Текст книги "Советский военный рассказ"

Автор книги: Михаил Шолохов

Соавторы: Алексей Толстой,Константин Паустовский,Евгений Петров,Константин Симонов,Борис Полевой,Аркадий Гайдар,Валентин Катаев,Андрей Платонов,Александр Фадеев,Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

Обгоняя отступающих, по степям Полтавщины ходили слухи, что, отступая, фашисты напоследок особенно лютуют: все жгут, режут и угоняют скот, бьют лошадей. По ночам зарева пожаров вставали на горизонте и, не затухая, полыхали до утра, обнимая полнеба.

И думала Ульяна Михайловна: а Знамя? Оно может сгореть вместе с хатой… Столько терпела, столько мучилась, столько перенесла, и вдруг теперь, в последний момент, не уберечь!..

Посоветовавшись с дочкой, она решила держать Знамя при себе. Вынули сверток из заветного угла, куда спрятал его еще покойный Павел Трофимович. Вспороли наволочку, завернули шелковое полотнище в чистую холстину, и холстиной этой Ульяна Михайловна обмотала себя под платьем. Так и ходила она, не расставаясь со Знаменем ни на минуту, неусыпная, настороженная, с бьющимся сердцем прислушиваясь к глухой канонаде, доносившейся росистыми утрами оттуда, из-за Псела.

А фронт приближался. Квартировавшие в Попивке оккупанты ночью вдруг сорвались по тревоге и принялись жечь дома, скирды с хлебом, сараи. Они начали с дальнего конца, от церкви, и Ульяна Михайловна с Марийкой, стоя на огороде, задыхаясь в чаду и прогорклом дыму пожарищ, гадали: успеют их подпалить или нет? К хате подкатил мотоцикл. С багажника соскочил переводчик, а из железной калоши вылез офицер, в котором Ульяна узнала районного коменданта. Узнала с трудом: он был грязен, лицо его обросло красной щетиной. Но, даже отступая, не бросил он, должно быть, мечты ожелезном кресте первой степени, о следующем чине, а главное – о месячном отпуске с этого страшного фронта, где все трещало, рушилось и бежало под напором советских войск.

– Господин обер-лейтенант говорит тебе в последний раз: отдай нам сверток, спрятанный партизанами. Видишь, все горит! Хату оставим, корову оставим, хлеба оставим. Отдай!

– Не разумию, про що вы пытаете, – устало сказала женщина, с тоской глядя, как подбежавшие солдаты обливают керосином ее просторную, крепкую, построенную еще покойным мужем, на века построенную хату, как поднимаются языки пламени к камышовой крыше, как, гудя, лижет оно резные, расписанные цветами голубые наличники и ставни, которые за год перед войной, когда пришло в село большое колхозное богатство, с такой любовью вырезал и выпиливал ее муж с сыновьями.

И упала женщина на сухую теплую землю своего огорода, и залилась она горькими слезами у пылающей хаты на холме над Пселом, посреди объятой пламенем, окутанной едким дымом деревни. Ни о чем не помня, голосила она до самого вечера, и ни соседки, ни старуха-свекровь не могли ее утешить. Она плакала, пока не услышала над собой голос дочери:

– Мамо, мамо! Наши!.. Та наши ж, мамо, через Псел перешлы! – твердила, толкая ее, Марийка.

Только тут пришла Ульяна Белогруд в себя, поднялась с земли и вдруг ощутила обернутое вокруг тела Знамя. Теплый клубок, от которого захватило дыхание, поднимался к горлу. Она встала, распорола холст и вынула алое полотнище, расшитое золотом и шелком. Мать и дочь растянули его руками и пошли с ним от догоравшей хаты через пылающую деревню к реке. А на другом берегу спускались по откосу к броду первые отряды солдат в знакомой, родной форме, в запыленных и выгоревших гимнастерках, с налетом соли, выступившим на лопатках, с автоматами в руках…

Ну, что еще можно к этому добавить?

Бойцы Насонов, Ожерелов, Яковлев и Савельев успешно партизанили на Полтавщине, сколотили свой отряд и с ним вместе пробились к нашим наступающим частям. Они нашли большого командира, вместе с ним приехали в Попивку, приняли Знамя у Белогрудов, и с соответствующими воинскими почестями оно было возвращено в танковое соединение, в составе которого был возрожден полк.

И вот теперь, перед тем как новобранцы-танкисты принимают в этом полку военную присягу, офицеры рассказывают им историю Знамени их полка, Знамени, сохраненного от вражеских рук беззаветным героизмом советских людей.

И, отдавая теперь этому Знамени воинские почести, полк вместе с теми, кто с честью несет его по дорогам войны в столицу врага, чтит и тех, кто сберег полковую святыню.

Валентин Владимирович Овечкин

Упрямый хутор

В феврале 1943 года фронт остановился на Миусе.

Рота Алексея Дорохина отрыла окопы в садах хутора Южного. Глубоко промерзшую землю долбили ломами и пешнями, взятыми у местных жителей. Хутор стоял на взгорье – одна длинная, извилистая улица, два ряда хат; усадьбы нижнего порядка круто спускались к широкому, ровному, как стол, лугу. Метрах в ста от края усадеб вилась по лугу замерзшая, занесенная снегом вровень с берегами речка. За речкой, за лугом, в полукилометре – такое же взгорье и хутора. Там закрепились немцы.

Окопы нужны были для укрытия от артиллерийского огня и бомбежек, а когда было тихо, бойцы отогревались в хатах. Гитлеровцам, поспешно удиравшим из хутора, не удалось сжечь его дотла. Сгорели только камышовые крыши, кое-где выгорели деревянные рамы в окнах, а стены, сложенные из самана – земляного кирпича, и потолки, густо смазанные толстым слоем глины, огонь не взял.

– Не берет ихний огонь русскую землю, – говорил, тряся головой, старик, хозяин хаты, где расположился лейтенант Дорохин со старшиной, телефонистами и связными. – Это что ж, дело поправимое – крыша. А пока морозы держат, и потолок не протечет. Жить можно.

Со стариком ютились в хате невестка-солдатка и мальчик лет двенадцати, внук. Мальчик бегал за хутор, где упал сбитый зенитками «юнкерс», таскал оттуда листы дюраля, плексигласа. Старик заделал окна досками и плексигласом, на косяк двери навесил дверцу с разбитого ЗИСа и уже поглядывал наверх, соображал что-то насчет крыши. Под копной старой, гнилой соломы у него было припрятано с десяток бревен довоенного еще, видимо, запаса. Три дня похаживал он вокруг копны, не решаясь обнаружить, на искушение ротным поварам, свой клад. Наконец не вытерпел, вытащил два бревна, начал их обтесывать на стропила, вязать.

– Не рано ли, дед, вздумал строиться? – спросил его Дорохин.

– А чего время терять, товарищ лейтенант? Не будете же больше – туда-сюда? Или на фронте неустойка?..

– Отступления не предвидится. Я не о том. На самой передовой живешь. Угодят снарядом – пропали твои труды. Обожди, пока продвинемся дальше.

– Пока продвинетесь – у меня уж все будет наготове. Вот обтешу стропила, повяжу их на земле. Камыша нажну на речке.

– Речка вся простреливается. Видишь, где немцы? На тех высотках. Из ручных пулеметов достают.

– Ночью, потихоньку. Днем я на речку не полезу… Только вы уж, товарищ лейтенант, будьте добреньки, прикажите вашим поварам, чтоб не зарились на мой лесок. От немцев прятал, от своих не таюсь. Оно-то, конечно, и поварам трудно, местность у нас безлесная, соломой ваши кухни не растопишь, но и нам теперь, как фронт пройдет, ох нелегко будет с нуждой бороться! Каждая палка в хозяйстве понадобится… Вон в том дворе, через две хаты, – куча кизяков. Пусть берут на топливо. Хозяев там нет. Хозяин в полиции служил, сбежал… Эти обрезочки можно бы дать вам на дрова. А впрочем, я их тоже в дело употреблю. Распущу на рейки – боронку сделаю легкую, на одну корову.

«Жаден старик, – подумал Дорохин, – и корову где-то прячет. Крынку молока бойцам жалеет дать».

– Где же ваша корова? – спросил он.

– Отогнали на хутор Сковородин. Родичи там у нас. Подальше от фронта. Корову тут держать опасно.

– А невестке, внуку не опасно жить на передовой? Почему их не отправил к родичам? Коровой больше дорожишь?

– Не отправил, да… Попробуйте вы их отправить, товарищ лейтенант! Был у нас промеж себя семейный совет. Нельзя жилище бросать без присмотра. Все же хата, хоть полхаты осталось! Садик у нас, деревья – чтоб не вырубили. Копешка сена вон для корму – как это все бросить? Я говорю: «Буду здесь жить, пока передовая не пройдет». А Ульяна говорит: «Я вас, папаша, одного не оставлю. Вдруг что-нибудь с вами случится?» А Мишка говорит: «И с дедушкой, и с тобой может случиться, а меня возле вас не будет? Не пойду отсюдова!» Так и порешили – держаться кучкой, семейство небольшое. Было большое. Два сына – на фронте… А корову как не жалеть, товарищ лейтенант? Весна придет, тягла нет, чем пахать-сеять? На корову вся надёжа…

Огрубел, что ли, Дорохин за полтора года войны, притупились в нем инстинкты хлебороба – речи хозяйственного старика не вызывали у него сочувствия. Ему-то рано было думать о наступающей весне, о пахоте. Дошли только до Миуса… Вот здесь, на снегу, на этом самом месте, где обтесывал старик бревна, лежали три дня тому назад прикрытые плащ-палаткой его лучший командир взвода сержант Данильченко, с которым шел он от Сталинграда, и замполит Грибов…

– Бревна мы твои, дед, не тронем, не волнуйся. А вот этими стружками прикажи невестке нагреть воды. Да побольше. Нам бы хоть голову помыть, в бане давно не были… Хозяин! Должен бы знать солдатскую нужду!

– Извиняюсь, товарищ лейтенант! Это мы мигом сообразим. Баньку сообразим! Вон в том сарайчике поставим чугунок, натопим. Котел есть. Ульяна! Поди сюда! Слыхала, об чем речь? Шевелись, действуй! Через час доложи товарищу командиру об выполнении приказания!.. Воевал и я, товарищ лейтенант. Много времени прошло. Еще в японскую, в Маньчжурии. Отвык, конечно, в домашности, обабился… Разведчиком был!..

Утром, когда Дорохин, проведя ночь в окопах с наблюдателями, пришел в хату позавтракать, старик – звали его Харитоном Акимычем – предстал пред ним с георгиевской медалью, приколотой к замызганной стеганке.

– А-а… Сохранил?

– Сберег… Не для хвастовства прицепил – для виду, чтоб ваши ребята меня приметили. Проходу нет по хутору. Пароль, то се. Ночью часовые чуть не подстрелили. За шпиона переодетого принимают меня… А мне теперича придется по всяким делам ходить.

– Ночью нечего болтаться по хутору.

– Так днем-то вовсе нельзя – неприятель заметит движение… У нас ночью общее собрание было. В поле, вон под теми скирдами.

– Какое собрание?

– Колхозное. Правление выбирали.

– Колхозное? Где же он, ваш колхоз-то?

– Как – где? Вот здесь, в этом хуторе. Кроме полицаев, что сбежали, в каждом дворе есть живая душа. Не в хате, так в погребе.

Старшина Юрченко подтвердил.

– В каждом дворе, товарищ лейтенант. Не понять – передовая у нас или детские ясли? На том краю, где третий взвод разместили, у одной хозяйки – семеро детей. Слепили горку из снега, катаются на салазках. Не обращают внимания, что хутор, как говорится, в пределах досягаемости ружейно-пулеметного огня. В бинокль оттуда же все видно как на ладони! Немец боеприпасами обеднял, экономит, а то бы!..

Старик продолжал рассказывать:

– Членами правления выбрали Дуньку Сорокину и Марфу Рубцову… А в председатели обротали, стало быть, меня.

– Тебя? Ты председатель?

– Начальство! За неимением гербовой… Есть еще один мужик на хуторе, грамотнее меня, молодой парень, инвалид. Ну, тот тракторист. Может, по специальности придется ему поработать.

– А тракторы есть у вас?

– Тракторов нету. Угнали куда-то, – старик махнул рукой, – еще при первом отступлении. Успеют ли к весне повернуть их сюда?..

– Как ваш колхоз назывался тут до войны?

– «Заря счастья». Так и оставили. Назад нам дороги нету, товарищ лейтенант. Как вспомнишь, что у нас было при надувальном хозяйстве…

– При каком хозяйстве?

– Дед, должно быть, хочет сказать: при индивидуальном хозяйстве, – пояснил старшина.

– Вот то ж я и говорю – надувальное хозяйство. Кто кого слопает с потрохом. К этому нам возвращаться несподручно… Так что, можно сказать, по первому вопросу сомнений не было. Единогласно постановили: «Колхоз „Заря счастья“ считать продолженным…» А вот чем пахать будем? Два коня у нас есть. Одры. Немцы бросили. И двенадцать коров осталось. На весь хутор. На восемьдесят пять дворов. А земли – семьсот пятьдесят гектаров…

– Ничего у вас, дед, сейчас с колхозом не выйдет, – сказал Дорохин. – В штабе полка был разговор: если задержимся здесь и будем строить долговременную оборону – все население с Миуса придется вывезти подальше в тыл. Километров за пятьдесят. Чтоб не путались у нас тут под ногами.

Харитон Акимыч подсел к столу, за которым завтракали Дорохин и старшина, долго молчал, тряся головой. Старик был крепок для своих восьмидесяти лет, невелик ростом, тощ, но не горбился, в руках его чувствовалась еще сила, с лица был свеж и румян и только сильно тряс головой, – может быть, от старой контузии. Похоже было – все время поддакивал чему-то – словам собеседника или своим мыслям.

– Вы из какого сословия, товарищ лейтенант? – спросил он, помолчав. – Из крестьян или из городских?

– Из крестьян. Был бригадиром тракторной бригады.

– В нашей местности весна в марте открывается. Уже половина февраля… Чем год жить, если не посеем? Как можно – от своей земли идти куда-то в люди?

– Вам отведут землю в других колхозах во временное пользование. Без посева не останетесь.

– Посеять – то уж и урожая дождаться, скосить, обмолотить, до осени жить там. А тут как же? Вы, может, раньше тронетесь. Пары надо поднимать под озимь, зябь пахать. А люди, тягло – там. Разбивать хозяйство на два лагеря? Нет, для такого колхоза я не председатель, что бригада от бригады – на пятьдесят километров!.. Земля-то наша, товарищ лейтенант, вся вот туда, назад, в тыл. Окопов там не будет. Никому не помешаем. Ночами будем пахать!..

Со двора послышалось, не первый раз уже за утро:

– Воздух!

День начинался беспокойно. Только что пятерка «юнкерсов» отбомбилась над расположением соседнего справа полка. Еще горело что-то там, в селе Теплом.

Дорохин, старшина и связные выскочили из хаты. Дорохин захватил котелок и, стоя под стеной хаты с теневой стороны, глядел в небо, дохлебывая жирный мясной кулеш.

– Эти, кажись, прямо к нам… Мишка! Ульяна! – закричал дед с порога в хату. – Не прячьтесь за печку! Там хуже привалит! На двор, дураки!

– Марш к нам в окопы! – скомандовал Дорохин. – Вон в тот ход сообщения… Довольно, не бегать! Замри!

В голубом морозном ясном небе разворачивалась над хутором девятка пикирующих бомбардировщиков «Ю-87».

– Лаптежники… Сейчас устроят карусель, – сказал старшина. – Вот, начинают…

– Пригнись! – толкнул Дорохин деда в спину и сам спустился в окоп.

Головной бомбардировщик, нацелившись в землю неубирающимся шасси, похожим на лапы коршуна, взревев сиренами, круто пошел в пике.

– А, шарманку завел! – погрозил ему кулаком старшина. – Шарманщики! Пугают… Бомб маловато.

Для первого захода бомб у «юнкерсов» оказалось достаточно. Небольшие, десяти-двадцатикилограммовые бомбы сыпались густо, рвались пачками. В садах будто забили фонтаны из снега с землею.

– Ну, это еще ничего, – сказал Харитон Акимыч, выглядывая из окопа и сильнее обычного тряся головой. – Давеча один кинул бомбу на выгоне – с тонну, должно быть! Хозяева! На такой маленький хутор такие агромадные бомбы кида…

Трах! Трах! Трах! Трах!.. – взметнулись один за другим четыре фонтана в соседнем дворе.

– Лежи, председатель! – потянул Дорохин за ногу деда. – Зацепит осколком по голове – хватит с тебя и маленькой бомбы. Хозяйственник какой!

Хутор ощетинился огнем. Били из окопов станковые и ручные пулеметы, трещали винтовочные выстрелы, били откуда-то из глубины обороны зенитки. Один «юнкерс» на выходе из пике закачался, клюнул носом, низко потянул за бугор. Остальные продолжали свою карусель – один, сбросив бомбы, взмывал вверх, разворачивался, другой заходил на его место, пикировал.

– Всыпали одному! – закричал старшина. – Смотрите, товарищ лейтенант, захромал! Ага! Удираешь!

– Не удерет! Не в ту сторону завернул с перепугу. Прямо на зенитки пошел. Там ему добавят!

За вторым заходом бомб сыпалось меньше. За третьим – что-то падало с неба на землю, но не рвалось.

Старик вылез на бруствер.

– Это что ж они такое кидают, а? К чему это? Вон бочку кинули. А то что летит? Еще бочка… Обормоты!

– Это тебе, дед, на хозяйство в колхоз! – захохотал Дорохин. – Халтурщики! Где же ваши боеприпасы? Довоевались?

…В чистом голубом небе таяли белые облачка от разрывов снарядов. «Юнкерсы» ушли. Еще один бомбардировщик, когда ложились они уже на обратный курс, заковылял, задымил, но сразу не упал. Отстав от ушедших вперед, долго тянул за собою по небу черный хвост дыма, пока наконец показалось и пламя. Свалившись на крыло, пошел вниз. Упал он далеко, километрах в пятнадцати, – к небу взметнулся огромный столб дыма. Спустя несколько секунд донесся глухой, тяжкий взрыв…

Пахло гарью. Где-то дымило. Через улицу, напротив, во дворе кричала женщина:

– Митя, родной!.. Что они с тобой сделали! А-а-а!..

– У Гашки Морозовой сына убило, – сказал Харитон Акимыч. – А может, поранило… Ульяна! Сходи к ней, помоги.

– Пошли туда санитара! – приказал Дорохин старшине.

Взрывом небольшой фугаски, упавшей во дворе, разворотило угол хаты. Старик, сняв шапку, яростно скреб затылок, соображая, чем и как заделать угол.

– Такого уговора не было, чтоб и стены валить… Ах, ироды, губители!

– Вот тебе и колхоз! – сказал Дорохин. – Убирайтесь вы отсюда, пока целы-живы! Видишь, боеприпасов им еще не подвезли, бочками швыряются, а как закрепится оборона – тут такое будет!..

– Как же это все покинуть, товарищ лейтенант? Когда на глазах, ну что ж, развалили – починю, еще развалят – починю! А без хозяина – что же тут останется?..

– Воздух!..

– Ложи-ись!..

Какой-то шальной «мессер», возвращаясь на аэродром, снизился, ураганом пронесся над хутором, расстреливая остаток боекомплекта в людей, закопошившихся во дворах. Запоздало застучали вслед ему пулеметы и сразу умолкли. Немец, прижимаясь к земле, перевалил за бугор, пошел лощиной – исчез…

– С цепи сорвался! – сказал, поднимаясь с сугроба, Харитон Акимыч. Из трясущейся бороды его и с лысины сыпался снег. – Черти его кинули! Чтоб ты там в балке носом землю зарыл!

В наступившей тишине с края хутора донесся отчаянный вопль женщины.

– Марья Голубкова, кажись, – приложив ладонь к уху, прислушался старик. – Та, про которую ваш старшина говорил: семеро детей… Что говорить, жизнь нам тут предстоит несладкая, товарищ лейтенант. Но как же быть? Лучше бы вы с ходу продвинулись еще хотя бы километров на полсотни туда!

– И там бы в каком-то селе остановились. Там тоже народ, жители… Нет, сам буду просить наших интендантов, чтоб подогнали ночью машины! Погрузим вас, со всем вашим барахлом, и отвезем подальше в тыл! Что это за война, когда вокруг тебя бабы голосят?

На Миусе простояли долго. Здесь застала Дорохина и весна – все в том же хуторе Южном.

Бывает на войне – и разбитые, отступающие части противника и наступающие войска изматываются так, что ни те, ни другие не могут сделать больше ни шагу. Где легли в какую-то предельную для человеческой выносливости ночь, там и стабилизировался фронт. Тут дай один свежий батальон! Без труда можно прорвать жиденькую оборону, наделать паники, ударить с тыла! Но в том-то и дело, что свежего батальона нет ни у тех, ни у других.

Так было на Миусе в феврале. Весною стало иначе. Дороги высохли, подтянулись тылы. Пришло пополнение. Оборону насытили войсками, огнем, боевой техникой. Миус – фронт. Командование готовило его к крупным операциям.

Все ушло, зарылось в землю. В каждом батальоне было отрыто столько километров ходов сообщения, сколько и положено по уставу, блиндажи надежно укрыты шпалами и рельсами с разобранных железнодорожных путей, каменными плитами, землею. Можно было пройти по фронту из дивизии в дивизию ходами сообщения, не показав и головы на поверхность.

И немцы имели достаточно времени для того, чтобы привести себя в порядок.

Теперь уж хутора и села на передовой казались совершенно опустевшими. Ни малейшего движения не заметно было днем во дворах и на улицах. Сунься днем по улице какая-нибудь машина или подвода – сейчас же по этому месту начинали бить тяжелые минометы и орудия.

И все же в хуторе Южном, на самой передовой, ближе которой метров на триста к немцам было выдвинуто лишь боевое охранение, жили люди. От хутора уже почти ничего не осталось – одни развалины. Люди жили в погребах. Днем прятались, а с наступлением темноты вылезали, копали огороды, сажали, сеяли у кого что было – картошку, свеклу, кукурузу, просо. Где-то в балке в нескольких километрах от хутора был оборудован полевой стан колхоза. Там находились пахари, с коровами и единственной парой лошадей, обрабатывали колхозные поля, тоже по ночам, а на день укрывали скот в каменоломнях.

Не однажды жителей хутора Южного выселяли в тыл. Подходили ночью машины, забирали людей, солдаты проверяли по всем закоулкам, – не остался ли кто? А спустя некоторое время хуторяне, по одному, кучками, с узлами и налегке, возвращались опять домой. С вечера будто никого не видно было в хуторе, а утром Дорохин, приглядевшись, замечал вдруг, что полоски вскопанной земли на огородах стали шире. Уже вернулись! Где-то прячутся. Не солдаты же его занимаются по ночам огородничеством!

Кончилось тем, что командир дивизии, инспектировавший оборону, застал как-то Харитона Акимыча с колхозниками ночью в хуторе и, выслушав их горячую просьбу не срывать колхоз с родных мест в весеннюю пору, сказал:

– Ладно, живите… Для вас, для таких старателей, эту землю освобождаем. Только береги людей, председатель! Дисциплину заведи военную! Маскировка, никаких хождений! За ребятишками – особый догляд! А то еще станут бегать в окопы, гильзы собирать. Малышей, таких, что не нужны здесь матерям, не помогают на огородах, отправьте куда-нибудь.

– На полевой стан их отправим. Там, в каменоломнях, такие укрытия! Чего-нибудь вроде яслей сообразим.

– Берегите детей… Ну, желаю вам первыми среди здешних колхозов встать крепко на ноги!

– Спасибо, товарищ генерал!

– Были первыми, и будем первыми!..

– У нас народ упрямый, товарищ лейтенант, – говорил Харитон Акимыч Дорохину. – А упрямый, скажу, потому, что дюже был хороший колхоз. У нас колхоз был не простой.

– Золотой?

– Вот именно – золотой. Передовой был колхоз на всю округу. В газетах про нас писали. Пять человек послали от нас председателями в другие колхозы – нашей закваски, нашего воспитания! Где бригадиры ни свет ни заря на ногах, ходят по полям, дело направляют? У нас. Где звеньевые рекордами гремят? Опять же у нас! Где самые боевые доярки, телятницы? Запевалы? Э-э, работали!.. Председатель у нас был из двадцатипятитысячников. Отец родной! В душу тебе влезет, самого отсталого человека доведет до сознания!.. Какие люди были! Это меня нынче по нужде выбрали. Семьдесят восемь солдат пошло из нашего колхоза в армию, бригадиры, трактористы, вся краса колхоза!..

– И я, Акимыч, пошел на фронт не из плохого колхоза, – сказал Дорохин. – Кубань. Слыхал про такой край?.. У нас там все покрупнее вашего. Степи глазом не окинешь. Станицу за час из края в край не пройдешь. Такой колхоз, как у вас, это по-нашему – бригада!.. Семь автомашин было в колхозе. Колхозниц возили в поле и обратно на машинах. В сороковом году построили электростанцию на реке Лабе… Что там сейчас, после немцев?..

Однажды ночью Харитон Акимыч пришел в блиндаж к Дорохину – его уже все солдаты знали и пропускали как своего – с бородатым, лохматым, старым на вид человеком, инвалидом на деревяшке.

– Вот наш тракторист, – представил старик инвалида, – Кузьма Головенко. Оставался дома по случаю непригодности к военной службе. Увечье получил не на фронте. В каком году, Кузьма, в тридцать восьмом? Из Кургана с базара ехал, под поезд угодил, выпивши… Тракторист был так себе, получше его ребята работали, – как и я, скажем, в те годы в председатели не годился. Но теперь придется нам обоим подтянуться!

– Кто же из вас старше? – спросил Дорохин.

– Мне, товарищ лейтенант, тридцать два года, – ответил Головенко.

– Что ж ты так себя запустил? Не стрижешься, не бреешься. Не в дьяконы ли постригался тут при немцах? – спросил старшина.

Головенко потеребил клочковатую, нечесаную бороду, глуповато ухмыльнулся, промолчал.

– Парень ждет со дня на день, – ответил за него Харитон Акимыч, – что его – за машинку, и в конверт. Вернется наша мэтэес – судить его будет за дезертирство. Назначили его трактора угонять, с девчатами и теми механиками, что по броне остались, а он бросил машину, вернулся с дороги домой. Вот какое с ним положение… А я ему говорю: «Надо сделать, Кузьма, так: пока вернется мэтэес, чтобы ты уже тут отличился перед Советской властью! Всю землю чтоб нам попахал! Может, и помилуют тебя». Там еще, товарищ лейтенант, мои члены правления ожидают, – Марфа Рубцова и Дуня Сорокина. Как бы их пропустить сюда?

– Да что у меня тут – контора колхоза?

– Дело есть к вам.

– Какое дело?.. Ну пусть зайдут.

В блиндаж вошли две женщины: одна – лет пятидесяти, с сухим, строгим, в глубоких морщинах лицом, чернобровая, другая – лет двадцати пяти, круглолицая кареглазая блондинка, статная, с сильными, налитыми плечами. Обе, видно, принарядились в лучшее, что осталось у них: старшая – в белых носочках и тапочках, молодая – в поношенных, больших, не по ноге, грубых сапогах, но в шелковой блузке, с бусами, чуть подкрасила губы. На блузке у нее, под платком, накинутом на плечи, Дорохин заметил орден Трудового Красного Знамени.

– Это Евдокия Петровна, – представил Харитон Акимыч молодую. – Бывшая доярка, трехтысячница. Между прочим – невеста. Перебирала до войны женихами – тот работящий, да некрасивый, тот красивый, да неласковый. Когда мы ее теперь выдадим замуж? А это старый член правления, и до войны была в правлении – Марфа Ивановна.

– Здравствуйте, – пожал им руки Дорохин. – Садитесь.

Встал, уступив им место на своем ложе, вырезанном из земли, присыпанном травою и застланном плащ-палаткой и шинелью. Женщины чинно сели.

– Ну, девчата, просите лейтенанта! – сказал Харитон Акимыч, тряся головой. – Да получше просите, пожалостливее!

– О чем? Чем я вам могу помочь?..

– Ты не говорил, что ли, Акимыч? – спросила старшая.

– Нет. Рассказывайте вы, по порядку.

Помолчали.

– Трактор бы нам надо, товарищ лейтенант, – начала Дуня.

– А еще что? Молотилку? Комбайн? Грузовик? – рассмеялся Дорохин. – Вон у артиллеристов тягачи стоят без дела. Попросите, – может, вспашут вам гектаров сотню. Только вряд ли вспашут. Кто же разрешит им расходовать боевое горючее?

– Нет, нам не так, чтобы на время. Нам надо трактор насовсем.

– Насовсем? Ишь ты! Ну, обратитесь к командиру дивизии, к командарму – может быть, выделит вам из трофейных тягачей. А у меня в роте какие же трактора?

– Мы тебе, Дуня, – сказал старшина Юрченко, – можем жениха хорошего выделить. Прикажет товарищ лейтенант, построю роту – выбирай любого. Только опять же не насовсем – пока здесь стоим.

– Погодите, товарищи, не смейтесь, – сказала Марфа Ивановна. – Дело серьезное. Трактор есть. Надо его вытащить.

– Трактор есть, – подтвердил Головенко.

– Откуда вытащить?

– Из речки, – сказал Харитон Акимыч. – В речке трактор, в Миусе. Утопили.

– Вот он знает место, – указала Дуня на Головенко, – где утопили.

– Знаю… Значит, товарищ лейтенант, дело было так. Когда угоняли трактора, один был не на ходу. Какая-то ерундовая неисправность, чего-то не хватало, я уж не помню чего, – в коробке скоростей какой-то шестеренки, что ли. Не то чтобы совсем утильсырье. Трактор этот я знаю. Из нашей бригады. Хороший трактор, но не ходовой. А тут горячка: «Давай, давай!» Ну, куда ж давай? Зацепили его тросом с того берега на другой и утопили в Миусе. Магнето, динамику, конечно, сняли. Еще кое-что сняли по мелочи. Ну, это мы найдем.

– Где «найдем»?

– У меня есть.

– Натаскал?

– Натаскал… Вернулся домой, пошел на усадьбу мэтэес, по мастерским прошел – там чего только нет! Бросили впопыхах. Смазал солидолом, уложил в ящики, закопал в землю… Спекулировать собирался, думаете? Нет. Кабы для себя – держал бы в секрете…

– Не знаю, как насчет железа, – сказал Харитон Акимыч, – а вот дерево, товарищ лейтенант, – сто лет пролежит в воде, и гниль его не берет! Отчего оно так получается? Только чтобы уж совсем было в воде. А если на земле, на воздухе и в мокроте, – быстро сгниет.

– Так вы чего от меня хотите? – спросил Дорохин. – Чтобы я вам трактор вытащил? Чем?

– Вы же сами сказали про ваших пушкарей, что у них тягачи стоят без дела.

– У них – не у меня.

– Ох какой вы! – вспыхнула Дуня. – «Не мое дело! Обратитесь к такому-то…» Нам без трактора никак не обернуться! Не посеем – жить нечем, голодать будут люди! Он же здесь, в этом хуторе, был, здесь его и утопили. Это место как раз перед вашими окопами, потому и пришли к вам. Если б захотели помочь… Вы свои люди тут в дивизии. Вам скорее тот командир даст тягача!

– Товарищ лейтенант! – сказал Харитон Акимыч. – Вы не обижайтесь на Евдокию Петровну. Она у нас немножко нервенная. Ее за орден при немцах три раза в гестапо таскали…

– Вот я расскажу, товарищ лейтенант, как у нас работа идет, – встала Марфа Ивановна. – Акимыч говорил, вы из хлеборобов, поймете. Двенадцать коров у нас работают. По две пары в плужок запрягаем – три плуга. И две лошади – сеялку тягают. А еще ж надо и заборонить. Три гектара в день вспахать, засеять – больше мы не в силах, как ни крутись! За две недели сорок гектаров просеяли. Ну, еще сорок посеем. Что это для колхоза?..

– Вряд ли и трактор вас выручит. Неизвестно еще, в каком он состоянии. Может, придется его ремонтировать.

– Отремонтируем, – сказал Головенко.

– Когда? Вам же он нужен сейчас, к севу.

– Ничего! – сказал Харитон Акимыч. – Пусть даже до конца апреля провожжается он с ремонтом. Май – самое лучшее время по нашей местности просо сеять. Пшеницы-то на семена у нас уже почти и нет. А просо есть, соберем у колхозников. Его немного требуется. Широкорядным – пять килограммов на гектар хватит. Набузуем побольше проса – тоже хлеб. С пшенной кашей не пропадешь!

– А горючее?..

– Вот уж насчет горючего дойдем до самого командира дивизии! Неужели не пожертвует нам на хозяйство хоть сколько-нибудь горючего?..

– Я две бочки автола на усадьбе мэтэес закопал, – сказал Головенко.

Дорохин притушил папиросу.

– Где же вы его утопили? Ну, пойдемте, покажете.

Все вышли по ступенькам из глубокого блиндажа на воздух, выбрались из окопа, прилегли на бруствере. Была темная звездная ночь.

– Вон там, – протянул руку Головенко.

Под кручей, на равнине, невдалеке смутно поблескивало чистое плесо неширокого извилистого Миуса, в берегах заросшего камышом.

– Там был мост. По мосту его отбуксировали на ту сторону, а потом отсюда, на тросах, тремя машинами затянули до половины речки…

– Какой там грунт? – спросил Дорохин.

– Грунт – ил, местами песок, – ответил Харитон Акимыч. – Мягкий грунт.

– Я прошлым летом, при немцах, купался там, – сказал Головенко. – Нарочно полез, чтоб пощупать, как он стоит. Засосало по брюхо. Но можно выручить. Подрыть под передком, завести бревна, набросать камней…