Текст книги "Европейская новелла Возрождения"

Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра

Соавторы: Никколо Макиавелли,Лоренцо де Медичи,Франко Саккетти,Антонфранческо Граццини,Маттео Банделло,Мазуччо Гуардати,Тирсо Молина,Джиральди Чинтио,Бонавантюр Деперье,Маргарита Наваррская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)

Едва лекарь Маненте услышал, как дергают дверь, а затем лязганье засовов, он весь задрожал и, выпрямившись, сел на постели. Когда же он увидел вошедших, одетых столь странным образом, и у одного из них в руке сверкающий меч, его охватили такое изумление и ужас, что он хотел закричать, но крик застрял у него в горле; остолбенев от удивления, ошеломленный, не на шутку опасаясь за свою жизнь, он ожидал, что с ним будет дальше. Но тут он увидел, как второй, который нес еду, расстилает на столе, стоявшем напротив постели, салфетку, раскладывает на ней хлеб, мясо, ставит вино и всю прочую снедь и подает ему знак приблизиться и приняться за дело. Здесь наш лекарь, которого давно уже терзали муки голода, вскочил на ноги и, как был, в одной рубахе и босой, кинулся к столу, но человек в маске указал ему на широкий длинный халат и пару башмаков, лежащих на одной из лавок, и знаками велел ему одеться и обуться, после чего лекарь Маненте накинулся на еду с поистине волчьим аппетитом. Тотчас же оба слуги покинули комнату, на мгновенье распахнув дверь и сразу же задвинув снаружи засов и вновь оставив лекаря в полной темноте; затем они сняли с себя маскарадные одеянья и доложили обо всем Великолепному. Оставшись в кромешной тьме, лекарь Маненте не пронес куска мимо рта: он прекрасно управился и с парой каплунов, и с телятиной, запивая каждый кусок вином из оплетенной бутылки и думая про себя: «Все это не так уж страшно; если мне и суждено умереть, то теперь я хотя бы спокоен, что умру не с пустым брюхом». Тщательнейшим образом подобрав все остатки, он завернул их в салфетку и вернулся обратно в постель, по-прежнему дивясь, что он здесь один, в темноте, и даже не знает, ни где находится, ни как сюда попал, ни когда отсюда выйдет. Однако, вспомнив смеющиеся карнавальные маски, он про себя тоже засмеялся, тем более что ему пришлось весьма по вкусу угощение, а пуще всего – вино, которому он отдал должное, опорожнив чуть ли не целую фьяску; он уже почти не сомневался, что это, должно быть, проделки его друзей, и поэтому твердо надеялся вскорости выбраться отсюда на свет божий; с этими приятными мыслями он и уснул.

Неизвестный феррарский художник XV в. Женский портрет.

Из книги Ф. Форести «О знаменитых женщинах».

Гравюра на дереве.

Наутро, едва рассвело, санитар, высунувшись из окна, громко объявил всем соседям и золотых дел мастеру, что ночь лекарь провел спокойно, нарыв у него в горле рассасывается, что он ставит ему припарки и надеется, что все обойдется благополучно. Наступил вечер, и видя, что все разыгрывается, как по нотам, и ему предоставляется превосходный случай продолжить шутку, Великолепный сообщил Монаху и санитару, что им делать дальше. Как раз в тот день, часов в девять поутру, один барышник, по прозвищу Французик, объезжая коня на площади Санта-Мария-Новелла, упал вместе с ним, причем так случилось, что лошадь осталась цела и невредима, а сам он сломал себе шею. Люди, бросившиеся на помощь, думали, что он без чувств; поэтому они подняли его и отнесли в больницу Сан-Паголо, а там, расстегнув на нем рубашку, чтобы привести в чувство, увидели, что он мертв, – у него оказалась сломана шея. Несколько друзей, продав его жалкую одежду, поручили, так как в городе он был чужой, монахам при церкви Санта-Мария-Новелла похоронить его после вечерни; по чистой случайности они погребли его в одном из тех склепов, что находятся снаружи, вверху лестницы, напротив главного входа в церковь.

