Текст книги "Три льва"
Автор книги: Михаил Голденков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Глава 13 В «гостях»
Кмитич открыл глаза. Над ним склонилось лицо, похоже, женское. Только пара светлых глаз, остальная часть лица закрыта чадрой. «Неужто ангел? Вроде на турчанку похож», – кажется, мысли сами шевелились в гудевшей больной голове.
– Воды, – еле прошептали сухие бумажные губы оршанского князя. «Ангел» понял слова Кмитича, и к губам его прикоснулась чаша с прохладным чуть горьковатым пахучим питьем. Кмитич жадно выпил всю чашу и вновь, уронив голову во что-то мягкое, погрузился в нездоровый сон… Он шел по черному лесу в поисках папарать-кветки, шел, раздвигая густые кусты, но привычного матового света, льющегося меж листьев папоратника, не видел.
– Микола! – стал звать он старшего брата, идущего где-то сзади. Обернулся… Микола шел след в след и также остановился, выжидательно глядя на Кмитича-младшего. Странно. Это был вовсе и не Микола, а Боноллиус. В руке он держал факел.
– Бегите, пан канонир, – сказал Боноллиус, усмехаясь своими тонкими губами…
Кмитич вновь открыл глаза. На этот раз над ним никого не было, что-то прохладное и приятное покоилось на его голове. Повязка? Страшно хотелось пить. Он со стоном повернул голову. Прямо перед лицом на каком-то подносе стояла знакомая чаша с питьем. Кмитич с трудом протянул к чаше руку, обхватил ее дрожащими пальцами и, разлив треть содержимого чаши, вновь выпил чуть горьковатую жидкость. И вновь провалился в сон…
Ему снились кошмары. То он вновь стоял на смоленских мурах возле пушки, то вновь поджигал порох в осажденном казаками минском замке, то его опять привязывали к кресту каратели Чернова…
Однажды, открыв глаза, он вновь увидел перед собой голубые глаза, но то было явно видение из сна – Елена Белова в своей партизанской волчьей шапке-маске. Шапка растворилась, остались одни глаза. Теперь это было уже знакомое лицо голубоглазой женщины в чадре и золотистой шапочке, и вновь приятная прохлада на голове, вновь утоляющее жажду горьковатое питье, правда, на этот раз густое, намного гуще, чем прежде. И Кмитич снова провалился в глубокий сон…
Кмитич проснулся. Голова больше не болела. Ум был ясен и чист. Князь помнил все, что с ним произошло – Каменец, Боноллиус, взрыв… «Где я? В госпитале?» – подумал Кмитич, вдыхая незнакомые пряные запахи, глядя на замысловатый лепной потолок с полумесяцами и звездами. «Неужто турецкие хоромы?» – испугался полковник и, медленно поднявшись, сел. Голова резко закружилась. Он застонал, немного посидел с опущенной головой… Огляделся. Кмитич находился в достаточно просторной комнате, где из мебели были лишь диваны вдоль стен и подушки. Рядом с диваном, на котором сидел Кмитич, стоял поднос с чашей пахучего густого напоя. Кмитич взял чашку и немного отпил. Густой отвар не понять чего… Кмитич оглядел себя. Облачен он был в темно-оранжевую парчовую, явно турецкого покроя одежду, расписанную темно-зеленым узором. На голове была плотная повязка. «Ранило в голову», – сообразил Кмитич, осторожно пробуя повязку рукой. Сухая… Ему стало все ясно – он в плену. Видимо, после взрыва всех, кто выжил, забрал визирь… Но кто выжил? Где Володыевский, где Потоцкий? Живы ли? Где Боноллиус? Успели ли уехать Михал с Мальгожатой? Все эти вопросы разрывали Кмитича. Встав было, он тут же ощутил слабость и со стоном опустился на диван. И никого вокруг, чтобы спросить. «А ведь на обычного пленного я как-то совсем не похож, – подумал Кмитич, – в самом деле, словно в гостях. Может, это и не турецкий плен вовсе? А женщина в чадре? Ничего не понимаю…»
Был день. Это Кмитич определил по маленьким зарешеченным окошкам, в которые посмотреть не было никакой возможности, разве что если собрать все диваны и навалить один на другой. Но слабость не позволяла даже мечтать заняться этим… Вдруг двери открылись, и в комнату вошли люди: два янычара, с широкими саблями, тут же вставшие по бокам двери, старичок с длинной седой бородкой и молодой парень. На старичке и парне были большие круглые белые тюрбаны, шаровары, туфли с закрученными вверх носками, чтобы не попирать носком обуви прах предков. Это были определенно турки. Парень оказался переводчиком. Он достаточно сносно говорил по-литвински, лишь с легким акцентом – звук «д» в его произношении не звенел, как у литвинов. «Сын какой-нибудь нашей невольницы, ни разу не бывавший на родине», – подумал Кмитич, внимательно взглянув на парня. Тот и в самом деле по внешности мог быть как турком, так и литвином, например, из Брестского воеводства, где черноволосых людей с карими глазами можно было часто встретить. Старичок оказался лекарем. Он внимательно осматривал и ощупывал Кмитича. Переводчик коротко переводил команды старичка и совершенно не реагировал на вопросы князя, который беспрестанно спрашивал:
– Скажите, где я? Что с моими товарищами?..
