятно, находится в Знаменке, раз собирается приехать в Дмитровку на воскресенье. Правда, Кочкина беспокоил вопрос: сделала ли уже Груня ход «главным козырем»? И если да, то как на это реагировала Ерошенко? Он надеялся, что Антонина и Рихтгофен клюнут на такую приманку. Тогда придется крепко поразмыслить над тем, когда именно и по какой дороге они поедут. Беспокоила и дальнейшая судьба Груни. Фактически она осталась у Антонины заложницей. Ранее предполагалось, что после первой встречи с Антониной Груня сошлется на ожидание «дяди» и покинет хату Мотри. Но так не получилось…

Пришлось Кочкину обсуждать с партизанами вопрос захвата Рихтгофена, учитывая, что Груня может стать заложницей гитлеровца. Партизаны предложили самый простой вариант. В Дмитровке немецкого гарнизона нет. Поэтому было решено на следующий день установить наблюдение за хатой Мотри, и как только появится Рихтгофен, взять его и всех трех женщин. Однако не было гарантии, что такая операция пройдет тихо. И если о ней станет известно в Знаменке, то эсэсовцы сожгут Дмитровку и Иванковцы, наверняка повесят старост этих сел, да ещё проведут карательную операцию против партизан по Черному лесу. Поэтому Кочкин не согласился с таким вариантом. Он считал, что захватить эсэсовца нужно в «нейтральном» месте, без шума и свидетелей. Тогда его исчезновение поставит контрразведку гитлеровцев в тупик.

После долгих споров решили обратиться за советом к командиру ближайшего партизанского отряда М.М. Скирде. Отряд располагался километрах в двенадцати от хутора Плоский. Отправились туда немедленно. Время торопило наших товарищей. Кочкин не исключал, что если Рихтгофен приедет к Мотре в субботу вечером, то в воскресенье с рассветом кинется в Белую Церковь за «драгоценностями».

Скирда поддержал план Кочкина. Определили и место захвата: примерно в двух километрах от Дмитровки в направлении к Знаменке.

Часам к семи утра в субботу не спавшие всю ночь Кочкин и партизаны со средствами захвата возвратились на хутор Плоский. А вечером на хуторе появился четырнадцатилетний Дима Пархоменко. Он сообщил, что два часа назад к тетке Мотре приехали на мотоцикле с коляской два немца: один высокий, моложавый, а другой – среднего роста, полный, пожилой. Этот был за рулем, с автоматом. Мотоцикл оставили во дворе под навесом. Полный немец в светлое время два раза выходил к мотоциклу, осматривал его и что-то брал в коляске. Гитлеровцы, видимо, останутся ночевать у Мотри. Сейчас в хате началась пьянка.

В воскресенье на рассвете все участники предполагаемой операции были на своих местах. Место для захвата было выбрано действительно удобное. Здесь, примерно в двух километрах от Дмитровки и четырех от Знаменки, дорога шла возле небольшой высотки, с которой в бинокль хорошо просматривалась во все стороны местность. А на ней были и небольшие рощицы, и овраги, тянувшиеся к речке Ингулец, огибавшей южную часть Черного леса, и главное, дорога к высотке от Дмитровки шла на подъем. Она была грязная, разбитая, тяжелая для мотоцикла.

Около восьми утра с высотки был замечен вышедший из Дмитровки мотоцикл. За рулем сидел Рихтгофен, на заднем сиденье, обхватив его руками, расположилась Антонина. Груня ехала в коляске. Мотоцикл «ковылял» по дороге, видимо объезжая большие выбоины и рытвины. Партизаны подали сигнал к действию. И через несколько минут от оврага, склоны которого заросли кустарником, выехала подвода, запряженная парой добрых коней. Возле подводы шли два гитлеровских солдата: один высоченный – ездовой, он правил лошадьми, а второй – ниже среднего роста, прихрамывая, шел сзади телеги, держась за её борт. В телеге барахталось десятка два связанных лапами кур и с полдюжины гусей. Всё говорило о том, что мародеры обшарили находившийся невдалеке здесь хутор Васино и теперь выбираются на грейдерную дорогу. Мотоцикл догнал подводу и стал рядом с ней медленно подниматься в гору. Сидевший за рулем Рихтгофен, увидев в телеге птиц, пошутил:

– Хорошую закуску везете, господа!

