Текст книги "Европейская новелла Возрождения"

Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра

С удивлением выслушали Абенсеррах и его дама этот рассказ, и мавр, расточая похвалы, сказал, что большего великодушия он не встречал в мужчине.

– Клянусь богом, – сказала дама, – я бы не желала иметь столь доблестного воздыхателя, да он, наверное, не слишком был влюблен, раз так быстро удалился и забота о чести мужа оказалась сильней, нежели красота жены.

И еще сделала она множество остроумных замечаний, но тут они подъехали к крепости. Ворота стояли отпертыми, ибо стражу известили обо всем происшедшем; один из стражей побежал звать алькайда.

– Сеньор, – сказал он, – к нам в крепость явился мавр, которого ты победил, и с ним красивая дама.

Алькайд вмиг догадался, кто это может быть, и немедля сошел вниз. Абенсеррах, взяв свою супругу за руку, приблизился к нему и молвил:

– Родриго де Нарваэс, смотри, хорошо ли сдержал я свое слово, – я обещал тебе привести одного пленника, а привел двух, и один из них способен взять в плен еще многих. Вот моя госпожа, суди сам, была ли у меня причина печалиться, и прими нас как своих слуг, ибо я вверяю тебе мою госпожу и мою честь.

Родриго де Нарваэс был очень рад видеть их обоих.

– Не знаю, – сказал он даме, – кто из вас больше обязан другому, но я премного обязан вам обоим. Входите и отдыхайте – вы в своем доме и отныне считайте его вашим навсегда, как и его хозяина.

Они отправились в отведенный им покой и, немного отдохнув, сели за стол подкрепиться с дороги.

– Что с вашими ранами, сеньор? – спросил Абенсерраха алькайд.

– Кажется мне, сеньор, с дороги они воспалились, немного болят.

– Что это значит, господин мой? – с сильной тревогой спросила прекрасная Харифа. – Вы ранены, а я этого не знаю?

– Госпожа моя, кто страдал от ран, нанесенных вами, тому все прочие раны – ничто. Сказать по правде, в той ночной стычке я получил две небольшие раны – езда верхом и то, что их не лечили, теперь, наверно, сказывается.

– Полагаю, – молвил алькайд, – что вам следует лечь, а я пришлю к вам здешнего цирюльника.

Прекрасная Харифа в большом волнении помогла мавру раздеться, вскоре явился лекарь, осмотрел раны и, сказав, что это пустяк, приложил мазь, от которой боль прекратилась, и через три дня мавр был здоров.

И вот однажды, к концу обеда, Абенсеррах сказал:

– Родриго де Нарваэс, как умный человек, ты по нашему появлению здесь наверняка догадался обо всем остальном, и я надеюсь, что ты сумеешь помочь нам уладить наше столь запутанное дело. Эта дама – прекрасная Харифа, та, о которой я тебе уже говорил, что она моя госпожа и супруга; от страха, что оскорбила отца, она не пожелала остаться в Койне, и страх этот до сих пор ее терзает. Я знаю, что, хотя ты христианин, наш король тебя любит за доблесть; молю тебя, попроси короля убедить ее отца простить нам, что мы так поступили втайне от него, – раз уж Фортуна повела нас по этому пути.

– Утешьтесь, – молвил алькайд, – обещаю вам сделать все, что в моих силах.

И, взяв бумагу и чернила, он написал королю письмо, в котором говорилось следующее:

ПИСЬМО РОДРИГО ДЕ НАРВАЭСА, АЛЬКАЙДА АЛОРЫ. К КОРОЛЮ ГРАНАДЫ

«Великий и всемогущий король Гранады! Я, Родриго де Нарваэс, алькайд Алоры и твой слуга, целую твои королевские руки и имею тебе сказать, что Абиндарраэс Юный из рода Абенсеррахов, родившийся в Гранаде и воспитывавшийся в Картаме под опекой тамошнего алькайда, влюбился в его дочь, прекрасную Харифу; когда в знак благоволения к алькайду ты перевел его в Коин, влюбленные, дабы закрепить свой союз, тайно обручились; улучив время, когда отец, ныне у тебя пребывающий, уехал, юноша по призыву своей возлюбленной направился в его замок; на пути он повстречался со мною, и в стычке, в которой он выказал весьма изрядную храбрость, я взял его в плен; но он, поведав мне свою историю, возбудил во мне участие, и я дал ему свободу на два дня. Он отправился на свидание со своей нареченной, – так в эту свою поездку он потерял свободу и приобрел супругу. Она же, узнав, что Абенсеррах должен возвратиться в плен, приехала с ним вместе, и ныне оба они в моей власти. Молю тебя, да не оскорбит твой слух имя Абенсеррах! Я знаю, он и отец его невиновны в заговоре, составленном противу твоей королевской особы, о чем свидетельствует то, что они остались живы. Молю твое королевское величество, да станет спасение этих несчастных равно твоим и моим делом: я откажусь от выкупа и отпущу обоих безвозмездно, ты же только заставь ее отца простить их и принять милостиво. Сие деяние будет достойно тебя и подтвердит мою неизменную веру в твое великодушие».