Между тем Монах и его приятель следовали плану, замышленному Лоренцо: на исходе того же дня, не успели прозвонить к вечерне, санитар громкими криками из окна сообщил, что болезнь лекаря серьезно осложнилась, и он опасается за его жизнь: нарыв так стеснил больному горло, что он не только не в силах говорить, но даже не может дышать. Тут под окном появился шурин, который хотел было уже заняться составлением завещания, но санитар сказал ему, что пока это еще вряд ли уместно; они условились, что отложат все до утра, а утром, если маэстро Маненте будет в состоянии, они дадут ему написать завещание и позовут священника, чтобы лекарь исповедался и приобщился святых даров.

Тем временем совсем стемнело, было уже за полночь, и стремянные по приказу Великолепного тайно отправились на кладбище при церкви Санта-Мария-Новелла, к тому склепу, в котором был погребен днем Французик, вынули его тело и на плечах отнесли на улицу де' Фосси, в дом лекаря Маненте, где Монах и санитар их уже поджидали на пороге и потихоньку взяли у них и внесли в дом покойника, а стремянные, никем не замеченные, ушли восвояси. Монах и санитар развели большой огонь в печи и, предварительно как следует выпив, закутали мертвеца в саван, которым послужила большая новая простыня, завязали ему горло промасленными шерстяными тряпками и как следует похлопали по щекам, так что лицо у него вспухло и посинело, и положили труп на стол посреди комнаты на первом этаже; на голову покойнику они напялили шапку, которую обычно носил по праздникам лекарь Маненте, закрыли его с головы до ног ветками апельсинового дерева и сами отправились спать. Едва настало утро, санитар громким плачем оповестил соседей и всех, кто проходил в тот час по улице, о том, что маэстро Маненте на рассвете покинул сей мир; слух о его смерти тотчас же разнесся по Флоренции и едва достиг ушей золотых дел мастера, как тот сразу же прибежал и узнал от санитара все подробности. И поскольку мертвого уже не воскресить, то решили сегодня же дотемна похоронить покойного. Золотых дел мастер так и доложил городским властям, ведающим санитарной службой, и похороны назначили на одиннадцать часов вечера. Обо всем заранее поставили в известность также монахов из Санта-Мария-Новелла и священников церкви Сан-Паголо, так что к условленному часу все были готовы. Таким образом, благодаря тому, что монахи и приходские священники, идя за гробом, старались держаться на почтительном расстоянии от умершего от чумы, а могилыцики-божедомы взяли тело покойного из его собственного жилища, конский барышник Французик был принят за маэстро Маненте, и никто нимало не сомневался, что умер действительно лекарь; так же думали и все остальные, кто видел покойника, хотя многие находили, что он весьма изменился, однако объясняли это болезнью, говоря один другому: «Погляди-ка только, в каких он пятнах!» – «Да, видать, болезнь у него была страшная…» Вот так, не занося покойника в церковь, где в это время монахи и священники, служа панихиду как положено, отпевали его, могильщики, поднявшись по ступеням, швырнули тело вниз головой в первый же попавшийся склеп, а затем, опустив каменную плиту, отправились восвояси. Все это происходило на виду у толпы в добрую тысячу человек, которые, заткнув носы и нюхая кто ароматический уксус, кто цветы или душистые травы, издали наблюдали за погребением лекаря Маненте, причем все были уверены, что хоронят именно его. И поистине нетрудно было поддаться обману – ведь тогда все мужчины ходили бритые, а кроме того, видя, как лекаря выносят из его собственного дома, в столь хорошо знакомой всем шапке, закрывавшей ему пол-лица, ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения.

Золотых дел мастер, когда покойного вынесли и похоронили, поручил заботу о доме и всем добре санитару и ушел, посулив прислать ему знатный ужин, дабы тот выполнял свой долг с большим старанием и любовью; затем он послал нарочного к сестре, с сообщением о том, что возвращаться во Флоренцию ей вряд ли есть смысл, так как муж ее умер и уже похоронен, а все хлопоты и заботы о доме и обо всем, что в нем находится, она может препоручить ему, а сама пусть постарается успокоиться и живет счастливо и весело, любовно пестуя своего маленького сына.