Шедший позади телеги в форме гитлеровского солдата Кочкин, кивнув на женщин, ответил:

– У вас тоже неплохая закуска, господин офицер. Только этих баб надо бы ссадить. Иначе ваш мотоцикл в гору не въедет.

Женщины неприветливо посмотрели на неучтивого солдата. Груня сразу же слегка покраснела, и Кочкин понял, что она узнала его. Пока Рихтгофен размышлял, принять ему совет или рискнуть с ходу преодолеть крутой подъем, один из солдат произнес:

– Ладно уж, пусть сидят. Мы поможем.

Он подошел к мотоциклу, который уже начал буксовать. Оставив лошадей, подошел и другой солдат. Выхватив пистолет, он приставил его к груди Рихтгофена и потребовал поднять руки вверх. Эсэсовец, недоумевая, попытался было вынуть из кобуры свой парабеллум, но Кочкин сильно ударил его рукояткой пистолета по затылку. Женщины испуганно закричали, соскочили с мотоцикла и бросились в кусты. Но из засады им навстречу вышли партизаны.

Тем временем Кочкин с помощью партизан заломил Рихтгофену руки за спину, связал, всунул ему в рот приготовленный кляп. Гитлеровца положили в телегу, прикрыв сверху сеном и птицами, и она не спеша тронулась в сторону Черного леса. Антонину и Груню партизаны повели в отряд напрямик через кустарник. Через несколько часов все благополучно добрались до места.

Исчезновение эсэсовца Рихтгофена вызвало у гитлеровцев большой переполох. Начались повальные обыски, аресты, допросы. Надо было обеспечить безопасность семьи Сенченко в случае, если гитлеровцы пронюхают о связях старосты с партизанами. И как-то староста села Дмитровка дед Соловей поднял на крыльце своего дома письмо. В нём говорилось: «Имей в виду, Соловей, если будешь так же, как иванковецкий староста Сенченко, танцевать вприсядку перед недобитыми фашистами, устроим тебе то же самое, что и ему. Приезжай к нам в Черный лес и полюбуйся, как он болтается на суку».

А Сенченко в эти дни в кругу партизан праздновал в лесу большие события: 26-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции и освобождение от фашистских захватчиков столицы Украины – Киева. Это была огромная радость советского народа. И особенно для её воинов и партизан. Победа звала их на новые подвиги, на борьбу за полное изгнание оккупантов с советской земли.

В партизанском отряде эсэсовца Рихтгофена допрашивать не стали. У него были изъяты личные документы и дневник, который он вел и всегда возил с собой в надежде получить за «подвиги» новые награды рейха. Из дневника Кочкин узнал, что Рихтгофен родился в Австрии. В детстве переехал с родителями в Германию. Его отец открыл в Баварии мастерскую по ремонту автомобилей, в которой работал и Франц Рихтгофен. В юности он состоял в молодежной нацистской организации «Гитлерюгенд». В вермахт был призван в 1938 г., где и стал членом национал-социалистской партии. На службу в дивизию «Мертвая голова» был направлен в феврале 1942 г.

Фанатичный фашист Рихтгофен совершил на оккупированной советской земле массу кровавых преступлений. В его дневнике значилось, что только с февраля по сентябрь 1943 г. он со своей командой сжег полностью или частично в Курской области и на Украине 70 населенных пунктов. При этом были сожжены и расстреляны сотни беззащитных советских граждан, в том числе дети и старики.

Рихтгофен откровенно сожалел, что так глупо попался русским, во всем винил свою возлюбленную Антонину, которая «привязала» его к себе. В субботу он приехал к ней не один, а с водителем мотоцикла Кальденом, который также хотел «немного отдохнуть». Известие о том, что Кребс спрятал в 1941 г. в Белой Церкви крупные драгоценности, сильно взволновало Франца. Ехать решили вместе с Кальденом, естественно, прихватив с собой Груню. Антонина должна была остаться у Мотри. Но она закапризничала. Видимо, Антонина боялась, что ей меньше всего перепадет при дележке драгоценностей. Так или иначе, но Рихтгофен согласился взять Антонину с собой, оставив у Мотри Кальдена. Тот должен был возвратиться в Знаменку на попутной машине и доложить командованию, что Рихтгофен задерживается по служебным обстоятельствам.