Написав письмо, алькайд послал его с оруженосцем; тот вскоре предстал пред королем и вручил письмо. Король, узнав, от кого оно, весьма обрадовался, ибо из всех христиан только этого и любил за доблесть и учтивый нрав. Прочитал король письмо, обернулся к стоявшему рядом алькайду Коина и, отведя его в сторону, молвил:

– Прочти это письмо, оно прислано алькайдом Алоры. Тот, прочитав, пришел в сильное смятение.

– Не огорчайся, – сказал ему король. – Понимаю, все это для тебя неприятно, но знай, чего бы ни попросил алькайд Алоры, я все для него сделаю. А посему приказываю тебе немедля отправиться в Алору, простить своих детей и увезти их домой, а я в награду обещаю и тебе и им свою милость.

Хоть в душе и обидно было мавру, но, поняв, что приказ короля придется исполнить, он со спокойным лицом ответил, что повинуется воле его королевского величества. Без промедления отправился он в Алору, где уже обо всем было известно со слов оруженосца, и был принят алькайдом с великой радостью и весельем.

Весьма смущенные, предстали пред мавром его дочь и Абенсеррах и поцеловали ему руку. Он же встретил их весьма приветливо и сказал:

– Не будем поминать о прошлом – что было, то было. Прощаю вам, что поженились без моего согласия, ибо вижу, что ты, дочь моя, нашла себе лучшего мужа, нежели мог бы найти я.

Алькайд устроил в их честь празднества, которые продолжались несколько дней, и как-то вечером, когда все они, сидя в саду, кончали ужинать, сказал:

– Я от души рад, что дело сие доведено до счастливого завершения не без моего участия, и весьма горжусь этим. Объявляю вам, что честь иметь вас своими пленниками все эти дни я почитаю достаточным выкупом и освобождаю вас. Отныне вы, сеньор Абиндарраэс, вольны распоряжаться собою.

Оба поцеловали ему руку за такую милость и на другой день уехали из крепости, и алькайд часть пути провожал их.

По приезде в Коин настали для них дни, когда они могли спокойно и без опасений наслаждаться столь желанным для них счастьем. Но вот отец сказал им:

– Дети мои, ныне, когда вы с моего согласия стали хозяевами над моим достоянием, справедливость требует отблагодарить Родриго де Нарваэса за благодеяние, вам оказанное. Ежели он поступил с вами столь великодушно, он из-за этого не должен терять выкупа, но, напротив, заслуживает еще большего. Даю вам шесть тысяч двойных цехинов, пошлите ему эти деньги и впредь считайте его своим другом, хотя вы различной веры[309]309
  …и впредь считайте его своим другом, хотя вы различной веры. – Характерное для испанских гуманистов и смелое – все равно, вложено ли оно в уста испанца или мавра – необычайно смелое в условиях контрреформации утверждение приоритета человеческого начала перед религиозно-догматическим.
  Н. Балашов


[Закрыть].

Абиндарраэс поцеловал тестю руку, взял деньги и, присовокупив к ним четырех отличных скакунов, да четыре копья с золотыми наконечниками и рукоятками, да четыре круглых щита, послал их алькайду Алоры с таким письмом:

ПИСЬМО АБЕНСЕРРАХА АБИНДАРРАЭСА К АЛЬКАЙДУ АЛОРЫ

«Ежели ты, Родриго де Нарваэс, полагаешь, что, дав мне свободу покинуть твой замок и вернуться домой, ты и впрямь отпустил меня на волю, ты заблуждаешься: освободив мое тело, ты полонил сердце. Добрые дела – узилища для благородных сердец, и ежели ради чести и доброй славы ты имеешь обыкновение творить добро тем, кого мог бы погубить, то я, следуя примеру своих предков и не желая посрамить доблестную кровь Абенсеррахов, а, напротив, желая всю пролитую ими собрать и влить в мои жилы, обязан отблагодарить тебя и служить тебе. Прими же вместе с малым сим даром мою великую любовь и любовь моей Харифы, столь чистую и верную, что мне она только в радость».

