Текст книги "Статьи, рассказы, наброски (сборник)"
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Булгаков Михаил
Статьи, рассказы, наброски (сборник)
Михаил Булгаков
Сборник. Статьи, рассказы, наброски
* Михаил Булгаков. 1-ая детская коммуна
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Одна из руководительниц в пальто и калошах стояла в вестибюле и говорила:
– Заведующий поехал на заседание, а Сергей Федорович пошел по воинской повинности, и мне, как назло, сейчас нужно уходить. Такая досада... Как же тут быть? Впрочем, может быть, вам Леша все покажет?..
Дискант с площадки лестницы отозвался:
– Леша чинит замки.
– Позовите Лешу!
– Сейчас!
И вверху дискант закричал:
– Ле-еша!
Послышались откуда-то издали сверху звуки пианино, а в ответ ему птичье пересвистыванье и писк. В вестибюле висел матовый с бронзой фонарь, было тихо и очень тепло, и, если бы не плакат, на котором с одной стороны был мощный корабль, с другой – паровоз, а посредине – "Знание все победит", казалось бы, что это вовсе не в коммуне, а дома, как в детстве, – в доме уютном и очень теплом.
Леша пришел через несколько минут. Леша оказался председателем президиума детской коммуны – блондином-подростком в черных штанах и защитной куртке. В руках у него были старенькие замки. За Лешей тотчас вынырнул некто круглоголовый, стриженый и румяный. Из расспросов выяснилось, что это не кто иной, как
– Кузьмик Евстафий, 13-ти лет.
Кузьмик Евстафий был в серой куртке, коротких, серых же, штанах и по-домашнему совершенно босой.
Леша повел в светлый зал – студию художественного творчества. Тут руководительница ушла, облегченно вздохнув, и на прощание сказала еще раз:
– Они вам все объяснят...
Студия – как музей. На стенах, столах, на подставках нет клочка места, где бы не было детских работ. Высоко на стене надпись:
"Не сознание людей определяет их бытие, но напротив – общественная жизнь определяет их сознание".
Под надписью ряды рисунков, а на широких подставках, сделанные из картона, палок и ваты, – снежные пространства и юрты, северные угрюмые люди в мехах и олени.
– Какая жизнь у них, такой и бог, – говорит Леша. Это верно. При такой жизни хорошего бога не сочинишь, и бог северных некультурных людей безобразный, с дико-изумленными глазами, неумный, по-видимому, и мрачный, холодный северный бог на стене.
Светает, товарищ,
Работать пора
Работы усиленной
Требует край.
Под четверостишием – завод имени Бухарина. Он электрифицирован! У картонного корпуса лампа. К ограде идут рабочие. И сразу видно, что они сознательные, потому что у одного из них в руках газета.
Рядом макет: "Как жил рабочий раньше и теперь". В правой половине тьма, сумерки, мрачная печь, голый стол, теснота, нары. В левой – опрятная комната с занавесками, мебель, просторно и чисто.
"Школа прежде и теперь". Прежняя школа под эмблемой: цепь, религиозная книжка, кнут; новая – под серпом и молотом. В старой школе выпиленные из дерева горбатые ученики уткнулись носами в парты и стоит сердитый учитель с палкой. В новой – парт нет. Там телескоп, там станки, рубанки, книги. И розоватый свет льется через огромные окна в новую просторную школу.
– А вот некоторые девочки думают, что с партами лучше, по-прежнему, говорит Леша.
Школа, фабрика, театр – нет угла жизни, который бы не отразился в рисунках и макетах, сотворенных детскими руками, в этой огромной комнате, где разбегаются глаза. Старшие ребята соорудили макеты к "Вию", младшие нагромоздили маленькие примитивные и наивные макеты с декорациями к пьесам, которые они видели.
Стена полна рисунков карандашом и красками. И сверху гордо красуется надпись "Илюстрация".
– А почему одно "л"?
– А это малыш ошибся.
Под "илюстрацией" все что угодно. В красках: красноармеец продает цветок в день борьбы с туберкулезом. Покупают его два явных буржуя и буржуйка в мехах. Видел малыш такую сцену и нарисовал. "Охота зимой на зайца" представлена лихим охотником и зайцем, который перевернулся кверху ногами. Другой заяц сам летит на охотника. Рисунки, рисунки... Дальше детские поделки: валенки, перчатки, сумочки, рукоделье.
