Текст книги "Европейская новелла Возрождения"
Автор книги: Мигель Де Сервантес Сааведра
Соавторы: Никколо Макиавелли,Лоренцо де Медичи,Франко Саккетти,Антонфранческо Граццини,Маттео Банделло,Мазуччо Гуардати,Тирсо Молина,Джиральди Чинтио,Бонавантюр Деперье,Маргарита Наваррская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 50 страниц)
Герцог. Верю вам, доктор, и последую вашему совету. А теперь, если время принимать лекарство, то пусть оно вгонит меня в жар, пусть убьет меня – я все равно обещаю слушаться.
Из «Инвентарио»
Антонио де Вильегас[302]302
О жизни Вильегаса (середина XVI в.) почти не сохранилось сведений. «Повесть о Нарваэсе», которую по самой интересной стороне фабулы именовали обычно «Историей Абенсерраха и прекрасной Харифы», восходит к романсовым сюжетам. По-видимому, Вильегасу принадлежит ее первая прозаическая обработка, хотя она известна и в других редакциях и вошла в вальядолидское издание (1561) пасторального романа X. де Монтемайора «Диана». У Вильегаса «История Абенсерраха…» включена в книгу новелл и поэм «Инвентарио» (цензурн. разрешение 1551 г., сохранилось издание: Медина-дель-Кампо, 1565). «Инвентарио» надо понимать в данном случае не как «опись», а как «сборник вымышленных историй», хотя большинство вошедших сюда произведений имеет литературные или исторические источники. Рыцарственная борьба великодуший и доблестей испанца и мавра, изображение нежной любви сделали «Историю Абенсерраха…» чрезвычайно популярной в Испании – ее образы преследовали воображение Дон Кихота (т. I, гл. 5), они вдохновили Лопе де Вегу на раннюю драму «Как лечить несчастье».
Действие связано с действительными событиями XV в. – с рассказанной в новелле историей падения влиятельного гранадского рода Абенсеррахов и с отвоеванием Антекеры (1410 г.), Алоры и других городов на самом юге Испании, в провинции Малага.
Перевод новеллы выполнен специально для данного издания по книге: БАЕ, т. 46.
Н. Балашов
[Закрыть]
История Абенсерраха и прекрасной ХарифыРассказывают, что во времена инфанта дона Фернандо[303]303
…во времена инфанта дона Фернандо… – Инфант Фернандо Антекерский (1379–1416) – сын короля Кастилии Хуана I и опекун своего племянника, малолетнего Хуана II, с 1412 г. – король Арагона Фердинанд I, был популярен как организатор штурма неприступной Антекеры и как носитель антифеодальной объединительной идеи. Он демонстративно отказался от предложенного ему грандами захвата трона Хуана II, а связью с королевскими домами обоих главных королевств Испании подготовил объединение страны в конце XV в. Упоминание Фернандо в первой строке придает новелле национально-объединительное звучание.
Н. Балашов
[Закрыть], взявшего Антекеру, жил некий кабальеро по имени Родриго де Нарваэс, славный своей доблестью и ратными делами. Сражаясь с маврами, свершил он немало подвигов, особливо же достойны вечной памяти деяния его в походе и войне противу крепости Антекеры; да только у нас в Испании так мало ценят отвагу (ибо тут она дело привычное и обыкновенное), что, сколько бы ты ни отличился, нам все кажется мало; не то бывало у римлян и греков, которые человека, один-единственный раз в жизни отважившегося пойти на смерть, делали в своих творениях бессмертным и превозносили до небес. Итак, упомянутый кабальеро, служа своей вере и своему государю, свершил столько славных дел, что, когда ту крепость взяли, он назначен был ее алькайдом[304]304
Алькайд – начальник крепости, лицо военное.
Н. Балашов
[Закрыть], дабы воин, с такой отвагою ее добывавший, столь же доблестно ее защищал. И еще поставили его алькайдом Алоры, так что на его руках были обе крепости, и он находился то в одной, то в другой, но всегда там, где в нем была надобность. Более всего времени проводил он в Алоре, и было при нем пятьдесят воинов, все идальго на жалованье у короля, дабы охраняли и защищали крепость; число их никогда не уменьшалось, как число бессмертных дружинников царя Дария, который, в случае гибели одного из воинов, заменял его другим. Все они твердо и неколебимо верили в доблесть своего военачальника, и никакое предприятие не казалось им трудным, – непрестанно учиняли они вылазки на врагов или сами отбивались от наскоков, а как из всех стычек выходили победителями, что приносило им и честь и прибыток, то каждый был изрядно богат. И вот однажды вечером, в пору на редкость спокойную, алькайд к концу ужина молвил всем таковые слова:
– По моему рассуждению, благородные друзья мои и братья, ничто так не пробуждает храбрость в сердце человека, как постоянное упражнение на ратном поле, – тут и опыт приобретаешь во владении своим оружием, и страшиться перестаешь вражеского. Ходить за примерами далеко не надо – вы сами лучший тому пример. Говорю я это к тому, что вот прошло уже много дней, а мы ничего не свершили во славу нашего имени; худая молва пошла бы обо мне и о моей службе, кабы я, имея под началом столь доблестных воинов, столь отважную дружину, терял время попусту. Ночь стоит ясная, тихая, самая для нас подходящая, и мне хотелось бы – коль вам это угодно – напомнить нашим врагам, что защитники Алоры не дремлют. Я высказал свое желание, поступайте, как найдете нужным.