Вскоре старичок закончил осмотр, размотав повязку на голове Кмитича, мило улыбнулся в очередной раз и без всяких слов переводчика удалился. Ушли и янычары, все время визита стоявшие, как изваяния, у двери. Не успел Кмитич опомниться, как двери вновь распахнулись, и три девушки в чадрах принесли подносы с едой. На одном подносе был зажаренный фазан, украшенный перьями, на втором фрукты – виноград, хурма, персики, а на третьем – некое питье в кувшине. Поставив все это к ногам Кмитича, девушки поклонились и мелким шагом удалились, не сказав ни слова. Хотя что они могли сказать!
Кмитич, почувствовав изрядный голод – «И сколько же дней я не ел?», – набросился на еду, запив все душистым чаем, который ранее никогда не пил, считая чай, как считал и Михал, азиатской дурью. После сытного обеда полковник почувствовал себя гораздо лучше, вялость и усталость пропали… вновь появились три девушки и унесли пустые подносы, теперь перед Кмитичем поставили глубокое блюдо с водой для мытья рук…
«Что ж, со мной обходятся более чем благородно, – удивлялся оршанский князь, – но это и настораживает. Что-то тут все далеко не просто…»
День закончился. Больше никто не тревожил Кмитича, и он уснул, хотя сон долго не шел к оршанскому князю: слишком уж много мыслей толкалось в его голове.
Утром следующего дня девушки вновь принесли еду, только уже вместо жареного фазана была индейка, которую Кмитич едва одолел наполовину. Затем его отвели в ванную комнату. Ну а еще через час пришли янычары и дали понять, что Кмитичу нужно идти вместе с ними.
– Надеюсь, не на казнь, если уж меня так сытно кормили, – улыбнулся янычарам Кмитич, но те, похоже, не понимали русского языка: ни киевско-русинского, ни, тем более, литвинского.
