Текст книги "Возвращаясь к самому себе"

Автор книги: Михаил Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Разумеется, Российский союз театральных деятелей внимательно анализирует театральную жизнь в стране. Кабинеты драматургии, актеры, сценографии – они в курсе всех тонкостей этих своих дел в российских театрах. Так что Союз аккумулирует в себе все знание о положении театра.

Интересные есть наблюдения, интересные закономерности. Например, драматургия. По нашим сводкам за 1990 год в драматических театрах России было поставлено 107 никогда прежде не шедших на наших сценах пьес. Никогда прежде такого не было. Но, – вот парадокс! – афиши стационарных театров, как и в прошлые годы, напоминают друг друга. Однако раньше была обяза-ловка, был запрет на имена и своих, и зарубежных драматургов. Сегодня запретов нет Да и запас неосвоенной драматургии все еще велик. Так в чем же дело?

Однообразие афиш в разных театрах разных городов, к сожалению, имеет весьма прозаичес-кую причину: слишком дорогой, в буквальном смысле слова, стала цена неудачи. А так как наши медлительные, неповоротливые, как дредноуты, академические театры более трех, максимум четырех спектаклей в сезон не делают, то, если даже одна из четырех новых работ не соберет зрителей, театр несет потери не только материальные, он теряет престиж в глазах своих согоро-жан. Если б играли двенадцать, ну, десять новых спектаклей, было б не страшно промазать. А так – страшно. По крайней мере не на пользу театру, не на пользу его достоинству. Потому режиссе-ры не хотят довериться новой пьесе, еще не опробованной хоть на чьей-нибудь сцене. И, наоборот, стоит пьесе завоевать зрительский успех в двух-трех театрах, и можно быть уверенным, что еще театров двадцать ее поставят.

В последние годы, правда, как-то загадочно молчат наши известные драматурги... Видимо, они ищут свои проблемы, новый язык, соответствующий злобе дня. Более тревожит другое: отрыв молодой современной драматургии от театра. Можно сказать и наоборот: театр не идет навстречу молодым и уже показавшим свое мастерство драматургам. Пьесы Садур, Волкова, Князева, Угаро-ва и других не востребуются театрами. Думаю, потому, что эти авторы чересчур сосредоточились на тяжкой, темной стороне нашей деятельности. А человек шире несчастий, свалившихся на него. А жизнь многообразнее, чем драматургия. Зритель не хочет еще и в театральном зале погружаться в пучину тоски и безысходности. Ему бы помочь...

Я отнюдь не призываю к возрождению пресловутого положительного героя, он искалечил не одно театральное поколение, но герой умный, смелый, мужественный, веселый – нужен на наших театральных подмостках.

Понятно, что в наши дни лидирует коммерческий репертуар. И потому надо настойчиво ис-кать формы поддержки подлинно новых, неожиданных произведений. А система государственной поддержки ныне отсутствует. Абсолют отсутствия.

За рубежом действуют многочисленные фонды, готовые поддержать эксперимент на театре. Нам пока что рассчитывать на просвещенных меценатов, современных Мамонтовых, Морозовых, Рябушинских, не приходится. Улита, она наверное же где-то едет, так ведь когда-то будет... А мы живем сегодня...

Дело в том, что самому театру соревноваться, допустим, с кино в коммерческом успехе не пристало. Кино – да, может приносить доход. Театр никогда. Вот почему даже небогатые, но, очевидно, уважающие себя страны позволяют себе такую роскошь – роскошь просто необходи-мую, добавлю от себя – как содержание театров. Отношением к театру проверяется цивилизован-ность общества, уровнем театра – его духовность.

А теперь, кстати, об Англии. О Франции. О Штатах. И многих других "сладких" странах, куда так хочется отвезти, предъявить и – продать свой "товар": спектакль, сориентированный на западного зрителя. Попутно заметим, что вкус западного зрителя столь же неоднороден, как и зрителя родимого, бывшего советского.