– Это девочки делали.
В теплом коридоре рядом со студией свистят и перекликаются птицы. Прыгают по жердочкам чижи и воробьи.
И лишь открывается дверь в класс естествознания, рыжая белка с шорохом сбегает со стола, прыгает на Кузьмика Евстафия, цепляясь, заглядывает острой мордочкой в карман.
В светлом классе – все жизнь. Побеги вербы в бутылках с водой заполнили их серебристыми корнями. Белка живет в настоящем дупле в верхнем этаже огромной клетки. В аквариумах плывут красноватые и золотистые рыбки. Двое аксолотлей, похожих на белых маленьких крокодилов, шевелят красноватыми мохнатыми ожерельями в тазу.
– Они жили в аквариуме, да там на рыбок села болезнь – плесень, вот мы их перевели временно в таз, – объясняет естествовед Кузьмик Евстафий.
По стенам – гербарии, коллекции бабочек, на стойках – минералы.
В библиотеке – ковер, тишина, давно не виданный уют, богатство книг в застекленных шкафах. Две девочки сидят, читают. Лежат газеты на столах. Все звучит и звучит в отдалении пианино, и в зале со сценой занавес, за ним на деревянных подмостках декорации.
И нигде нет взрослых, начинает казаться, что они и не нужны совсем в этой изумительной ребячьей республике – коммуне.
В спальнях ребят внизу чистота поражающая.
На спинках кроватей полотенца. На полу нет соринки.
– Кто убирает у вас?
– Сами. Вон расписание дежурств.
В вестибюле в глубокой нише, в которую скупо льется свет из стеклянной пятиконечной звезды – розового окна, – электротехнический отдел. Мальчуган спускается по ступенькам к нише и начинает возиться с проводами. Вспыхивает свет в маленьком трамвае, и с гудением он начинает идти по рельсам. Трамвай как настоящий – с дугой, с мотором.
Между двумя картонными семиэтажными стенами лифт. Пускают в него ток, и лифт, освещенный электрической лампой, ползет вверх. Дальше телеграф. Мальчуган стучит по клавише и объясняет мне, как устроен телеграф. Электрический звонок. Электромагниты.
Все это ребята сооружали под руководством электротехника-руководителя.
x x x
Эта коммуна живет в особняке купца Шипкова на Полянке. В ней 65 ребят, мальчиков и девочек от 8 до 16 лет, большею частью сироты рабочих. В две смены, утреннюю и вечернюю, они учатся в соседних школах, а дома, у себя в коммуне, готовятся по различным предметам.
Управляется эта коммуна детским самоуправлением. Есть семь комиссий-хозяйственная, бельевая, библио-санитарная, учетнораспределительная, инвентарная. Сверх того, была еще и "кролиководная". Образовалась она, как только коммунальные ребята поселили на чердаке кроликов. Но вслед за кроликами раздобыла коммуна лисицу. Дрянь лисица забралась на чердак и передушила всех кроликов, прикончив тем самым и кролиководную комиссию.
Итак, от каждой из комиссий выделен один представитель в правление, а правление выделило президиум из трех человек. Во главе его и стоит этот самый Леша-блондин.
Судя по тому, что видишь в шипковском особняке, Правление справляется со своей задачей не хуже, если не лучше взрослых. Ведает оно всем распорядком жизни. В его руках все грани ребячьей жизни. Зорким глазом смотрит правление за всем, вплоть до того, чтобы не сорили.
– А если кто подсолнушки грызет, – говорит зловеще Кузьмик, – так его назначают на дежурство по кухне.
Но не только подсолнушки в поле зрения ребячьего управления. Решают ребята и более сложные вопросы.
Недавно мэр Лиона, Эррио, посетил коммуну. Он долго осматривал ее, объяснялся с ребятами через переводчика. Наконец, уезжая, вынул стомиллионную бумажку детям на конфеты. Но дети ее не взяли. Потом уже, чтоб не обидеть иностранца, составили тут же заседание, потолковали и постановили:
– Взять и истратить на газеты и журналы.
Правление улаживает все конфликты и ссоры между ребятами, лишь только они возникают.
– А если кто ссорится... – внушительно начинает Кузьмик.
Правление ведает назначением на дежурства, снабжением коммуны хлебом, наблюдением за кухней. Президиум ведет собрания. У президиума в руках нити ко всем комиссиям. И комиссии блестяще ведут библиотечное дело. Комиссии смотрят за санитарным состоянием коммуны. Благодаря им в чистоте, тепле живет ребяческая коммуна в шипковском особняке.
– Работа наладилась, – говорит Леша. – Правление уже изживает себя. Оно слишком громоздко. Нам теперь достаточно трех человек президиума.
Идем смотреть последнее, что осталось, – столовую в нижнем этаже, где ребятишки в 8 час. утра пьют чай, в два обедают. В столовой, как и всюду, чисто. На стене плакат: "Кто не работает, тот не ест".
Опять в вестибюль с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки пианино – девочки играют в четыре руки – да птицы, снегири и чижи, гомонят в клетках, прыгают.
И нужно прощаться с председателем президиума – Лешей и с знаменитым румяным кролиководом Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.
* Михаил Булгаков. Двуликий Чемс
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о
том, чтобы ни один служащий не давал
корреспонденции в газеты без его
просмотра.
А когда об этом узнал корреспондент,
ЧМС испугался и спрятал книгу
распоряжений под замок.
Рабкор 742
– Я пригласил вас, товарищи, – начал Чемс, – с тем, чтобы сообщить вам пакость: до моего сведения дошло, что многие из вас в газеты пишут?
Приглашенные замерли.
– Не ожидал я этого от моих дорогих сослуживцев, – продолжал Чемс горько. – Солидные такие чиновники... то бишь служащие... И не угодно ли... Ай, ай, ай, ай, ай!
И Чемсова голова закачалась, как у фарфорового кота.
– Желал бы я знать, какой это пистолет наводит тень на нашу дорогую станцию? То есть ежели бы я это знал...
Тут Чемс пытливо обвел глазами присутствующих.
– Не товарищ ли это Бабкин?
Бабкин позеленел, встал и сказал, прижимая руку к сердцу:
– Ей-богу... честное слово... клянусь... землю буду есть... икону сыму... Чтоб я не дождался командировки на курорт... чтоб меня уволили по сокращению штатов... если это я!
В речах его была такая искренность, сомневаться в которой было невозможно.
– Ну, тогда, значит, Рабинович?
Рабинович отозвался немедленно:
– Здравствуйте! Чуть что, сейчас – Рабинович. Ну, конечно, Рабинович во всем виноват! Крушение было – Рабинович. Скорый поезд опоздал на восемь часов – тоже Рабинович. Спецодежду задерживают – Рабинович! Гинденбурга выбрали – Рабинович? И в газету писать – тоже Рабинович? А почему это я, Рабинович, а не он, Азеберджаньян?
Азеберджаньян ответил:
– Не ври, пожалста! У меня даже чернил нету в доме. Только красное азербейджанское вино.
– Так неужели это Бандуренко? – спросил Чемс.
Бандуренко отозвался:
– Чтоб я издох!..
– Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая корреспонденция, а когда спрашиваешь: "кто?" – виновного нету. Что ж, их святой дух пишет?
– Надо полагать, – молвил Бандуренко.
– Вот я б этого святого духа, если бы он только мне попался! Ну, ладно. Иван Иваныч, читайте им приказ, и чтоб каждый расписался!
Иван Иваныч встал и прочитал:
– "Объявляю служащим вверенного мне... мною замечено... обращаю внимание... недопустимость... и чтоб не смели, одним словом..."
x x x
С тех пор станция Фастов словно провалилась сквозь землю. Молчание.
– Странно, – рассуждали в столице, – большая такая станция, а между тем ничего не пишут. Неужели там у них никаких происшествий нет? Надо будет послать к ним корреспондента.
x x x
Вошел курьер и сказал испуганно:
– Там до вас, товарищ Чемс, корреспондент приехал.
– Врешь, – сказал Чемс, бледнея, – не было печали! То-то мне всю ночь снились две большие крысы... Боже мой, что теперь делать?.. Гони его в шею... То бишь проси его сюда... Здрасьте, товарищ... Садитесь, пожалуйста. В кресло садитесь, пожалуйста. На стуле вам слишком твердо будет. Чем могу служить? Приятно, приятно, что заглянули в наши отдаленные Палестины!
– Я к вам приехал связь корреспондентскую наладить.
– Да господи! Да боже ж мой! Да я же полгода бьюсь, чтобы наладить ее, проклятую. А она не налаживается. Уж такой народ. Уж до чего дикий народ, я вам скажу по секрету, прямо ужас. Двадцать тысяч раз им твердил: "Пишите, черти полосатые, пишите!" Ни черта они не пишут, только пьянствуют. До чего дошло: несмотря на то, что я перегружен работой, как вы сами понимаете, дорогой товарищ, сам им предлагал: "Пишите, говорю, ради всего святого, я сам вам буду исправлять корреспонденции, сам помогать буду, сам отправлять буду, только пишите, чтоб вам ни дна ни покрышки". Нет, не пишут! Да вот я вам сейчас их позову, полюбуйтесь сами на наше фастовское народонаселение. Курьер, зови служащих ко мне в кабинет.
Когда все пришли, Чемс ласково ухмыльнулся одной щекой корреспонденту, а другой служащим и сказал:
– Вот, дорогие товарищи, зачем я вас пригласил. Извините, что отрываю от работы. Вот товарищ корреспондент прибыл из центра просить вас, товарищи, чтобы вы, товарищи, не ленились корреспондировать нашим столичным товарищам. Неоднократно я уже просил вас, товарищи...
– Это не мы! – испуганно ответили Бабкин, Рабинович, Азеберджаньян и Бандуренко.
– Зарезали, черти! – про себя воскликнул Чемс и продолжал вслух, заглушая ропот народа: – Пишите, товарищи, умоляю вас, пишите! Наша союзная пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно так выразиться? Что же вы молчите?..
Народ безмолвствовал.
* Михаил Булгаков. Работа достигает 30 градусов
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Общее собрание транспортной комячейки
ст. Троицк Сам.-Злат. не состоялось 20
апреля, так как некоторые партийцы
справляли Пасху с выпивкой и избиением
жен.
Когда это происшествие обсуждалось на
ближайшем собрании, выступил член бюро
ячейки и секретарь месткома и заявил, что
пить можно, но надо знать и уметь как.
Рабкор Зубочистка
Одинокий человек сидел в помещении комячейки на ст. Икс и тосковал.
– В высшей степени странно. Собрание назначено в 5 часов, а сейчас половина девятого. Что-то ребятишки стали опаздывать.
Дверь впустила еще одного.
– Здравствуй, Петя, – сказал вошедший, – кворум изображаешь? Изображай. Голосуй, Петро!
– Ничего не понимаю, – отозвался первый. – Банкина нету, Кружкина нет.
– Банкин не придет.
– Почему?
– Он пьян.
– Не может быть!
– И Кружкин не придет.
– Почему?
– Он пьян.
– Ну, а где ж остальные?
Наступило молчание. Вошедший стукнул себя пальцем по галстуку.
– Неужели?
– Я не буду скрывать от себя русскую горькую правду, – пояснил второй, – все пьяны. И Горошков, и Сосискин, и Мускат, и Корнеевский, и кандидат Горшаненко. Закрывай, Петя, собрание!
Они потушили лампу и ушли во тьму.
x x x
Праздники кончились, поэтому собрание было полноводно.
– Дорогие товарищи! – говорил Петя с эстрады, – считаю, что такое положение дел недопустимо. Это позор! В день Пасхи я лично сам видел нашего уважаемого товарища Банкина, каковой Банкин вез свою жену...
– Гулять я ее вез, мою птичку, – елейным голосом отозвался Банкин.
– Довольно оригинально вы везли, Банкин! – с негодованием воскликнул Петя. – Супруга ваша ехала физиономией по тротуару, а коса ее находилась в вашей уважаемой правой руке!
Ропот прошел среди непьющих.
– Я хотел взять локон ее волос на память! – растерянно крикнул Банкин, чувствуя, как партбилет колеблется в его кармане.
– Локон? – ядовито спросил Петя, – я никогда не видел, чтобы при взятии локона на память женщину пинали ногами в спину на улице!
– Это мое частное дело, – угасая, ответил Банкин, ясно ощущая ледяную руку укома на своем билете. Ропот прошел по собранию.
– Это, по-вашему, частное дело? Нет-с, дорогой Банкин, это не частное! Это свинство!!
– Прошу не оскорблять! – крикнул наглый Банкин
– Вы устраиваете скандалы в публичном месте и этим бросаете тень на всю ячейку! И подаете дурной пример кандидатам и беспартийным! Значит, когда Мускат бил стекла в своей квартире и угрожал зарезать свою супругу, – и это частное дело? А когда я встретил Кружкина в пасхальном виде, то есть без правого рукава и с заплывшим глазом?! А когда Горшаненко на всю улицу крыл всех встречных по матери – это частное дело?!
– Вы подкапываетесь под нас, товарищ Петя, – неуверенно крикнул Банкин. Ропот прошел по собранию.
– Товарищи. Позвольте мне слово, – вдруг звучным голосом сказал Всемизвестный {имя его да перейдет в потомство), – я лично против того, чтобы этот вопрос ставить на обсуждение. Это отпадает, товарищи. Позвольте изложить точку зрения. Тут многие дебатируют: можно ли пить? В общем и целом пить можно, но только надо знать, как пить!
– Вот именно!! – дружно закричали на алкогольной крайней правой.
Непьющие ответили ропотом.
– Тихо надо пить, – объявил Всемизвестный.
– Именно! – закричали пьющие, получив неожиданное подкрепление.
– Купил ты, к примеру, три бутылки, – продолжал Всемизвестный, – и...
– Закуску!!
– Тиш-ше!!
– Да, и закуску...
– Огурцами хорошо закусывать...
– Тиш-ше!..
– Пришел домой, -продолжал Всемизвестный, – занавески на окнах спустил, чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил...
– Однако, товарищ Всемизвестный! – воскликнул пораженный Петя, – что вы такое говорите?!
– И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает, – продолжал Всемизвестный. – Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой, после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за волосы на улицу! Кому это нужно? Баба любит, чтобы ее били дома. И не бей ты ее по физиономии, потому что на другой день баба ходит по всей станции с синяками – и все знают. Бей ты ее по разным сокровенным местам! Небось не очень-то пойдет хвастаться.
– Браво?! – закричали Банкин, Закускин и Кo. Аплодисменты загремели на водочной стороне. Встал Петя и сказал:
– За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша, товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в "Гудок". Это неслыханное безобразие!!
– Очень я тебя боюсь, – ответил Всемизвестный. – Сообщай!
И конец истории потонул в выкриках собрания.
* Михаил Булгаков. Три копейки
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Старший стрелочник станции Орехово явился получать свое жалованье.
Плательщик щелкнул на счетах и сказал ему так:
– Жалованье: вам причитается – 25 р. 80 к. (щелк!). Кредит в ТПО с вас 12 р. 50 к. (щелк!). "Гудок" – 65 коп. (щелк). Кредит Москвошвей – 12 р. 50 к. На школу – 12 коп.
Итого вам причитается на руки... (щелк! щелк!) Т-р-и к-о-п-е-й-к-и. По-лу-чи-те.
Стрелочник покачнулся, но не упал, потому что сзади него вырос хвост.
– Вам чего? – спросил стрелочник, поворачиваясь.
– Я – МОПР, – сказал первый.
– Я – друг детей, – сказал второй.
– Я – касса взаимопомощи, – третий.
– Я – профсоюз, – четвертый.
– Я – Доброхим, – пятый.
– Я – Доброфлот, – шестой.
– Тэк-с, – сказал стрелочник. – Вот, братцы, три копейки, берите и делите, как хотите. И тут он увидал еще одного.
– Чего? – спросил стрелочник коротко.
– На знамя, – ответил коротко спрошенный. Стрелочник снял одежу и сказал:
– Только сами сшейте, а сапоги – жене.
И еще один был.
– На бюст! – сказал еще один.
Голый стрелочник немного подумал, потом сказал:
– Берите, братцы, вместо бюста меня. Поставите на подоконник.
– Нельзя, – ответили ему, – вы – непохожий...
– Ну, тогда как хотите, – ответил стрелочник и вышел.
– Куда ты идешь голый? – спросили его.
– К скорому поезду, – ответил стрелочник.
– Куды ж поедешь в таком виде?
– Никуды я не поеду, – ответил стрелочник, – посижу до следующего месяца. Авось начнут вычитать по-человечески. Как указано в законе.
* Михаил Булгаков. Сорок сороков
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Решительно скажу: едва
Другая сыщется столица как Москва.
Панорама первая. Голые времена
Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921-го года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва – мать, Москва – родной город. Итак, первая панорама: глыба мрака и три огня.
Затем Москва показалась при дневном освещении, сперва в слезливом осеннем тумане, в последующие дни в жгучем морозе. Белые дни и драповое пальто. Драп, драп. О, чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз. Мерз и бегал. Бегал и мерз.
Теперь, когда все откормились жирами и фосфором, поэты начинают писать о том, что это были героические времена. Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный – рожденный ползать, – и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они великолепно пережили голод, холод, нашествие "чижиков", трудгужналог и т. под. напасти. Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под часами на углу Садовой и Тверской.
К героям нечего было и идти. Герои были сами голы, как соколы, и питались какими-то инструкциями и желтой крупой, в которой попадались небольшие красивые камушки вроде аметистов.
Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью – смерть. Увидев его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими. Я – закален.
Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по Москве и видел панораму. Окна были в пыли. Они были заколочены. Но кое-где уже торговали пирожками. На углах обязательно помещалась вывеска "Распределитель N...". Убейте меня, и до сих пор не знаю, что в них распределяли. Внутри не было ничего, кроме паутины и сморщенной бабы в шерстяном платке с дырой на темени. Баба, как сейчас помню, взмахивала руками и сипло бормотала:
– Заперто, заперто, и никого, товарищ, нетути!
И после этого провалилась в какой-то люк.
–
Возможно, что это были героические времена, но это были голые времена.
Панорама вторая. Сверху вниз
На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день. Это была высшая точка – верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформы крыши, на ней было пусто, как пусто на душе. Но все же это был уже теплый ветер. И казалось, что он задувает снизу, что тепло подымается от чрева Москвы. Оно еще не ворчало, как ворчит грозно и радостно чрево больших, живых городов, но снизу, сквозь тонкую завесу тумана, подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб, но всеобъемлющ. От центра до бульварных колец, от бульварных колец далеко, до самых краев, до сизой дымки, скрывающей подмосковные пространства.
– Москва звучит, кажется, – неуверенно сказал я, наклоняясь над перилами.
– Это – нэп, – ответил мой спутник, придерживая шляпу.
– Брось ты это чертово слово! – ответил я. – Это вовсе не нэп, это сама жизнь. Москва начинает жить.
На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было ясно, но буду ли жить я? Ах, это были еще трудные времена. За завтрашний день нельзя было поручиться. Но все же я и подобные мне не ели уже крупы и сахарину. Было мясо на обед. Впервые за три года я не "получил" ботинки, а "купил" их; они были не вдвое больше моей ноги, а только номера на два.
Внизу было занятно и страшновато. Нэпманы уже ездили на извозчиках, хамили по всей Москве. Я со страхом глядел на их лики и испытывал дрожь при мысли, что они заполняют всю Москву, что у них в кармане золотые десятки, что они меня выбросят из моей комнаты, что они сильные, зубастые, злобные, с каменными сердцами.
И, спустившись с высшей точки в гущу, я начал жить опять. Они не выбросили. И не выбросят, смею уверить.
Внизу меня ждала радость, ибо нет нэпа без добра: баб с дырами на темени выкинули всех до единой. Паутина исчезла, в окнах кое-где горели электрические лампочки и гирляндами висели подтяжки.
Это был апрель 1922 года.
Панорама третья. На полный ход
В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри. Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи. Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и, глухо, вперебой, с бульвара неслись звуки оркестров.
На вышке трепетал свет. Гудел аппарат – на экране был помещичий дом с белыми колоннами. А на нижней платформе, окаймляющей верхнюю, при набежавшем иногда ветре шелестели белые салфетки на столах и фрачные лакеи бежали с блестящими блюдами. Нэпманы влезли и на крышу. Под ногами были четыре приплюснутых головы с низкими лбами и мощными челюстями. Четыре накрашенных женских лица торчали среди нэпманских голов, и стол был залит цветами. Белые, красные, голубые розы покрывали стол. На нем было только пять кусочков свободного места, и эти места были заняты бутылками. На эстраде некто в красной рубашке, с партнершей – девицей в сарафане, – пел частушки:
У Чичерина в Москве
Нотное издательство!
Пианино рассыпалось каскадами.
– Бра-во! – кричали нэпманы, звеня стаканами, – бис!
Приплюснутая и сверху казавшаяся лишенной ног девица семенила к столу с фужером, полным цветов.
