Текст книги "Возвращаясь к самому себе"

Автор книги: Михаил Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Это удивительная особенность человека – забывать о невзгодах прошедшей жизни, как только почувствуешь неуют нынешней.

Да, нам всем сегодня нелегко. Все перевернулось, трудно привыкать к новому положению в пространстве. Но перевернулось-то, чтобы занять нормальное положение – на ноги встать, а не торчать вверх ногами. Но ведь, когда все дружно... Когда и сосед рядом – тоже вверх ногами, то вроде так и надо. Тем более жаловаться не велят... Будешь жаловаться, кашки с ложечки не дадут, ко рту не поднесут, поскольку сам ты не можешь, стоя вверх ногами, ложку держать...

И вот эту тяжкую, плотно завинченную крышку сорвало с нашего котла... И пошли кувырка-ться, кто как... Кто сразу на ноги встал, руки освободил для дела. А кому-то нет охоты лишаться ложки каши, для всех одинаковой... И он предпочитает привычное положение. Тем более, что есть и газеты и журналы, которые привычно продолжают утверждать, как хорошо было всем стоять вверх ногами. А главное, самое, самое главное – стало очень просто ругать то, что происходит сегодня в нашем раскупоренном котле, не вспоминая о том, как было вчера, не пытаясь связать одно со вторым, а второе с третьим... "Вот сегодня мне плохо!" Значит, те кто думает и поступает иначе, чем он сам, – все они враги. И не просто его враги, а "враги народа". Сладостное, давно не произносимое вслух словосочетание! Тем более его можно произносить совершенно безнаказанно даже в адрес Президента. И оный Президент ни-че-го! Пальцем не шевельнет, чтобы тебе хоть рот прикрыть.

По глубокому моему убеждению, все дело в этом. Раньше били и плакать не велели. Сегодня не бьют и не то что плакать, даже благим матом орать не запрещают. Хотя прежний страх совсем не ушел: так, один такой мой корреспондент, не подписавшийся и не назвавший адреса, замечает по этому поводу: "Это из-за того, что вы, г-н Ульянов, предадите меня за тридцать сребреников". Он, значит, даже безобидного артиста боится, опасается все же на всякий случай. Помнит или читал, что было время, когда за оскорбление известного человека, тем более поддерживающего существующие на сегодня порядки, "привлекали". Было такое слово.

Можно себе представить, что бы предприняли эти мои корреспонденты, если бы их вдохнови-тели взяли верх над нынешними людьми, стоящими у руля России. Об этих порядках, как видно из вышеприведенных строчек письма ко мне, они помнят. Они кожей и кровью помнят те простые истины, которые семьдесят лет, начиная с революции семнадцатого года, вколачивали в народ.

История нашей страны, история фашизма в Германии убедительно доказывают: чем проще истина и чем крепче, не жалея дрына, ее вбивают тебе в голову, тем она становится роднее тебе. Если остаешься жив, конечно.

У нас эти истины гласили: "Вся власть Советам!" А то, что за ширмой Советов манипулиро-вали "кукловоды" – верхушка вождей КПСС, – это "держим в уме". Еще истина: "Землю – крестьянам! Фабрики – рабочим!" А то, что крестьяне имели землю, чтобы рабски на ней рабо-тать, а весь хлеб до зернышка шел "в закрома государству", это тоже держим в уме. Равно как и фабрики были рабочих, потому что они там работали. А получали, так же как и мы, артисты, чтоб дотерпеть до следующей получки. И еще наша истина: "Если кто не с нами, тот против нас!" и "если враг не сдается, – его... что? правильно! – его уничтожают". И остается только, чтобы сплотить нацию и народ вокруг партии и вождя, указать того врага.