Действительно, театральное искусство – один из немногих пока товаров нашего производ-ства, пользующихся спросом на мировом культурном рынке. Это очевидно. И не воспользоваться сложившейся конъюнктурой было бы ошибкой. Да и знакомство на месте с жизнью за рубежом, с мировой культурой ничего, кроме пользы, нашим соотечественникам принести не может. И не стоит быть фарисеем и бессребреником: живем мы трудно, и каждая возможность хоть как-то поправить положение – во благо. Но! Экспортные сферы есть и должны быть в промышленности: качество у экспортных изделий должно быть на уровне мировых стандартов. А искусство – это материя иная, нежели качество. Искусство или есть, или его нет. Вот о чем забывают наши деяте-ли, готовясь к поездке за рубеж со своим произведением. Готовится некое варево "а ля рюс", как, по мнению создателей сего шедевра, понимают "рюс" иностранцы. И напоминают эти спектакли тех матрешек, которые продаются стадами у нас на Арбате и которые мне все глаза намозолили.

А ведь мы интересны зарубежному зрителю тем, что смогли создать, выработать, накопить прежде всего для своих сограждан, наших зрителей, дома. Видимо, что-то есть в нашей театраль-ной культуре, что не смогли сломать ни жесточайшая тирания, ни десятилетия вынужденной самоизоляции. Только то, что мы глубоко и истинно знаем сами о себе, может нести в себе и общечеловеческий интерес. Запад не удивить ни "чернухой", ни "порнухой", ни тем более драками. По всем этим статьям они нас за пояс заткнут одной левой. И наш прорыв в мировую культуру, культурную среду произошел благодаря совсем другим работам наших мастеров, работам, как раз ломающим западные стереотипы восприятия России. Работам, которые и у нас на Родине стали явлениями нашего искусства.

А сегодня, горько говорить, но сегодня торопливо, как бы воровски эксплуатируется даже почтительный и восторженный интерес западной публики к русскому балету. Что делают новые умельцы? Создают – уже создали – большое количество трупп и даже театров балета под разны-ми названиями лишь с одной целью: выехать за рубеж. Они предлагают зрителям так называемый "классический ширпотреб" – хорошенькое словосочетание, ничего не скажешь! а для приман-ки зрителя стараются заполучить к себе хоть одну звезду из числа солистов ведущих театров. Ряд гастролей – и эфемерный коллектив распадается, а судьбы актеров оказываются искалеченными.

Грустно это все, суетливо, не видно в этом достоинства ни человеческого, ни тем более – творческого. Не ровен час, предстанем мы перед честным миром в облике людей, чей единствен-ный девиз: "Все на продажу!"

Существовало до революции такое странное понятие честь – не только среди дворян и офи-церов было оно свято. Слово чести, данное купцом, было крепче документа; мастеровой, обещав-ший сдать работу к сроку, делал ее, даже если это казалось невозможным. Пуще глаза берегли честь русские интеллигенты.

Можно, конечно, сколько угодно шутить над детской наивностью Станиславского, когда он, смертельно больной, собрал вокруг себя актеров и заклинал их хранить честь Художественного театра. Но была в этом заклинании вера, что забота о чести родного театра для людей, служащих ему, – твердыня необоримая и опора для них самих. Об этом думается теперь все чаще и чаще.

Вот такие заботы, такие думы и печали в нашем Союзе театральных деятелей. Они родствен-ны печалям, думам и заботам, наверное, всех наших сограждан. Думаю, что они, во всяком случае, понятны всем.

"Между Римом и Синедрионом"

Порою, особенно когда сильно устал не столько от дел, сколько от бесплодных попыток все-таки решить эти дела с пользой для театра, для Союза или просто для отдельного человека, члена нашего Союза, – я говорю себе примерно те слова Виктора Петровича Астафьева, которые приво-дил уже здесь: мол, ты с ума, что ли, сошел, согласившись нa этот пост, на председательство в СТД? Что, не было у тебя своих кровных, актерских, дел?