Алькайд был весьма доволен богатством и красотою даров; с радостью принял он коней, копья и щиты и написал прекрасной Харифе такое письмо.

ПИСЬМО АЛЬКАЙДА АЛОРЫ К ПРЕКРАСНОЙ ХАРИФЕ

«Прекрасная Харифа! Не пожелал Абиндарраэс, чтобы пребывание его у меня в плену доставило мне истинное торжество и радость, состоящие в том, чтобы прощать и творить добро. Верьте, мне в сем краю еще ни разу не случалось совершить столь благородное дело, я хотел бы им насладиться вполне и готов даже отлить в память о нем статую для моих детей и потомков. Коней и оружие я принимаю, дабы лучше защищать вашего супруга от врагов, но, ежели он, посылая мне золото, выказал щедрость рыцаря, я, приняв это золото, выкажу алчность торговца. Итак, прошу вас принять эти деньги от меня в уплату за милость, которую вы доставили мне, дав возможность служить вам в моем замке. Кроме того, сеньора, в моем обыкновении не грабить дам, но им служить и угождать».

И с тем отослал дублоны обратно. Прекрасная Харифа, получив их, сказала:

– Кто надеется победить Родриго де Нарваэса в бою и в учтивости, тот, клянусь, надеется напрасно.

Так все остались весьма довольны и друг другу благодарны, и завязалась меж ними тесная дружба, которая длилась до конца их дней.

Из «Повестника»
Хуан де Тимонеда[310]310
  Книга Хуана де Тимонеды (начало XVI в. – 1583), напечатанная в 1567 году в Валенсии под заглавием «Патраньуэло» (слово, столь же мало употребительное по-испански, как по-русски «Повестник»), состоит из двадцати двух новелл разного происхождения, не имеющих особых заглавий. В статье (с. 25) говорилось о связи новеллы XI об Аполлонии с «Периклом», трагикомедией, написанной при участии Шекспира. Повесть об Аполлонии Тирском была широко распространена, и в XVII веке (независимо от Шекспира и Тимонеды) появился русский рукописный ее перевод.
  Перевод новеллы сделан специально для данного издания по книге: ВАЕ, т. 46.
  Н. Балашов


[Закрыть]

 
Антиоха дочь, на гóре,
Аполлоний сватать стал;
Много бедствий испытал
Он на суше и на море.
 

У Антиоха[311]311
  Антиох – традиционное имя царей эллинистической Сирии III–I вв. до н. э. Новелла соотнесена с эллинистическим Востоком, и многие ее географические реалии относятся к восточному Средиземноморью.
  Н. Балашов


[Закрыть], короля Антиохии, оставшегося вдовцом, была дочь по имени Сафирея, девица столь дивной красы, что слава о ее пригожестве и прелести гремела по всем тем краям. Было известно, что она унаследует после отца престол, и королю не давали покоя всякие королевичи да князья, домогавшиеся ее руки, а как ему это было в тягость, то он, дабы отвадить назойливых искателей, повесил над входом в свой дворец таблицу с загадкой, гласившей:

ЗАГАДКА

 
Кто я? Имея, не имею
И, не поднявшись, низко пал;
Я, во грехе живя, тучнею;
Куда нельзя мне, вхож я стал.
 

Было объявлено, что ежели кто эту загадку разгадает, то, какого бы он ни был звания, король отдаст ему свою дочь в жены, а ежели не разгадает, то будет обезглавлен, и по этой причине никто больше не осмеливался просить руки королевны, и так прошло много времени, покуда князь Аполлоний, владыка провинции Тир, славившийся остротою ума, не додумался до смысла загадки. В Сафирею же он был без памяти влюблен и потому явился к королю Антиоху, дабы объявить разгадку. Уединившись с королем, он сказал:

– Это ты, король, имеешь разум, ибо ты человек, и не имеешь его, ибо по-скотски блудишь со своей дочерью[312]312
  …по-скотски блудишь со своей дочерью… – В новелле много рудиментов той средневековой снисходительности к преступлениям и к жестокости монархов, удар по которой был нанесен новой системой моральных ценностей в «Божественной Комедии» Данте.
  Н. Балашов


[Закрыть]; стало быть, это ты живешь во грехе и вхож туда, куда тебе входить нельзя.