Кмитича вели недалеко, по широкому арочному коридору, украшенному тонким орнаментом и чудной работы лепниной. Вскоре перед ним распахнулись широкие бирюзовые двери, и его, слегка подталкивая, ввели в наполненную ритмичной музыкой большую залу, богато украшенную расписными персидскими коврами. Вокруг курились благовония, в центре этого великолепия сидел человек в высоком белом не то тюрбане, не то шапке-колпаке с четками в руках. Две огромных темно-коричневых кисти торчали по краям его диковинного высоченного головного убора, а третья кисть, размером с половину лица самого человека, свисала у виска. Зеленый халат был отделан темным мехом. Две девушки, сидя по-турецки в углу залы, играли на арфе и бубне, а третья задавала ритм, хлопая в ладоши. Головы женщин, играющей на арфе и хлопавшей в ладоши, были покрыты платками, поверх которых были надеты колпаки, перевязанные лентами. У девушки, играющей на бубне, колпак отсутствовал, но голову покрывал белый платок. Перед человеком в огромном головном уборе танцевали еще три девушки с оголенными животами и закрытыми лицами. Они соблазнительно передергивали бедрами, мелко трясли животами, не останавливаясь в танце, глубоко приседали на корточки, тряся упругими круглыми ягодицами под цветастыми шароварами (у каждой шаровары были разного цвета: желтые, голубые, красные), выпрямлялись, вновь трясли животами, плавно, словно змеи, извивались их оголенные руки… Кмитич аж забыл, где он находится. С открытым ртом он смотрел на чарующий чудо-танец этих сказочных танцовщиц. Ничего более грациозного и соблазнительного он еще в своей жизни не видел. «Разве у нас такое где есть?» – думал ошарашенный полковник…
Он даже забыл про мужчину в центре, который медленно перевел взгляд с танцующих на Кмитича и тут же поднял руку. Музыка враз смолкла, танцовщицы замерли, Кмитич очнулся. Человек («Не иначе сам султан», – подумал Кмитич) сделал второй короткий жест – и музыкантши с танцовщицами удалились, приняв на бегу полусклоненную позу. Осталась лишь охрана – высокие янычары с огромными саблями – да уже знакомый молодой переводчик.
Человек в большой чалме с огромными кистями указал на место перед собой, и Кмитич прошел, сев напротив. Вторым жестом человек указал на разложенные по блюдам и вазонам фрукты и какие-то чисто турецкие сладости. «Интересно, он заговорит когда-нибудь?» – подумал Кмитич, кивнул в знак благодарности и взял с подноса яблоко.
– Великий султан Мехмед Четвертый приветствует тебя, о русский князь Самуэль Кмитич, наш дорогой гость, – произнес наконец-то переводчик.
– Вы знаете, как меня зовут? – приподнял удивленно брови Кмитич.
– Нам все о вас известно, – через переводчика сказал султан, мягко улыбнувшись. Это был мужчина, судя по виду, примерно одного с Кмитичем возраста, с загорелым лицом с приятными правильными чертами, худощавый и стройный. Его голос также звучал достаточно мелодично и приятно. «Пожалуй, у турок красивый язык, – подумал Кмитич, вслушиваясь в мелодию незнакомой ему речи, – по крайней мере, красивее, чем тарабарское лопотание финнов, мордвинов и прочих вепсов-московитян». Гость? Значит, гость… Кмитичу это понравилось – это означало, что здесь он временно и сможет уйти, когда захочет. От сердца слегка отлегло.
– Я тоже рад лично познакомиться с господином султаном, – ответил, приободрившись, Кмитич, – и у меня сразу вопрос: где я нахожусь и и как долго? Что случилось в Каменце и живы ли паны Володыевский и Потоцкий?
Султан улыбнулся так, будто Кмитич спросил что-то либо смешное, либо запретное.
– Я рад, что вы интересуетесь здоровьем и жизнью ваших товарищей, ибо у нас тут по этому поводу были кое-какие подозрения, которые вы, пан Кмитич, мы надеемся, рассеете.
– Какие сомнения?
Но султан не спешил отвечать на вопросы Кмитича.
– Если вы ничего не помните, а вы и не можете помнить, то я вкратце вам расскажу, – заговорил султан, прожевав и проглотив пару виноградин.
– Итак, мой уважаемый князь Кмитич. 27-го августа по вашему христианскому календарю в городе прогремел взрыв. Даже два взрыва. Взорвался склад с порохом. Как нам говорил ваш пан Маковецкий, взорвалось около двух сотен бочек пороха. Во дворе в это время находилось около пятисот человек.
– Это так, – вставил Кмитич, но понял, что зря: перебивать султана – плохой тон.
– Мы, конечно же, подумали, что русины это сделали нарочно, чтобы не отдавать нам Старый замок. Однако после тщательного расследования выяснили, что пожар произошел на складе самопроизвольно. Многие из ваших говорили, что это был несчастный случай, но не провокация. Да и смысла в провокации особого не было, если учесть, что так много погибло именно ваших людей, а моему войску взрыв не причинил никакого вреда.
– Что с панами Потоцким и Володыевским? – не вытерпел Кмитич.