Спустилась ночь, и Монах, тем более что он уже успел поужинать, ушел, стараясь, чтобы его никто не заметил, оставив санитара в одиночестве, и потихоньку вернулся к себе домой; на следующий день он явился к Лоренцо, и, вместе посмеявшись над шуткой, которую они выкинули и которая удалась как нельзя лучше, они обдумали все, что необходимо сделать, дабы довести ее до конца.

Так прошло дня четыре, а может, шесть, причем каждый день утром и вечером двое слуг в тех же смеющихся масках, так же, как и в первый раз, не забывали приносить лекарю обильную и жирную пищу.

Однажды, едва лишь начало светать, – дело было часа за четыре до наступления дня, – эти две маски по приказу Великолепного распахнули дверь в комнату и разбудили лекаря. Знаками они велели надеть ему короткую куртку красного сукна и длинные, какие носят моряки, штаны из такой же материи, нахлобучили на него шапочку вроде греческой, защелкнули на запястьях наручники и, накинув на голову плащ, да так замотав, чтобы он ничего не мог видеть вокруг, вывели его из комнаты и проводили во двор, настолько растерявшегося и напуганного, что он дрожал, как в лихорадке; приподняв, они впихнули его в закрытую карету, запряженную парой очень резвых мулов, хорошенько захлопнули за ним дверцы – так, чтобы он не мог их открыть изнутри, и повезли куда-то в сторону городских ворот у церкви Санта-Кроче; мулами правили оба стремянных, одетых в обычное платье, ворота перед ними сразу же распахнулись, и они весело покатили по дороге, ведущей из города. Когда лекарь Маненте почувствовал, что его куда-то увозят, причем было неизвестно, куда его везут и кто везет, он испугался и изумился до крайности; но потом, когда уже совсем рассвело, услышав за стенками кареты голоса крестьян и стук копыт скота на дороге, он стал сомневаться, уж не мерещится ли ему все это, однако сумел побороть страх и стал подбадривать себя и утешать. Сопровождающие, не обменявшись между собой ни единым словом, дабы он не мог их услышать, все погоняли да погоняли мулов, остановившись лишь однажды, когда решили, что настало время перекусить, и таким образом вскоре после полуночи они прибыли к месту назначения – в монастырь Эрмо-ди-Камальдоли, где их весело приветствовал у ворот отец настоятель. Въехав во двор, они распрягли мулов; потом Монах проводил их сначала в свою келью, а оттуда в маленькую прихожую и затем, миновав монастырскую канцелярию, ввел в небольшую комнату, где он уже распорядился замуровать окно и поставить узкую койку и столик со складным стулом. Поскольку, по счастью, там к тому же оказались камин и нужник, а выходила эта комната, расположенная в самом отдаленном уголке монастыря, на очень крутой и пустынный обрыв, где никогда не случалось встретить ни человека, ни зверя, и поэтому тут всегда царила тишина, которую нарушали только свист ветра и раскаты грома да негромкий звон небольшого колокола, возвещающего обедню или вечерню и созывающего монахов к трапезе, обеду или ужину, – посему место это стремянные Лоренцо сочли вполне подходящим. Поэтому они отправились к монастырскому странноприимному дому, где была оставлена карета, и извлекли из нее своего пленника, полуживого от голода и жажды, уже нечувствительного ни к лишениям, ни к страху и вообще уже еле державшегося на ногах, и, замотав ему плащом голову и таща чуть ли не волоком, препроводили в ту комнату, а там, усадив на кровать и еще не снимая наручников, оставили одного. Затем они пошли в келью к настоятелю, куда тот сразу же вызвал двух послушников для того, чтобы научить, как им впредь надобно обращаться с маэстро Маненте и как приносить ему пищу, хотя Великолепный еще до того самым тщательным образом их обо всем предуведомил. Между тем стремянные облачились в свои одеяния все с теми же смеющимися масками, не позабыв ни меч, ни факел, и наконец, точно так же, как проделывали это во Флоренции, принесли лекарю обильный ужин, который был уже приготовлен монахом. Едва Маненте увидел появившиеся на пороге маски, он обрадовался им, как старым знакомым; тот, что нес блюда, поставил их на столик и, подойдя к пленнику, снял с него наручники и подал знак приступать к трапезе. Лекарь Маненте, мучимый голодом и жаждой, накинулся на еду с прожорливостью дикой утки, напившись и наевшись до отвала. После чего маски, открыв дверь, сразу же вышли из комнаты, оставив его в полной темноте. Послушники, чтобы хорошенько все увидеть, поднялись на чердак над комнатой и, потихоньку вынув из пола кирпич, смогли в эту щель во всех подробностях разглядеть происходящее внизу; потом они возвратились туда, где уже находились стремянные, которые, сняв с себя свои одеяния, маски и все прочие причиндалы, передали их, а сами, выпив и закусив, легли отдыхать, ибо им до смерти хотелось спать и они валились с ног от усталости. Наутро, поднявшись, однако, не слишком рано, стремянные позавтракали и, еще раз напомнив настоятелю и послушникам о том, что, принося пленнику вечером и утром еду, следует неизменно придерживаться установленных правил, они попрощались и возвратились со своей каретой во Флоренцию, где самым наиподробнейшим образом доложили обо всем Великолепному, который выразил свое полное одобрение и был премного доволен.