Король был изумлен проницательностью Аполлония, по нисколько не смутился и молвил:

– Ты, Аполлоний, достоин смерти, ибо угадал неверно, но ради того, чтобы ты не счел меня жестоким, и ради сана твоего даю тебе месяц сроку, дабы ты лучше подумал.

Аполлоний понял, что дело худо, и поспешно отплыл обратно в Тир, а Антиох, давши ему отсрочку, тут же пожалел об этом и со страху, как бы его, Антиоха, грех не стал известен миру, приказал слуге своему Талиарху вместе с другими злодеями отправиться вслед за Аполлонием и любым способом его погубить. Аполлоний же успел за это время добраться до своего княжества и, не сомневаясь, что верно угадал загадку короля Антиоха, но что тот не захотел сдержать слова и дать ему в жены свою дочь Сафирею, которую он так сильно любил и желал, распорядился погрузить на корабль большой запас пшеницы, да деньги, да драгоценности и второпях, тайно отплыл ночью в море с некоторыми своими приближенными и слугами.

Как узнали жители Тира о его внезапном отъезде и о том, что причиною был отказ короля Антиоха дать Аполлонию в жены свою дочь, они сильно опечалились и в знак всеобщей скорби запретили устраивать в городе увеселения и развлечения. Так что из любви к своему князю все обитатели города пребывали в унынии и тревоге.

Талиарх, прибыв в Тир и сойдя на берег, увидел, что весь город в трауре, и спросил у встретившегося ему юноши, что тут случилось.

– Разве ты, друг, не знаешь, – отвечал ему юноша, – что все мы скорбим, ибо не ведаем, жив или мертв князь наш Аполлоний. С той поры, как вернулся он из Антиохии, никто его больше не видел.

Весьма обрадованный такой вестью, Талиарх со своими подручными возвратился на корабль. И, явившись к королю Антиоху, доложил ему, как обстоит дело. Тотчас же приказал король оповестить по всему королевству, что, ежели кто доставит ему князя Аполлония живым, тот получит в награду пять тысяч марок золота, а ежели мертвым либо его голову – полторы тысячи.

Тем временем князь Аполлоний, странствуя по морю в поисках счастья, причалил к берегам провинции, именуемой Тарс. Сошел он с корабля и отправился прогуляться по городу, одетый купцом, и тут – хотя был он в простом платье – его узнал сенатор того города Гелиат, который прежде был вассалом Аполлония.

Гелиат окликнул его по имени, но Аполлоний не отозвался; тогда Гелиат окликнул его вдругорядь и сказал:

– Князь Аполлоний, отчего ты пренебрегаешь человеком, который может тебе пригодиться? Верно говорю тебе: кабы ты знал то, что знаю о тебе я, так выслушал бы меня да еще поблагодарил бы сердечно.

– Прошу тебя, друг мой, – отвечал ему на это Аполлоний, – и заклинаю честью, скажи мне, не таясь, все, что обо мне знаешь.

– Знаю я то, – молвил Гелиат, – что король Антиох приказал оповестить по всем своим землям, что, ежели кто доставит тебя живым, тому даст он пять тысяч марок золота, а кто принесет твою голову – тому полторы тысячи.

– Вот как! – сказал Аполлоний. – И ты намерен получить эту награду?

– Упаси бог, – отвечал Гелиат, – чтобы я так подло предал того, кому некогда служил как своему господину! Об одном тебя прошу: покинь Тарс как можно скорее, – хоть город наш никому не подвластен, однако ж не угодить королю Антиоху мы побоимся, ибо не раз принимали от него разные милости.

– Что ж, – отвечал на это Аполлоний, – коли так, я прошу тебя только об одной услуге: приюти меня тайно на несколько дней в своем доме, от странствий по морю я сильно утомился.

Гелиат испугался и, не зная, как бы уклониться от исполнения такой просьбы, сказал:

– Мой дом и все, что в нем есть, к твоим услугам, князь, да только, видишь ли, какая беда: мы тут помираем с голоду, не хватило в нашем городе пшеницы, всего на три дня осталось. Как же мне, не имея хлеба, оказать тебе достойный прием?

– Тем лучше, – молвил Аполлоний. – Тебе надо радоваться и благодарить бога, что он в такую пору привел меня в ваш край. Знай, я везу на своем корабле сто тысяч фанег[313]313
  Фанега – испанская (арабского происхождения) мера сыпучих тел, около 55,5 литра.
  Н. Балашов


[Закрыть] пшеницы и готов всю ее здесь выгрузить, ежели властям Тарса будет угодно сохранить тайну и приютить меня в своем городе.

Услыхав это, Гелиат с великой радостью и весельем сердечным припал к его стопам, желая их облобызать, но Аполлоний воспротивился и поднял его с земли. Тогда Гелиат попросил гостя идти прямо с ним в сенат, где прочие сенаторы ждали его, чтобы держать совет о голоде. Пусть, мол, Аполлоний объявит им свою просьбу и сообщит, сколь драгоценный дар привез для здешнего народа.

Оба предстали перед сенаторами, и Гелиат весьма секретно объявил им, что это князь Аполлоний и что, коли согласны они тайно приютить его в своем городе, то он предлагает им сто тысяч фанег пшеницы, привезенных на его корабле, и продаст ее по той же цене, что сам покупал, – по четыре реала за фанегу. Очень обрадовались сенаторы столь щедрому предложению и ответили, что весьма довольны и обещают не только приютить гостя, но, коль понадобится, отдать за него и жизнь свою и достояние. Аполлоний распорядился выгрузить пшеницу и пожелал самолично, как простой купец, всю ее распродать народу. Кто мог уплатить, платил; кто не мог, тому он верил в долг, а бедным земледельцам давал еще и на семена, с тем чтобы вернули, когда снимут урожай. Видя столь великое милосердие и щедрость, соединенные в одном человеке, сенаторы постановили воздвигнуть ему статую из позолоченного мрамора: в одной руке статуя держала пук колосьев, в другой – монеты, как бы сыпля их из пригоршни, и на подножье была высечена надпись:

НАДПИСЬ

 
Он город Тарс от глада спас;
Хоть человек обличьем он,
Не зря зовется Аполлон.
 

Прошло некоторое время, и сенаторы, видя, какую любовь и уважение снискал Аполлоний в народе, встревожились, как бы гость не захватил их землю, да к тому же как бы не дошло до короля Антиоха, что они оказали гостеприимство его врагу, и порешили они поставить Аполлония главным корабленачальником и капитаном над флотом их города числом в тридцать галер. Когда Аполлония известили об этом, он сильно обрадовался, ибо полагал, что на море будет в большей безопасности.

Плавая по морю со своими тридцатью галерами, Аполлоний совершил множество славных подвигов – все корсары трепетали его, а жители Тарса весьма почитали; Фортуна, однако ж, была ему враждебна, – случилась на море великая буря, и погиб весь его флот, кроме одной галеры, которая и возвратилась в Тарс с вестью о великом бедствии и утрате; капитанская же галера потерпела крушение у берегов Пентаполитании[314]314
  Пентаполитания – произведено от Пентаполь – объединения пяти греческих городов на малоазиатском берегу.
  Н. Балашов


[Закрыть], и все люди, бывшие на ней, утонули, спасся один только Аполлоний; ухватясь за доску, он выбрался на берег, весь промокший. Сел он на берегу и предался размышлениям о том, сколь жестоко преследует его Фортуна; тут подошел к нему рыбак и спросил, какого он роду-племени и какая добрая звезда привела его в эту провинцию.

– Знай, брат, – отвечал Аполлоний, – что родом я из Тира и плыл на одной из галер тарсийского флота, все наши галеры затонули, я же, ухватясь за доску, спасся от гибели – и вот я весь тут.

Рыбак поглядел, что человек, видно, не простого звания и хорошего воспитания, и позвал его к себе домой, предложив свое платье, пока не высохнет промокшая одежда. Аполлоний, поблагодарив за доброту, пошел с рыбаком, и тот несколько дней продержал его у себя, уговаривая заняться рыбацким промыслом, – на пропитание, мол, заработает. Аполлоний же отвечал, что это ему по званию не подобает, и просил рыбака указать дорогу в город, – пойдет, мол, он туда искать счастья. Увидал рыбак, что решение его твердо, вывел Аполлония на дорогу в город Пентаполитанию и, дав ему с собой немного денег, сказал:

– Гляди, друг, доверяй только добрым людям и пуще всего береги свои уши, а ежели одолеет тебя нужда, возвращайся в мою убогую хижину. Добрым своим именем клянусь, я тебя в беде не оставлю, хотя сам беден.

Слыша такие сердечные слова, Аполлоний обнял рыбака, поблагодарил за добрый совет и простился с ним, а когда вошел в город, то увидал глашатая, который громко выкликал:

– Эй, люди! Слушайте меня, все чужестранцы, кто в службе проворен и во всяких упражнениях да играх искусен! Собирайтесь поскорей у королевских бань, ибо король нынче изволит мыться!

Аполлоний, прибавив шагу, направился следом за глашатаем, вошел в бани и там, присмотревшись к ухваткам банщика, принялся весьма ловко и проворно ему помогать. Банщик видит – человек услужливый, с виду приятный, и спрашивает, какого он роду-племени. Аполлоний ответил, что он из Тира и у себя на родине был банщиком. Тут прибыл король со всеми своими рыцарями, беседа на том кончилась, а когда банщик стал мыть короля, то, чтобы испытать уменье новичка, сказал:

– Эй, злосчастный Мореход, подсоби-ка мне!

Вот король помылся, а по обычаю той земли особ королевского рода натирали после мытья всякими маслами да благовониями. Аполлоний попросил банщика дозволить ему исполнить эту работу. Тот согласился, и Аполлоний сделал все так ловко и умело, что король остался весьма доволен.

Помывшись, король и все его рыцари[315]315
  …и все его рыцари… – Пережитки средневекового анахронистического представления о извечности существовавших порядков.
  Н. Балашов


[Закрыть] расположились на большом, высоко огороженном ристалище, и король повелел, чтобы созванные глашатаем чужестранцы явились пред его очи; желая позабавиться, как то было у него в обычае, он назначил в награду четыре дорогих самоцвета для тех, кто окажется искусней в прыжках, танцах, борьбе и метании палок. Все испытали свои силы в этих четырех упражнениях, но никто не превзошел Аполлония, и король приказал вручить ему все четыре награды. Возвратившись во дворец, где были накрыты столы для ужина, король, беседуя со своими рыцарями, молвил:

– Клянусь вам честью, друзья мои, этот человек, что нынче мыл меня в бане, так угодил мне, как за всю мою жизнь пи один из слуг моих, да и на ристалище силу и ловкость он выказал отменные. Не знает ли часом кто из вас, какого он роду-племени и как его имя?

Королю ответили, что знают о нем только одно, – зовут его Мореход.

– Так приведите ко мне этого Морехода, – молвил король. Пошли, привели Аполлония во дворец, но только предстать перед королем он ни за что не хотел, стыдясь своей убогой одежды. Королю тотчас об этом доложили, и он приказал дать Аполлонию богатое платье. Когда Аполлоний явился к королю и приветствовал его с подобающим почтением, король усадил его за стол супротив своего стола и велел подносить ему те же яства, какие сам ел. Глядя на драгоценную золотую и серебряную посуду на королевском столе, Аполлоний сидел с печальным лицом.

– Посмотрите на этого Морехода, – сказал королю дворецкий, – ишь с какой завистью глядит он на золото и серебро вашего величества.

– Очень неправильно ты судишь, – отвечал король на такие неразумные слова, – скорее всего причина его печали в том, что он когда-то сам жил в довольстве, как то показывает величавая его наружность.

Ужин закончился, убрали скатерти, и король, пригласив Аполлония за свой стол, попросил его открыть свое имя и звание. На что Аполлоний с глубоким вздохом отвечал:

 
Знай, меня забыл весь мир,
Что когда-то меня славил.
Имя в море я оставил,
Сан и славу в граде Тир.
 

– Право, друг, – сказал король, – что-то я не возьму в толк, не скажешь ли поясней?

Но тут в залу вошла королевна Сильвания, дочь короля, редкостная красавица, а как в той земле было заведено обычаем целовать в лицо короля, а потом тех, кто сидит с ним рядом, подошла она поцеловать и Аполлония; видит, человек ей незнакомый, сидит сильно опечаленный.

– Отец мой и государь, – сказала она королю, – узнайте, ежели возможно, кто этот молодой чужестранец, которого вы приняли с таким почетом, и почему он такой грустный.

– О сладчайшая и любезнейшая дочь моя, знай, что этого юношу зовут Мореход; нынче он славно послужил мне в банях, и я за то пригласил его на ужин. Прошу тебя, присядь с нами и, чтобы развеселить его, спой и сыграй на своей кифаре. Сильвания охотно повиновалась отцу и запела:

СОНЕТ

 
Не укоряй Фортуну непрестанно[316]316
  Не укоряй Фортуну непрестанно… – Сонет во многом выражает основную мысль рассказов такого типа. Надо учитывать, что по-испански прозвище Аполлония выразительнее: не Мореход, а «потерпевший кораблекрушение» («Науфрахьо»).
  Н. Балашов


[Закрыть],
Когда высок ты духом, Мореход!
Ведь град ее ударов иль щедрот
Не сыплется на смертных постоянно.
 
 
То вознесет, то сокрушит нежданно,
Ее причуд причину кто поймет?
Глупец один тягаться с ней дерзнет,
Права иль нет, доискиваться странно.
 
 
Но с жалобой одной ты мог бы в суд
Пойти, и, верь, законным иск сочтут.
Фортуну ты спроси с веселым ликом
 
 
И, как мудрец, в смирении великом:
Зачем давно не оказался тут,
Где счастие и мир скитальца ждут!
 

Когда Сильвания кончила петь и играть, все выразили восторг и восхищение ее изящным и искусным пением и игрою, только Аполлоний не промолвил ни единого слова ей в похвалу, и король ему сказал:

– Что это значит, Мореход? Не понимаю тебя – все в один голос хвалят пение и игру моей дочери, а ты своим молчанием как будто ее осуждаешь?

– Великодушный король, – отвечал Аполлоний, – раз ты вынуждаешь меня сказать, что я думаю, изволь: дочь твоя сделала в искусстве музыки только первые шаги, но совершенства еще не достигла.

– Тогда, Мореход, – сказал король, – прошу тебя из любви ко мне, возьми кифару в свои руки и сыграй, чтобы все мы насладились тем совершенством, о котором ты говоришь.

Хотя и против воли, повиновался Аполлоний приказу короля и пропел под звуки кифары ответ на песню королевны Сильвании в таких словах:

ОКТАВА

 
О дева милая, сулит твой нежный взгляд
И милость, и любовь, и к горю состраданье,
Печальна ты моей печалью, и стократ
При взгляде на тебя сильней мое терзанье.
Пусть радости лучи вновь лик твой озарят,
Ведь мне лишь одному природа в наказанье
Сплела в созвездии, лиющем грозный свет,
Утраты, беды, скорбь – удел мой с юных лет.
 

Вот закончил Аполлоний играть и петь; изящество и нежность его музыки, остроумие и непринужденность стихов, которые он столь кстати пропел в ответ, поразили и восхитили короля и рыцарей, но всего более – королевну Сильванию, покорив и пленив ее сердце.

– Дражайший и любимый государь мой и отец, – молвила она, – ежели ты, как говорил не раз, желаешь осчастливить меня милостью своей и исполнить любую мою просьбу, прошу тебя теперь явить свою доброту и дать мне этого Морехода в учители, дабы я переняла его совершенство в игре и пении.

Отец исполнил ее желание и приказал выдать Мореходу сто тысяч дукатов, чтобы он приоделся и обзавелся всем, что подобает наставнику королевской дочери; отведены были ему также роскошные покои и назначена полдюжина слуг. На уроках королевна Сильвания и ее учитель Аполлоний вели беседы только о музыке, ибо королевна свою пылкую любовь затаила глубоко в душе. Но вот однажды она попросила Аполлония не отказать ей в великой милости и открыть, какого он происхождения, – по облику его и осанке видно, что рода он не простого. Тронутый жаркой просьбой королевны и многими милостями, которые она ему расточала, Аполлоний пообещал сказать свое имя и звание, ежели она поклянется сохранить тайну. Королевна поклялась, и он сказал, что он – князь Аполлоний, и в подробности поведал о постигших его несчастиях, а заключил тем, что ныне почитает себя счастливцем, ибо удостоен покровительства самого короля. Речи эти утешили королевну чрезвычайно, любовь еще сильней охватила и одолела все ее естество, а так как страсть эту она не могла – или из целомудрия не хотела – открыть, то тяжко захворала. Множество лекарей смотрело больную, но никто не угадал причину недуга, и отец королевны был в великом горе.

Об эту пору явились в столицу три весьма знатных князя, все трое с одинаковым намерением просить руки королевны Сильвании. Согласившись между собой, во избежание раздоров, предоставить ей самой решить и указать, кого из трех она выберет себе супругом, они просьбу свою изложили письменно и подали королю, а тот, призвав Аполлония, сказал:

– Возьми, Мореход, сию грамоту с просьбой трех князей, что прибыли в мою столицу, и покажи ее возлюбленной дочери моей и твоей ученице – пусть назначит и напишет собственноручно, кого из трех она выбирает супругом.