– Пан Потоцкий получил легкую контузию, но даже это не помешало ему на следующий день принять визиря и передать ему ключи от города. Мы выполнили свое обещание, все, кто хотел, мирно покинули город. Володыевский… Его нашли… Ему снесло осколком полголовы…
Кмитич закрыл глаза, перекрестился, бормоча молитву. Этого он боялся больше всего. Ну, хотя бы жив Потоцкий.
– Много погибло людей? – спросил Кмитич.
– Около ста. И более трехсот получило ранения, контузии и прочие увечья. И вот когда разбирали завалы, то под обломками нашли и вас, пан Кмитич.
– Примите мою благодарность, – поклонился Кмитич.
Султан довольно улыбнулся. Ему явно было приятно принимать благодарность от человека, о котором он так много слышал от своих соглядатаев.
– Вы были совсем плохи, пан Кмитич. Вы не приходили в себя целую неделю. И если бы не моя жена Кютюр, мои врачи бы вас не выходили. Это она, пресветлая моя Кютюр, отпаивала вас какими-то известными только ей травяными настоями, лечила вашу пробитую голову. Одним словом, еще через неделю, уже здесь, в Стамбуле, вы пришли в себя и дело пошло на поправку.
– Так, значит, я в Стамбуле?! И не ел и не пил две недели?! – Кмитич немало удивился. – Как такое возможно?
– Кютюр вас отпаивала своими настоями. Благодаря этому дух в вашем теле и держался, – объяснил султан.
– Мне надо ее отблагодарить.
– Не обязательно. Точнее, отблагодарите, но я вам потом сам скажу, как.
– Значит, я не в плену? Мои товарищи тоже все отпущены?
– Конечно, пан Кмитич, Вы не в плену, и все ваши товарищи отпущены.
– А можно узнать, кто вообще погиб в тот страшный день? Я волнуюсь еще за одного близкого мне человека. Кто-нибудь составлял списки погибших?
– Так, составлял, – кивнул султан, – сам пан Потоцкий, когда шло разбирательство. У меня есть этот список на турецком и русском языках.
– Можно взглянуть в этот список?
Султан щелкнул пальцами, и из-за занавеса выскочил невысокий человек. Мехмед, не оборачиваясь, бросил в его сторону пару слов, и человек скрылся. Через несколько мгновений он вновь появился с длинным списком в руке. Бумагу он протянул Кмитичу, согнувшись в поклоне. Кмитич схватил лист, с ужасом ожидая увидеть длинный перечень знакомых имен. Чудо! Список, составленный убористым каллиграфическим почерком старосты Потоцкого, оказался вовсе не велик в отличие от длины самого листа. И в нем не было ни одной знакомой фамилии! Ни одной кроме Володыевского… Правда, из знакомых был вписан русинский ротмистр Громыко, но тут же вычеркнут с пометкой: «нашелся, легко ранен». Еще из знакомых было две фамилии – Маковецкого и Мушальского, – напротив которых стояли аналогичные пометки, что они не убиты, но лишь ранены и по ошибке были записаны в перечень…
«Значит, из всего высшего состава погиб один лишь Юрий Володыевский! – опустил лист Кмитич. – Он один, потому как вскочил на коня, чтобы предупредить остальных, и получил осколок в затылок…»
«И Боноллиус тоже спасся, – думал с облегчением Кмитич, – в принципе, и не удивительно, ведь я его толкнул на землю, и во время второго взрыва он не стоял, как я, а лежал». Почему-то, несмотря на то, что именно Боноллиус заварил всю эту кашу, из-за которой Кмитич теперь сидит в не особо желанных, пусть и почетных гостях, из-за которой погиб Володыевский и еще сотня человек, оршанский полковник зла на него не держал. Да, Боноллиус поступил дурно, но не подло. Пан инженер всегда отличался таковой мальчишеской прямолинейностью и честностью и своим поступком, в принципе, себе самому нисколько не изменил. Так, прав был Боноллиус: зря клялись и молились не уступать врагу. Верно, не Боноллиус тянул за язык старосту произносить святую клятву перед алтарем… Клятву нарушили. И вот пан инженер сделал то, что считал предельно честным перед Богом – выполнить клятву или умереть. Наивное рыцарство? Да. Но это Боноллиус.