Тем временем, по прошествии установленного срока, санитар, получив от золотых дел мастера вознаграждение за охрану дома, передал ему все имущество и вернулся к себе в больницу при монастыре Санта-Мария-Нуова[93]93
  Больница Санта-Мария-Нуова. – В те времена больницы, как правило, находились в ведении монастырей.
  P. Xлодовский


[Закрыть], а жена лекаря Маненте с маленьким сыном и служанкой возвратилась во Флоренцию во вдовьем трауре и, оплакав кончину мужа, зажила довольно безбедно.

Послушники-монахи, точно как им было показано, утром и вечером всегда в один и тот же час приносили еду лекарю, который, ибо заняться чем-либо иным все равно не имел возможности, только и ждал, как бы набить себе брюхо и вновь улечься спать, никогда не видя света, кроме тех нескольких минут, когда ему приносили пищу. И даже отдаленно не представляя себе, ни где он находится, ни что за люди ему прислуживают, он опасался, уж не попал ли в какой-нибудь заколдованный дворец; однако это ничуть не мешало ему есть и пить на даровщинку и спать сколько влезет, а когда бодрствовал – строить воздушные замки.

Между тем Лоренцо случилось по некоторым делам чрезвычайной важности, касавшимся государственных интересов и управления городом, покинуть Флоренцию, куда он возвратился лишь через несколько месяцев, а вернувшись, занялся другими неотложными делами, в результате чего довольно долгое время он не вспоминал о лекаре Маненте и вовсе о нем позабыл бы и думать, если бы в один прекрасный день, проезжая верхом, случайно не встретил монаха из Камальдоли, приехавшего во Флоренцию по хозяйственным нуждам монастыря; вспомнив о лекаре, Великолепный велел позвать этого монаха и, услышав от него, что тот на следующее утро собирается покинуть Флоренцию и возвратиться в Камальдоли, написал письмо и велел передать его настоятелю монастыря. Монах почтительно взял письмо и сказал, что с величайшей охотой выполнит поручение, и действительно точным образом и без проволочек его исполнил.

Однако за это время произошло немало событий, и самым главным из них было то, что жена Маненте вступила в брак во второй раз, – вот уже полгода, как она вышла замуж за некоего Микеланьоло, золотых дел мастера, приятеля ее брата Никколао; последний ей весьма советовал это сделать, даже настойчиво об этом упрашивал, ибо такое родство помогало ему возобновить еще на десять лет контракт с Микеланьоло, который был его компаньоном. Поэтому Никколао, отдав на воспитание опекунам сына сестры, переехал теперь в дом к Микеланьоло, а тот, получив некоторое доставшееся ему в наследство имущество, жил припеваючи со своей Бриджидой, – так звали женщину, которая уже ожидала от него ребенка.

Настоятель, услышав, что Великолепный отбыл, не оставив никаких дальнейших распоряжений, продолжал исполнять то, что ему было приказано; и так как он весьма жалел лекаря Маненте, позаботился, ибо уже настали холода, снабдить его жаровней и запасти несколько мешков дров, которые прислуживавшие ему маски сложили в углу комнаты и которыми топили камин, а также распорядился принести ему домашние туфли, кое-что из одежды и какое-нибудь одеяло. Кроме того, он позаботился, чтобы приладили на потолке маленький светильник, который горел днем и ночью, так что комната была в достаточной мере освещена. Таким образом, лекарь теперь видел то, что ел, и все, что делал, и даже в какой-то степени проникся благодарностью к тем, кто доставил ему эти удобства, хотя по-прежнему не знал, кто же эти люди; он частенько напевал песенки, которые обычно пел в компании своих собутыльников еще за столом в харчевне, а иногда, импровизируя, сочинял и какой-нибудь шутейный стишок. Так как голос у него был красивый, а дикция четкая, он нередко декламировал некоторые стансы Лоренцо, тогда только что вышедшие и называвшиеся «Леса любви», доставляя послушникам и настоятелю, которые лишь одни и могли его слышать, превеликое удовольствие и развлечение. Вот так он и жил, стараясь извлечь из подобного существования то приятное, что было возможно, и уже почти совсем утратив надежду когда-нибудь вновь увидеть свет божий.

Между тем прибыл гонец, доставивший письмо Великолепного отцу настоятелю, и последний, полностью следуя воле и приказу Лоренцо, велел послушникам в ту же ночь, часа за два, за три до рассвета, увести маэстро Маненте из монастыря и объяснил им, как и куда, где и каким образом потом его оставить; в назначенное время послушники, одетые, как обычно, явились к лекарю и, приказав встать с постели, знаками велели ему надеть свой странный наряд, напоминавший матросское платье, а потом, защелкнув на запястьях наручники и накинув на плечи плащ с капюшоном, закрывавшим лицо, куда-то его повели. На сей раз лекарь Маненте решил, что настал его смертный час и ему никогда уже больше не вкусить хлеба; и, вне себя от отчаяния, но подчинившись, чтоб не навлечь еще большей беды, он позволил увести себя провожатым, которые, поспешно шагая, волокли его за собой часа два или более того по лесу, пробираясь узкими тропинками, пока наконец не вывели его в окрестности Вернии, где на дне глубокого ущелья привязали лекаря стеблями бородавника к стволу огромной ели и потом, сдернув с головы капюшон, нахлобучили по самые брови шапочку, сняли наручники и, оставив его вот так привязанным к дереву, скрылись с быстротой ветра; по тем же лесным тропинкам, хотя и в кромешной тьме, погасив факел, никем не замеченные, они вернулись в Камальдоли. Лекарь Маненте, оставшись один и связанный совсем не крепко, хотя все еще дрожа от страха, весь превратился в слух и, не слыша ни малейшего шороха, не то что шума, принялся шевелить руками и с легкостью разорвал свои путы; затем, сдвинув шапочку с глаз и воздев их горе, он увидел над собой, меж верхушек деревьев, клочок звездного неба и только тут, радостный и приятно изумленный, наконец уверился в том, что он свободен, как птица. Тем временем уже начало светать, и он, озираясь кругом, разглядел ели, окружавшие его, и траву под ногами и понял, что он, должно быть, в лесу. Однако, опасаясь какой-либо новой неожиданной напасти, он боялся пошелохнуться и застыл неподвижно и безмолвно и даже затаил дыхание, чтобы его никто не услышал, – ему все мерещились эти смеющиеся маски, которые вновь наденут на него наручники и опять куда-то поволокут. Но когда вскоре совсем рассвело и взошедшее солнце залило все вокруг своими яркими лучами, он, не видя кругом ни одной живой души, решился сойти с места и пустился по узкой тропинке вверх по склону, чтобы выбраться из этого горного ущелья, ощущая всем существом, что поистине вернулся к жизни. Не успел он пройти и четверти мили, добравшись до вершины склона, как вышел на весьма оживленную дорогу; по ней навстречу ему шагал погонщик с тремя мулами, груженными мешками с овсом, и, когда тот приблизился, лекарь спросил у него, далеко ли деревня и как называется эта местность. Погонщик в ответ сказал, что это Верния, а потом добавил: «Черт побери, ты что – слепой, разве не видишь святого Франциска?» – и указал рукой на церковь, высящуюся на горе на расстоянии всего лишь каких-нибудь двух полетов стрелы. Маэстро Маненте, поблагодарив его, в самом деле тотчас же узнал селение, ибо неоднократно приезжал туда со своими друзьями, чтобы весело провести время, и, воздев руки к небу, воздал хвалу господу, – он словно заново родился на свет божий. Свернув вправо с дороги, он, похожий в своем платье красного сукна на моряка, направился вверх по склону к монастырю, которого вскорости и достиг.