Воины отвечали – пусть приказывает, они все пойдут за ним. И алькайд, отобрав девять человек, велел им вооружиться; и, вооружившись, они выехали из крепости через потайную дверь, дабы не производить шума и оставить крепость надежно защищенной. И, продвигаясь вперед по дороге, достигли места, где она разделялась на две.
– Пожалуй, коль поедем мы все по одной дороге, – сказал алькайд, – может статься, что дичь окажется вовсе на другой. Пусть пятеро едут по этой, а я с остальными четырьмя двинусь по той; если ж один из отрядов наткнется на неприятеля, которого самим не одолеть, пусть затрубят в рог, и другой отряд придет на подмогу.
Вот едут вперед пятеро воинов, беседуют о том, о сем, и вдруг один из них говорит:
– Стойте, друзья, либо я ошибся, либо приближается враг.
Укрылись они в зарослях, что тянулись вдоль дороги, и вскоре услышали шум; приглядевшись, увидели они, что по той самой дороге, по которой ехали они, едет красавец мавр на гнедом коне, – статен собою, лицом пригож и на коне сидит молодец молодцом. Одет он был в алый кафтан и такого же цвета камчатный бурнус, весь расшитый серебром и золотом. Правая рука высовывалась из-под бурнуса, – на рукаве виднелось вышитое изображение красавицы, и держал он в этой руке копье с раздвоенным наконечником. Был при нем круглый кожаный щит да ятаган, а много раз накрученный тунисский тюрбан служил голове и украшением и защитой. Итак, мавр ехал потихоньку с самым мирным видом и распевал песенку, которую сочинил в воспоминание о нежной своей любви, со следующими словами:
Родился я в Гранаде,
А подрастал в Картаме,
Влюбился же в Коине,
Поблизости Алоры.
Искусство певца было невелико, но пел он с превеликим удовольствием, а как сердце его было преисполнено любви, то каждое слово выпевал он с большим чувством. Испанцы от изумления едва не дали ему проехать мимо, но вовремя спохватились и выскочили наперерез. Увидев неприятелей, мавр грозно приосанился и стал ждать, что они предпримут. Тут четверо из пяти отъехали в сторону, а один напал на него, но мавр оказался более искусным бойцом и ловким ударом копья свалил испанца и его коня наземь. Тогда на него разом напали трое из четверых, ибо он показался им очень силен, – стало быть, против мавра теперь было уже трое христиан, каждый из которых справился бы с десятью маврами, а тут все они вместе не могли одолеть одного. Однако пришлось ему худо, копье у него сломалось, а испанцы все больше его теснили; тогда он, делая вид, будто хочет спастись бегством, пришпорил коня и поворотил на повергнутого им воина; словно птица, спорхнул он на миг с седла, схватил копье испанца, снова повернулся лицом к неприятелям, которые, думая, что он намерен бежать, следовали за ним, и так славно стал орудовать копьем, что невдолге двое из трех оказались на земле. Остававшийся в стороне понял, что без подмоги не обойтись, протрубил в рог и поспешил на выручку товарищам. Тут завязалась жаркая схватка, испанцам обидно было, что один воин так долго против них держится, а мавру приходилось спасать нечто большее, чем свою жизнь. Но вот один из испанцев ударил его копьем в ляжку – не прийдись удар наискосок, копье пронзило бы мавра насквозь. Видя, что ранен, он рассвирепел и нанес врагу такой сильный удар, что тот, тяжко раненный, повалился вместе со своим конем.
Родриго де Нарваэс, услыхав звуки рога, догадался, что воины его в беде, и помчался со своим отрядом к ним; конь его резвей был, чем у прочих четырех, он первым поспел на место сражения и изумился, видя силу и ловкость мавра, – из пяти испанцев четверо лежали на земле, да и пятый уже еле-еле держался.
– Сразись со мною, мавр, – молвил дон Родриго, – и, коль ты меня победишь, обещаю отпустить тебя с миром.
И начался тут меж ними ожесточенный поединок, но как алькайд был со свежими силами, а мавр и его конь были ранены, дон Родриго сумел крепко прижать мавра, тот уже с трудом сопротивлялся; с отчаяния, что в этом бою ему, видимо, суждено лишиться жизни и ее радостей, мавр со страшной силой ударил Родриго де Нарваэса, и, не отрази тот щитом своим копье, был бы ему конец.