Все-таки за эти годы я сыграл в нашем театре в "Соборянах" Лескова, поставленные у нас режиссером Виктюком. Снялся в фильме Кары "Мастер и Маргарита", сыграв Понтия Пилата с прекрасным партнером – мастифом Банга. Такой роскошный зверь... И совсем не тщеславный: включили свет, команда "Мотор"! А он себе лежит и храпит... Я его под зад: "Играть надо..."

Это была интересная работа. Тема Понтия Пилата – на все времена: вечная тема предатель-ства, которого он не ожидал от себя... Он и не чувствует себя предателем. Но все-таки чувствует паршивость своего положения, некомфортность душевную. Он между Римом и Синедрионом, как в ловушке: промежуточность позиции, сидение на двух стульях. Это никогда ничем добрым не кончается. Это вечный урок. И повторяемый вечно из эпохи в эпоху в разных странах, людьми разного положения, разных национальностей.

Тема Понтия Пилата, поверившего на секунду, а если даже и не поверившего, то согретого философией Иешуа – философией любви, – тема, полная печали. У Пилата голова болит не только от физического недомогания, но и ото всей этой человеческой пошлости и злобной мелоч-ности. Иешуа вылечивает ему голову не потому, что он сильный экстрасенс, а потому, что он дает прокуратору возможность увидеть какую-то иную жизнь, с ценностями совсем иными, чем те, к которым он привык.

Понтий Пилат – фигура трагическая. Трагизм его в том, что он, задумываясь над природой человеческих отношений, не находит выхода из противоречий этой природы.

Лишь на секунду луч света освещает этот выход, путь к гармонии, благодаря Иешуа, но тут же оказывается этот путь завален, загорожен, смят ненавистниками светлого сына человеческого, и, мало того, сам Пилат становится хоть и невольным, но их сообщником.

Мы снимали фильм в Иерусалиме, в окрестностях Хайфы, на Мертвом море. И сам по себе Израиль, и все эти места настраивают на особый лад: здесь творился мир Библии. И просто потря-сающее впечатление производит дно Мертвого моря. Бесконечно тоскливым, вечным веет от песков морского дна, от обломков в песке.

Я не знаю, каким получился фильм. В готовом виде мы его не видели. Но ведь сама книга "Мастер и Маргарита" тянет к себе, словно магнит, привораживает, держит в тонусе постоянного интереса к себе. И творческие люди со всех сторон пытаются "укусить" роман в его солнечное сплетение... Была не одна попытка создать киноверсию романа, театральные постановки шли на сценах "Таганки", МХАТа.

Наша картина кроме того, что сказано здесь, будет, вероятно, интересна тем, что режиссер ее, Юрий Кара, собрал замечательных артистов: это Филиппенко, Павлов, Стеклов, Бурляев, А. Вер-тинская, Гафт, Куравлев. И я еще не всех перечислил. У всех нас было одно желание: соприкосну-ться еще раз с Булгаковым, с его фантастическим миром, и наиболее полно воплотить наши ощу-щения и наше понимание романа и его героев.

Во что выльется наша любовь, наша искреннее стремление сработать хорошо, судить зри-телю.

Да... Все-таки я не совсем забросил свое ремесло, выкраивал время для поддержания формы. И этот факт придавал мне сил и уверенности в основном, как я считаю, деле – в Союзе театраль-ных деятелей. Нет, я не позволял себе разрываться "между Римом и Синедрионом". Заставлял себя преодолевать минуты слабости и усталости и то, что Союзу удалось сделать за эти шесть лет – дела нужные нашим товарищам, театру.

Считаю, главное, что мы вместе преодолели за последнее время, – это въевшуюся в кровь и плоть театра жадную надежду на мгновенный и бурный успех на политической теме. Я говорил об этом в главе "Жестокий сквозняк политики". По воспитанной десятилетиями привычке противос-тоять партийному нажиму сверху, наши театры бросились было обличать и разоблачать все и всяческие пороки общества и системы, но наш зритель поставил нас на место. "Уже неинтересно, господа артисты!" – сказал он нам своим отсутствием в наших залах. Были, разумеется, и серьез-ные работы, но вместе с ними многие театры и многие спектакли разменивали больные проблемы нашего общества на медяки узнаваемых ситуаций и положений. И очень скоро театр стал – пришлось стать! – на свое собственное место – на вечное и высокое место искусства: своими специфическими средствами отражая, исследуя, познавая жизнь человека, своего современника. И – без оглядки на господствующую политику и идеологию. В театр пойдут сегодня не за полити-ческой "изюминкой", не за политическим скандальчиком, а ради искусства, ради наслаждения высоким искусством зрелища, вдохновенной актерской игры.

Так вот, я рад, что это произошло. И рад, что этому тоже послужил в рядах нашего СТД. И не жалею о том, что мог бы еще сыграть за эти годы и не сыграл. Потому что, вынырнув из волн политики, мы сосредоточились на важнейших делах нашей корпорации – бытовых и професси-ональных. И убедились, что это единственно плодотворная трата наших сил, и знаний, и умений.

И это понимание в равной степени касается и лично меня, моего участия в политической жизни. Говорю о своем прямом участии в политике, если можно назвать политикой факты моего депутатства в Верховном Совете СССР еще во времена оны и в других Советах, разных уровней, и был даже членом ЦК КПСС как раз последнего ЦК. Я так говорю – "если можно назвать поли-тикой", потому что в те годы диктата партии было все в политике просто: выбирали по принципу представительства. "Вот есть у нас в ЦК два сталевара, пять доярок, одна-две учительницы", – раскладывается такой профпасьянс. И спохватываются: "Что это у нас артистов нет! А давайте-ка Ульянова выберем! Он всегда такие роли играет, руководящих товарищей: председателя колхоза, директоров заводов, комсомольцев-добровольцев, даже В.И. Ленина играл..."

Во время Двадцать пятого съезда партии – как раз я был в кабинете секретаря нашего райко-ма партии, – узнаю от него, что меня выдвинули в Контрольную комиссию ЦК. Меня предварите-льно не спрашивали, ничего не объясняли. А чего объяснять: партия прикажет и – делай. А делать, кстати, что? Участие мое было чисто представительское. Я представлял в этой серьезной комиссии людей искусства. Меня ввел в понятие о пользе такого представительства покойный К.М. Симонов. Он от писателей был определен в ту же Контрольную комиссию. А судьба у него была неровная, хоть и славная: его то назначали на высокий пост, например, редактором "Нового мира", то снимали; то он взлетал во мнении власть предержащих, то стремглав падал. И в общем-то относился к таким выдвижениям по-деловому. Когда его выдвинули в эту Контрольную комис-сию, он очень был обрадован и не скрывал этого. Мы с ним всегда вместе в уголке сидели на заседаниях. И он сказал мне тогда: "Это очень мне поможет дело делать".

Да, действительно, в таком конкретном деловом смысле высокое представительство позволя-ло решать какие-то проблемы театра, его людей, отстаивать наши интересы. Бегая по кабинетам – а я это делаю уже в течение двадцати пяти лет, – много чего добился: прописку для многих тала-нтливых актеров, квартиры, лимиты на строительство детских садиков... Вот и не знаю, можно ли такую деятельность назвать политической... Это открывание дверей тех кабинетов, которые для других таких же членов КПСС открывались с большим трудом. А то и вовсе не открывались.

Так же дело обстояло и с участием в различных Советах, вплоть до Верховного. Это все была ширма, за которой аппарат ЦК, аппарат государства делал свое дело. Красивая восточная ширма с изображенными на ней рабочим, крестьянкой, ученым, артистом, хлопкоробом, шахтером... И представляли мы эту нарядную народную ширму по десять часов в день на заседаниях. Это было нелегко.

Правда, в последние месяцы работы ЦК я было выступил: первый раз – по делам нашего СТД, второй – по поводу прессы. За защиту прессы получил хороший втык: "Да ты что... Да ты понимаешь, к чему ты призываешь?! Ты думай, о чем говоришь!" Ну и пошла, и пошла, и пошла...

Но в основном мы были как нарядный узор в декоративном панно. И я, и мои товарищи. Там же сидел Чаковский, главный редактор "Литературной газеты", Хренников, председатель Союза композиторов...

Когда же нас, актеров: Кирилла Лаврова, Олега Ефремова, меня, многогрешного, выдвинули и мы прошли в уже демократическим путем избранный Верховный Совет СССР в 1989 году, мы только самую малость посомневались, понадеялись, что как-то будет по-другому, демократично... И вскоре поняли, что и в этом раскладе наша роль опять же не тянет больше, чем на представите-льскую. Единственный раз мы с Лавровым подошли к Горбачеву, объяснить, в каком положении находятся творческие союзы, и выступили с предложением, чтобы с нас, творческих организаций, не брали налог.

На сессиях того Верховного Совета я окончательно понял, что там складывается своя игра. Я видел, как возникали, как вырастали новые деятели, активные политики, со своими целями со сво-им апломбом, и потому, когда перестал существовать Верховный Совет, для меня лично потери не было.

И позднее, когда я наблюдал уже по телевидению за работой Верховного Совета России, то видел ту же, знакомую, картину: представительство ничего не дает той группе, которая посылает в законодательный орган своего человека. Два-три актера, заседающие там, ничего не могли изме-нить. Потому, сидеть "наверху", нет никакого смысла. В 1993 году в парламент, нижнюю Палату – Думу – от нас, кажется, только одна Гундарева вошла. От партии "Женщины России". Что она там сможет? Разве имеет сегодня хоть какое-то значение партийное представительство? Ведь на сессиях и съездах сейчас все решается большинством голосов. И вовсе не потому, что я или кто другой сумел сказать нечто единственно важное и верное.

А если занимаешься политикой отчасти, между делами, и знаешь, что от этих занятий никому ни тепло, ни холодно, то зачем? Лучше потратить время, силы, разум на свое исконное дело.

Безусловно, демократическое устройство общества невольно подводит нас к более разумному и естественному распределению собственных сил: ты актер, вот и будь актером. Ты политик – вот и сиди в Думе, думай думу. Ты ткачиха, повариха, сватья баба Бабариха, и тките, варите, сватайте. То-то будет пользы!

А вообще институт театра, если вернуться к театру, мощнее института политики. И мощнее по той простой причине, что... Ну, вот спроси сегодня человека на улице: "Кто такой был Фрол Козлов?" А это был второй после Хрущева человек. Но вряд ли кто скажет вам сегодня об этом. А спросите о таком человеке, как Михаил Федорович Астангов? Думаю, напротив, редко кто не скажет, что это наш замечательный актер. Почему это так? Да потому, что политики приходят и уходят. Да, конечно, такие фигуры, как Ленин, Сталин, Хрущев, – такие фигуры, олицетворяю-щие время, не забудет никто. Но остальные – кто скажет, какое отношение имеют к твоей жизни, твоему существованию остальные политики, твои современники?

Театр же, как и всякое явление, прежде всего обращенное к сердцу человека, цепче, долговре-менней, живей, чем политика. При всей эфемерности, при всей мотыльковой кратковременности своей жизни, когда буквально назавтра исчезает след спектакля, след вдохновения живых артис-тов, он живет дольше в чувствах его зрителей, в их воспоминаниях. Если этот спектакль был явлением искусства.

С М.С. Горбачевым. Мимолетное

Тем не менее, есть в моей, если можно так сказать, политической судьбе один след. Живой в памяти, след недолгого и нечастого общения с человеком, чье имя связано с переменой в судьбе нашей страны. Для одних перемена благая, для других – проклятая. Я говорю о Михаиле Сергеевиче Горбачеве.