"Враги" у нас менялись, исходя из задач текущего периода. И было их много. Перст "руково-дящей и направляющей", как у Вия в сказке Гоголя, указывал то на инженеров – и начиналось громкое дело "Промпартии", а талантливые инженеры шли под расстрел и в лагеря; то на коман-диров Красной Армии от маршалов до комбатов – и десятки тысяч лучших военных специалис-тов шли в расход; то это было "кулачество как класс" – и сотни тысяч, миллионы самых работя-щих крестьян вместе с семьями уничтожались самыми разными способами. Потом гнали в лагеря тех наших солдат, кто оказался в немецком плену – тоже смертельно страшные "враги народа". По десять лет родных лагерей после истязаний в немецком плену. Справедливо! Поделом! Потом выяснялось, что "враги" все еще остались: это "безродные космополиты", а проще говоря, люди с еврейскими фамилиями. Кстати сказать, сегодня таких изысканных слов, как "космополиты" уже и не надо: вот мои корреспонденты прямо говорят: "русско-жидовские оккупанты". Ну, это лозунг старый – еще со времен царей, тогда он гласил: "Бей жидов, спасай Россию!"

И, несмотря на то, что "врагов народа" бесконечно и беспрерывно уничтожали, все равно те, кто не попал в число тех или иных врагов и тем самым как бы остался "народом", упрямо верили: вот, погоди, уничтожим всех врагов до единого и уж тогда заживем как люди! Светло и прекрасно заживем!

Удивительно, что так и не зажили... И снова и снова искали очередных врагов...

Когда смотришь сегодня документальные кадры 30-х годов – кадры открытых процессов над троцкистами, бухаринцами, всякого рода уклонистами; демонстрации трудящихся, поддерживаю-щих "решения партии и правительства", видишь, что люди искренне, честнейше верили: вот сейчас мы их, этих врагов, уничтожим, и все у нас получится! Пойдет хорошо! И люди несли плакаты: "Расстрелять как бешеных собак!", "Расстрелять!", "Уничтожить!". И толпа кричала эти страшные слова... Там ведь не один страх был – там вера была, объединявшая всех в едином мне-нии. И это было то среднестатистическое мнение среднестатистического человека, которое дает возможность правящей верхушке спокойно проводить свою политику. Когда общество достигло такого уровня согласия, такой усредненности – дело сделано. Послушная безликая однородная масса была как глина в руках жестоких политиков, стратегов и вождей. Недаром Сталин удостоил своих подданных – советских людей названием "винтики". Человек верил, что если партия говорит "Надо!", значит, надо, и не ему, винтику, самому судить. Люди моего возраста или лет на десять помладше, помнят, наверное, как просто проходили кампании очередной травли кого-нибудь из самостоятельно мыслящих сограждан, художников и поэтов. Например, травили Бориса Пастернака, поэта милостью Божией. Газеты организовывали "отклики трудящихся". И вот чита-ешь в "Правде": "Я конечно, книги Пастернака не читал (ведь, не дай Бог, кто-нибудь подумает, что я читал запрещенную книгу, да и не изданную у нас в стране!), но с искренним гневом осуж-даю писателя..." Как же было вытравлено чувство собственного достоинства из этого откликаю-щегося гражданина, позволяющего себе осуждать неизвестно кого, неизвестно за что, да еще и признаваться в этом в газете!

Вот в чем кошмар и ужас тех лет... В то время думать, а тем более говорить о человеке, мыс-лящем иначе, чем "весь народ", то есть чем вожди партии, можно было только как о враге, а уж писать о нем полагалось, лишь всячески его принижая и ругая: "ничтожный", "злобный", "одно-клеточный" враг, и применить к нему можно лишь одно средство: проклясть и уничтожить. Ну, вот как меня сейчас проклинают и уничтожают в этих письмах. А со мной заодно и моих потом-ков...

Что ж... В свое время и Гитлер также ловко манипулировал этим среднестатистическим нас-троем в своей Германии. Воспользовавшись тем, что немцы, проиграв в первую империалистичес-кую войну, чувствовали себя подавленными, униженными поражением, Гитлер воззвал к их национальному достоинству и – указал врага: англичане, французы, поляки, бельгийцы, русские, а внутри страны – конечно же евреи... А ты, немец, ты уже тем, что немец, – прав во всем. Иди и возьми свое у "врагов"... Очень и очень просто. А понятно – даже идиоту: ты немец, и значит, ты прав.