Но удар был отражен, алькайд снова насел на мавра, ранил его в руку, затем, подъехав вплотную, обхватил за пояс, вытащил из седла и бросил наземь.
– Рыцарь, – молвил алькайд, наступая на него, – признай себя побежденным, не то я тебя убью.
– Ты можешь меня убить, – отвечал мавр, – ибо я в твоей власти, но победить меня может лишь тот, кем я уже сражен.
Алькайд не обратил внимания на таинственный смысл слов этих, но с присущим ему великодушием помог мавру подняться, ибо тот совсем ослабел от раны, нанесенной испанцем в ляжку, и от другой раны, в руку, хотя обе были неопасны, – к тому же дали себя знать усталость и падение. Взяв у своих воинов платки, алькайд перевязал мавру раны, подсадил его на коня одного из испанцев, ибо собственный конь мавра был ранен, и все они повернули обратно в Алору.
Едучи по дороге и рассуждая о великой ловкости и отваге мавра, испанцы услышали, как он издал глубокий вздох и произнес несколько слов по-арабски, которых не понял никто. Родриго де Нарваэс любовался его статной фигурой и прекрасным телосложением, припоминая, как храбро он сражался, и подумалось алькайду, что столь великая печаль в человеке столь могучего духа не могла иметь причиною только поражение в бою. Желая узнать, в чем тут дело, алькайд сказал:
– Не забывайте, рыцарь, что пленник, который в плену падает духом, рискует лишиться права на свободу. Не забывайте и то, что на войне рыцарям суждено и выигрывать и проигрывать, ибо в большинстве случаев дело решает Фортуна, и я полагаю малодушием, когда воин, удивлявший нас отвагой, ныне удивляет нас унынием. Ежели вы вздыхаете от боли, причиняемой ранами, знайте, мы едем туда, где вас будут заботливо лечить; ежели вас огорчает, что вы в плену, подумайте, что таковым превратностям войны подвержены все, кто в ней подвизается. А ежели у вас какая-то иная и тайная причина для скорби, откройтесь мне, клянусь вам честью идальго сделать все, что смогу, дабы ее устранить.
– Как ваше имя, рыцарь, – молвил мавр, приподняв доселе низко опущенную голову, – что вы с таким участием относитесь к моему горю?
– Меня зовут Родриго де Нарваэс, – ответствовал испанец, – я алькайд Антекеры и Алоры.
Тогда мавр, обернув к нему слегка повеселевшее лицо, сказал:
– В таком случае, я беру назад часть моих жалоб на Фортуну; хотя была она ко мне враждебна, однако ж отдала в вашу власть; правда, я вижу вас ныне впервые, но много наслышан о вашей доблести и сам изведал силу руки вашей; и затем, чтобы вы не думали, будто вздыхаю я от боли, причиняемой ранами, а также затем, что вижу в вас человека, которому можно доверить любую тайну, велите воинам отъехать подальше, и я вам скажу два слова.
Алькайд приказал воинам отъехать, и, когда они остались вдвоем, мавр, испустив тяжкий вздох, сказал:
– Родриго де Нарваэс, достославный алькайд Алоры, слушай со вниманием мои слова и рассуди, довольно ли ударов нанесла мне судьба, чтобы сокрушить сердце пленника. Зовусь я Абиндарраэс Юный, в отличие от моего дяди, брата моего отца, носящего такое же имя. Я из рода гранадских Абенсеррахов, о которых ты, верно, слыхал не раз, и хотя довольно было бы и нынешней неудачи, все ж поведаю тебе историю всех своих злосчастий.
Был в Гранаде знатный род, носивший имя Абенсеррахи, – цвет всего королевства, ибо рыцари из этого рода мужественной своей красотой, учтивым обхождением, приятностью нрава и доблестью превосходили всех прочих; Абенсеррахов весьма ценили король и все дворяне, любили и восхваляли простые люди. Из любой стычки с врагом выходили они победителями, во всех рыцарских забавах отличались удалью. Они придумывали и наряды и украшения, так что можно сказать, в делах мирных, как и в делах военных, они задавали тон во всем королевстве. Молва гласит: еще не бывало скупого, иль трусливого, иль злобного Абенсерраха; того не считали Абенсеррахом, кто не служил даме, и не была истинной дамой та, которой не служил Абенсеррах. Но Фортуна, враждебная их счастью, задумала низвергнуть их с высот преуспеяния. Послушай, как это произошло. Король Гранады, вняв лживому навету, нанес двум рыцарям из этого рода, причем самым достойным, тяжкое и несправедливое оскорбление; затем стали говорить, – хоть я этому не верю, – будто эти двое и по их наущению еще десять их родичей сговорились в отместку за оскорбление убить короля и меж собою разделить королевство. Заговор их – действительный или мнимый – был раскрыт, и король, дабы не вызвать смуты в королевстве, где их так любили, велел всех перерезать в одну ночь, ибо, вздумай он помедлить с этим несправедливым решением, осуществить его у короля уже недостало бы власти. Родные предлагали королю большой выкуп за их жизнь, но он и слушать не захотел. Когда же народ узнал, что все Абенсеррахи умерщвлены, поднялся великий плач: их оплакивали отцы, давшие им жизнь, и матери, родившие их; оплакивали дамы, которым они служили, и рыцари, которым они были друзьями; весь простой народ стенал и вопил так громко, словно в город вошел неприятель, – право, когда бы можно было купить их жизни ценою слез, не погибли бы Абенсеррахи столь жалкой смертью. Видишь, какой конец уготован был столь знаменитому роду, столь доблестным рыцарям! Подумай, как медлит Фортуна возвысить человека и как быстро его низвергает! Как долго растет дерево и как быстро его бросают в костер! Как трудно построить дом и как легко он сгорает! Да, многим могла бы послужить уроком гибель этих несчастных, столь безвинно убитых и всенародно опозоренных, хотя род их был силен и славен и еще недавно пользовался милостью этого же самого короля! Дома их разрушили, имения отобрали, имя их ославили во всем королевстве, объявив изменниками. После злополучного сего происшествия ни одному Абенсерраху уже нельзя было жить в Гранаде, кроме моего отца и одного дяди, которых признали невиновными в преступлении, но поставили условием, чтобы сыновей отсылали они на воспитание из города без права возвратиться, а дочерей отдавали замуж за пределы королевства.
Родриго де Нарваэс, слушая, с какой горячностью мавр рассказывает о своем несчастье, молвил:
– Слов нет, рыцарь, рассказ ваш удивителен, и несправедливость, причиненная Абенсеррахам, беспримерна, ибо нельзя поверить, что они, если были таковы, какими вы их изобразили, могли совершить предательство.
– Все, что я говорю, правда, – сказал тот, – послушайте дальше, и вы узнаете, что с тех пор все мы, Абенсеррахи, обречены быть несчастными. Когда мать произвела меня на свет, отец, исполняя веление короля, послал меня в Картаму к тамошнему алькайду, с которым был в большой дружбе. У алькайда была дочь, почти моя ровесница, которую он любил пуще жизни своей, ибо была она не только единственной и красавицей, но вдобавок рождение ее стоило жизни матери. Эта девушка и я с раннего детства считали друг друга братом и сестрой, ибо так называли нас все вокруг; не припомню часа, когда бы мы были врозь, – вместе нас учили, вместе мы гуляли, ели и пили. Одинаковые привычки, естественно, породили привязанность, которая росла с возрастом. Вспоминаю, как однажды в час сьесты я вошел в рощу, называемую Жасминной, и увидел там ее, – она сидела у источника и украшала цветами прелестную свою головку; я был пленен ее красотой, она показалась мне нимфой Салмакидой, и я сказал себе: «Счастлив будет возлюбленный этой прекрасной богини!» О, как тяжко было мне сознавать, что она моя сестра! Не раздумывая боле, я направился к ней, а она, завидев меня, пошла навстречу с раскрытыми объятьями и, усадив меня рядом с собою, молвила:
– Брат, почему ты оставил меня так надолго одну?
– Я уже давно ищу тебя, госпожа моя, – отвечал я, – никто не мог мне сказать, где ты, пока не подсказало сердце. Но скажи мне, прошу, какие у тебя доказательства, что мы брат и сестра?
– Только одно, – сказала она, – великая моя любовь к тебе и то, что все нас так называют.
– А не будь мы братом и сестрой, – сказал я, – любила бы ты меня так же сильно?
– Как ты не понимаешь, – сказала она, – ведь тогда бы мой отец не разрешал нам бывать всегда вместе и без посторонних!
– Ну, раз у меня отняли бы тогда эту радость, – сказал я, – лучше уж не расставаться мне со своим горем.
Прелестное личико ее зарделось, и она спросила:
– Но что ты теряешь от того, что мы брат и сестра?
– Теряю жизнь, теряю тебя, – сказал я.
– Не понимаю, – сказала она, – мне, напротив, кажется, что именно то, что мы брат и сестра, обязывает нас всегда любить друг друга.
– Меня к этому обязывает только твоя красота, а родство наше порой даже расхолаживает!
И, смущенный тем, что высказал, я опустил глаза и увидел в водах ручья ее отражение, там она была как живая: куда бы я ни повернул голову, всюду находил ее образ, но самый доподлинный был в моем сердце. И я говорил себе – больше никому я не мог бы в этом признаться: «А вот утопись я сейчас в этом ручье, где я вижу свою госпожу, сколь оправданней была бы моя смерть, чем смерть Нарцисса![305]305
Нарцисс– увидел в реке собственное отражение, влюбился в него, умер от любви и был превращен богами в одноименный цветок (греч. миф.).
Н. Балашов
[Закрыть] О, ежели бы она меня любила так, как я люблю ее, кто был бы счастливей меня! О, ежели бы судьба дозволила нам всегда быть вместе, сколь радостной была бы вся моя жизнь!»
Размышляя так, я встал, подошел к кустам жасмина, окаймлявшим источник, и, переплетая его цветы с ветками мирта, сделал красивый венок, надел его себе на голову и возвратился к ней, увенчанный и побежденный.
Она взглянула на меня, казалось, нежней, чем обычно, и, сняв с меня венок, надела на свою голову. В этот миг она показалась мне прекрасней Венеры, когда та явилась на суд Париса. Обернувшись ко мне лицом, она сказала:
– Ну, что ты теперь скажешь обо мне, Абиндарраэс?
– Скажу, – отвечал я, – что ты только что покорила мир и тебя венчали его королевой и владычицей.
– Будь это так, брат, – сказала она, поднимаясь и беря меня за руку, – ты бы ничего от этого не потерял.
Не отвечая, я последовал за ней, мы вышли из рощи. Так, не зная правды, жили мы довольно долго, пока, наконец, любовь, дабы отомстить нам, не раскрыла окружавшего нас обмана, – чем больше мы приходили в возраст, тем яснее становилось обоим, что мы – не брат и сестра. Не знаю, что почувствовала она, впервые узнав об этом; я же отродясь не испытал большего счастья, хотя впоследствии дорого за него заплатил. В тот миг, когда мы в этом уверились, прежняя наша чистая и здоровая любовь стала замутняться и вскоре превратилась в мучительный недуг, который продлится до самой нашей смерти. Ведь тут не было первых движений чувства, которых можно избежать; началом этой любви были наслаждение и радость, основанные на невинной привязанности; а потому недуг не развивался постепенно, но сразу обрушился на нас со всею силой. Вся моя радость давно была только в ней, и душа моя была точным слепком с ее души. Все, чего я не находил в ней, мнилось мне и ненужным, и бесполезным, и уродливым. Все мои помыслы были только о ней. В эту пору, находясь вместе, мы вели себя уже по-иному: я глядел на нее украдкой, боясь, что она это заметит, я ревновал ее даже к солнцу, касавшемуся ее своими лучами. Ее присутствие причиняло мне муку, а в ее отсутствие сердце мое изнывало. И во всем этом, полагаю, она не оставалась в долгу и платила мне той же монетой. Но Фортуна, завидуя нашей нежной любви, предприняла лишить нас сих радостей, а как – о том ты сейчас услышишь.
Король Гранады[306]306
Король Гранады – то есть мавританский царек, эмир.
Н. Балашов
[Закрыть], желая повысить в чине алькайда Картамы, послал ему приказ немедля покинуть эту крепость и отправиться в Коин, тот самый пограничный с вами город, а меня оставить в Картаме на попечении алькайда, который его сменит. Как узнали мы сию новость, злосчастную для моей госпожи и для меня, судите сами, коль были вы когда-нибудь влюблены, что должны были мы почувствовать. Встретившись в укромном месте, мы оплакивали нашу грядущую разлуку. Я называл ее госпожой своей, душой своей, единственной своей радостью и прочими нежными именами, которым научила меня любовь.
– Когда красота твоя будет вдали от меня, вспомнишь ли ты хоть изредка своего раба? – вопрошал я, но слезы и вздохи прерывали мою речь. Пытаясь сказать еще что-нибудь, я бормотал бессвязные слова, коих уж не припомню, ибо госпожа моя унесла с собой и мою память. А она, как горько она печалилась, хотя мне все казалось мало! Нежные ее речи и ныне звучат в моих ушах. Наконец, опасаясь, что нас могут услышать, мы стали прощаться со слезами и стонами, оставив друг другу в залог страстный поцелуй со вздохом, рвавшимся из самого сердца.
Видя, что горе мое беспредельно и что я бледен, как мертвец, она сказала:
– Абиндарраэс, при одной мысли о разлуке душа моя рвется вон из тела; знаю, с тобою творится то же, а посему желаю я быть твоей до самой смерти – тебе принадлежат мое сердце, моя жизнь, моя честь и все мое достояние; в подтверждение сего я, как прибуду в Коин, куда ныне еду с отцом моим, постараюсь найти удобное время, когда отец будет в отлучке или болен (чего я, увы, даже желаю), и извещу тебя – ты приедешь ко мне, и я отдам тебе то единственное, что принадлежит мне, отдам как своему супругу, ведь иного не допустит ни твое благородство, ни мое естество, а все прочее уже давно принадлежит тебе.
Эти слова чуть успокоили мое сердце, и я облобызал ее руки за обещанную милость.
На другой день они уехали, я же чувствовал себя, как путник, когда средь непроходимых, страшных гор он видит, что солнце закатилось; жестокая тоска взяла меня, и тщетно пытался я разогнать ее. Я глядел на окна, у которых госпожа моя, бывало, стояла, на воды, в которых она умывалась, на горницу, где спала, на сад, где почивала во время сьесты. Я проходил по всем дорогам, где ходила она, и всюду обретал лишь образ своей тоски. Впрочем, надежда, поданная обещанием вызвать меня, поддерживала меня, поддерживала мой дух и отчасти умеряла муки, но порою казалось мне, что слишком долго приходится ждать, и оттого страдал я еще сильнее и даже думал, что уж лучше не было бы никакой надежды, – ведь отчаяние мучит, лишь покуда не уверишься, что надежды нет, а надежда – покуда не осуществится желаемое.
И вот судьба определила, чтобы этим утром госпожа моя исполнила свое слово, прислав за мною доверенную служанку, – отец, вызванный королем, уехал в Гранаду, с тем чтобы невдолге возвратиться. Воскрешенный радостной сей вестью, я собрался в путь; выждав наступления ночи, чтобы отъезд мой не был замечен, я надел платье, в котором вы меня видите, дабы ознаменовать пред моей госпожой ликование сердца моего; клянусь, я был уверен, что и сотня рыцарей не смогла бы меня одолеть, раз со мною была моя госпожа; если же ты меня победил, то не силой своею, – это было бы невозможно, – но лишь оттого, что злая моя судьба или воля небес определили: не бывать моему блаженству. Итак, выслушав мою повесть, рассуди сам, чего я лишился и каково мое горе. Ехал я из Картамы в Коин, путь недальний – хотя нетерпение делало его долгим, – был я самым гордым Абенсеррахом в мире, я спешил на зов моей госпожи, повидаться с моей госпожой, насладиться моей госпожой, жениться на моей госпоже. И вот я ранен, я побежден, я в плену, и горше всего для меня то, что срок и случай для моего блаженства истекает этой ночью. Дозволь же мне, о христианин, искать утешения во вздохах и не почитай их малодушием; еще большим малодушием было бы, кабы я бесчувственно переносил свой жестокий удел.
Удивительная история мавра возбудила в Родриго де Нарваэсе изумление и сострадание; рассудив, что вредней всего в таком деле промедление, он молвил:
– Абиндарраэс, я хочу тебе доказать, что мое великодушие сильней твоей злой судьбы[307]307
…что мое великодушие сильней твоей злой судьбы… – Конкретное выражение общеренессансной идеи, что разумная воля и способности человека (все это соединено в испанском понятии «виртуд», итальянском – «вирту») – сильнее судьбы и могут совершать невозможное.
Н. Балашов
[Закрыть]; коль обещаешь честью рыцаря вернуться в плен по истечении трех дней, даю тебе свободу, продолжай свой путь, – жаль мне было бы помешать столь благому делу.
Услыхав это, мавр от радости готов был кинуться к его ногам и сказал:
– Родриго де Нарваэс, ежели вы вправду это сделаете, поступок ваш явит миру невиданное благородство души, а мне возвратит жизнь. Требуйте от меня любую поруку в том, что условие ваше будет исполнено.
Алькайд подозвал своих воинов и сказал им:
– Сеньоры, примите от меня поруку за этого пленника, я объявляю себя поручителем в его возвращении.
Воины отвечали, что на то его воля; тогда алькайд, взявши обеими руками правую руку мавра, молвил:
– Обещаете ли вы мне честью рыцаря возвратиться в мою крепость Алору и сдаться мне в плен по истечении трех дней?
– Обещаю, – ответствовал мавр.
– Так ступайте же в добрый час, а буде понадобится моя помощь или что другое, я все для вас сделаю.
Со словами горячей благодарности мавр поспешно повернул на дорогу в Коин. А Родриго де Нарваэс и его рыцари, толкуя о храбрости и отменной учтивости мавра, возвратились в Алору.
Мчась во весь опор, Абенсеррах не замедлил прибыть в Коин. Подъехал он, как ему велели, прямо к крепости, отыскал в ней указанные ему ворота и, остановив коня, стал осматриваться вокруг– нет ли чего, грозящего опасностью; но все было спокойно, и он постучался острием копья в ворота, – то был условный знак для дуэньи. Она же и отворила ворота со словами:
– Что вас задержало, господин мой? Ваше опоздание заставило нас сильно тревожиться. Моя госпожа давно вас ждет, прошу спешиться и взойти к ней.
Мавр соскочил с коня, завел его в надежно укрытое местечко и оставил там копье, щит и ятаган; затем дуэнья повела его за руку, наказав идти как можно тише, чтобы не услышали люди в замке; они взошли по лестнице в покои прекрасной Харифы – так звалась его дама. Заслышав еще издали его шаги, она вышла с раскрытыми объятьями ему навстречу, они поцеловались, не говоря ни слова от чрезмерной радости.
Неизвестный испанский художник XV в. Севилья. 1499 г.
Черпают воду.
Гравюра на дереве.
– Почему вы задержались, господин мой? – сказала дама. – Ваше промедление повергло меня в сильную тревогу и страх.
– Госпожа моя, – отвечал он, – вы сами знаете, что причиной тут не могла быть моя нерадивость, но, увы, не всегда все происходит так, как мы, люди, того желаем.
Она взяла его за руку, повела в потаенную горницу и, сев там на ложе, молвила:
– Я хотела бы, Абиндарраэс, показать вам, как верны своему слову пленницы любви; с того дня, когда я вручила вам как залог свое сердце, я все искала способа отобрать его обратно; ныне я велела вам явиться сюда, в мой замок, дабы вы стали моим пленником, как я сама – пленница ваша, и дабы, назвав своим супругом, объявить вас господином надо мною и над имуществом отца моего, хотя понимаю, что это будет ему сильно не по сердцу, – ведь он, не зная так хорошо, как я, вашу доблесть и благородство, хотел бы найти мне более богатого мужа, для меня же вы и мое счастье – величайшее в мире богатство.
С этими словами она опустила голову, слегка смущенная тем, что говорила слишком откровенно. Мавр заключил ее в объятья и стал осыпать поцелуями ее руки, благодаря за милость.
– Госпожа моя, – молвил он, – за столь великое счастье, что вы мне дарите, я не могу вам дать ничего, что не принадлежало бы вам ранее вместе с моим сердцем. Вручаю его вам в знак того, что признаю вас госпожой своей и супругой.
И они позвали дуэнью и обручились. Свершив обряд, они легли в постель, и от новых, неизведанных радостей еще сильней разгорелось пламя в их сердцах. С ликованием дарили они друг другу любовные ласки и слова, которые легче вообразить, нежели описать. Но вот мавр впал в глубокую задумчивость и, обуреваемый своими мыслями, горестно вздохнул. Возмущенная столь тяжкой для своей красы и любви обидой, дама со всей пылкостью страсти повернула возлюбленного к себе и молвила:
– Что это значит, Абиндарраэс? Похоже на то, что моя радость причиняет тебе печаль? Я слышу, ты вздыхаешь, ворочаешься с боку на бок, но ведь если я – все твое благо и счастье, как ты мне говорил, тогда по ком ты вздыхаешь? А если не так, зачем ты меня обманывал? Коль нашел ты во мне какой-либо изъян, подумай о великой моей любви, ее станет, чтобы возместить многие изъяны; а коль ты служить другой даме, скажи, кто она, чтобы и я могла ей служить; ежели есть у тебя иная тайная печаль, мне неведомая, открой ее, и я либо умру, либо избавлю тебя от нее.
Абенсеррах, устыдясь своего проступка, подумал, что ежели он не признается во всем, то возбудит сильное подозрение, и с глубоким вздохом сказал:
– Госпожа моя, не люби я вас больше себя самого, не скорбел бы я так сильно; горе, меня одолевшее, я сносил стойко, пока касалось оно одного меня, но теперь, когда оно заставляет расстаться с вами, нет у меня сил его перенести. Поверьте, причина моих вздохов не в недостатке, а в избытке преданности вам, и, дабы не томить вас неведением, открою вам все, как оно есть.
И он рассказал ей о том, что с ним приключилось, а под конец молвил:
– Итак, госпожа, вы видите, что ваш пленник – он же и пленник алькайда Алоры; и не плен тяготит меня, ибо вы приучили мое сердце к терпению, но то, что без вас жизнь для меня горше самой смерти.
– Не печалься, Абиндарраэс, – сказала ему с нежной улыбкой дама, – я обещаю найти способ выкупить тебя, ведь для меня это еще важней; я знаю, что, ежели рыцарь дает слово возвратиться в плен, он, прислав выкуп, какой от него потребуют, не нарушит слова. Назначьте сами любую сумму – ключи от казны моего отца хранятся у меня, и я готова отдать их вам, пошлите денег столько, сколько найдете нужным. Родриго де Нарваэс – истинный рыцарь, он уже дал вам один раз свободу, когда вы ему доверили наше дело, и это обязывает его выказать еще большее великодушие. Думаю, он удовольствуется выкупом, – ведь, заполучив вас в свою власть, он все равно будет требовать того же.
– Я вижу, госпожа моя, – отвечал Абиндарраэс, – что великая ваша любовь мешает вам подать добрый совет. Нет, ни за что не совершу я столь дурного поступка, – ведь ежели я, едучи на свидание с вами и принадлежа себе одному, был обязан сдержать слово[308]308
…ежели я… принадлежа себе одному, был обязан сдержать слово… – Это рыцарственное рассуждение Абиндерраэса особенно волновало современных читателей. Лопе дополнительно усилил ренессансную окраску пьесы, вложив аналогичные слова в уста женщины – Харифы («Как лечить несчастье», акт III, сц. 4).
Н. Балашов
[Закрыть], то ныне, когда принадлежу вам, я обязан вдвойне. Я возвращусь в Алору и отдамся во власть ее алькайда, а после того, как я исполню свой долг, пусть уж он делает, что ему заблагорассудится.
– Да не попустит господь, – молвила Харифа, – чтобы вы отправились в плен, а я осталась здесь, на свободе; я не я, ежели отпущу вас одного, и любовь к вам, и страх перед отцом, мною оскорбленным, равно велят мне поступить так, а не иначе.
Заплакав от счастья, мавр обнял ее и сказал:
– Милостям вашим, госпожа моя, нет предела, делайте все, что захотите, ибо и я хочу того же.
Так они и порешили и, собрав все необходимое, на другое утро пустились в путь, причем дама ехала с прикрытым лицом, чтобы ее не узнали. Едут они, беседуя о разных разностях, и встречают на дороге старого человека. Дама спросила его, куда он направляется.
– Иду я в Алору, – ответил старик, – есть у меня дела к тамошнему алькайду; поверьте, такого почтенного и великодушного рыцаря я в жизни не видывал.
Очень было приятно Харифе это слышать, и она подумала, что ежели все восхваляют великодушие алькайда, то и для нее с любимым оно найдется, когда они так в нем нуждаются. И, обернувшись к путнику, она спросила:
– Скажи-ка, добрый человек, слыхал ли ты о каком-либо особенно славном деянии этого рыцаря?
– Слыхал о многих, – отвечал старик, – но расскажу вам только об одном, по которому вы представите себе все прочие. Рыцарь сей был сперва алькайдом Антекеры; живя там, он долгое время был влюблен в некую прекрасную даму и делал ей всевозможные приятности, о которых долго рассказывать, она же, хоть и знала доблесть сего рыцаря, любила своего мужа и на искательства влюбленного не отвечала. Случилось так, что в один летний день дама и ее муж вышли после обеда в сад подле своего дома; у мужа на руке был ястреб, он спустил его на стайку птиц, те, спасаясь, спрятались в кустах ежевики, но хитрый ястреб, изловчась, стал доставать их оттуда лапой и многих поубивал. Рыцарь дал ему за то лакомый кусок и, обернувшись к жене, сказал: «Что скажете, сеньора? Не правда ли, хитер ястреб? Загнал птиц в куст и убил их там. Так знайте же, когда алькайд Алоры сражается с маврами, он вот так же преследует их и так же убивает». Она, прикинувшись, будто не знает, о ком речь, спросила, кто этот алькайд. «Самый храбрый и доблестный рыцарь из всех, кого я доныне знал», – отвечал муж и стал говорить о нем весьма хвалебные слова, так что даму разобрала досада, и она сказала себе: «Как? Даже мужчины влюблены в этого рыцаря, а я его не люблю, хотя он меня любит! Клянусь, всякий меня оправдает, ежели я ему уступлю, раз мой муж сам признал его право на любовь». Несколько дней спустя муж куда-то отлучился из города, и дама, не в силах сдержать свою страсть, послала служанку за влюбленным рыцарем. Родриго де Нарваэс едва не сошел с ума от счастья, хотя не сразу в него поверил, вспоминая, как сурово дама с ним обходилась. Но, как бы ни было, в назначенный час он, таясь ото всех, пришел на свидание к даме, которая ждала его в укромном месте; она же только теперь поняла, как дурно поступает и как стыдно добиваться любви того, кто прежде сам ее добивался. Думала она и о том, что все ведь в конце концов всплывает наружу, страшилась непостоянства мужчин и мести оскорбленного супруга; но эти тревоги, как обычно бывает, лишь вносили в ее душу еще большее смятение; посему, отогнав их прочь, она встретила рыцаря ласково и провела его в свою горницу, где они весьма приятно стали беседовать. «Сеньор Родриго де Нарваэс, – сказала наконец дама, – отныне и впредь я – ваша, теперь ничего уже не останется моего, что не принадлежало бы вам; и за это благодарите не меня, ибо весь ваш пыл и все старания, притворные или искренние, мало чем помогли вам, но благодарите моего мужа, который наговорил мне о вас таких лестных слов, что сердце мое воспламенилось, и вы это видите сами». Затем она пересказала беседу со своим мужем и в заключение повторила: «Право же, сеньор, мужу моему вы обязаны больше, нежели он вам». Больно ударили по сердцу Родриго де Нарваэса эти слова, он почувствовал стыд и раскаяние, что причиняет зло человеку, который говорил о нем столько хорошего. Отстранившись от дамы, он сказал: «Сеньора, я вас очень люблю и буду любить впредь, однако да не попустит господь, чтобы я человеку, столь горячо меня восхвалявшему, нанес жестокую обиду. Нет, с нынешнего дня я, напротив, буду печься о чести вашего супруга, как о своей собственной, ибо ничем иным не могу лучше заплатить ему за добрые обо мне слова». И, не долго думая, он удалился. Пришлось даме остаться ни с чем, и я полагаю, сеньора, что рыцарь оказал тут величайшую доблесть, ибо победил свою собственную страсть.