Кмитич поднял голову, вспомнив наконец-то про султана и ожидавшего в полупоклоне слугу. Отдал список, еще раз поблагодарив терпеливо ожидавшего рядом человека.
– А вот тут, пан Кмитич, – мило улыбнувшись, продолжил султан Мехмед, – начинается самое неприятное для вас. Кто-то сказал, что это вы могли поджечь арсенал. Бездоказательно? Да. Но был в вашей биографии случай, когда вы, в самом деле, взорвали себя и свой гарнизон во время осады казаками замка в вашем городе, что называется Минск-Литовский. Чудесным образом вы тогда выжили, пан Кмитич. Вероятно, что вы повторили свой подвиг? И вновь вам повезло выжить? Может, прав был в свое время Иван Хованский, называвший вас дьяволом, а?
– Невероятно. Это лишь ваши догадки, – усмехнулся Кмитич, – да, я взрывал замок в Менске, но взрывал по общему согласию и взрывал вместе со штурмовавшими здание казаками, будь они неладны. Здесь же все не так. Я, напротив, первым узнал, что горит арсенал и стал кричать Володыевскому и Потоцкому, чтобы уводили людей. Володыевский успел предупредить остальных, вскочив на лошадь, но… Это стоило самому ему жизни, как видите.
– Все верно, – отвечал султан, – но почему именно вы первым стали кричать, чтобы люди уходили? Вы вначале подожгли арсенал, а потом у вас проснулась совесть? Так? – глаза Мехмеда сузились. Ему казалось, он ловит хитрого литвина в капкан.
– В чем смысл поджигать порох, а потом кричать, чтобы все спасались? – Кмитич начинал нервничать. – Я… я просто узнал первым, что горит арсенал, от солдата, который оттуда вернулся.
Кмитич решил ни при каких условиях не выдавать врагу Боноллиуса. Пусть Боноллиус уже недосягаем для турок, все равно, Кмитич его имени не скажет даже под пытками.
– Возможно и так, – султан, кажется, колебался.
– Хотя какое это имеет значение? – вопрошал Кмитич. – Ведь урон понесли не вы!
– Ошибаетесь. Каменец – это уже мой город. И это мой город понес урон… А как вы считаете, полковник Кмитич, что подумают о вас ваши товарищи, если, скажем, узнают, что именно вы взорвали замок и убили тем самым уважаемого подольского князя Юрия Володыевского? Вас будут судить?
– Чтобы меня начали судить, вначале нужно доказать, что я это сделал. Пока что вы говорите о предположениях. Слухи и не более. И только из-за того, что я однажды взрывал себя? Обвинение не складывается.
– Это легко сделать, – улыбнулся Мехмед, – к примеру, среди турок, русин, евреев найдутся такие, которые смогут легко найти свидетеля, и тот подтвердит, что вы собирались взорвать замок, тогда что? Вы не боитесь вернуться к своим?
– Нет, – мотнул головой Кмитич, с трудом понимая, куда клонит султан.
– А я бы на вашем месте остерегся. Ведь так, скорее всего, они там и думают многие, а?
– О, нет, великий султан! – чуть ли не засмеялся Кмитич. – Ибо я легко найду людей, которые были со мной все время и которые подтвердят, что я никуда не ходил, ничего не поджигал, а вернулся в замок по чистой случайности в самый последний момент, когда арсенал уже горел. Забыл забрать у пана Потоцкого очень важный для меня документ – дедовскую грамоту. Так и не забрал!
Теперь Кмитич, кажется, сообразил, что султан пробует шантажировать его, Кмитича. Правда, повод какой-то гниловатый, притянутый за уши. Но шантаж налицо. Что же задумал султан?
