Текст книги "Чудеса происходят вовремя"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава четвертая

Перед Маркелосом открылись двери не только в парламенте, но и в доме его покойного дяди. Бездетная вдова Праксителиса Калиманиса, та самая, которая помогала мужу издать присвоенные им статьи Аристоса Зезаса, решила, что Маркелос будет жить у нее, и приняла его как родного сына. Дама она была энергичная, располагала и деньгами и связями (на смену одному родственнику, стоящему у власти, обязательно приходил другой; так бывало всегда, и теперь, в новом правительстве, ее родственниками были и министр Скилакис, и еще двое влиятельных лиц). Сейчас, когда Маркелос (вылитый Праксителис!) начинал политическую карьеру, она вспомнила свою молодость, вспомнила, какие планы они строили тогда с Праксителисом. И сразу подумала, что должна помочь Маркелосу, что, пожалуй, не составит особого труда провести его в заместители министра связи; ведь министром был ее добрый знакомый Алекос Бузис. Первым шагом к достижению цели являлась реклама в прессе, а это опять-таки было вовсе нетрудно при ее обширных знакомствах в журналистских кругах. Таким образом, с первых же дней пребывания Маркелоса в Афинах газеты посвящали ему весьма лестные заметки, почти всегда с фотографиями, а одна газета выступила с серией статей, слагавших гимн известному аристократическому роду, который еще со времени основания новогреческого государства неизменно стоит на службе общества.

Номер этой газеты с тремя колонками дифирамбов и фотографией Маркелоса прибыл в провинцию, и сейчас его держал в руках один ученый старичок, считавшийся самым образованным среди местной интеллигенции – врачей, адвокатов, учителей, которые коротали вечера за беседой в аптеке господина Птолемея.

– Прекрасная фотография! – сказал его сосед-врач. – Я полагаю, что на церемонии приношения присяги будет присутствовать сам архиепископ.

– Безусловно! – подтвердил старичок. (В прошлом учитель, теперь он вышел на пенсию и оставшиеся годы посвятил исследованию на тему «Чувство и воля», однако и за текущими делами следил с неослабным вниманием и на все имел свое мнение.) – Мне известно, что его высокопреосвященство был в дружеских отношениях с покойным Праксителисом, и нет сомнения, что он пожелает присутствовать на этой знаменательной для Маркелоса церемонии. Впрочем, не только для Маркелоса. Все мы, независимо от политических убеждений, должны приветствовать столь радостное событие. Для нашего бедного края оно отнюдь не маловажно...

Преподаватель Сотирхопулос недолюбливал старичка. Политических или других разногласий между ними не было, но, может быть, это обстоятельство только усугубляло взаимную неприязнь.

– Ну конечно, какой-то прок от этого будет, – сказал Сотирхопулос. – Во всяком случае, для нашего города. Уже само по себе производство дорогого Маркелоса в депутаты парламента произвело в мэры дражайшего Филиппа.

После этих слов оба замолчали. Старичок собрался было уходить домой. Но слова Сотирхопулоса прозвучали для него как вызов: уйти, не ответив, он не мог и потому снова повесил шляпу на вешалку и опустился на плетеный диван.

Тема присяги Маркелоса иссякла, принялись за другие. Когда иссякли и они, Сотирхопулос сказал:

– Знаете ли: глупость целого народа– это уже не глупость! Сие изречение принадлежит великому человеку, который в одном из своих писем к не менее великому Бальзаку предсказал, что его произведения человечество поймет и оценит лишь через столетие... Я имею в виду французского писателя Анри Мари Бейля, называемого также Стендалем.

В разделе «Стендаль» познания старичка были убоги, поэтому о Стендале он умолчал и ограничился вопросом:

– Что вы имеете в виду, коллега?

– Сейчас поясню. Услышав сегодня от врача одно знакомое имя, я невольно подумал, что если человек принадлежит какой-либо национальности, то по законам логики той же национальности принадлежит и его имя, не так ли?

– Допустим, – осторожно согласился старичок.

– Ну а тогда наш промах налицо. Дело в том, что, переводя имя некой дамы с греческого языка на ее родной, нужно добавить одну заглавную букву, которую мы передаем как «зиту»!

Открытие озарило их подобно сверкнувшей молнии, как, впрочем, бывает почти со всеми открытиями.

Поначалу старичок поддался всеобщему изумлению («Бог ты мой! – воскликнул он вместе с другими учителями и врачами. – Как же это произошло? Как же это до сих пор никто не додумался?» И слушал торжествующий голос Сотирхопулоса: «Массовый психоз. Явление, не раз наблюдавшееся в истории, причем в вопросах, куда более важных. Я же сказал вам с самого начала: глупость целого народа – это уже не глупость...»), но едва первые минуты изумления миновали, он почувствовал, как в нем нарастает раздражение против Сотирхопулоса. «Да он готов обозвать нас невеждами и глупцами! Ну нет, я этого так не оставлю! Уж я-то не дам спуску зазнайке Сотирхопулосу!» И пока собравшиеся продолжали удивляться и сожалеть о несообразительности, проявленной обществом, мозг старичка напряженно трудился, отыскивая способ защитить общество от поругания.

Однако вскоре старичок обнаружил, что ломать голову нет никакой нужды: Сотирхопулос допустил непростительную ошибку!

– Дорогой мой... – произнес он, покачивая головой. – Что и говорить, если так пойдет и дальше, наш край действительно заслужит приговор, который вы ему вынесли. Вначале я промолчал, хотелось пронаблюдать процесс массового оглупления в самом зародыше... Однако теперь пора вмешаться, пока есть еще время, пока события можно остановить... – Тут старичок выразительно помолчал. – Вы ошиблись. Как же это вы, столь сведущий филолог, могли допустить подобную неточность? Ведь иудейского происхождения имя Анна, уменьшительное Анета, не имеет никакого отношения к французскому Жан или Жаннет, которое на греческий язык переводится только как Иоанна. А стало быть, мы не имеем права добавлять туда «зиту»... Повторяю: Анна или Анета происходит от еврейского Ханна, что  б у к в а л ь н о  означает, – тут старичок еще раз сделал выразительную паузу, –  п р е к р а с н е й ш а я  или, если хотите,  п р е л е с т н е й ш а я! Осмелюсь напомнить вам эпизод из Первой Книги Царств, где речь идет о двоеженце Елкане: «И было у него две жены, имя одной Анна...» И вы, конечно, знаете, каким образом благодаря содействию святых сил прелестная, но бездетная Анна родила отрока, которого назвала Самуилом, вернулась в родные края, «взявши три тельца, и хлебы, и ефу муки и мех вина», то есть со всеми земными благами... Так вот... – закончил старичок. – Полагаю, не нужно объяснять, что я имел в виду, когда в начале разговора оценил как радостное и немаловажное для нашего бедного края событие – предстоящее приношение Маркелосом присяги, при котором будут присутствовать и его высокопреосвященство и, весьма вероятно, прелестнейшая госпожа Анета!

Произнося последние слова, старичок снял с вешалки шляпу. Сотирхопулос попытался натянуть свой лук и выпустить одну из парфянских стрел.

– Итак, вы заговорили о чудесах! – заметил он старичку, но слова его не произвели никакого впечатления. Победа была упущена.

– Кто знает, дорогой коллега, – с улыбкой парировал старичок. – Зачем же отказываться от чудес? Если хотите, никогда еще человечество не было столь пригодным для чудодеев, как в нашу с вами эпоху.

Глава пятая

Едва оправившись от неожиданности, Филипп поспешил выяснить, что она взяла с собой. Он обыскал все комнаты, однако полной картины потерь так и не составил. Исчезли драгоценности, красивые чемоданы и саквояжи, которые они приобрели во время заграничных поездок. Много туфель и платьев осталось в шкафах, нетронутыми лежали в столе бумаги – векселя, квитанции, деньги, впрочем, насчет денег Филипп не мог сказать наверняка. Но драгоценности! На одни только драгоценности она сумеет прожить довольно долго и безбедно...

Поиски по комнатам и шкафам, мятущиеся мысли, досада на то, что размер пропажи не удавалось уточнить, утомили Филиппа. Приступ застал его в коридоре. Сердце заколотилось, в глазах потемнело, по голове и телу заструился пот. Вот уже несколько месяцев не испытывал он этих симптомов болезни, и первоначальный испуг перерос в ужас, когда Филипп вспомнил, что в целом доме он сегодня один. Медленно, держась за стену, добрался он до столовой, сел за стол и положил голову на руки. Он чувствовал слабую боль, слабую, но какую-то вездесущую. Казалось, будто мелкий дождик пронизывает его с макушки до кончиков пальцев, но несет этот дождик не влагу, а еле различимую, расплывающуюся, ноющую боль и неодолимое оцепенение. «Вот так и умирают», – подумал Филипп, но это случалось с ним и раньше, и он не только не умирал, но даже не терял сознания. И все же беды хуже, чем эта, для Филиппа сейчас не было. Теперь он надолго выйдет из строя, утратит и волю, и смелость, и – если уже не утратил – то главное, что сумел обрести и мобилизовать к бою – самого себя.

Так думал Филипп под мерный шум дождя, пронизывавшего все его существо. Потом к этому шуму присоединился новый, с улицы; шел настоящий дождь, лил как из ведра. Внезапно размышления Филиппа оборвались. Над чувствами и мыслями, захлестывавшими его, подобно волнам, всплыло то ощущение, которое он испытал в машине, когда торопился домой, чтобы скорее утолить голод. Весь день он провел на ногах, и после утреннего кофе во рту у него не было ни крошки. Накануне вечером он выпил только стакан молока с сухариком (вообще по вечерам он почти ничего не ел), а сегодня утром проспал и очень торопился, чтобы прийти в номархию раньше номарха и подкараулить его возле кабинета. Филипп знал, что в противном случае номарх продержит его в приемной не час и не два. Так и случилось. Почти весь день проторчал Филипп в номархии в ожидании аудиенции, а потом помчался на центральный телеграф и прождал там часа два, пока его не соединили с генералом. Итак, по сути дела, со вчерашнего обеда он ни разу как следует не поел. «Так чего же я удивляюсь? – подумал Филипп. – Разве не говорили мне невропатологи, чтобы я питался регулярно и никогда не оставался голодным?.. Все это от голода. Я просто голоден, только и всего».

Он попробовал встать, но тотчас понял, что это вовсе не просто. При первом же движении вся тяжесть, давившая на мозг, переместилась в одну сторону, как будто в голове у Филиппа была жидкость, и стоило ему наклониться, как она хлынула в том же направлении. Филипп потерял равновесие, перед глазами поплыли зеленовато-голубые круги. Он так и застыл в этой позе, с опущенной головой, как будто старался от кого-то спрятаться. Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не поднимаясь, осторожно протянул руку и открыл дверцу буфета. Филиппу повезло: он обнаружил поднос с пирожными – пандишпан и мокка. И набросился на еду.

Он ел жадно, зубы не успевали прожевывать пищу, В начале он хватал без разбору – что попадется. Потом начал выбирать пандишпан (мокку он любил меньше), а под конец даже из пандишпана стал высматривать самые сочные кусочки снизу. Теперь поднос стоял перед ним на столе. Чтобы вынуть его, пришлось встать, и Филипп встал без всякого труда, встал, взял в руки поднос и снова сел на стул. В голове уже ничего не переливалось, и голубые круги больше не появлялись. «Ну понятно, это было от голода! – подумал он с радостью. – Надо выпить, и тогда все пройдет». Он снова поднялся, взял с полки бутылку ликера, достал рюмку, налил и выпил – стоя. Потом сел, опять наполнил рюмку. «За здоровье!» Ликер пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. «Еще одну!» – сказал Филипп, но тут ему захотелось выпить чего-то другого более тонкого и крепкого – пожалуй, коньяка. Он вскочил, распахнул дверцы буфета и достал бутылку коньяка.

Коньяк окончательно вернул ему ощущение устойчивости и уверенности. Филипп выпил одну за другой две полные рюмки и почувствовал, что для сохранения равновесия ему уже не нужно сидеть неподвижно и молча, с опущенной головой: напротив, он испытывал сейчас потребность в движении, ему хотелось ходить, жестикулировать, говорить... И несмотря на то что он съел столько пирожных, все еще хотелось есть. Конечно, не пирожных – они стали у него поперек горла, а чего-нибудь кисло-соленого, вроде брынзы или маслин, ну да, маслин в уксусе...

Он пил коньяк и заедал его маслинами с хлебом, когда снизу донесся стук в дверь. Это было так неожиданно, что Филипп вздрогнул, словно пробудился ото сна. Стучали, пожалуй, давно; ему теперь казалось, что какие-то звуки долетали до него и раньше.

Он сунул в буфет хлеб, блюдечко с маслинами и косточки. На столе оставил напитки и поднос с пирожными.

По лестнице он спускался в полной уверенности, что там внизу Георгис Дондопулос. Филипп очень хотел, чтобы это действительно был Георгис, утешитель, посланный самой судьбой. Однако голос, откликнувшийся Филиппу из-за двери, был ему совершенно незнаком.

– Кто? Кто? – переспросил Филипп.

– Это я, – повторили из-за двери. – Это я, господин мэр... Я, Джим...

– А... Погоди, погоди...

Значит, это Джим, тот самый несчастный голодранец. Что ж, Филипп ничего не имел против. «Прекрасно, – подумал он, – прекрасно... Хорошо, что пришел. Очень хорошо». И открыл дверь.

В дом ворвался ветер, пахнущий дождем. Джим стоял неподвижно, растерянно, на одной ноге – словно аист. Глаза его блестели, блестели волосы и одежда, промокшая до нитки.

– Я, господин мэр... – начал Джим.

Филипп даже не слушал. Он смотрел куда-то мимо Джима, туда, где белесые полосы дождя с невероятной быстротой выписывали квадраты, параллелепипеды, ромбы, кресты и звезды. Это зрелище захватило Филиппа. Пропитанный дождем воздух обнимал его, принося умиротворение и покой, и Филипп глотал его ненасытно, упоенно.

– Ах! – вздохнул он с наслаждением. – Какой дождь!

– Да, – согласился Джим.

– Какое чудо! – восхищенно произнес Филипп, все еще следя за красочной игрой ночного дождя в черном провале двери.

И Джим, который по-прежнему принимал в голову, в спину и в ноги сильные удары водяных струй, оглянулся назад, в непроглядный мрак улицы. Дождь ослепил его, залил лицо, холодным ручейком побежал по шее, а потом по груди. Джим согнулся, подтянул к подбородку мокрые борта пиджака и снова обернулся к двери.

– Да, – повторил он еще раз.

Он заметил, что глаза мэра как-то странно впиваются в ночную мглу. Что хорошего в этом проклятом наводнении, которое вымочило и застудило его до костей. Джим понять не мог. «Хоть бы предложил войти», – подумал он, сжимаясь в комок и пытаясь закутаться в мокрый пиджак. Наконец он несмело поставил на порог одну ногу. Так стало лучше – наполовину на улице, наполовину в доме.

– Я, господин мэр... – заговорил он снова.

Но Филипп прервал его.

– Да ты совсем промок! – воскликнул он озабоченно и даже ласково и отступил назад, освобождая место для Джима. – Входи, входи...

Джим вошел, радуясь спасению от дождя, но при виде лужицы, которая сразу разлилась у его ног, испуганно отступил к двери.

– Я... господин мэр... Меня послала мать...

– Сюда, сюда, – настаивал Филипп. – Нечего мокнуть. Пойдем наверх, согреешься, обсохнешь.

– Спасибо, господин мэр, – замялся Джим, – я на минутку.

– Наверх, наверх, – приказал Филипп. – Немедленно наверх. Закрой дверь.

Джим закрыл дверь и нерешительно последовал за Филиппом вверх по лестнице. Ступая по ворсистому сухому ковру, он со стыдом чувствовал, как в дырявых ботинках хлюпает между пальцами вода.

– Садись, – сказал мэр, когда они вошли в столовую. – Вон туда... Не бойся, не бойся. Садись... Ничего страшного, не беда... Тебе бы переодеться. Но сначала сядь, возьми пирожное. Вот это, песочное. Бери, бери...

Джим сел на краешек стула. Вода стекала с его волос на спину, в глаза, на нос, канала с подбородка. Ему хотелось провести по лицу рукавом, вытереть по крайней мере лоб, чтобы не заливало глаза. Но он стеснялся и не мог решиться. Никогда еще не бывал он в таком богатом доме, никогда не разговаривал вот просто так, наедине, с мэром. От этого да еще от яркой иллюминации – под потолком всеми бесчисленными лампочками сияла огромная люстра – у Джима закружилась голова.

– Бери, бери еще, – предлагал пирожные Филипп. – И выпей рюмочку ликера, согреешься. Впрочем, давай-ка выпьем с тобой коньяку. Давай, давай.

Он наполнил две рюмки и одну из них поставил перед Джимом.

– За твое выздоровление!

Джим опрокинул рюмку, обогрелся, разомлел. И почувствовал себя смелее.

– Я, господин мэр... Меня послала мать. Поди, говорит, поблагодари.

– Твоя мать – достойнейшая женщина из народа! – откликнулся Филипп. – Да, да! И она заслуживает, чтобы ей оказали внимание!

– Я приходил после обеда, – сказал Джим, бросая косые взгляды на коньяк и пандишпан. «Если предложит еще раз, отхвачу вон тот кусок», – подумал он про себя.

– Я был в отъезде, да, брат, в отъезде... Бери, ешь... – И мэр тоже хотел было сесть, но вдруг отодвинул стул и зашагал по столовой. Усидеть на месте он не мог, какая-то неудержимая сила приводила его в движение. – А как твое здоровье? Как рана?

– Зажила, – ответил Джим. – Все прошло, я теперь здоровый.

Рот его был забит, и слова вылетали с трудом.

– Бедняга! – сказал Филипп со вздохом и в самом деле ощутил в себе жалость к этому парню. – На, выпей еще! – И налил ему вторую рюмку. – Не стесняйся, ешь! Да, кстати, что стало с тем, другим игроком?

Джим понял, что мэр спрашивает его о сбежавшем фигуристе.

– Удрал!

– А куда?

– Куда же еще, господин мэр? В Афины! – засмеялся Джим.

Филипп все еще стоял рядом и смотрел на Джима странным взглядом.

– В Афины, – пробормотал он. – Значит, в Афины... – Он несколько раз обошел вокруг стола и остановился как раз позади Джима, за его спиной. – И зачем же, ты думаешь, он поехал в Афины?

– Почем я знаю... – с набитым ртом ответил Джим. – Такой куш урвал! Кутить, наверно, поехал... – И снова рассмеялся, раскрыв огромный рот и оскалив кривые зубы.

«Смеется, идиот!» – подумал Филипп, и все в нем мгновенно перевернулось. Теперь он видел Джима совсем другим, вовсе не таким, как несколько минут назад. «Идиот!» – мысленно повторил Филипп и только сейчас заметил, что вокруг стула, на котором сидел Джим, образовалась грязная лужа и пахнет от него очень неприятно. А эти ужасные шрамы на лице... Крокодильи челюсти, хищные, жадные... Глаза блестят, волосы торчат, как гвозди... Грязный, смердящий... «Скотина! – подумал Филипп. – Зачем я только пустил его в дом? Бродяга, бандит... Выбросить его вон! Чего я с ним связался? Неужели пожалел? А что теперь значит для меня жалость?..» Тут он вспомнил всю эту бессмысленную историю, которую сам же затеял и для которой не находил сейчас никакого оправдания, вспомнил предупреждения генерала («Смотри, куда ступаешь!», «Довольно голодранцев!») и почувствовал, что его душит гнев. «Черт мне его послал!» – подумал Филипп и снова принялся ходить вокруг стола.

А Джим ни о чем не подозревал. Он давно уже облюбовал один из нижних и самых сочных кусков пандишпана и теперь протянул за ним руку. Это движение не ускользнуло от внимания Филиппа. Он заметил, как ручища Джима погрузилась в пирожные, выискивая в глубине одно из самых вкусных. И это привело Филиппа в бешенство. «Вор, разбойник, волк, – мысленно обругал он Джима, – жалкая собака, негодяй... Вон, немедленно вон!» И в этой последней мысли нашел единственное правильное решение. «А... – протянул он тихо и торжествующе. – Погоди, сейчас я обращу тебя в бегство. Мало мне других бед, и ты туда же... Так вот, сейчас я выброшу тебя и поставлю на всех вас точку!» Новая идея овладела им молниеносно. «Ну конечно! – подытожил Филипп, как будто нашел долгожданный выход из тупика. – Именно это и нужно сейчас сделать. Нужно немедленно вышвырнуть его вон!»

Решение было принято. Оставалось изобрести способ его осуществления. Как опытный охотник, как ястреб, готовый ринуться на дичь, кружил он вокруг своей жертвы. «Ворюга, волчище!» – распалял себя Филипп, и его движения становились еще более порывистыми.

Джим с удовольствием доедал кусок пандишпана. Зубы его дожевывали последние крошки, а глаза поглощали бутылку с коньяком.

– Ешь, ешь! – схитрил Филипп. – Давай я налью тебе еще рюмочку!

Он подошел поближе и схватил бутылку. С того мгновенья, как ее горлышко оказалось в его руке, он почувствовал себя готовым к бою.

– Вон отсюда, ворюга! – крикнул он, потрясая бутылкой. – Вон, собака! Вон, волк!

Джим уставился на мэра в немом изумлении. «Ну да, – мелькнуло в голове у Филиппа, – это же настоящий волк, матерый волчище!»

– Меня ты не сожрешь! – закричал он, размахивая бутылкой. – Вон! Кому говорят?

Джим встал и попятился.

– Вон, жалкая тварь! – в исступлении вопил Филипп. – Убирайся прочь!

Медленно и нерешительно Джим повернулся к двери и показал преследователю широкую серую спину. Он удирал!

– Пшел! – шикнул на него Филипп. – Пшел вон! Проваливай!

И с неожиданной смелостью пустился вслед за отступающим. Раза два или три он даже стукнул его бутылкой по спине.

– Господин мэр... за что?

– За что? И ты еще спрашиваешь?  З а  в с е!

Спускаясь по лестнице, он снова набросился на Джима сзади и нанес ему несколько сильных ударов – то кулаком, то бутылкой – куда попало. В какую-то секунду ему показалось, что Джим приостановился и, возможно, хочет оказать сопротивление.

– Как ты смеешь? Наглец! Я тебя арестую! В тюрьме сгною! – И последним пинком сбросил Джима вниз, а следом кинул и бутылку.

Черный провал двери поглотил Джима мгновенно, как будто его не было здесь вовсе. «Ну вот! – сказал Филипп. – Вот и все!» И снова почувствовал себя в объятиях насыщенного дождем ветра. Он дышал глубоко, полной грудью и, потирая руки, чувствовал себя почти счастливым. Дождь еще не стих. Но его белые росчерки не выписывали сейчас ни крестов, ни других фигур. Они падали, как ножи, как штыки, как копья и трезубцы. И безжалостно вонзились в спину зверя. «Копья, копья! – кричал Филипп, любуясь бесчинством ночной стихии. – Да, ты мечешь сегодня копья! Так и надо! Ну же, сверши свое чудо! Вонзи свои стрелы и копья!.. Копья и стрелы, штыки, сабли!» – кричал он, держа дверь открытой, чтобы его слышали все.