Только начиналась перестройка. Еще не было крови, а были разумные надежды на лучшее, вдохновение и подъем от ожидания грядущих перемен. За нами тогда, затаив дыхание, следил весь мир. Помню, после XIX партийной конференции, памятной всем по заявлению на ней Б.Н. Ельци-на, по выступлению главного редактора журнала "Огонек" В. Коротича с материалами следова-телей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам, – буквально на второй-третий день я вылетал в Аргентину. На гастроли. И первое, о чем меня там спросили: "Ну, что такое у вас произошло с Горбачевым?"

Имелось в виду несколько резких реплик, брошенных Горбачевым во время моего выступле-ния на конференции. Подумать только: у черта на рогах – уж и до Антарктиды рукой подать – а и там все уже знали.

Кстати, тот маленький конфликт на партконференции и короткий наш диалог произошел опять же по поводу прессы. Я настаивал на том, что прессе надо дать свободу. Мол, "пресса – это самостоятельная серьезная сила, – это я цитирую сам себя, – а не задуманная служанка некото-рых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно". Тут все зашумели: "Ишь, ты какой! Свободу?!" Этой прессы уже тогда боялись, как ядовитых змей.

Я же, надеясь, что средства массовой информации вынесут мои слова за пределы Дворца съездов, искренне, с жаром обращался к людям: "История приблизилась к нам и с надеждой заглядывает нам в глаза: не ошибись, не струсь, не испугайся, человек! Будь умным. Мы сами должны отстоять и укрепить демократию и народовластие. Другой силы нет..." И тому подобное. Так мы выражались тогда – "высоким штилем".

Многих удивило горбачевское "ты", с которым он обратился ко мне. Так это обычная привы-чка крупных – да и не крупных – партработников: "тыкать" всем своим нижестоящим партайге-носсе. Только почему-то от первоначального партийного обычая обращаться друг с другом лишь на "ты", невзирая на возраст или занимаемый пост, осталась лишь одна половина – только в направлении "сверху" "вниз"; в обратном же направлении полагалось множественное число этого славного местоимения...

Так что его "ты" ко мне не указывало на какие-то наши особо тесные отношения. На добрые отношения – как деятеля культуры с правителем – не больше. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву, чем-то импонировал ему. Он одним из первых посмотрел моего "Наполеона I" у Эфроса. Был в театре на моем шестидесятилетии – я послал ему приглашение на свой вечер. Я играл фрагменты из старых спектаклей. Найдя подходящий момент, он подошел ко мне, протя-нул руку, мы расцеловались.

Горбачев видел также "День-деньской" и "Брестский мир". "Брестский мир" он не принял. Очевидно, сказалось партийное отношение к теме, восприятие партократа. Впервые на сцене вместе с Лениным, как бы даже на равных, Троцкий, Бухарин... Наверное, это задевало "одно-партийную душу" генсека. Это был яростный, резкий спектакль. На одном из представлений я даже стал жертвой этой яростности, пострадал. Там, в конце уже, Ленин в сердцах метал стул. Не в зрителей, разумеется. Стул был венский. А венские стулья нынче очень дороги: их уже не дела-ют нигде. "Вы, – говорят мне наши работники-декораторы, – все стулья у нас переломаете". Я – им: "Так сварите железный". Сварили. И я, значит, как обычно, ахнул от души. Тут меня словно обухом по руке – хрясть... Похоже, порвал руку. Еле-еле доиграл. Потом оказалось, и в самом деле порвал связки. Пуда полтора был этот стул. Ну, это так, к слову.

Нет, не прав Михаил Сергеевич: "Брестский мир" хорошая работа по интереснейшей пьесе. Мы ездили с этим спектаклем в Буэнос-Айрес, в Лондон. Шел очень успешно, естественно с переводом. Одно время и у нас на него зрители просто ломились.

Уже после Фороса Горбачев пришел к нам в театр смотреть "Мартовские иды". После спектакля я зашел к нему и Раисе Максимовне в ложу. Минут сорок мы разговаривали. Когда вышли из театра, увидели, что его ждет толпа человек в двести. Потом нам сказали, что поначалу толпа была гигантской. Но пока мы разговаривали, многие разошлись.

А те, кто дождался, бросились к нему, окружили плотно, закидали вопросами. Вижу только белые от волнения лица охранников...

По-разному люди относятся к Горбачеву. У меня к нему – огромное уважение. Я не считаю его "разгромщиком" нашей страны. Она развалилась сама по себе. Это движение истории. Назрев-ший ее ход. Горбачеву она, история, дала первое слово. Возможно, его еще долго будут клясть, ругать, доказывать его вину, но во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно и понятно много позже. А на нашем веку? Выльется ли все начатое в диктатуру не важно чью – его будут обвинять одни. Выльется ли в демократическое правовое устройство общества – будут клясть и винить другие.

Да, все наши политики – герои нашего времени – все они трагические персонажи. Никто не кончал мирно. Один лишь Брежнев почил в бозе, но он с самого начала был фигурой фарсовой, как бы не подлинной. Я же говорю о самостоятельно действующих людях. Кого ни возьми: либо убили, либо сослали, либо политически сняли голову. Так было, так идет, так, видимо, и будет впредь до поры, пока и в самом деле не выработается у нас правовое государство, подчиненное строгим законам, с гражданами, уповающими на свое законное Право, верящими, что только Закон им опора, защита и оборона, а не вождь – учитель – генсек – президент или того хуже – какой-нибудь знакомый мафиози с автоматом наперевес и маской на лице... А то и без маски – в обычном чиновном обличье, в дорогом костюме и при важном кабинете.

...Думаю, я должен здесь пояснить, чтобы меня правильно поняли сколько раз убеждался: пока не зачураешься: "чур меня!" – прямым утверждением, мол, я хотел сказать то-то и то-то, – тебя перетолкуют, кому как нравится. Так вот, поясняю: с эпохой Горбачева кончилось мое прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Я сознательно отказался от этого. Но я никак не могу отказаться, отключиться от внутреннего своего долга человека и гражданина России иметь собственное мнение по всем проблемам, в том числе и политическим, будоражащим мою страну, моих товарищей, мой народ.

Только моя кафедра для провозглашения моей веры – не митинг, не сессия и не съезд партии. Моя кафедра – сцена, театральные подмостки, театральное служение.

Всей своей долгой жизнью на сцене я утвердился в мысли: истинный актер – всегда не просто талантливый художник, но и талантливый гражданин. Вне этого сочетания не может быть большого актера.

Театр сегодня – да и не только сегодня – ничего не может изменить, и нет у него такой задачи. И в потоке переменчивой жизни роль его – не дать забыть человека, не дать унизить человека, приподняв его искусством, сценой, талантом, мастерством. Чтобы сидящие в зале увидели себя в Человеке и укрепились духом.

Скажете, это слишком общий, слишком широкий ответ? Что ж, конкретный ответ следует искать в каждом конкретном спектакле. И искать каждому конкретному зрителю, пришедшему на этот спектакль. Потому что ведь и зритель – каждый! – участник театрального действа.

VI. Странные вы люди, актёры...

Как жаркие свечи...

Где-то прочел в воспоминаниях Маргариты Тереховой – коротких ее воспоминаниях об Ан-дрее Тарковском, – как однажды на съемках, глядя на нее и Солоницына, он заметил: "Странные вы люди, актеры... – И, помолчав, добавил будто самому себе: – Да и люди ли вы?"

Действительно, странные люди – игру в подражание сделать профессией и держаться за эту профессию, как за последнюю соломинку, утопая и захлебываясь в водоворотах жизни, бедствуя и порой не доедая, и не искать и не желать ничего иного, лишь бы еще раз выйти на освещенную как бы и не здешним светом сцену, светом, и отделяющим тебя от темного внимания зрительного зала, и в то же время преподносящим тебя ему и всему миру как на ладони... И заставить поверить в того, кого и не было и нет на свете, но вот сейчас, сию минуту, он рожден тобою самим, твоим телом, жестом, голосом, всей твоей явной и тайной сутью. Что в этом за тайна? Почему это так волнует, так тянет снова и снова: ведь ты тратишь себя, свою собственную жизнь, чтоб за два – два с половиной часа пронеслась на сцене целая жизнь, вся жизнь твоего счастливого, или мучите-льно несчастного, или жестоко страдающего персонажа? И так из вечера в вечер – весь данный тебе век долгий ли или короткий.

В нашей родной действительности – чаще короткий. Сколько уходит из жизни совсем моло-дых актеров, сколько ушло... Светлая нежная душа Лёни Быкова, с которым мы начинали в кино, встречались в кино, совсем еще юные "комсомольцы-добровольцы"... Олег Даль... Андрей Миронов... Инна Гулая .. И поколение чуть постарше: Анатолий Папанов... Иннокентий Смокту-новский... Совсем недавно – Петр Щербаков... Евгений Леонов... Что такое, что за мор на нашего брата... Говорят, злым, недобрым людям Бог веку не дает. Тут же что ни имя – добрейшая щедрая личность. Не мелочная, не ревнивая – широко распахнутая навстречу товарищам своим. Да и просто людям. А может быть, как раз напротив: щедрой души человек отдает себя миру и людям, не жалея, не взвешивая, что отдать, а что оставить.

Это вообще в традиции русского актерства. Как-то выступая на моем творческом вечере, Алеша Баталов замечательно сказал об этом: "Мы, актеры русской школы, не можем существо-вать от роли вдалеке: вот это – роль, а вот – я". Мы все, что имеем, бросаем в топку этой роли. Сжигаем себя. В этом особенно мощно проявляется именно русская школа актерства. Прекрасные актеры Запада они как-то умеют отстраняться... Хочется сказать, ведут роль на холостом ходу: да, блестяще, технично, виртуозно, но не отдавая своего сердца. У нас же – свечой горит жизнь акте-рская... Да еще и сама жизнь на нашей Родине палит ее безжалостно. Было время – задыхались от удушья всяческих запретов, тотального надзора. Так задохнулся Олег Даль. Леонид Быков. А те, кто переступил все же черту шестидесяти лет, – один за другим уходят сегодня, исчерпав просто-напросто резерв жизненных сил.

Все мы, ровесники, кому сегодня за шестьдесят, – дети войны. Началась война – нам было по девять, десять, одиннадцать, двенадцать лет... Это возраст самого сильного роста – и физичес-кого, и душевного, духовного. А мы попали в кашу войны. Кто в буквальном смысле. Кто просто голодая в тылу и при маме, как я в своей сибирской Таре. А потом – после войны – было и еще голоднее. Потом голодное студенчество, когда и по два, по три дня во рту не было ни крошки в буквальном смысле слова. А потом – всяческие осложнения социальные: то "заморозки", то "оттепели", мы все время жили в перенапряжении. И вот – результат: валятся люди как подко-шенные.

Может быть, читатели вспомнят такую картину – "Тема", ее снимал в Суздале Глеб Панфи-лов. Я там играл с Инной Чуриковой. Одна из сцен была на кладбище. Зима стояла. И вот пока ставили камеру, готовили то и это, я бродил по кладбищу, оно уже было закрытое, то есть там больше никого не хоронили. Я бродил среди могил и читал надписи на памятниках, как мы все делаем это, любопытствуя, что за люди покоятся под ними. И вдруг заметил одну закономерность: люди, рожденные в конце прошлого века – в 1860, 1870, 1880, 1890 годах, – прожили по 80, 85, 90 лет. А те, что появились на свет в 1910 – 1915 – 1917 – 1920-м, – задержались на нем недо-лго. Ушли в 60, 65, самое большее – в 70 лет. Вот такое наглядное пособие для характеристики века нынешнего и века минувшего по части милостей его к человеку.