Глава 14 Дела домашние
Пока турки осаждали Каменец, коронный гетман Ян Собесский успешно громил по всему Подолью турецких союзников – крымских татар. В отличие от своего шурина Михала, который вместе с Потоцким оставлял туркам грозную крепость Каменец, Собес-скому было чем похвастаться… Даже после захвата Каменца-Подольского турками Собесский не воевал с султаном, а добивал уже трижды разгромленные им же татарские чамбулы… Увы, хода войны «блестящие» победы коронного гетмана не изменили. Не в победах над татарами, а в победах турок над русинами решался ход той трудной для Речи Посполитой войны… Каменец отходил Османской империи, отходил и Жванец, отходила еще одна знаменитая русская крепость – Хотин, где пятьдесят лет назад турки были славно разгромлены… Отходило почти все Подолье!
28 августа 1672 года произошел акт символической передачи ключей от Каменца великому визирю еще не отошедшим от шока после взрыва арсеналов Старого замка и гибели Володыевского старостой Потоцким. Как утверждали русины, рвануло почти двести бочек пороха… Но турки, заподозрившие изначально подвох, вскоре убедились, что взрыв – это, скорее всего, несчастный случай. Карательных санкций не последовало. Визирем и Потоцким была определена дата выхода из города всех желающих – 30 августа. В этот день последние пожитки горожан были вывезены на трехстах возах, а эскорт состоял из трех тысяч турок. Теперь захватчики спешно готовились торжественно встретить самого султана. После проведенных приготовлений 2 сентября султан Мехмед IV через Русские ворота, так стойко некогда обороняемые канонирами Кмитича, въехал на коне в сдавшийся ему Каменец. Помолившись в только что переосвященном в мечеть кафедральном костеле, султан назначил бывшего очаковского бейлербея Галиль-пашу губернатором Каменецкой крепости и новообразованного эялета (административного округа), дав ему в распоряжение три тысячи пехоты, всадников и большое количество янычар.
11 сентября в Стамбул прибыл гонец с радостной вестью про взятие Каменца, а следующие три дня вся Турция праздновала это событие. Немало довольный ходом военных действий, в Стамбул отбыл и сам султан, везя на борту своего корабля почетный трофей – князя Самуэля Кмитича, которого турки отыскали среди обломков Старого замка в бессознательном состоянии. Кмитича искал среди убитых и раненых и Потоцкий, но турки нашли его раньше. Люди султана отказались передать оршанского князя Потоцкому, мотивировав это тем, будто у них есть подозрение, что Кмитич и взорвал замок… Кмитич, на которого великим визирем была объявлена охота до осады Каменца, теперь был в руках султана. Мехмед ликовал. Правда, лекари огорчили султана, заявив, что вылечить и привести в сознание раненого Кмитича они не в силах. Предлагали умертвить и выбросить за борт литвинского полковника. Возможно, так и сделали бы, но вмешалась жена Мехмеда Кютюр.
– Я вылечу его за несколько дней, – сказала Кютюр, осмотрев Кмитича, и Мехмед просиял:
– Пожалуйста, о Кютюр. Сделай это! Этот человек мне нужен. У меня насчет его имеются кое-какие планы…
Михал был ужасно расстроен новостью, что его друг так нелепо попал в турецкий плен. Он почти сразу засобирался отправиться лично в Стамбул, чтобы договориться о выкупе Кмитича за любые деньги. Алеся Биллевич вызвалась ехать вместе с ним. Но дома ждали «неприятные суетливые дела» государственной важности, скомкавшие все планы Михала.
Все началось сотого, что беременность королевы Элеоноры Марии Йозефы (а именно слух о ее беременности прекратил в Польше всяческие нападки на Вишневецкого) оказалась, проще говоря, липой. Королева заявила, что потеряла будущего ребенка, упав-де с лошади.
– Во врет наша первая панна! – смеялись польские шляхтичи. – Стало быть, верно, не было никакой беременности!..
Желание Элеоноры сделать как лучше лишь все испортило. Теперь гнев шляхтичей устремился в сторону короля с удвоенной силой. О мужском бессилии мужа королевы принялись судачить досужие сплетники. Иные разозлились и на саму королеву, вспоминали Марию Гонзаго, женщину авантюрную и не совсем чтобы честную, близкой родственницей которой Элеонора и являлась.