Когда грамота была вручена королевне, она прочитала ее без наималейшего смущения и, после того как ее учитель Аполлоний удалился, начертала следующее:

«Больше всех я люблю и желаю видеть своим супругом князя Аполлония, а посему молю вас, отец мой и государь, ежели хотите спасти жизнь дочери вашей, отдать меня ему в жены».

Прошло несколько дней, Аполлоний попросил у королевны грамоту, чтобы узнать решение, но она отвечала, что не даст ее никому на свете, кроме как своему отцу. И вот пришел король в покой дочери, узнал ее волю и, дивясь названному ею имени, молвил:

– Что это значит, дочь моя? Не пойму я, что это за князь Аполлоний, которого ты выбрала себе в супруги.

– Ах, – со страстным вздохом отвечала королевна. – Кто же иной это может быть, как не мой любимый, ненаглядный учитель, которого все вы зовете Мореходом?

– Теперь я узнал и понял твой недуг, дочь моя, – молвил король. – Утешься и не печалься; ежели все так и есть, как ты говоришь, то ради его доблести и добродетели, молва о коих давно дошла до нас и распространилась по всему нашему королевству, я тут же даю согласие сделать его своим зятем и твоим мужем.

С этим обещанием он оставил дочь, а трем князьям, что просили ее руки, дал такой ответ: королевна Сильвания сейчас больна, потому она не может решить, кого из них выбрать своим супругом, и на том просят не прогневаться. Князья выслушали ответ и отправились восвояси.

Все еще тревожась о здоровье дочери, король в большой тайне призвал Аполлония и сказал:

– Мореход, прошу тебя и заклинаю верой в господа бога и честью рыцаря, ответь, истинно ли ты – князь Аполлоний?

– Слыша такое заклятье, – отвечал князь, – не могу не сказать вашему величеству правду. Да, я – он самый, повелевайте и распоряжайтесь мною.

– Повеление мое, – сказал король, – всего лишь одно: я прошу тебя жениться на моей дочери, ибо таково ее желание и мое также, ежели ты не против.

Аполлоний поблагодарил за столь великую честь и хотел было стать на колени, чтобы поцеловать королю руку, но король, не позволив ему опуститься на колени, заключил его в свои объятья, благословил и поздравил, а затем поспешил к дочери известить ее, что она просватана. Заветное желание королевны исполнилось, через несколько дней она, поправившись, встала с постели, и начались приготовления к пышной и торжественной свадьбе. Вечером накануне бракосочетания князь Аполлоний задумал отправиться в бани с такой же блестящей и веселой свитой, как то было в обычае у короля, его тестя. Помывшись, Аполлоний наполнил банщику об их знакомстве, намереваясь отблагодарить за счастье, через него достигнутое. Банщик сразу его узнал и бросился к его ногам, прося явить свою милость; Аполлоний тут же назначил его своим камергером, а жену – камер-фрейлиной королевны Сильвании и пожаловал им на обзаведение двадцать тысяч дукатов.

Настал день свадьбы, отпраздновали ее на славу – столы ломились от яств, был устроен большой бал для дам и маскарад, все честь по чести, как подобает на свадьбе особ королевской крови. Но вот беда – на пиру была украдена драгоценная золотая и серебряная посуда; сколько ни искали, ни допрашивали, вора не нашли. А был им некий ловкач корсар, который, прихватив посуду, поспешил на свое судно, и подвозил его с берега тот самый рыбак, что когда-то приютил князя Аполлония, – корсар солгал рыбаку, будто он ювелир, привозил, мол, посуду князю Аполлонию, да тот не дал ему настоящую цену, вот он и возвращается домой. Денег расплатиться с рыбаком у корсара не нашлось, и он дал ему серебряную чашу. Добрый рыбак, по честности своей и простоте душевной, всему поверил, взял чашу и, с радостью и весельем возвратись домой, отдал ее на сохранение жене.

Прошло несколько лет, князь Аполлоний жил да поживал со своей любезной и дорогой супругой Сильванией, и вот почувствовала она себя в тягости; радостную сию весть она сообщила отцу и попросила, чтобы ее супруга Аполлония признали наследником короля Пентаполитании. Король согласился, коронация была отпразднована весьма торжественно и пышно, три дня подряд жгли потешные огни и веселились, а к концу празднеств показался в порту корабль, и с него сошли послы из королевства Антиохии и из Тира; в роскошных одеждах, торжественной процессией, они проследовали во дворец, и, простершись ниц перед королем Аполлонием, как велел этикет и требовал его сан, послы Антиохии изложили свое дело: