Текст книги "Европейская новелла Возрождения"

Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра

Соавторы: Никколо Макиавелли,Лоренцо де Медичи,Франко Саккетти,Антонфранческо Граццини,Маттео Банделло,Мазуччо Гуардати,Тирсо Молина,Джиральди Чинтио,Бонавантюр Деперье,Маргарита Наваррская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)

– А что такое «зминере»? – Муж, не ожидавший подобного вопроса, от которого у него сердце захолонуло, испустил глубокий вздох и, вспомнив свою Джакену, ответил:

– Это значит: «Хочешь поесть?» На что простушка сказала, смеясь:

– А я думала что-нибудь худое, хоть и слышала, как ты говорил это множество раз.

Тогда Антонио привлек ее к себе, дабы насладиться ею вместо фламандки, которую он представлял себе в то самое мгновенье, и они принялись забавляться, получая от сего величайшее удовольствие. Женщина подумала, что муж сказал ей правду, ибо она часто слышала от него это слово за ужином, за обедом, в постели, и тоже взяла привычку выражаться таким же образом. Нередко она говорила мужу с задорным смехом:

– Анси визминере?

И Антонио, который прекрасно все понимал, отвечал:

– Ио, – и при этом всякий раз запечатлевал на ее устах жаркий поцелуй. Женщине такая игра пришлась по вкусу, и не проходило дня, чтобы она, сама того не подозревая, не растравляла мужу его раны.

В такого рода увеселениях прошло у них много дней. И вот однажды, в самый разгар лета, прекрасная супруга не очень мудрого бакалейщика сидела в холодке под навесом и шила. Как всем хорошо известно, в это время года, когда дни стоят длинные, многие отправляются в дальние странствия. А в ту пору на дорогах было великое множество пилигримов не только потому, что стояло лето, но и потому, что наступил святой год Юбилея[141]141
  Святой год Юбилея. – В эпоху Возрождения католическая церковь каждый пятидесятый год объявляла «святым», юбилейным. В это время в Рим изо всех стран стекались паломники, ибо всякий человек, побывавший в «святой год» в Риме и посетивший там определенное число церквей, получал отпущение всех грехов. До XIV в. юбилеи отмечались католической церковью раз в сто лет. В настоящее время они празднуются с промежутком в двадцать пять лет. Последним «святым годом» был 1950-й.
  Р. Хлодовский


[Закрыть]. Хорошенькая молодая женщина из-за непереносимого зноя была одета совсем по-домашнему и выглядела сущим ангелом, рожденным под кущами рая. На ней было белое открытое крестьянское платье без рукавов, едва прикрывавшее голени, обтянутые белыми шелковыми ажурной вязки чулками, которые муж привез ей из Венеции. Из-под платья виднелись прелестнейшие точеные ножки, обутые в черные бархатные туфельки, расшитые серебром. Голову ее прикрывала шелковая косынка, а шею украшал вышитый воротничок из тончайшего шелка. Так вот, сия ангельской красоты женщина сидела на низенькой скамеечке подле двери дома и шила, склонив головку, отчего видна была ее грудь, красивее которой в то время невозможно было сыскать, – не слишком большая, белоснежная, крепкая, словно выточенная из мрамора, поистине, казалось, что сделана она из жемчуга и рубинов.

И вот, когда прелестная молодая женщина сидела подле своего дома, некие фламандские пилигримы, совершавшие странствие в честь святого Петра, шествовали в Рим за отпущением грехов. Среди них случайно оказался один дворянин, который дал обет совершить паломничество в Рим. Он находился в лучшей поре молодости, ибо ему еще не перевалило за двадцать пять и вместе с тем на вид было не менее двадцати четырех лет. Отправляясь в путь, юноша не оставил дома кошелек и все время жил на свои деньги. Идя по дороге вместе с другими пилигримами, он заметил у дома бакалейщика красивую, изящную женщину, которая, как уже было сказано, сидела и шила. Молодой пилигрим, увидав столь прелестное создание, подумал, что оно спустилось с небесных эмпирей, ибо красота названной женщины показалась ему превыше человеческой. Дабы получше рассмотреть ее, он остановился и попросил у нее то, чего не просил ни у кого за все время своего паломничества: жалобно взирая на женщину, он умолял ее подать ему милостыню Христа ради. Молодая красавица, взглянув на юного фламандца, просившего у нее подаяния, подумала, что он, видимо, человек благородный и благовоспитанный (как то и было на самом деле), и, припомнив словечко своего мужа, спросила:

– Анси визминере?

Услышав такие слова, молодой пилигрим остолбенел от удивления, ибо, как ему казалось, подобного рода предложение никак не вязалось с наружностью названной женщины, и он прямо не знал, что ему делать. Он стоял в нерешительности, растерянный, ошеломленный, и почитал за чудо, что такая женщина сделала ему подобное предложение. Не зная ни слова на нашем языке, он пожирал ее горящим взором, полагая, будто видит перед собой существо божественное, а не земное, и не произносил ни звука, сраженный ее красотой.

Женщина, видя, что он молчит, еще раз предложила ему то же самое. Услышав, что его приглашают во второй раз, юноша пришел к твердому убеждению, что имеет дело с дамой, которой вздумалось позабавиться и сыграть с ним какую-то шутку; однако это не помешало тому, что в его груди вспыхнуло жаркое пламя. Терзаемый любовью, юноша начал строить всяческие домыслы и в конце концов дерзнул подумать, что женщина эта блудница и что именно об этом свидетельствуют как ее дерзкое предложение, так и ее соблазнительный наряд. Тем не менее он продолжал молча пожирать ее молящим взглядом. Поэтому немного погодя, движимая милосердием и желанием подать ему милостыню, женщина в третий раз обратилась к нему с тем же самым предложением. Тогда юный пилигрим, отбросив всяческую робость и благочестие, не помышляя более ни о святом Петре, ни о святом Павле, всею душой устремился к красотке, долгое лицезрение коей напомнило ему о воскрешении плоти. Молча он потянул за шнурок, препоясывавший его штаны, и развязал его. Штаны свалились. После чего он вбежал на галерею, схватил в охапку молодую женщину, отнес на руках и уложил на стоявший тут же сундук со стеклом (бакалейщик часто ставил его сюда, дабы он не загромождал лавку, расположенную как раз напротив его дома). Страстными, горячими поцелуями пытался пилигрим вынудить женщину удовлетворить его желания и, шаря одной рукой, силился приладить к месту свой большой кожаный посох. Молодая женщина, увидав, как обернулось дело, и не зная, что надо делать в подобных обстоятельствах, не придумала ничего умнее, как поднять крик и начать звать на помощь:

– Антонио! Антонио!

Услышав ее вопли, бедный пилигрим, который уже задрал ей подол, был вынужден убрать свой длинный, толстенный посох.

Хоть он и не знал нашего языка, но все же понял, что женщина вопит от страха и что все ее поведение никак не вяжется с ее словами. Не зная местных обычаев, он испугался, что попадет тут в какую-нибудь беду, и с превеликим сожалением исчез, словно призрак, прежде чем кто-либо успел его задержать.

Антонио, который сидел в лавке против своего дома, услышал крики и, узнав голос жены, помчался домой, опасаясь, что кто-нибудь сыграл с ней какую-то непристойную шутку. Задыхаясь от ярости, ворвался он на галерею, но уже не застал там пилигрима, тот сбежал. Зато он обнаружил там свою супругу, распростертую на сундуке в той самой позе, в какой ее бросил фламандец – с юбкой, задранной до пупа, всю растрепанную, еле живую от страха и онемевшую скорее всего от злости. Увидев ее, Антонио так и обмер, решив, что честь его безвозвратно потеряна. Трепеща, он спросил у жены, что произошло. На что та, распалившись не только от пережитого страха, сердито ответила:

– Разрази вас господь!

Антонио, не понимая, что она хочет этим сказать, повторил свой вопрос, но в ответ услышал:

– У, холера вам в бок! Дух не могу перевести – так перепугалась.

Муж, которому не терпелось немедля все выяснить, стал настаивать:

– Да отвечай же скорее, не тяни.

А жена оправила на голове косынку, одернула юбку и заявила:

– В жизни мне еще не приходилось так туго; но клянусь крестом господа нашего, жаль, не случилось того, чего вы заслуживаете.

– Так скажешь же ты наконец, что произошло? – сгорая от нетерпения спросил муж.