– Яблоко от яблони… – ворчали польские шляхтичи… Теперь в планы тех, кто даже заступался за Вишневецкого, входило расторжение брака, лишение короны Вишневецкого с передачей трона Филиппу Вильхельму Нейбургскому. Уж так многим польским панам хотелось короля то из французов, то из немцев! И вот за него-то, за Филиппа, и предлагали иные шляхтичи выдать замуж Элеонору во второй раз. Примас Прамовский, возглавлявший вместе с Яном Собесским оппозицию Вишневецкому, попытался теперь через австрийского посла добиться согласия на развод Элеоноры от родного брата королевы, императора Леопольда I. Но брат отказывался принимать в этом грязном деле участие.
Элеонора тоже не давала согласия. Маленькая женщина с печальными глазами, отданная замуж не по любви и не получившая в лице мужа ни отца своих детей, ни пылкого возлюбленного, тем не менее, считая подлостью после клятвы у алтаря бросить своего законного супруга ради собственного благополучия, гневно отвергла развод с Михалом Вишневецким. Тогда французская партия польской шляхты обратилась к Людовику XIV с просьбой помочь лишить трона того, за которого еще недавно так пылко голосовали, отклонив кандидатуру Собесского. В Великом княжестве Литовском эти события вызвали негодование практически у всех. Два недавних соперника, два вечно ссорящихся князя, два Михала – Радзивилл и Пац, на удивление многих, нашли на этой почве общий язык, выступая совместно с яростной критикой поведения польской шляхты по отношению к королю и Великому князю. Казалось бы, Михалу Радзивиллу выгодна отставка Вишневецкого – освобождается трон для его боевого друга и шурина. Но, желая корону для Яна, Михал не хотел, чтобы с Вишневецким, его кумом, поступали столь подло и неуважительно – у него с королем так или иначе сложились добрые отношения. Ну, а что касается его друга Собесского, то Михал был вне себя от ярости от того, что Ян, имея большие силы, так и не пришел на подмогу в Каменец. Гневные слова Потоцкого в адрес шурина Михал сейчас полностью разделял.
– Ян, и только он, виноват в том, что мы сдали город, что угодил в плен Кмитич, а Володыевский погиб! – сердито бросал Несвижский князь в лицо своей жене Катажине, пытавшейся заступиться за брата.
– Пойми, татары повязали его по рукам и ногам. Ян не мог сдвинуть с места войска, пока не разбил этих басурман! – говорила Катажина со слезой в голосе.
– Брехня! – не унимался Михал. – Как может легкая кавалерия татар повязать по ногам и рукам целое войско с пушками, драгунами и мушкетерами, с панцирной кавалерией?!
И вот Михал с гусарской хоругвью, собранной на собственные средства, в конце сентября прибыл в местечко Големба, где собрались немногочисленные пока сторонники Вишневецкого. Михал и Пац подписали в этом городке акт конфедерации голембовской. И почти сразу оба гетмана образовали прокоролевскую конфедерацию под Кобрином. На их сторону перешло около восьмидесяти тысяч человек. Целая армия!
Многократные попытки Катажины помирить брата с королем не принесли никакого результата. Ян, считая, что Вишневецкий занял его законное место, не спешил мириться. Отношения коронного гетмана и Вишневецкого вроде бы потеплели лишь с началом войны с Турцией. И вот…
Немало удивленный такому агрессивному поведению шурина, Собесский, даже не догадываясь, что Михал смертельно обиделся на него из-за Каменца, вместе с Прамовским образовал и собственную конфедерацию. Между вчерашними закадычными друзьями и родственниками назревала гражданская война… И эта война грозила куда более страшными бедами, чем рокош Любомирского, когда воевали намного меньшие силы, чем собрались сейчас! Катажина была в ужасе… Но у Собесского не было ни малейшего желания воевать с Михалом. У Михала, впрочем, тоже. И литвинская шляхта обратилась к Михалу, чтобы он выступил главным примирителем двух сторон. О миротворческих способностях Несвижского ордината в Речи Посполитой не знал разве что самый забитый хуторянин.