А ведь в Германии и бытовая культура, и выучка собственностью, а значит, и ответственность были куда выше, чем в России... И все-таки народ поддался, поверил! А кто не поверил – подчи-нился силе и тем, кто поверил, или был уничтожен.

Так что этот политический прием науськивания на "врага" проверен тысячу раз, ничего ново-го в нем нет. И то, что мы, актеры, отнюдь не политики, а просто люди, чья позиция не совпадает с мнениями авторов вот этих писем ко мне, или даже целому слою таких людей, то и значит: Уль-янов – предатель, Мордюкова – предатель.

Вот из письма мне: "Поучитесь патриотизму у Сергея и Никиты Михалковых. Несмотря на свое дворянское происхождение, они оказались истинно патриотами своей Родины и гораздо ближе к народу, чем вы – выходец из народа. А не из кулаков ли вы?!" – письмо пришло из Смоленска, подписано – "Иванова". Да, там, в Смоленске, наверное, имеют зуб на кулаков – это ведь из-под Смоленска известные у нас в стране кулаки Твардовские, конечно раскулаченные и сосланные, но все же кулаки, а один из них сумел "проползти" – в писатели-поэты и даже в Ста-линские лауреаты за поэму о Василии Теркине. Недаром этот поэт Твардовский выпускал такой вредный журнал, как "Новый мир", и печатал там всех вредных писателей от Фазиля Искандера до Солженицына. И этот, последний, конечной непременно, – из кулаков... Недаром его в свое время в наручниках сажали в самолет, чтобы выкинуть за границу.

Вот так эти кулаки недобитые и подготавливали перестройку... Простите меня за некоторый сарказм, но обратите внимание на логику строк письма "Ивановой". (Беру в кавычки, так как сомневаюсь в подлинности фамилии корреспондента). Она уверена, что человек "дворянского происхождения" может быть патриотом лишь как странное исключение, а уж кулак – так тот никогда... Такая логика лишь доказывает, что у этих нетерпимых по-сталински людей нет каких-то определенных позиций, кроме одной: "Кто не с нами..." А дворянин, кулак, еврей или чеченец – это все подручные средства, чтоб этим или тем прозвищем уличить, унизить... Так же, как и кличка "гнилой интеллигент", которой меня пожаловали. Тут дело не в том, что именно меня и Мордюкову. Тут весь смак в том, что "до того" мы шли так же, как и Зыкина, под рубрикой "трудовая интеллигенция", ведь все – из глубинки российской, из села, из крестьянства. Но вот потребовалось нашим оппонентам, и мы же "интеллигенция гнилая"... Сгнил Ульянов, пока играл Трубникова, Бахирева, Нуркова из "Обратной связи"... И Нонна Мордюкова крепко подпор-тилась, подгнила девушка, пока с такой страстью и талантом артистическим и гражданским играла Ульяну Громову, и комиссара в фильме "Комиссар", и других своих неподдельно народных героинь. И Людмила Зыкина со своими за душу хватающими народными и советскими песнями, со своим вольным волжским голосом... Что ж, выходит, не важно, что ты делаешь и что делал в своей жизни; выходит, ты народен, и хорош, и патриот, если кричишь на митингах "ура!" тем, кто зовет назад – в сталинское устройство общества – вместе с коммунистами нынешними, а тот, кто хочет разобраться, почему мы, россияне, дошли до жизни такой, и кто хочет эту жизнь изме-нить, тот, безусловно, предатель и враг народа.

Ведь только вдуматься: "Проклятье вам и всему роду вашему во веки веков". Да в чем же мой род-то виноват, что я играл Ленина и Жукова, и что в период переустройства общества так, а не иначе определил свою позицию? Но именно в такой логике и отражен стиль мышления нашего среднестатистического гражданина: если ему сегодня трудно и многое непонятно, то надо найти врага, его уничтожить, его стереть в порошок. И хорошо бы еще перед этим попытать, чтоб и наслаждение получить посладострастней от криков и крови, а потом уж повесить. Лучше вверх ногами, как обещала некая боевая женщина – Сажи Умалатова.

А пока дело не дошло до этих процедур, товарищ Сажи, представляющая непонятно кого, неизвестно, на каком таком "форуме" и где, лишает меня и Марка Захарова звания народных артистов СССР. Которое, замечу, не она нам давала! Смешно? Может быть, и не очень... Думаешь обо всем этом... Горько... Не за себя... Горько думать, как страшно одурачен народ. Как память его коротка. Не далее ближайшего – ночь тому назад – вчера...

...Часто вспоминаю я Василия Макаровича Шукшина. Наверное, думается мне, он тоже был бы причислен сегодня к "врагам народа", "русско-жидовским оккупантам" или "разрушителям СССР". Припечатали же все эти титулы его жене – известной киноактрисе Федосеевой-Шукши-ной, которая, как и аз грешный, последовательна в своих демократических взглядах. Ну, а Василия Макаровича наверняка бы еще назвали и кулаком недорезанным. Тоже ведь он из деревенских. Из суровых краев. И всегда была у него, не проходила жажда понять душу русского человека. В злом понять правого, в искаженной душе постичь свет совести. И у Шукшина никогда не было и тени умиления и заискивания ни перед своими героями, ни перед теми, для кого он работал перед читателями своими. Он был суров с ними. И не было у него привычки умиляться народом и подсюсюкивать ему. И как же обидно, что не дожил он до нашего времени, до перестройки, до перелома. Не узнал, как рухнула система, давящая, растлевающая саму душу народа, как перело-милось все и как те, часть из тех, за кого он страдал своей щедро отзывчивой душой, выходят на площади под красными знаменами и готовы кровь пролить, чтобы вернуться во времена, когда ходили "стройными рядами", и делили пайку на всех поровну, и дружно во всех газетах одними и теми же словами клеймили неугодных режиму...

Думаю, что особо нового для него в поведении таких людей, как авторы писем, о которых я здесь говорю, не было бы. Хоть при его жизни не было ни Горбачева, ни Ельцина, ни Гайдара с реформами, и он не выступал в поддержку этих реформ, письма, подобные "моим", он тоже полу-чал. Вот что он писал в своей книге "Вопросы самому себе": "Как у всякого, что-либо делающего в искусстве, у меня с читателями и со зрителями есть еще отношения "интимные" – письма. Пишут. Требуют. Требуют красивого героя. Ругают за грубость моих героев, за их выпивки и т. п. Удивляет, конечно, известная категоричность, с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность в собственной правоте. Но больше всего удивляет искренность и злость, с какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с угрозой убить из-за угла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я выдумывал. У него, дьявола, живет за стенкой сосед, который работает, выпивает по выходным (иногда шумно), бывает, ссорится с женой... В него он не верит, отрицает, а поверит, если я навру с три короба; благодарен будет, всплакнет у телевизора, умиленный, и ляжет спать со спокойной душой".

Наверное, думаю я теперь, мне писали те же самые, что и Василия Макаровича в свое время ругали, ему грозили.

Мои пути сошлись, вернее сказать, сходились с шукшинскими не раз: я читал его рассказы на радио, всегда получая от этого огромное удовольствие. И мне довелось попытаться сыграть Степа-на Разина по роману Шукшина "Я пришел дать вам волю". Известно, что сам Василий Макарович долгие годы жил с томящей его мечтой сыграть самому Стеньку и поставить о нем фильм. Для него это была не только интереснейшая историческая фигура – недаром и А.С. Пушкин назвал Разина "единственным поэтическим лицом в русской истории". Шукшин хотел "поднять образ Разина до такой высоты, чтобы в его судьбе отразилась бы судьба всего русского народа. Вконец исстрадавшегося и восставшего". Шукшину хотелось, чтобы черты, дорогие ему в Разине: ум, смелость, страсть к воле, самоотверженность, бескорыстие, – отражались бы в каждой русской душе. Ведь недаром крестьянский народ так почитал Стеньку, такие прекрасные песни сложил об атамане. Значит, именно эти человеческие качества вызывают восторг у народа. Разин, такой, каков он был, вольнолюбивый, бесстрашный и жестокий, и возник в русской истории как ярост-ный крик протеста народного против совершенно дикого и жестокого угнетения крестьян.

Когда я готовился к роли Стеньки и много читал о нем – не только Шукшина, а все, что бы-ло и что я доставал, меня потрясла характеристика разинского времени у историка Н. Костомаро-ва: "На Руси издавна было в обычае отдавать себя в залог за занятые деньги или продавать себя за известную сумму. Иные продавали себя с детьми и со всем потомством и давали на себя вечную кабалу по записям. Отягощение крестьян было столь велико и сборы с них столь огромны, что они были принуждены занимать деньги за большие проценты, разорялись до остатка и, спасаясь от правежей, разбегались. "Правосудие продажно и руки своя ко взяткам спущают". Воеводы грабят и обирают народ, не обращают внимания ни на правосудие, ни на совесть. Долги помещиков правились на крестьянах, несчастного колотили по ногам за то, что его господин наделал долгов и не платит".

И вот поднялся из этого кровавого и безысходного рабства человек и, разогнувшись, сказал: "Я человек, а не скот, я имею право на волю и свободу, меня нельзя продать и купить, я вольный казак! Я пришел дать вам волю". Один выпрямившийся среди согнутых спин. Что это – сон, сказка, показалось усталым глазам? Нет, плывет, говорят, по Волге атаман Степан Разин и громит бояр, перед которыми никто и пикнуть не смел, и зовет за собой. Да как же не запеть песню о таком атамане? Как не сочинить былину о богатыре и чуде?

Но зоркий и бесстрашный – не хуже своего героя, Василий Макарович Шукшин идет в своем исследовании до конца: он видит, что Разин, несмотря на то, что его окружает немалая ватага вроде бы преданного ему народа, один. Это он не только хочет воли, но идет за нее на бой. Он готов порвать все дуты, закабаляющие народ. Всё: бояр, царя, закон, церковь. Он готов. Но народ – воли-то хочет, да в то же время и боится ее, боится быть свободным от всего! Они, крестьяне, которые было пошли за атаманом, "против бояр, да за царя". Страшно им остаться без поводыря. И Разин с отчаянием начинает понимать, что они не могут добиться воли, потому что не готовы к ней. Разин не смог победить рабства в душе своих сподвижников, на этом он и спот-кнулся.

Жестокость Разина не только отражение общей жестокости того времени. Она – отголосок громов борьбы, где победителей нет. Он призывает, молит, пугает, принуждает, заливает кровью все вокруг и с ужасом видит, что люди-то вокруг него другие, не те, на кого можно положиться. В этом его главная трагедия: трагедия человека, не сумевшего совладать с другими людьми, а часто не могущего победить и себя самого – своей ограниченности и наивности, своего противоречия между жестокостью и приступами жалости к людям. В этих противоречиях мечется шукшинский Разин, несчастный, темный в общем-то человек. Его Разин – больше трагический, нежели песен-но-былинный герой. Далеко не все приняли и тогда такого Разина, каким увидел и написал его Шукшин и каким попытался его сыграть я.

Сейчас мне так подробно припомнилось все, связанное с Василием Макаровичем и его Разиным потому, что оба они – два русских человека, связанных общей мечтой о преодолении вековечного этого врага – действительно внутреннего, самого опасного врага народа – без кавычек – рабства в душе, подавленного чувства собственного достоинства. И оба этих гордых человека помогают мне утвердиться в правоте моей позиции по отношению к авторам писем. Ибо только в условиях раскрепощения всего народа, всех людей, несмотря ни на какие сопутствующие этой свободе издержки, есть надежда справиться с этим врагом, одолевшим и яростного Разина, и могучего Пугачева, и всех на Руси и в России реформаторов, пытавшихся лишь "подвинуть-потеснить" рабство, но не осмелившихся начать коренную его раскорчевку.

И я низко кланяюсь моим двум прекрасным товарищам из разных веков России, с которыми так тесно свела меня работа над спектаклем "Степан Разин".

Сегодня нужно все сделать, все вытерпеть, не сидеть сложа руки, сторонним наблюдателем происходящего в стране, но каждому на своем месте, не политиканствуя, а трудясь, помогать преображению России.

Да, на вольном воздухе и холодком пробивает. Тепло – в запечном закутке. Но, сидя в закутке, не построишь, не вспашешь, не сладишь, дороги не проторишь...

Да, что и говорить, в наших нынешних хитросплетениях множества партий и движений, в которых и внимательному читателю газет – да и газеты все по-разному толкуют – сложно разобраться, обыкновенный наш трудящийся человек крепко запутан. Уж и рукой машет на все эти споры и дебаты в эфире и на газетных полосах. То была гайдаровская позиция. Теперь кабинет Черномырдина. А вроде все как при Гайдаре. Затем что-то про Шахрая понеслось – переменили его на его посту. Спустя не более месяца оказалось, что все с ним нормально. Потом за Чубайса взялись. И так далее. И тому подобное... Ох, трудно придется будущим историкам... Но все же легче, чем нам, при этих исторических перипетиях присутствующим...

И вижу я по иным телевизионным передачам, что народ уже слабо реагирует. Устал. Не верит народ уже ни левым, ни правым. Ни прямым, ни косым. Никому. В разношерстной нашей жизни, при множестве непонятно куда зовущих партий, которые, тем более, то сливаются, то разливают-ся, надежные берега – только Закон и Правопорядок. Нельзя подправлять даже указами Президе-нта статьи принятой уже Конституции. В Америке, чтоб принять очередную поправку к Консти-туции, пуд соли съедят законодатели. Там понимают, что поправки – дело обоюдоострое: может подорвать доверие народа к самой основе законодательства...

Но я отвлекся от личного. От "интимных" отношений, как назвал Шукшин свою переписку со зрителями и читателями.

Главное, в чем я изменил им и себе, считают мои оппоненты в письмах, это то, что я играл Жукова. Обобщенно сказано, а под "Жуковым" – понимай мое верное служение тому режиму, в котором все мы находились: верховенство партии, диктат ее.

А с момента перестройки – дескать, "переметнулся" против всего этого.

Теперь остается разобраться, когда я кривил душой, когда и чему я изменял и кого предавал. Мои авторы ставят вопрос только так: или я был "скрытой контрой" тогда, когда "играл Жукова", или тогда я был честен, но стал "перевертышем" сейчас.

Я же смею утверждать, что я не изменял тому, чему искренно служил, ни тогда, ни сейчас. Да, вот такой я хитрец.

Начнем с того, что является основой отсчета, а без этой основы все будет расплывчато и неопределенно. Начнем с того, что, если мои читатели помнят, все хорошее в той жизни приписы-вала своей мудрости КПСС. Народ это обстоятельство нашей жизни выразил короткой формулой: "Прошла зима, настало лето – спасибо партии за это".

Партия правила всем, но ни за что не отвечала. Абсолютно ни за что. Ни за разорение деревни – это было впоследствии обозначено Сталиным как "головокружение от успехов". Только не у него и не у его подручных было, естественно, головокружение, а у работников на местах, хотя то-же партийцев. Ни за бессмысленное, никому не нужное вторжение в Афганистан. Ни за разорение бездумной эксплуатацией целинных земель, когда богатейшую землю за два-три года превратили в пыль. Бесполезно все перечислять.

А все, что удавалось: победа в Великой Отечественной, энтузиазм народа в строительстве пятилеток, достижения в науке и искусстве – все это шло под грифом: "благодаря партии и правительству".

И если считать, что все, кто в те времена ударно, с душой работал, есть предатели, потому что ведь они крепили державу, которой распоряжались коммунисты, тогда я предатель.

Потому что все мое, актера, творчество было искренне посвящено моей стране, моему наро-ду, и именно тем людям, которые больше других старались приумножить богатства страны. Я это с молоком матери всосал, другого у меня не было: коллективизм, комсомольцы-добровольцы, мой Трубников – мой председатель, Георгий Жуков – я во всех этих ролях не кривил душой. Я ста-рался каждого такого моего героя сделать наилучшим образом, чтоб его запомнили, чтоб его полюбил зритель, чтоб, может быть! – ему подражали. Отсюда – максимализм инженера Бахи-рева ("Битва в пути" Галины Николаевой), отсюда – архимаксимализм председателя Трубникова (к/ф "Председатель" по Ю. Нагибину), отсюда идет просто жестокая позиция Нуркова ("Обратная связь"). Или идеально чистый нравственно юный рыцарь без страха и упрека, как он задуман Ар-бузовым, герой "Иркутской истории" – Сергей. Да, этими ролями я участвовал в строительстве жизни.

Разумеется, и у меня в то время, как и у любого умеющего думать и сравнивать одно с другим человека, возникали мысли о несоответствии идеалов, провозглашаемых в стране, с тем, что зачас-тую происходило. Возникало и чувство обиды, и чувство горечи: как это так – люди работают, порой надрывно, а в стране все никак не ладится нормальная жизнь? Все нехватки, недостатки, прорывы, прорехи... Куда девается все?

В наших маленьких комнатах общежитии говорили шепотом о Сталине... Потом – шепотом – но погромче – о Хрущеве...

А спектакли играли! Спектакли, прославляющие преданных своему делу – а значит, системе – людей. Но виноваты ли эти любящие свой труд, свою страну люди?

Покаяние мое может выстроиться на том, в чем я лгал, когда играл комсомольцев-доброво-льцев, но я не лгал и не лгали мои товарищи. И не лгали режиссеры и поэты, которые старались понять это время.

Да, мы могли существовать в определенном, отмеренном партией русле, были зажаты в этом русле, но все равно была жива душа искусства. И можно как угодно отнестись к "Комсомольцам-добровольцам", но этот кинофильм, чувства и мысли, переполнявшие его героев, были докумен-том времени, приметами истории.

Комсомольцы-добровольцы искренне, самоотверженно отдавали свои силы, свои молодые жизни на благо своей страны и народа. А правящая элита партии узурпировала и их мечты, и самые их жизни.

Что может быть чище и благородней человека, жертвующего собой ради своего народа, ради его счастья? Ничего.

И что может быть подлее, чем использовать искренность такого человека в своекорыстных целях? Тоже ни-че-го... Вот они – страшные жернова времени, в котором мы жили, создавали свои пьесы, свои поэмы, свои спектакли.

Тоталитарное государство выдавалось за народное. И, кто бы ни стоял во главе его: страшный гениальный Ленин; губитель людей Сталин; не очень-то, говорят, далекий человек, но богатый народной сметкой Хрущев; герой многочисленных анекдотов – Брежнев; и так далее – все равно – в стране диктаторски правила верхушка КПСС. Независимо от того, чья голова маячила навер-ху. Тоталитаризм входил в состав крови нашей. От смены генсеков ничего не менялось.

Внешняя стабильность государства удерживалась партийной рукой, вооруженной всей силой репрессивного аппарата и монополией на средства массовой информации. Малейшее слово сомне-ния, проявление хоть какого-то инакомыслия, не говоря уж о свободомыслии, просто истребля-лось. На цековском Олимпе решалось, кого издавать, а кого "изымать". Осечка произошла, пожалуй, только раз, в 1962 году, когда Н.С. Хрущев фактически вынудил Президиум ЦК КПСС проголосовать за публикацию повести Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Партийные идеологи и стражи государственной безопасности заволновались. Но "оттепель", она и на исходе своем – "оттепель": через два года книгу выдвигают на соискание Ленинской премии. Мне посчастливилось участвовать в этом обсуждении, так как я, не знаю, за какие заслуги, именно в том, 1964 году был избран в состав Комитета по Ленинским премиям.

Откровенно и беззастенчиво вмешивались в наши дискуссии партаппаратчики и добились своего: премию Солженицыну не присудили. Тогда мы не знали, что сразу после голосования в нашем Комитете была направлена бумага в ЦК КПСС, этакая докладная, в которой отмечались "весьма существенные недостатки" в работе Комитета, проявившиеся "особенно резко при обсуждении повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича". "На секционных и пленарных заседаниях, – докладывалось в ЦК, – с большой активностью навязывались односторонние суждения об этой повести, делались попытки противопоставить ее всей советской литературе как действительное выражение главной линии ее развития в настоящий период. Такую точку зрения особенно активно проводил А. Твардовский. В выступлениях Твардовского, Н. Зарьяна, М. Уль-янова выразилось стремление придать дискуссии определенный политический характер".

А я-то думал, отчего так быстро закончилось мое пребывание в членах столь высокого Коми-тета! Но это к слову. Главная моя цель – напомнить в связи с именем Солженицына, нет, не о травле писателя со стороны партчиновников или карьеристов от творческих союзов, а о письмах от "простого народа", рабочих, колхозников, заполнивших в конце шестидесятых годов страницы газет. Их авторы – кровная родня моим корреспондентам, нынешним, из времени годов девянос-тых. Та же ненависть к иным взглядам, тот же набор слов: "предатель", "перевертыш", "враг народа", "опорочил завоевания социализма", "продался за тридцать сребреников иностранцам".

Мне жаль этих людей: они и палачи, они и жертвы тоталитарной системы.

Тоталитаризм не давал дышать. Но подспудно в обществе шло кипение страстей, недовольст-ва, сомнений. Внутри – бурлила кровь людская, совершались трагедии, драмы. Запреты "сверху" лихорадили "Таганку" – метался Юрий Любимов. Не давали дышать Олегу Ефремову. Кстати сказать, раз уж мы вспомнили солженицынскую эпопею, главный режиссер тогдашнего "Совреме-нника", Олег Ефремов, публично протестовал против исключения Александра Исаевича из Союза писателей, назвав этот акт политической ошибкой, а Сергей Юрский, в то время артист Ленингра-дского Малого драматического театра, квалифицировал его как глупость, ибо "такого писателя можно исключить из русской литературы только формально". Шел самый конец шестидесятых. Маразм крепчал.

Многие талантливые, наиболее совестливые люди из артистического мира умирали молоды-ми, умирали рано. Так умер Олег Даль. Так умер Василий Шукшин. Рано ушел от нас светлая душа – Лёня Быков. Им не хватало воздуха... Но все равно художники, нет, не диссиденты, прос-то художники, в своих произведениях взывали к свободе, к общечеловеческим ценностям, нормам. Их искусство поддерживало просто нормальную человеческую жизнь. Ту жизнь, где люди продол-жали любить друг друга, вступали в брак, рожали детей... Шла бессмертная жизнь! И в лучших работах моих коллег, всех нас, и моих в том числе, мы отстаивали именно эту линию жизни, не имея возможности открыто бороться с уродствами системы.

Как уже говорилось, под гигантским давлением сверху эти уродства были растворены в крови эпохи. Знаете, как под давлением больших глубин в крови человека растворяется азот, а когда давление падает, азот "вскипает", снова превращаясь в газ, которому не место в крови человека. И человек с вскипевшей кровью – погибает. Это называется кессонная болезнь, ее хорошо знают водолазы. Противостоит этой болезни только режим подъема на поверхность: постепенный. Мед-ленный. Чтобы азот удалялся малыми порциями, не разрушая тканей тела... Боюсь, именно это происходит сегодня с нами. Скажем, растворенная общим жестоким давлением в крови многона-ционального государства "дружба народов" – при резкой суверенизации – "вскипела", рвя до крови живые ткани республик бывшего Союза... То же и с анархией безвластия. То же и с взрывом преступности...