А она ему в ответ:

– Не вы ли меня этому выучили? Или, скажете, – не вы? Посмотрите-ка на него – уверял, что все это – совсем прилично, а сам обучил меня разным пакостям. Нет. Бог свидетель, не надо бы мне поднимать крик.

Антонио, все еще не понимая, куда она клонит, умолял ее рассказать, что же все-таки произошло:

– Да говори же наконец, – просил он ее, – не тяни ты мне Душу!

Тогда она рассказала ему всю историю с пилигримом. Антонио, пока он слушал ее рассказ, бросало то в жар, то в холод, и он понял, что сам оказался виновником приключившегося скандала.

– Никогда больше, – сказал он жене, – не говори этих слов никому, кроме меня, ибо они значат: «Хочешь сделать со мною то, что я хочу сделать с тобой?»

Тогда она нахмурилась и вымолвила сердито:

– И как только вам не стыдно было учить меня подобным мерзостям? – И, вконец разозлившись, она наговорила мужу таких ругательных слов, какие только способна наговорить женщина, браня мужчину.

Антонио, сознавая свою вину, молчал; и только под конец, когда все уже было сказано, заметил:

– Впредь будь умнее и благодари бога, что на сей раз все обошлось благополучно.

С этими словами он повернулся и направился к лавке. Однако, пока он уходил, жена успела крикнуть ему вслед:

– Сами скажите богу спасибо. Больше не услышите от меня ни слова, прежде чем я не узнаю, что оно значит. И пожалуйста, без чужеземных словечек. Когда вам захочется попросить меня о чем-либо, изъясняйтесь по-нашему.

Антонио, сильно раздосадованный, бросил на ходу:

– Ладно, поступай как знаешь.

И ушел, оставив жену в большом гневе.

Та кинула шитье и ушла в дом, унося с собой свою досаду. Так в одно и то же время остались раздосадованными, распаленными и разъяренными все трое: бакалейщик Антонио, его прелестная супруга и фламандский пилигрим.

Из «Экатоммити»
Джамбаттиста Джиральди Чинтио[142]142
  Джамбаттиста Джиральди Чинтио (1504–1573) родился в Ферраре; получив образование, преподавал философию и риторику в разных городах Северной Италии. Написал «Диалоги о гражданской жизни», но интересы его были преимущественно литературные: ему принадлежит эстетический трактат в духе Аристотеля, «Рассуждения о сочинении романов, комедий и трагедий», опубликованный в 1554 году, стихи, поэмы, комедии; но прославили его девять трагедий, которые много ставились на сцене при жизни и после смерти автора, и сборник новелл «Экатоммити»;одна из новелл сборника «О венецианском мавре» послужила Шекспиру основой для «Отелло». Обрамление новелл столь же мрачно, как их содержание: в Риме после разграбления его испанцами и ландскнехтами вспыхивает эпидемия, несколько человек, спасаясь бегством на корабле в Марсель, во время плавания рассказывают истории.
  Публикуемая новелла переводится на русский язык впервые специально для данного издания по книге: «Novelle del Cinquecento». A cura di Giambattista Salinari, v. 2. Unione tipografico-editrice torinese, 1955.
  Г. Муравьева


[Закрыть]

Вторая декада
Новелла II

Оронт, воспитанный в низком звании, любит Орбекку, дочь царя Персидского, Он берет ее в жены, и оба бегут в Армению. Царь, притворившись, будто он примирился с ними, призывает их обратно вместе с детьми, а когда они возвращаются, он убивает Оронта и детей и показывает их трупы Орбекке. В великом горе она убивает отца и себя

Сульмон, царь Персидский, могущественнейший из царей, был, как приходилось мне слышать, человеком, коего жестокость равнялась доблести. Было у него много детей мужеского и женского пола от жены Селины, женщины благороднейшей крови, но самого что ни на есть злодейского нрава. Сульмон убил ее и своего старшего сына за то, что застал их вместе в бесчестии. Осталась у него из всех детей одна дочь по имени Орбекка; по возрасту ей уже пора было замуж, а красотою она превосходила всех других, за что многие ее любили. Отцу была она милее жизни, и казалось, что на нее возлагал он все свои упования. Не было такой вещи, угодной девушке, в коей он бы ей отказал, а через это нередко случалось, что смягчалась его жестокость, и кто трепетал в страхе, обретал безопасность, а кто страдал от обиды, получал благо сторицей.

Однажды ко двору этого царя явился юноша из Армении по имени Оронт, который, хотя и происходил из царского рода, был брошен своей матерью, тайно его зачавшей, в волны моря в деревянном сундуке, а затем случайно попал к царю Армении и был им выращен в низком звании. Сей юноша настолько был хорош собою, настолько выделялся прекрасными манерами и доблестями, что всякий почитал его, несмотря на жалкое его положение, достойным сойти за царского сына. Итак, прибыв ко двору Сульмона и зная язык этой страны, как родной, он понравился многим при дворе и показался царю столь совершенным рыцарем, что тот решил взять его к себе на службу; на этой службе он настолько преуспел, что меньше чем за три года приобрел больший вес и силу, чем кто-либо другой из приближенных царя. А это весьма не нравилось и претило придворным из самых старинных и благородных фамилий, и многие из них жаловались Орбекке и просили ее поговорить с отцом и убедить его, что, по сравнению с их собственными давнишними заслугами, этот чужеземец и к тому же человек, по-видимому, самого низкого звания не достоин того предпочтения, какое царь ему оказывает. Дочь однажды передала отцу эти жалобы придворных, на что он сказал:

– Дочь моя, в мои годы я хорошо знаю, чем один человек лучше или хуже другого, среди тысячи людей я умею выбрать одного, стоящего всей этой тысячи. Посему, если я ценю юношу, носящего имя Оронт, то я поступаю так потому, что он этого заслуживает, и меня нисколько не тревожит, что он низкого звания, ведь дух его и доблесть не только ставят его выше его судьбы, но и делают достойным быть сыном самого великого царя. Пусть жалуются мои люди, они жалуются напрасно.

Орбекка поверила словам отца больше, чем было должно, и похвалила его за то, что он умеет так хорошо отличать того, кто этого стоит, а сама загорелась таким жгучим желанием увидеть юношу, какого еще никогда не испытывала ни одна женщина. Все ее мысли были поглощены Оронтом, и она думала лишь о том, как увидать его: ведь Орбекка еще ни разу не встретила Оронта, хотя он уже давно был при дворе ее отца, поскольку в те времена у персов существовал обычай, не позволяющий чужестранцам появляться там, где находятся женщины.

Через несколько дней Сульмон потребовал к себе Оронта и, вручив ему драгоценнейшую жемчужину, сказал:

– Отнеси ее моей дочери и скажи, что я дарю ее ей.

Царь, не ведая о том, что из этого произойдет, поступил так только потому, что хотел показать дочери, насколько справедливо он отличил и похвалил этого человека. Оронт, повинуясь приказу царя, вошел в покои Орбекки и с пристойными этому случаю словами и отменной учтивостью вручил ей отцовский дар. Девушка взяла его с благодарностью, заявив, что прекрасный подарок весьма ей приятен тем, что исходит от царя – ее отца, но еще более ценен ей потому, что он прислан с человеком, увидеть и услышать которого она давно хотела. Так, переходя от одного предмета к другому, как бывает в домашних беседах, они провели долгое время вместе, пока юноша, попрощавшись, не вернулся наконец к своему господину. Юноша ушел, но его образ настолько прочно запечатлелся в сердце Орбекки, что ей казалось, будто он днем и ночью стоит перед ее глазами. И, размышляя о достоинствах юноши, она решила, что отец, сколь хорошо ни отзывался ей о нем, все же был скуп на похвалы: так много нашла она в нем достоинств после первой их беседы. И если прежде само имя Оронта отвращало ее по причине зависти, какую питали к нему придворные, то теперь ей стали по сердцу лишь речи, касавшиеся Оронта.

Однажды, когда она была занята такими мыслями, к ней явился отец, вошедший, по своему обыкновению, через потайной ход. Орбекка почтительно его встретила и поблагодарила за присланный подарок. За разговором отец спросил Орбекку:

– Что ты думаешь, дочь моя, об Оронте? Кажется ли тебе он достойным похвал?

– Он кажется мне достойным любой почести, – отвечала она, – но мне кажется также (скажу вам это со всей почтительностью), что вы не должны из-за него пренебрегать другими.

Она сказала так, чтобы отец не понял, что все ее мысли заняты Оронтом, и не помешал выполнению ее желаний, как он мог бы сделать, если бы о них догадался– Царь, когда их беседа закончилась, вернулся в свои покои и потом не однажды по разным делам посылал Оронта к дочери. Казалось, что, подобно тому, как он доверил ему дела в своем царстве, он доверил теперь ему и свою дочь.

Когда Оронт, прежде не знавший девушку, побывал у нее и раз-другой внимательно на нее поглядел, он загорелся такой любовью, что ему не стало от нее спасения. Так же, как он казался Орбекке прекраснейшим рыцарем, Орбекка казалась ему самым восхитительным из всего, что только могли узреть глаза смертного. Снедаемый любовной напастью, он жаждал только одного – беспрестанно любоваться ее поразительной красотой. Он часто упрекал Фортуну за то, что по ее вине не может надеяться обладать столь несравненной женщиной. Но ни одним движением или взглядом он не выдавал своего желания, дабы ни девушка, ни кто-либо другой не смогли о нем догадаться.

Однажды, будучи в покоях девушки и взирая на нее пристальным взглядом, Оронт заметил в ней некое проявление сердечной склонности. Поэтому и он постарался осторожно показать, что если она загорелась к нему любовью, то он пылает к ней еще более жарким пламенем. Они долго таили друг от друга свою любовь, причем и он и она пылали все горячее, потому что тайный огонь всегда жарче явного. Так продолжалось до тех пор, пока девушка, которая по своей нежной природе была слабее, не дошла до того предела, когда ей поневоле оставалось либо признаться Оронту в своей любви, либо умереть. Тогда, оказавшись как-то с ним наедине, она, вся зардевшись от благородного стыда, тихим голосом так ему молвила:

– Оронт, если Фортуна поскупилась для тебя на свои дары, то Доблесть, дабы исправить причиненную ею несправедливость, расточила тебе свои величайшие щедроты. Первая сделала тебя бедняком низкого звания, но вторая своими дарами превратила тебя в первого рыцаря этого двора, быть может, не последнего из существующих ныне на свете. Вот почему ты – пришелец из чужих краев – стал в глазах царя, моего отца, достойным предпочтения, и притом заслуженного, перед всеми баронами и вельможами; так и мне ты люб более, чем кто-либо другой, как единственный достойный (не без благоволения бессмертных богов) владеть моею жизнью. Понимая, сколь мало подобает мне, юной девственнице из знатного рода, обращаться к тебе с такой просьбой, все же, побежденная бесконечной к тебе любовью и будучи не в состоянии иначе поведать о моих чувствах, предпочла я скорее испытать этот мало приличествующий мне путь, дабы сказать тебе о моем желании законным образом стать твоею, нежели молчать и мучительно гибнуть без тебя.

Знай же, что с того дня, как отец мой прислал тебя ко мне с жемчужиной (а эта жемчужина как раз висела у нее на шее), и до сегодняшнего дня я тебя так горячо любила, что неизвестно, как только у меня хватило сил выдержать этот великий пожар. И если мое признание так же подействует на тебя, как подействовали на меня твои редкостные достоинства, то я не сомневаюсь, что ты склонишься к согласию на то, чтобы мы, связанные узами брака, всю нашу жизнь принадлежали друг другу. Однако я заранее знаю, что этого не сможет одобрить мой отец, ибо он не станет руководствоваться тем, что надлежит делать, а скорее, движимый жадностью и заурядным честолюбием, склонится туда, куда повлекут его корысть и тщеславие. Но все же мне кажется, что больше всего заботиться о моем замужестве пристало мне самой, и пусть уж лучше отец мой корит меня за то, что я взяла себе доблестного супруга, чем я стану корить его за то, что он отдал меня неугодному, как, несомненно, случилось бы. Тем не менее я надеюсь, что, постепенно поняв, что я выбрала мужа разумно и, в конце концов, что сделано, то сделано, он примирится с тем, что ты его зять, а я твоя жена. Но если судьба окажется ко мне столь немилостлива (хоть я этого не думаю), что мне придется испытать одно из двух – либо потерять благоволение отца, а с ним его царство, либо потерять тебя, то я предпочту лучше жить без царства, но с тобою, достойным быть любым властелином, чем жить с каким-нибудь великим императором, достойным не столько властвовать, сколько находиться под властью. Я хотела бы, чтобы эти мои слова воздействовали на тебя с той же силой, с какой воздействовали на меня твои доблести и мужество.

Сказав, она ждала, что ответит Оронт. Когда Орбекка начала говорить, тысячи мыслей пронеслись в голове Оронта. С одной стороны, его удерживали верность господину, которому он был обязан многим, и благоволение его господина к нему; с другой стороны, его распаляла любовь девушки, заставляя забывать обо всем на свете и ставить свою любимую превыше всего. Утвердившись в этой последней мысли и собравшись с духом, он начал в ответ:

– Царевна, раз вы, по вашей бесконечной доброте, а не за мои какие-то достоинства (что бы вы об этом ни думали), подняли меня настолько высоко, что избрали себе в супруги, я не могу не поступить так, как вам угодно. Правда, я был бы весьма доволен, если бы имел согласие царя – вашего отца и моего господина. Но поскольку считать это возможным я не могу, да и вы тоже думаете не иначе, для меня нет иного решения, кроме одного, – да свершится ваше желание, и пусть будет, что будет. Тем не менее, полагаясь на добрую волю бессмертных богов, я уповаю на то, что наша любовь, счастливо начавшаяся при содействии вашего отца, придет с его помощью к счастливому завершению.

Девушка осталась очень довольна ответом и решила, что откладывать дело более не следует. Она позвала Тамалию, свою кормилицу, и еще одну столь же любящую, сколь верную служанку и, воззвав к богам, которых персы считают покровителями браков, вручила драгоценное кольцо Оронту и в присутствии двух женщин назвала его своим супругом. Затем, отослав их из комнаты и насладившись тысячью любовных поцелуев, они возлегли на ложе и там сорвали плод своей пылкой любви.

Но вскоре завистливая к людскому благу Фортуна примешала к их сладостным утехам так много горечи и последовавших за сим бед, что от их восторгов и радостей и следа не осталось. Селин, единственный сын Парфянского царя, попросил себе в жены дочь Сульмона, и тот твердо решил отдать ее. Призвав Орбекку и расточив ей свои ласки, царь радостно заявил:

– Уже наступило время, дочь моя, любимая превыше всего, чтобы ты дала мне утешение, которого я давно жду: по просьбе Селина, единственного сына Парфянского царя, прекрасного и любезного юноши, наследника великого богатства, я решил отдать тебя ему в жены. И, будучи уверен, что ты не станешь перечить моей воле и останешься довольна тем, что мне угодно предпринять ради твоего блага, я уже обещал тебя ему и знаю, что ты будешь довольна своей с ним жизнью.

Эти слова как будто острым кинжалом пронзили сердце молодой женщины. Но, чтобы лучше скрыть свое отчаяние, она сказала отцу, что, повинуясь любви, которую она к нему питает, она во всем и всегда была с ним согласна, но что на этот раз любовь внушает ей смелость пойти против его воли, конечно, не потому, что она хочет перечить тому, что ему угодно, или выйти из-под его власти и повиновения, какое должно оказывать любящему отцу, но только потому, что, расставшись с ним, она немедленно умерла бы. При последних словах, она пролила столько слез (и текли они с такой силой не из любви к отцу, а от сознания постигшего ее несчастья), что дальше уже говорить не смогла. Сульмон, поверив, что причиной тому была ее дочерняя любовь, очень похвалил ее в душе за благонравие, поцеловал в лоб и, утешив, как умел, сказал, что рождена она не для того, чтобы вечно оставаться при нем, и что он дает ей на размышление пять-шесть дней, надеясь, что ответ ее окажется разумнее, когда она лучше обдумает, что ей пристало, и с этими словами отослал ее назад, в ее покои.

Едва успела она прийти туда, как тут же призвала любимую кормилицу, с рыданьями и вздохами поведала, что сказал ей отец, и попросила доброго совета. Кормилица стала утешать ее, как умела, и пока она ее уговаривала, а молодая женщина плакала, появился Оронт. Узнав, в чем причина слез, он и сам испытал великую боль, но принял веселый вид, поцеловал и крепко обнял ее, сказав:

– Осуши слезы, недостойные того царственного сердца, какое ты обнаружила, став моею. Верни себе величие души и не сомневайся, что в этом деле мы не проявим меньше разумения, чем проявляли в других делах. И на сей раз мы победим злую Фортуну, как побеждали ее и прежде.

Утешив молодую жену, Оронт отправился к Сульмону, питая в душе величайшую скорбь. Сульмон, лишь только его увидел, поведал, что он сказал дочери и как та ответила. Зная Оронта за человека умелого в искусстве красноречия, царь поручил ему отправиться к дочери и постараться развеять ее девичьи заблуждения, объяснив ей, что дочери рождаются не для того, чтобы оставаться с отцами, а для того, чтобы выходить замуж. Оронт охотно взялся за это и, вернувшись к Орбекке, рассказал все, что услышал от отца, и они условились об ответе. Тогда Оронт вновь пошел к царю и сообщил, что выполнил все, что ему было поручено, но что Орбекка очень изумилась, узнав, что ее отец считает слова кого-то другого более убедительными для нее, чем его собственные. Тем не менее после долгих раздумий она просила передать отцу, что она выполнила бы его волю, не будь столь велика ее любовь и жалость к нему. Но он, Оронт, уверен, что в конце концов она поступит так, как отец того пожелает.

В это время из-за волнений в разных городах царства Сульмону пришлось дней на десять удалиться из Суз, своей столицы, где он держал двор, и на время отсутствия передать все управление двором и царством в руки Оронта. Поэтому у Оронта и Орбекки оказалось много времени, чтобы обдумать наилучшим образом выход из их бедственного положения, и они решили вместе бежать в Армению. Тогда они подготовили самым тщательным образом все, что им требовалось в дорогу, захватили из царских драгоценностей те, что им особенно понравились и стоили дороже, и сделали вид, что хотят провести время в прогулках и развлечениях в одной прекрасной местности милях в пятнадцати от столицы, куда царская дочь часто отправлялась отдыхать со своей кормилицей, служанками и теми придворными, что были приставлены к ней отцом.

Прибыв туда, они ночью выбрали шесть лучших коней, наиболее пригодных для исполнения их замысла. На них сели Оронт, его жена, двое их самых верных слуг-армян, кормилица и служанка – свидетельницы их бракосочетания, и все поспешно отправились в путь через пустынные края в Армению. Достигнув берега моря, они погрузились в подготовленную для них легкую ладью и, поставив паруса по ветру, вышли в открытое море и плыли до тех пор, пока не оказались в Армении. От времени их бегства прошла целая ночь и еще полдня, а их еще не хватились. Покои обоих были заперты, и никто не осмеливался их потревожить. Когда же наконец вошли туда и увидели, что там никого нет, когда узнали, что в стойлах нет коней и на месте нет личных слуг, то предположили, что по какому-нибудь тайному приказу царя обоим пришлось вернуться ночью в столицу, не предупредив никого об этом.

Оставшаяся свита немедленно отправилась в путь и прибыла в столицу вечером. Не найдя там никого, придворные поняли, что обмануты Оронтом. Поделом царю, говорили все, за то, что он больше доверялся выходцу из чужой страны, чем кому-либо из своих подданных. Тут же были посланы всадники, поскакавшие во весь опор за беглецами с приказом, в случае, если их настигнут, доставить обоих пленников в столицу. А к царю были посланы гонцы с донесением о случившемся. Оно причинило ему такую боль, что он едва не упал замертво. Долго он проклинал вероломство Оронта, легкомыслие и притворство дочери, пока наконец не перешел от отчаяния к решимости и не устремил все свои помыслы к мести. И он вернулся в Сузы с самыми злобными намерениями.

Узнав, что всадники, посланные за беглецами, не настигли их, но установили, куда они отправились, он решил отрядить послов к царю Армении, чтобы, несмотря на свои распри и вражду с ним, добиться от него выдачи беглецов. Он велел передать царю, что просит его не потворствовать столь жестоким обидам, что, хотя два владыки и враждуют, негоже, чтобы в делах чести, наносящих ущерб интересам царского венца или царской крови, особенно когда это не идет никому на пользу, поощрялись предатели, ибо если так поступать, то царствующие персоны будут пользоваться не большим уважением, чем люди подлые, а разные подстрекатели, прикрываясь честным словом царей, смогут оскорблять то одного, то другого по своему произволу; и тогда государи в своих замках будут в большей опасности среди своих слуг, чем среди грабителей и разбойников на большой дороге; и если, как он уверен, царю Армении доступны прежде всего доводы справедливости, он требует выдать ему Оронта и дочь, дабы свершить над ними ту кару, коей достойны их преступления – предательство одного и безумие и злодейство другой. И еще он просил передать, чтобы царь Армянский помнил, как из-за одной женщины-злодейки и мужчины-предателя вся Азия была предана огню и мечу, а Троя разрушена[143]143
  …из-за одной женщины-злодейки и мужчины-предателя вся Азия была предана огню и мечу, а Троя разрушена. – То есть из-за Елены, жены спартанского царя Менелая, которую похитил его гость, троянский царевич Парис; Троянская война завершилась разрушением Трои и гибелью многих городов Азии.
  Г. Муравьева


[Закрыть].

Сеттин (так звали армянского царя) был мудрым человеком и в глубине души очень радовался тому, что один из его подданных сыграл такую шутку с его главным врагом. И он так ответствовал послам:

– Если бы, впервые услышав о деле, которое вы мне сейчас изложили, я взглянул на него глазами вашего царя, я не только не дал бы честного слова Оронту, но либо изгнал его из моего царства, либо, памятуя о чести и долге, о которых упоминает ваш царь, прислал его прямо в Сузы, дабы он понес там положенную кару. Но поскольку я рассудил дело иначе, чем рассудил ваш царь, я должен сохранить верность слову, данному мною ради спасения жизни Оронта и его супруги, и потому не могу предоставить вам того, чего вы требуете от имени вашего царя. А что я рассудил верно, это следует из самой сути дела: и вправду, существует ли на свете кто-либо, не чуждый справедливости, кто счел бы предательством подобный поступок юноши, совершенный им от избытка любви, и к тому же таким образом, что честь другой стороны не понесла урона, и кто счел бы его за это достойным лютой казни и смерти? Конечно, думаю я, такого человека не существует на свете! Предательство было бы налицо, если бы Оронт учинил насилие над царской дочерью и бросил ее, беременную, при дворе, не взяв себе в жены; такой поступок заслужил бы самой что ни на есть жестокой кары. Но раз он взял ее в жены, я вижу в этом лишь грех любви, по-моему, скорее достойный прощения, чем наказания. А если ваш царь считает, что средства, с помощью которых он сделал девушку своею, лишают законности то, что само по себе законно, я скажу, что такой довод слаб и неубедителен. Или вашему царю не известно, что силы Любви могущественнее всех человеческих сил? И разве Любовь, не просто призывающая, но принуждающая людей стремиться к обладанию тем, что их привлекает, не диктует им те средства достижения цели, какие присущи самой Любви?

И пусть ему не кажется странным (как кажется со стороны, хотя на самом деле это, возможно, и не так), что человек низкого звания сделал своей женой царскую дочь. Ибо и в древние и в новые времена было множество свидетельств, когда королевским дочерям нравилось брать мужей низкого звания, а другие королевские дочери бывали, наоборот, недовольны жизнью с царскими сыновьями. Величие души и истинно царские доблести – вот что должно делать человека достойным звания властелина, а не богатство и высокое происхождение.

А если Сульмон думает, что не может быть царского достоинства без власти и господства, скажите ему от моего имени, что он мог бы получить все это без труда, по собственной воле, оставь он, как и должно было, единственную свою дочь наследницей всего царства. Тогда у него рано или поздно оказался бы такой могущественный зять, какого он только мог себе желать. А достоин ли Оронт царства, мудр он или нет, – на этот счет мне не надо других свидетельств, кроме тех, что дал сам Сульмон, который считал его таковым все время, пока тот был с ним, и всегда предпочитал доверять дела государства именно ему, а не кому-либо другому. И, по-моему, ему было бы лучше взять такого зятя, который знал бы, что получил свое царство от него, чем зятя, который присоединил бы его царство к своему (как это могло случиться, выдай он дочь за сына царя Парфянского).