– Никакой войны между нами не будет, – сказал Михал Пацу, устав от этой неуместной возни, – я еду вызволять из плена Кмитича. И пусть все идет в Речи Посполитой своим чередом. Если Вишневецкому суждено уйти, пусть уходит, если остаться – пусть остается. А миссию примирения я передаю самой Элеоноре Марии. Заварила – пускай расхлебывает…
В эти же дни шляхта бушевала и по поводу заключенного с турками мира. Султану отошли почти все города Подольской Руси, кроме Львова, жители которого, тем не менее, вынуждены были откупиться от захватчиков. Договор о мире в Речи Посполитой все сочли унизительным: Подолье отходило Турции, а Дорошенко, турецкий вассал, получал воеводство Брацлавское и южную часть Киевского… Собесский, так или иначе испытывая угрызения совести, также считая себя виновным в смерти Володыевского, громогласно заявил, что не признает такого мира. Он уже списывался с Па-цем и с Михалом, с которыми только что собирался воевать, чтобы собрать новую армию и идти в Подолье отбивать у турок русинские города. Эту клятву Собесский дал у гроба Володыевского, стоя перед мертвым товарищем на коленях со слезами на глазах. Ох, как надеялся Собесский, что такие рыцари как Володыевский, Кмитич да Михал Радзивилл спасут город, что-то придумают, воодушевят людей!.. Краснея на последнем военном сборе, говоря, что придет на помощь Каменцу, Собесский уже тогда понимал, что не пойдет на Каменец – не успеет, да и желания такого не имел. Но стоя у гроба «маленького рыцаря», умиротворенно, словно во сне, лежащего на смертном одре, Собесский со слезами на глазах клялся самому себе отомстить за смерть боевого товарища, исправить свои ошибки и искупить малодушие…
Странные противоречивые чувства разрывали душу Собесского: с одной стороны – искренняя жалость к Володыевскому, а с другой – словно гора упала с крутых плеч коронного гетмана… «Зачем? Зачем нам Володыевский? – думал Собесский еще тогда, когда этого пана предлагал Богуслав Радзивилл. – Ведь если Княжеству Литовскому достаточно один-другой закон подписать, чтобы литвины стали более-менее свободными, то с Русью вообще не понятно, что делать! Волынь, Галиция, Украния, Подолия… Даже с этими русскими странами далеко не все понятно – у каждой свои потребности… Но донцы и запорожцы! Ведь эти хлопцы в последнюю очередь думают о независимом государстве! А поляки? Ведь эти точно в штыки воспримут все идеи Руси о ее независимости!..» Все эти мысли терзали голову коронного гетмана. Он понимал, что Володыевский был выбран Богуславом Радзивиллом как более достойная замена скандальному Любомирскому, доведшему дело до рокоша…
«Как начинать? С кого? Какие реформы проводить? Захотят ли Вишневецкие? – переживал и мучился Собесский вечерами. – Не убьют ли меня поляки за все это? Не отравят ли, как отравили Хмельницкого?..» Галицкий князь был явно в панике от всех этих мыслей, уже не желая идти на польский трон. А тут… Нет Володыевского! Стало быть, нет и проблемы для Собесского!
* * *
Михал Казимир Пац соглашался. Михал Казимир Радзивилл – тоже. Несвижский князь, в самом деле, изъявлял желание принять участие в походе, но только после миссии освобождения Кмитича.
– Не можем мы воевать без этого воина. Не имеем права, – говорил Михал Катажине и Яну Собесскому.
– Верно, – грустно кивал своим «горшком» коронный гетман, – Кмитич в неволе, а мы тут саблями махать начали. Я тебе надежный отряд драгун выделю и денег на дорогу. Ты только это… передай Кмитичу, что я жутко раскаиваюсь.
– Из-за Каменца?
– Не только. Помнишь, перед Каменцем поругались мы после военного совета?
– Пустое! – махнул рукой Михал.
Несвижский замок
– Нет, сябр, не пустое, – покачал головой Собесский, – ведь прав он был, а я нет. Точнее, я, вероятно, тоже был прав, но говорил о рыцарстве и о католицизме с точки зрения того, как оно все в идеале должно быть. А Кмитич отвечал мне тем, что на деле выходит. А выходит и вправду не очень.