Рихтгофен уже всё рассчитал. Он собирался заехать в Знаменку, взять здесь запас горючего и переодеть женщин в форму немецких солдат. Выдавая их за свою охрану, легче было проскочить посты полевой жандармерии на пути в Белую Церковь. Возвратиться в Знаменку с драгоценностями предполагал к вечеру в понедельник.

Дней десять спустя, в середине ноября, когда войска 2-го Украинского фронта вновь начали активные действия по расширению плацдарма на правом берегу Днепра, капитан Кочкин со своими «трофеями» с помощью партизан перешел линию фронта в расположение 7-й гвардейской армии. Здесь Рихтгофену было предъявлено обвинение. За совершенные им чудовищные зверства и насилие над мирным советским населением военно-полевой суд приговорил матерого фашистского палача к высшей мере наказания. Это был один из первых таких процессов, и он имел большое политическое значение. Наказание гитлеровца Рихтгофена должно было послужить назидательным уроком для всех, кто вершил злодеяния на временно оккупированной советской территории, надеясь на безнаказанность.

После выполнения ответственного задания капитан Кочкин убыл от нас к новому месту службы в механизированный корпус на должность помощника начальника отдела контрразведки «Смерш». В этой должности он и закончил войну в Германии…

Предательство испокон веков считалось самым презренным поступком у всех народов земли. Особенно отвратительно предательство, если оно совершается в трудную для Родины пору.

История Великой Отечественной войны свидетельствует, что абсолютное большинство наших солдат и офицеров, оказавшись в фашистском плену, до конца остались советскими людьми. Сделке с врагами они предпочитали голод, побои, истязания, печи крематория. И их трагическая, но высокая судьба – достойный ответ на исповедь одного из предателей, арестованного нами осенью 1943 г. Дни этого человека были сочтены, но даже на грани жизни и смерти он не был до конца искренен. В какие бы красивые одежды ни рядилось предательство, оно таковым и останется. А судьба бывшего комсомольца и командира Красной Армии Николая Левчука показательна и в другом. Оправдывая сделку со своей совестью, он пытался подвести под неё психологическую базу, дескать, потерял веру.

Помощник резидента «Зондерштаба-Р» по Полтавской области Николай Левчук был разыскан военными чекистами тоже с помощью Марии. На первом же допросе он изъявил желание написать показания собственноручно. На мой взгляд, стоит привести это «саморазоблачение» предателя Родины, так сказать, в первозданном виде и полностью.

«Мне 26 лет, – писал он, – родился в Кировоградской области, в хорошей советской семье. Дома, в школе и в комсомоле меня воспитывали в духе преданности социалистической Родине. В 1939 г. окончил Харьковский университет и был призван в Красную Армию. Служил в Киевском особом военном округе и занимал командирскую должность. Осенью 1941 г. истекал срок моей службы и я ожидал демобилизации в звании лейтенанта запаса.

Но 22 июня фашистская Германия напала на СССР. Началась страшная, проклятая всеми честными людьми война. Моя часть, в которой я командовал четырьмя зенитно-пулеметными расчетами, в тот же день прибыла в Тернополь. Здесь мы прикрывали с воздуха командный пункт генерала Кирпоноса. Но через пять дней пришлось отступать. Вначале охраняли штабную колонну, а спустя несколько дней – прикрывали войска, отходившие через переправы.

В сентябре 1941 г. вместе с другими частями Юго-Западного фронта наш полк, понесший большие потери, оказался в окружении. Мне удалось тогда пробиться к своим.

Зимой 1941/42 г. наша часть прикрывала штаб фронта в Воронеже. А в мае 1942 г. участвовала в харьковском наступлении, столь плачевно закончившемся для нас. Мой взвод в те дни находился у переправы через речку Оскол у Красного Лимана. Когда расстреляли последние боеприпасы, я вывел из строя зенитно-пулеметные установки и с шестью красноармейцами трое суток бродил по территории, уже занятой противником. Пытались выйти к своим, но безуспешно. Мы попали в плен.

Я, как офицер, сразу же был отделен от своих подчиненных и после двухнедельного пребывания в лагере на Лысой горе (Харьков) этапирован в Дарницу.

В Дарницком концлагере содержались в основном офицеры. И видимо, поэтому особо активно велась антисоветская обработка. Здесь, как я узнал позже, подбирались кадры для Варшавской разведшколы, где к этому времени при абверовском штабе «Валли» был организован контрразведывательный орган под названием «Зондерштаб-Р». В течение двух месяцев (до выхода немецких войск к Волге) нас обрабатывали, предлагали поступить в разведшколу. Однако из нескольких сот человек в нашем бараке согласились только пятеро, в том числе и я. Чистосердечно теперь признаюсь, что согласие я дал потому, что в голове начала зарождаться мысль: «Красная Армия не победит немцев. Поэтому надо кончать с войной. Не оказывать дальнейшего сопротивления противнику».

Теперь я сознаю, что это было ошибочное мнение. Заблуждение.

Группа, состоявшая из тех, кто дал согласие учиться в разведшколе, прибыла в Вустравсний спецлагерь в конце сентября 1942 г. Здесь две недели нас потчевали антисоветчиной, а потом я оказался в варшавском контрразведывательном органе «Зондерштаб-Р».

В Вустраве и в Варшаве бросалось в глаза прежде всего то, что командовали здесь в основном выходцы из России – офицеры царской армии, бежавшие за границу ещё в годы гражданской войны. Начальником «Зондерштаба-Р» был белогвардеец, полковник царской армия Смысловский.

Учеба продолжалась около шести месяцев. По окончании я получил назначение в Полтаву на должность помощника резидента «Зондерштаба-Р» на Украине. Организационная структура этого «чисто российского контрразведывательного органа» на захваченной немцами территории выглядела следующим образом: главные резиденты находились в Симферополе[24]24
  Крым тогда входил в состав РСФСР.


[Закрыть], Киеве и Минске. В районах и кустах соответственно районные и кустовые резиденты. Связь с низовыми резидентами осуществлялась с помощью курьеров.

Главные резиденты и их помощники были штатными сотрудниками «Зондерштаба-Р». На них лежала обязанность подбора из местных жителей лиц, лояльно относившихся к оккупационным властям. Мы должны были вербовать их и направлять на учебу в школы. Если позволяли способности и преданность тех или иных отобранных нами людей, внедряли их в антифашистское подполье, партизанские отряды и даже создавали из таких лиц лжепартизанские отряды. Вся деятельность велась в тесном контакте с руководством гитлеровских карательных органов ГФП, СД и войск СС.

Я прибыл в Полтаву на должность помощника главного резидента в начале мая 1943 г. А в конце августа в связи с большими успехами Красной Армии на Украине вместе с главным резидентом, располагавшимся в Киеве подполковником царской армии Бобриковым, бежал в Варшаву. Но в «Зондерштабе.-Р», который к тому времени объединился со штабом Русской освободительной армии (РОА), мне должности не дали. Было приказано возвратиться на Украину к матери, дождаться прихода войск Красной Армии, попасть на службу в одну из советских частей и уже там выполнять задания абвера.

Прошу верить, что пишу обо всём этом далеко не с легким сердцем, хотя в данный момент действительно чувствую огромное облегчение. Всё самое страшное, как мне представляется, теперь уже позади. А самым страшным были повседневные душевные терзания на протяжении почти полутора лет. И особенно с того дня, когда я дал согласие оказывать помощь врагу. Какое бы суровое наказание мне теперь ни вынес советский суд, я готов его принять…»

Как следует из этих «чистосердечных» признаний предателя Родины, о фактах своих кровавых дел он умолчал, но их разыскали советские контрразведчики.

Следствие по делу Левчука вели старший следователь капитан В.Н. Твердохлебов и оперработник майор М.Ф. Романченко. Это были люди с большим жизненным опытом, знающие свою трудную профессию досконально. Романченко – уроженец Полтавской области, из рабочих, в Красную Армию был призван в 1935 г., где через год его избрали секретарем комсомольской организации авиаполка. Осенью 1938 г. Романченко направили на работу в особый отдел Киевского военного округа. Накануне войны он оперативно обслуживал штаб ВВС округа. В первые же дни войны был направлен в Тернополь.

Романченко отступал с боями до Волги, а с июля 1943 г. неоднократно участвовал в боевых действиях наших танковых и механизированных корпусов, вводимых командованием фронта в прорывы. На него в таких операциях возлагались задачи захвата гитлеровских разведчиков, гестаповцев и других государственных преступников. При решении этих задач ему приходилось устанавливать контакты с партизанами.