Там он застал одного странствующего миланского дворянина, который прибыл из Флоренции вместе со своим товарищем, тоже миланцем, со слугами и лошадьми, чтобы посетить эти святые места, поклониться святому Франциску и покаяться в грехах. И поскольку накануне вечером он сильно поранил себе ногу, да к тому же еще и простыл, то ночью нога у него начала болеть и пухнуть, так что наутро он не только не мог ею пошевельнуть, но боялся даже до нее дотронуться, и ему пришлось остаться в постели. Поэтому, чтобы успокоить монахов, он решил послать в Биббиену за врачом, но тут как раз и явился лекарь Маненте; поздоровавшись, он прежде всего расспросил монахов о причине болезни этого дворянина и, узнав, в чем дело, сказал им, что не стоит посылать за врачами и что они могут довериться ему, – не пройдет и десяти минут, как он уймет мучающую дворянина боль, а к следующему утру все как рукой снимет. Хотя Маненте одет был все еще весьма странным образом, вид его тем не менее, равно как и красноречие, располагали к себе, и миланец решил ему довериться; поэтому лекарь Маненте, велев монахам принести розового масла и миртового порошка, сперва занялся лечением открытой раны, а затем вправил кость и, как следует смазав маслом и засыпав порошком, крепко забинтовал ногу; боль сразу же прошла, и миланскому дворянину удалось хорошо выспаться и отдохнуть, тем более что прошлой ночью он не сомкнул глаз; так что наутро, проснувшись, он почувствовал себя вполне здоровым и смог не только ступать на раненую ногу, но даже свободно ходить; поэтому он приказал седлать лошадей и, выпив по стаканчику с монахами и дав два дуката врачу, поскакал во Флоренцию.

Лекарь Маненте в самом веселом расположении духа, оставив пожертвование монастырю, распрощался с монахами и отправился в сторону Муджелло в свое имение и, бодро шагая, прибыл туда под вечер, когда солнце уже садилось; он громко окликнул по имени работника, но вместо него отозвался какой-то совсем молодой крестьянский паренек, сообщивший, что тот теперь работает в другом имении, находящемся довольно далеко отсюда. Лекарю все это показалось странным, он не мог успокоиться, досадуя на жену, что она без его на то согласия уволила прежнего работника и наняла вместо него нового; парнишке он велел позвать отца, которому объяснил, что он – большой друг его хозяина, а посему просит пустить его в дом и предоставить ночлег. Крестьянин, оглядев странный наряд гостя, засомневался и, объятый подозрением, никак не мог ни на что решиться; однако лекарь Маненте говорил так красно, что сумел убедить его; тот успокоился и согласился, ободренный также и тем, что не увидел у гостя оружия, но все же из-за предосторожности пригласил его не в дом, а в хижину, в которой жил сам; введя врача в хижину, крестьянин усадил его за стол, и они скудно поужинали. Маэстро Маненте, решив не раскрывать своего имени, ничего не спрашивал ни о хозяйстве, ни о своей жене; но, увидев на столике чернильницу и стопку бумаги, ибо крестьянин был старейшиной церковного прихода, он попросил письменные принадлежности, и ему их подали; таким образом лекарь получил возможность написать жене, и, черкнув ей коротенькую записку, он обернулся к сыну крестьянина и сказал:

– Я дам тебе карлин, если ты завтра утром пораньше отправишься во Флоренцию и передашь это письмо из рук в руки твоей госпоже, а потом исполнишь то, что она тебе прикажет.

Парень, с разрешения отца, согласился и, уложив лекаря спать на соломе, запер его в хижине. Маэстро Маненте, терпеливо снес это, говоря про себя: «Завтра ты будешь ломать передо мной шапку и сочтешь за честь мне прислуживать», – и, устроившись поудобнее на соломе, постарался уснуть.