– Бис! – кричал нэпман, потоптал ногами, левой рукой обнимал даму за талию, а правой покупал цветок. За неимением места в фужерах на столе, он воткнул его в даму, как раз в то место, где кончался корсаж и начиналось ее желтое тело. Дама хихикнула, дрогнула и ошпарила нэпмана таким взглядом, что он долго глядел мутно, словно сквозь пелену. Лакей вырос из асфальта и перегнулся. Нэпман колебался не более минуты над карточкой и заказал. Лакей махнул салфеткой, всунулся в стеклянную дыру и четко бросил:
– Восемь раз оливье, два лангет-пикана, два бифштекса.
С эстрады грянул и затоптал лихой, веселый матросский танец. Замелькали ноги в лакированных туфлях и в штанах клешем.
Я спустился с верхней площадки на нижнюю, потом – в стеклянную дверь и по бесконечным широким нирензеевским лестницам ушел вниз. Тверская приняла меня огнями, автомобильными глазами, шорохом ног. У Страстного монастыря толпа стояла черной стеной, давали сигналы автомобили, обходя ее. Над толпой висел экран. Дрожа, дробясь черными точками, мутясь, погасая и опять вспыхивая на белом полотне, плыли картины. Бронепоезд с открытыми площадками шел, колыхаясь. На площадке, молниеносно взмахивая руками, оборванные артиллеристы с бантами на груди вгоняли снаряд в орудие. Взмах руки, орудие вздрагивало, и облако дыма отлетало от него.
На Тверской звенели трамваи, и мостовая была извороченной грудой кубиков. Горели жаровни. Москву чинили и днем и ночью.
Это был душный июль 1922 года.
Панорама четвертая. Сейчас
Иногда кажется, что Больших театров в Москве два. Один такой: в сумерки на нем загорается огненная надпись. В кронштейнах вырастают красные флаги. След от сорванного орла на фронтоне бледнеет. Зеленая квадрига чернеет, очертания ее расплываются в сумерках. Она становится мрачной. Сквер пустеет. Цепями протягиваются непреклонные фигуры в тулупах поверх шинелей, в шлемах, с винтовками, с примкнутыми штыками. В переулках на конях сидят всадники в черных шлемах. Окна светятся. В Большом идет съезд.
Другой – такой: в излюбленный час театральной музы, в семь с половиной, нет сияющей звезды, нет флагов, нет длинной цепи часовых у сквера. Большой стоит громадой, как стоял десятки лет. Между колоннами желто-тускловатые пятна света. Приветливые театральные огни. Черные фигуры текут к колоннам. Часа через два внутри полутемного зала в ярусах громоздятся головы. В ложах на темном фоне ряды светлых треугольников и ромбов от раздвинутых завес. На сукне волны света, и волной катится в грохоте меди и раскатах хора триумф Радамеса. В антрактах, в свете, золотым и красным сияет театр и кажется таким же нарядным, как раньше.
В антракте золото-красный зал шелестит. В ложах бенуара причесанные парикмахером женские головы. Штатские сидят, заложив ножку на ножку, и, как загипнотизированные, смотрят на кончики своих лакированных ботинок (я тоже купил себе лакированные). Чин антрактового действа нарушает только одна нэпманша. Перегнувшись через барьеры ложи в бельэтаже, она взволнованно кричит через весь партер, сложа руки рупором:
– Дора! Пробирайся сюда! Митя и Соня у нас в ложе!
Днем стоит Большой театр желтый и грузный, облупившийся, потертый. Трамваи огибают Малый, идут к нему. "Мюр и Мерилиз", лишь начнет темнеть, показывает в огромных стеклах ряды желтых огней. На крыше его вырос круглый щит с буквами: "Государственный универсальный магазин". В центре щита лампа загорается вечером. Над Незлобинским театром две огненные строчки, то гаснут, то вспыхивают: "Сегодня банкноты 251". В Столешниковом на экране корявые строчки: "Почему мы советуем покупать ботинки только в...". На Страстной площади на крыше экран – объявления, то цветные, то черные, вспыхивают и погасают. Там же, но на другом углу, купол вспыхнет, потом потемнеет, вспыхнет и потемнеет "Реклама".
Все больше и больше этих зыбких, цветных огней на Тверской, Мясницкой, на Арбате, Петровке. Москва заливается огнями с каждым днем все сильней. В окнах магазинов всю ночь не гаснут дежурные лампы, а в некоторых почему-то освещение a giorno [яркое (фр.)]. До полуночи торгуют гастрономические магазины МПО.
Москва спит теперь, и ночью не гася всех огненных глаз.