Наутро, чуть свет, сын крестьянина, получив накануне вечером карлин и письмо, отправился во Флоренцию и, достигнув к обеденному часу дома своей хозяйки, вручил письмо монне Бриджиде, которая тотчас его распечатала, и ей показалось, что она узнает руку своего первого мужа; но потом, когда она прочитала письмо, ее охватили такое горе и изумление, что она чуть было не лишилась чувств и сама не знала, на каком она свете. Когда же она расспросила молодого крестьянина о возрасте, росте и чертах лица приславшего его к ней человека, она изумилась еще больше и ее охватило еще большее отчаяние; не теряя времени, она послала слугу в мастерскую за Микеланьоло, который, придя и прочитав письмо, так же, как и его жена, пришел к тому мнению, что похоже на то, и даже более того – совершенно ясно, что письмо и впрямь писано рукой маэстро Маненте; но, с другой стороны, поскольку не было никаких сомнений в том, что тот умер, не было никаких сомнений и в том, что письмо писал кто-то другой и, следовательно, человек этот – жулик, который пытается обмануть их таким необычным образом, ибо содержание письма было следующее: писавший сообщал в нем своей дражайшей супруге, что после различных и весьма странных злоключений, проведя более года взаперти, постоянно при этом опасаясь за собственную жизнь, теперь наконец, хвала господу, он избежал опасности, а все подробности расскажет ей при личной встрече, и что пока ей достаточно знать, что он жив-здоров и находится в их имении, и просит ее, незамедлительно сообщив эту новость всем во Флоренции, прислать ему мула, камзол и плащ, высокие сапоги и шляпу, а также растолковать новому работнику, что он – лекарь Маненте, ее муж, а следовательно, является его хозяином, и посему надобно, чтобы ему открыли дом и он смог бы в нем со всем удобством отдохнуть этой ночью, а на следующее утро чуть свет он поспешит во Флоренцию, чтобы нежно прижать ее к своей груди.

В ярости и гневе Микеланьоло тут же ответил от имени жены, написав весьма выразительное и резкое письмо, в котором грозился, что если тот не уберется с богом, то он приедет и велит всыпать ему хорошую порцию палок или пришлет туда капитана городской стражи. Кроме того, он велел крестьянскому парнишке передать отцу, чтобы тот выгнал этого проходимца ко всем чертям. Парень незамедлительно отбыл, а Микеланьоло возвратился в мастерскую, оставив Бриджиду в печали и полном душевном смятении.

Утром лекарь Маненте пошел прогуляться до птицеловного тока, находившегося в трех милях от его дома, и, не узнанный владельцем, с которым они раньше были приятели, и даже более того – назвавшись албанцем, отменно там пообедал, про себя смеясь и потешаясь, а потом, под вечер, все в таком же превеселом настроении, вернувшись к себе домой и будучи совершенно твердо уверен, что он уже признан как хозяин, вознамерился свернуть шею паре каплунчиков, которых заприметил еще утром на дворе. Но не успел он туда дойти, как перед ним вырос уже вернувшийся из города молодой крестьянин и не только безо всякой почтительности, но даже с весьма грубым видом протянул ему письмо, на котором не было ни имени адресата, ни сургучной печати; это обстоятельство сразу же весьма озадачило и раздосадовало лекаря, угадавшего в нем начало печального конца; прочитав же письмо от первой до последней строки, он от удивления и сердечной боли лишился дара речи и был настолько ошарашен, что поистине уже сам не знал, жив он или уже умер.

Тем временем подоспел пожилой крестьянин, отец юноши, привезшего приказ от хозяина, и грубо сказал ему, чтобы он сегодня же позаботился о ночлеге где-нибудь в другом месте, ибо владелец имения велел немедленно прогнать его прочь. Лекарь Маненте вне себя от огорчения, видя, что работник, который, как он предполагал, получив письмо, тотчас признает его своим хозяином, вместо того гонит его на улицу, смиренно ответил, что, так и быть, он уйдет; и, охваченный сомнением, уж не перевоплотился ли он часом в кого-то другого и что он теперь, может, и впрямь вовсе и не маэстро Маненте, попросил крестьянина, чтобы тот назвал ему имя своего хозяина. Работник ответил, что его господина зовут Микеланьоло, он – золотых дел мастер, а супруга его – монна Бриджида; тогда лекарь спросил, не было ли у этой монны Бриджиды другого мужа и есть ли у нее дети. Да, ответил крестьянин, у нее был первый муж, лекарь, который звался, как говорят люди, маэстро Маненте, но, по слухам, он погиб от чумы, оставив ей сынка по имени Сандрино. «Боже мой, что ты говоришь?!» – воскликнул лекарь и принялся дотошно выспрашивать разные подробности, но крестьянин ответил, что больше и ведать ничего не ведает, поскольку сам он из Казентино и нанялся в это имение только прошлым августом. Лекарь Маненте, решив не раскрывать работнику, кто он, и так как времени было уже более двух часов пополудни, попрощался с ним и зашагал по дороге в сторону Флоренции, размышляя про себя о том, что же заставило его жену и родственников по каким-то странным причинам поверить, что его нет в живых, и вести себя подобным образом, тем более что он очень хорошо был знаком с золотых дел мастером Микеланьоло, приятелем своего шурина. И, строя в уме тысячи предположений, он без устали шагал и шагал по дороге, так что под вечер, правда, уже довольно поздно, добрался до постоялого двора «У камня», что возле мельницы, не более чем в миле от города; там он и решил заночевать и, съев на ужин лишь пару вареных яиц, улегся почивать, но всю ночь проворочался в постели с боку на бок, так и не сомкнув глаз. Однако утром он поднялся чуть свет и, расплатившись с хозяином, не торопясь направился во Флоренцию и вошел в город, по-прежнему никем не узнанный, хотя навстречу ему попадалось немало приятелей и знакомых. Покружив по улицам и обойдя чуть ли не полгорода, он наконец очутился на улице де'Фосси как раз в ту минуту, когда его жена и сын, возвращаясь от обедни, входили в дом; будучи уверен, что жена его заметила, но не подала вида, что узнает, он передумал идти с ней объясняться и отправился в церковь Санта-Кроче к своему исповеднику маэстро Себастьяно, полагая, что тот может явиться подходящим посредником и сумеет убедить Бриджиду в том, что это в самом деле он собственной персоной, и горя желанием поведать ему обо всем, что с ним стряслось, и испросить его совета; но, не найдя его, услышал от монахов, что тот ныне живет в Болонье, кое известие повергло его в такое уныние, что он просто не знал, как ему быть. Так побродил он по площади, обошел Новый и Старый рынки, встречая повсюду множество друзей и знакомых, в том числе маклера Блондинчика, Фео по прозвищу Барабан, мастера Дзаноби Бородача, шорника Леонардо, и, не будучи никем из них узнан, был этим немало озадачен, если не сказать больше. Так как между тем наступил час обеда, он отправился в харчевню «Обезьяна», где застал ее хозяина – своего старого и весьма близкого приятеля по прозвищу Амадоре – Любитель Стихов, за столом; он спросил разрешения вместе отобедать и подсел к нему; когда обед подходил к концу, Амадоре вдруг сказал, что сдается ему, будто он уже где-то видел его раньше, но никак не может припомнить, где именно они встречались, на что маэстро Маненте ответил, что это вполне возможно, ибо он долгое время жил во Флоренции у маэстро Агостино на площади Паделла, там, где бани, а ныне, приехав из Ливорно, он хотел бы вновь тут поселиться, ибо жизнь моряка успела порядком ему наскучить. И вот так, слово за слово разговорившись и порассуждав о различных предметах, они закончили свой обед, и лекарь, огорченный и ввергнутый в глубочайшее изумление тем, что он так и остался неузнанным своим сотрапезником, расплатился с трактирщиком и принял решение во что бы то ни стало сегодня же вечером поговорить с женой. И поэтому, пробродив по улицам до тех пор, пока не наступило, как ему показалось, подходящее время, – оставалось полчаса до полуночи, – он направился к себе домой и дважды громко постучал в дверь; женщина выглянула в окно, спросив, кто стучится, и лекарь ей ответил: