Текст книги "Чудеса происходят вовремя"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава седьмая

«Ты подрезала мне крылья», – сказал он ей однажды. Так оно и было на самом деле. Теперь, при новом повороте событий, особенно после разговора с Трифонопулосом, он чувствовал себя беспомощным и жалким, словно ощипанный орел, вроде тех, которых держат в зоопарке. Какие шансы уплывали из рук! Внезапная смерть мэра, брожение в политических группировках – все это давало ему редкую возможность для взлета. Однако и на сей раз крылья оказались подрезанными. Эта женщина заманила его в лабиринт, еще более роковой, чем древний, мифический. У древнего лабиринта по крайней мере был выход, ведущий на волю. А в лабиринте Филиппа выходов было сколько угодно, но все вели прямо в испепеляющее настоящее, и, чтобы он ни сделал, надежды на спасение не оставалось.

В муниципальном совете наверняка разгорятся страсти, и какие новые коалиции всплывут теперь на поверхность – известно одному лишь господу богу. Уловить в этом смятении и суете что-нибудь устойчивое и определенное было невозможно. Во всяком случае, опоры для себя Филипп не видел. Не ускользала из рук и не терялась в неизвестности только Анета. Тысячи лиц и фактов сгрудились сейчас в голове Филиппа– Трифонопулос, Аргиропулос, другие члены совета, номарх, который может отменить любое решение и назначить мэра по своему усмотрению, скандал, который того и гляди разразится... Однако в каждой мысли Филиппа свое неизменное место занимала Анета; все прочие теснили друг друга возле нетускнеющего барельефа Анеты, который выступал на первом плане и заслонял собой все остальное. «Проклятая! – негодовал Филипп. – Это ты не даешь мне собраться с мыслями, это ты лишила меня удачи даже в профессиональных делах, в которых мой авторитет был непререкаем». Да, где уж тут заниматься политикой, когда он не в силах одолеть элементарной задачи адвокатской практики: спокойно проанализировать дело, войти в психологию клиента и свидетелей, разобраться в мельчайших факторах процесса, а потом охватить все это единой творческой мыслью. Да, теперь ему не подняться. Он чувствовал, что увязает в трясине, а ураган настоящего совсем уже захлестывает его.

Сильнее всего Филиппа потрясли слова Трифонопулоса о «Скарабее». «Скарабей» и тридцать тысяч – две величины, из которых легко составлялось уравнение, и никаких других данных не требовалось. Давно уже Анете приглянулось колье на витрине «Скарабея», и она загорелась желанием его приобрести. Два раза она приносила колье домой, хитрый кефалонит не отказывал ей, и желание Анеты стало еще более страстным. Что касается мэра, то кто не знал его слабости к женскому полу! Знал об этом и Филипп, и от его внимания не ускользнули участившиеся в последнее время визиты мэра, а также ласковое обращение с ним Анеты. Что ж, этой старой перечницы Филипп, конечно, не боялся. Анета попросту забавлялась и дразнила его; она сама говорила об этом Филиппу. Однако теперь забавы Анеты могут стоить им очень дорого. Что ждет их? Какой оборот примет эта история? Чего доброго, скажут, что в смерти мэра виновата Анета! «Чудовищно! Невероятно! – метался Филипп. – Кто бы мог предвидеть подобное стечение обстоятельств! Да, такова жизнь человека: какие бы неправдоподобные вещи ты ни узнал о других, то же самое или нечто похожее в один недобрый день может произойти с тобой...»

Однако время требовало не раздумий, а действий. И выход нашелся. Филипп натолкнулся на него инстинктивно, вслепую. Поскольку во все его мысли встревала Анета, поскольку она мешала ему сосредоточиться, нужно сделать так, чтобы Анеты здесь не было. Пусть уедет, пусть переждет, пока улягутся страсти. И где же еще, если не в Афинах? Народу там много, никому до нее не будет дела. Скажем, что заболела ее мать, и пусть кто-то не верит... Но как сообщить об этом Анете? Как убедить ее? Сейчас же пойти к ней? Филипп боялся новых сцен, да и впустит ли его Анета? А если написать письмо? Пожалуй, лучше всего написать письмо...

Размышления Филиппа прервал стук в дверь.

Вошла служанка. Она сказала, что внизу ждет Георгис Дондопулос.

Филипп взглянул на часы. Было за полночь.

– В такой час? – удивился Филипп и хотел было отослать служанку, пусть скажет, что хозяин спит. Но заколебался – как обычно перед окончательным решением. Принять решение он так и не успел: в дверях, за спиной служанки, выросла хорошо знакомая высокая стройная фигура с чуть посеребренной кудрявой шевелюрой, с тоненькими усиками «под Дугласа» и сверкающим золотым зубом в уголке рта. Эти приметы создавали неповторимый облик Георгиса Дондопулоса, выделяя его из всех членов муниципального совета.

Филипп поднялся.

– Добро пожаловать, Георгис, – приветливо сказал он.

* * *

Георгис ворвался к Филиппу подобно вихрю. Потом Филипп так и не мог припомнить, поздоровался ли он. Скорее всего, не поздоровался, и ничего удивительного в этом не было: Георгис так и остался максималистом, абсолютно лишенным выдержки и практической смекалки. Каждый здравомыслящий человек начинал бы с малого и кончал большим, а Георгис выкладывал все сразу, одним духом, и к тому же в выражениях, совершенно не соответствовавших его утонченной внешности. Чаще всего подобные атаки оканчивались неудачей: резко, в тех же неделикатных выражениях, ему отвечали полным отказом. И тогда Георгис шел на попятный, он понижал голос, сбавлял требования и в конце концов вместо того, чтоб урвать большой куш, подбирал жалкие крохи.

Так получилось и теперь. Стоя и возбужденно жестикулируя – Филипп предложил ему кресло, но он не сел, – Георгис сделал краткое и категорическое вступление:

– Я старше и беднее вас всех! Вот уже сорок лет я занимаюсь политикой и не извлек из этого ломаного гроша! – Голос его срывался на крик. Ни у кого из членов совета нет стольких прав, формальных и моральных, а также необходимых деловых качеств, как у него. Поэтому рассуждать тут нечего: он и только он должен стать теперь мэром.

– Потише, потише, – пытался остановить его Филипп. – Давай-ка успокоимся... Давай-ка разберемся во всем по порядку... Я пока велю сварить кофе...

Однако Георгис расходился все больше.

– Нет! – Он махнул рукой, словно обрубал предложения Филиппа ятаганом. – На этот раз я не попаду впросак, на этот раз меня не одурачат!.. Я спустил все свое состояние, я пожертвовал всем и теперь нищенствую! Никто еще никогда обо мне не позаботился! Довольно! Больше я терпеть не желаю!

– Я пойду на все! – кричал он. – Вот увидите, перекинусь к коммунистам в «Улей»! Там по крайней мере у меня совесть будет спокойна... Я вам не Будда, чтоб глотать обиды... Пора обратить внимание и на меня, пока я окончательно не пошел ко дну...

– Успокойся, успокойся, – приговаривал Филипп.

И вскоре Георгис затих. Он устало рухнул в кресло, взял чашечку кофе. Руки у него дрожали.

– Эх, Филипп, до чего я дошел!

– Знаю, знаю...

– До крайности дошел... Сам дивлюсь, откуда только берутся силы...

– Понимаю, Георгис...

Да, Филипп понимал Георгиса. Такое не раз случалось и с ним, когда у него еще хватало сил выдерживать дикие сцены с Анетой. Он тоже говорил без умолку, постепенно распаляясь от гнева, кипя, как вода в котле, и все в нем – мышцы, нервы, мозг – так и бурлило. В криках Филипп получал разрядку, иначе он, пожалуй, разорвался бы на тысячи кусочков. И он кричал, пока в ушах у него вдруг не раздавалось еле слышное «трак», и тогда позвоночник, как сломанная ветка, беспомощно сгибался, огонь гас, в котле прекращалось кипение, и уже ничто не вливало в него новых сил. Да и желание кричать мгновенно пропадало: Филипп понимал, что весь этот шум бесполезен. Ноги подкашивались, сердце бешено колотилось, и в тот момент, когда он искал глазами, за что бы ухватиться, а лицо, затылок и шею заливали ручьи пота, подходила Анета, брала его за руку и усаживала рядом с собой. «А теперь давай посидим и помолчим», – говорила она. И он послушно садился, потому что ничего другого сделать уже не мог. Он садился и молчал.

Теперь, глядя на Дондопулоса, Филипп будто наблюдал со стороны себя. Слов Георгиса он не разбирал. И даже не пытался в них вслушаться. Зато он вслушивался в голос Дондопулоса и отмечал, как вначале незаметно, а потом все явственнее и явственнее стал снижаться темп его речи. Отметил Филипп и жестикуляцию Дондопулоса – лихорадочную, судорожную – и понял, что долго тот не продержится. Поэтому, когда Георгис бросил взгляд в сторону кресла, Филипп уже знал, что произойдет дальше. «Сейчас свалится», – только успел подумать Филипп, как Георгис и в самом деле рухнул в кресло, а Филипп облегченно вздохнул. Впервые за последние суматошные дни он почувствовал, что улавливает нечто определенное, позволяющее ему сделать первые устойчивые шаги, вновь подняться на поверхность событий и, может быть, даже над ними. «По крайней мере этот у меня в руках... – решил Филипп. – Во всяком случае, сейчас... А ну-ка поглядим...» И придвинул к Дондопулосу другое кресло – для себя.

– Ну так как же, Георгис? Что же все-таки происходит?

– Слушай меня, Триандафилопулос: они устроили заговор и хотят тебя сожрать, – честно раскрыл свои карты Георгис. – Именно тебя. – И Георгис печально покачал головой. – Нас они слопали уже давно.

Всякий раз, когда Георгис отступался от своего, он говорил вещи, прямо противоположные тем, что говорил раньше.

– Ты у нас самая светлая голова, – сказал он Филиппу. – Так чего же ты дремлешь? Ведь они снова хотят тебя шантажировать! Все, что плел сегодня Трифонопулос, – ложь! Ложь от начала до конца!

Филипп пришел в замешательство.

– Трифонопулос? – растерянно переспросил он.

– Трифонопулос! – подтвердил Георгис. – Я слышал все!

Такого поворота Филипп не ожидал. Он растерялся, уверенность вновь ускользала от него. А ведь сегодня важнее всего с полным самообладанием провести разговор с Георгисом. Хотя бы с Георгисом. Смутное предчувствие подсказывало Филиппу, что успех сегодня, пусть самый маленький, предопределит дальнейший ход событий. Поэтому победы над Георгисом нужно добиться во что бы то ни стало. Это будет островок в болоте, ступенька, пусть самая низкая, но одна из тех, по которым предстоит подняться Филиппу, если он еще рассчитывает выбраться на поверхность и снова обрести самого себя. Эта мысль сразу же воодушевила Филиппа. Быстрота, с которой сработал его мозг, точность, с которой Филипп сформулировал свою мысль, говорили о том, что способности его не утрачены, что прежний Филипп еще жив. «Держи себя в руках – и ты вернешь себе все!» – кратко подытожил Филипп.

– А знаешь, Георгис, – сказал он с улыбкой, – ведь я вовсе и не намерен принимать всерьез россказни Трифонопулоса. Слишком низко он стоит, намного ниже нас с тобой.

– Конечно, – согласился Георгис. – Но я на всякий случай пошел и  п р о в е р и л!

Филипп почувствовал, что ступенька ускользает у него из-под ног.

– Проверил? – упавшим голосом переспросил он, и ему показалось, будто он висит в воздухе.

– Да, только что. Я прямо от Герасиматоса!

Филипп пошатнулся, как от удара, голова у него закружилась, однако во взгляде Георгиса он не увидел ни враждебности, ни насмешки. Напротив, взгляд его был дружеским, ободряющим; он как бы говорил Филиппу: «Я тебя не бью, я тебя только  т р е н и р у ю, натаскиваю. Слушай и готовься к тому, что будет завтра». И Филипп немного успокоился.

– Так что же? – спросил он с надеждой.

– А вот что: все это выдумки!

– Выдумки?

– От начала до конца! – категорически заявил Дондопулос. – То есть все почти так, как они говорят: и колье существует, и стоит оно тридцать тысяч, и покойный действительно собирался его купить. Все это верно, и мэр почти уже купил колье, но в последний момент отложил сделку до следующего дня. – Георгис замолчал, перевел дыхание и с ликованием провозгласил: – Вот тут-то и кроется одна деталь, которая ниспровергает их планы!

– Какая деталь? – не утерпел Филипп.

– Ах, такая деталь, такая деталь – не деталь, а бомба! – улыбался Георгис. – Он попросил Герасиматоса выгравировать с обратной стороны букву, начальную букву ее имени. Так вот, на этом конкретном факте они и сломают себе хребет. Потому что речь идет вовсе не о том лице, которое они хотели припутать. Буква-то не та!

Филипп смотрел на Георгиса, боясь ему поверить. Если бы Дондопулос сказал, что покойный мэр встал из могилы и направился к себе домой, это было бы вероятнее, чем то, что на колье выгравирована не «альфа» – начальная буква имени Анеты.

– Какая же там буква? Ты видел ее?

– Видел своими собственными глазами! Буква совсем другая. – И Георгис торжествующе прогремел: – Заглавная «зита»!

Теплая волна радости захлестнула Филиппа и ручейками разбежалась по всему телу, а лицо его засияло. Он с трудом удержался от того, чтобы не обнять Георгиса, не расцеловать его, не сказать ему самые добрые слова. Но Филипп совладал с собой. Столь горячие излияния могли бы выразить его чувства, но разрушили бы  д р у г о е. Это ощущение он берег сейчас в себе, и оно стояло над всеми прочими поверхностными эмоциями.

– Благодарю тебя, Георгис, – сказал он сдержанно. – Спасибо за новости, за дружеское участие. Но ты и сам, конечно, понимаешь, что иначе и  б ы т ь  н е  м о г л о.

– Разумеется, – великодушно согласился Георгис, хотя прекрасно понимал, что могло быть иначе и никто не усомнился бы в этом, если б не поистине неопровержимая деталь – начальная буква имени. – Конечно! И теперь у нас есть возможность уличить их в клевете, в злом умысле. На этот счет у меня имеется недурственный план...

План Георгиса был прост, но в достаточной мере результативен. Филипп сразу оценил это. Они будут молчать и бездействовать. Пусть те, другие, возьмут в свои руки инициативу, выложат все, что имеют, поднимут шум, а если захотят – дай бог, чтоб осмелились! – пусть себе и в газетах напишут... Филипп и Георгис не воспротивятся волне клеветы, она их не устрашит. Чем выше будут подниматься их противники, тем ниже, естественно, будут опускаться Филипп и Георгис, но, «чем ниже падаешь, – говорил Георгис, – тем выше потом поднимешься и тем глубже выроешь яму для своих врагов!». С этими словами Филипп согласился полностью. «Вспомни Паламаса[2]2
  Костис Паламас (1859—1943) – выдающийся греческий поэт.


[Закрыть], – продолжал Георгис. – «Склонись, коль хочешь вознестись!» И с оптимизмом, который всегда был у него в боевой готовности, Георгис принялся рисовать светлые перспективы.

Филипп был доволен. И в первую очередь – своей тактикой. Что и говорить, разговор он провел блестяще, особенно под конец, когда Георгис приступил к подсчету голосов в совете. Вероятнее всего, совет разобьется на четыре группировки: Аргиропулос, Трифонопулос, Филипп и левые – сторонники «Улья». Перечисляя тех, кто поневоле проголосует за Трифонопулоса, седьмым Георгис назвал мелкого землевладельца Арабадзопулоса (он заложил Трифонопулосу и дом, и земельный участок), потом печально покачал головой и добавил: «Восьмым будет Георгис Дондопулос!»

Услышав последнюю фразу, Филипп тотчас разгадал тайный расчет Георгиса, а это означало, что мозг Филиппа работает четко.

– Ты, конечно, шутишь, – улыбнулся он.

– Нет, Филипп, не шучу...

– Георгис, – мягко заговорил Филипп, заглядывая собеседнику в глаза. – Скажи мне, в чем дело?

– Дорогой Филипп, – грустно усмехнулся Георгис и поднял над головой раскрытые пустые ладони, чтобы их пустота договорила за него.

Филипп встал. Он посмотрел на Георгиса сверху вниз и участливо похлопал его по плечу.

– Много?

– Для других, может, и немного, а для меня много... И даже очень...

– Ну ладно, – перебил его Филипп. – Не говори больше ни слова. Завтра же пойдешь к нему и рассчитаешься.

Георгис смотрел на Филиппа снизу вверх, и в его взгляде светилась беспредельная преданность. «Не беда, если он обманет меня сегодня же, – подумал Филипп. – Даже если обманет, я все равно прав. Именно за  э т о  я сегодня  п л а ч у».

Глава восьмая

Георгис тем не менее разгадал тайные мысли Филиппа. Подозрительно было и выражение лица Филиппа, и рукопожатие, которым они обменялись при прощании. «Мошенник! Не нравится мне твоя постная мина!» – подумал Георгис, выходя на улицу и полной грудью вдыхая свежий ночной воздух. Такова была его первая реакция. Потом – это случалось с ним всегда – неопределенное чувство то ли недовольства, то ли досады вылилось в более конкретное и осознанное – теперь Георгис уже нисколько не сомневался, что опять свалял дурака. Злило его, что проиграл он не из-за превосходства партнера, а потому, что сам повел себя глупо, непростительно глупо, черт подери...

Георгис остановился возле фонарного столба. Он был на распутье: или признать поражение и смириться, как если бы Георгис подписал вексель и этот вексель лежал сейчас в сейфе у нотариуса, или начисто стереть эпизод из памяти, будто ничего подобного не происходило? В первом случае следовало повернуть налево и отправиться домой спать. Но разве можно сейчас спать? Если бы Георгис поступил так, это означало бы капитуляцию, а сдаваться без боя было не в его характере. Пойти спать, когда все бодрствуют и пекутся о том, как бы получше устроить свои делишки? Склоняясь то к одному, то к другому варианту, Дондопулос чувствовал в себе возрастающую неудовлетворенность от беседы с Филиппом. «И чего я открылся этому пустозвону? – распекал себя Георгис. – Зачем я выложил все с самого начала? Надо было помучить его неизвестностью... Не стал бы он тогда щеголять хладнокровием – будто ничего и никого не боится...» Раздражение усиливалось; если вначале оно было лишь тихим аккомпанементом к его размышлениям, то теперь захватило его полностью. «Ну нет, голубчик, – распалялся Георгис, – играть со мной я не позволю! Этот номер у тебя не пройдет!»

Он так и стоял возле столба, покусывая кончик уса, и, поглощенный своими мыслями, не заметил, что метрах в двадцати от него за забором притаились двое молодчиков Тасиса Калиманиса – Ибрагим и Лингос.

– Ну как, сграбастаем? – промычал Лингос. Он был горячего нрава, и Тасис отпускал его на дело только с флегматичным Ибрагимом.

Ибрагим толкнул Лингоса локтем.

– Нет!

– Да пусти ты меня! – настаивал Лингос. – Раскрасим ему витрину, а там, глядишь, и другие квочки полезут к нам сами... – Он уже приподнялся и взмахнул кнутом из бычьих жил.

Ибрагим схватил его за плечо.

– Ни с места, Лингос! – процедил он сквозь зубы.

Георгис взглянул на часы. Время близилось к половине второго. «Пойду к Аргиропулосу. Если увижу в окнах свет, постучу», – надумал Георгис и повернул направо. С каждым шагом решимость его росла. «А если и не будет света – все равно! Какие могут быть церемонии, когда на карту ставится буквально все!» И Георгис прибавил шагу.

– Эх! – прокряхтел ему вслед Лингос, выпрямляясь и растирая онемевшие ноги. – Ну и разделаю я его сегодня, ей-ей, пусть я буду не Лингос, а он не Дондопулос!

– К врачу побежал! – сказал Ибрагим и тоже поднялся из-за забора.

– Врач ему и понадобится! – зло рассмеялся Лингос.

* * *

Пройдя метров триста-четыреста, Георгис вдруг явственно ощутил, что на улице он не один. Позади раздавались шаги. Георгис оглянулся, но никого не заметил. Зато впереди показалась какая-то фигура. Она вынырнула из переулка и направилась в сторону рынка. Георгис остановился и подождал, пока этот человек не пройдет по освещенной фонарем полосе улицы. И тут же узнал его. «Ну и встреча! – удивленно протянул Георгис. – Друг Лефтерис... Вот и прекрасно. Только бы не упустить его... Надо выведать, что думают они у себя в подвале, как они смотрят на события...» Он прибавил шагу и, когда расстояние между ним и Лефтерисом значительно сократилось, окликнул:

– Эй, Лефтерис!

Лефтерис остановился.

– Это вы, господин Дондопулос?

– Я, я... Погоди-ка...

К Лефтерису, молодому журналисту из левой газеты «Улей», Георгис относился с симпатией и, пожалуй, жалел его. Лефтерис был умница, умница и очень образованный, хотя всего лишь год назад окончил гимназию. Был он к тому же беден, и Георгис заранее предвидел, куда приведет Лефтериса выбранный им путь. А Лефтерис этого не знал и, разумеется, жил иллюзиями, точь-в-точь как Георгис в период издания «Борьбы». Если бы этот молодой человек устроился в хорошей афинской газете – не в коммунистическом «Ризоспастисе» или в каком-нибудь другом обреченном детище социалистов, – а в одной из солидных газет, вроде «Акрополя» или «Свободной трибуны», из него наверняка вышел бы настоящий журналист. Жили они поблизости, Георгис хорошо знал мать Лефтериса и на правах соседа не раз пытался убедить юношу, что место ему в Афинах. Георгис мог бы помочь ему: направить прямо в «Акрополь» с рекомендательным письмом к самому главному редактору, своему другу. Или в «Будущее», к Никосу Эвстратиу. Да куда угодно! Лефтерис слушал вежливо и внимательно, но от всего отказывался. Он произносил свое «нет» так мягко, что совершенно обезоруживал Георгиев и отбивал у него всякую охоту настаивать на своем. Кстати, в последний раз во взгляде Лефтериса из-за толстых стекол очков Георгис поймал нечто непохожее на обычную спокойную вежливость и пришел в замешательство. Он почувствовал потребность объясниться, убедить Лефтериса в искренности своих намерений; ему показалось, что юноша понял его заинтересованность превратно. «Да ты только не вообрази, – сказал он Лефтерису, – будто у меня есть какая-нибудь другая цель. Нет, ей-богу, нет! Просто твоя судьба, твоя карьера мне не безразличны». С тех пор Георгис не возобновлял этого разговора. Он вспомнил свои злоключения с «Борьбой», и одна только мысль о роли, которую, вероятно, приписал ему Лефтерис, вызывала в нем жгучий стыд и обиду, что кто-то мог подумать о нем так скверно. В конце концов Георгис рассердился. «Все, хватит! Больше не скажу ему ни слова. Когда-нибудь поймет и сам. Останется с носом вроде меня или Фани... Вот тогда и вспомнит...»

Сегодня внезапное появление Лефтериса на пустынной темной улице не пробудило в Георгисе подобных мыслей. Мозг его работал в сугубо практическом направлении, и молодой журналист предстал перед Дондопулосом как одна из сторон занимавшей его проблемы. «Вот тебе раз, – изумленно пробормотал Георгис, – как же это я забыл про «Улей»? Догоняя Лефтериса, он наскоро взвесил все «за» и «против» и пришел к выводу, суть которого сводилась к следующему: «Улей» имеет в совете пять голосов, и все они единодушны – куда один, туда и остальные. С ними обычно не считаются, шарахаются от них, как от прокаженных. Но ведь голоса не пахнут! А может случиться так, что эти пять голосов будут иметь  р е ш а ю щ е е  з н а ч е н и е!» Увлекаемый этой мыслью, как путеводным факелом, Георгис приблизился к Лефтерису.

– Добрый вечер, Лефтерис, вернее, с добрым утром! – поздоровался он как можно беззаботнее. – Как поживаешь? Как здоровье твоей матери?

– С добрым утром, господин Дондопулос! – На вопрос о себе и о матери Лефтерис не ответил и молча ждал, что еще скажет Дондопулос.

Под пристальным взглядом Лефтериса Георгис смутился и вместо того, чтобы, как обычно, на правах коллеги взять юношу под руку и продолжить путь вместе, остановился в явном замешательстве.

– Послушай, ты не знаешь, в редакции ли сейчас Агисилаос?

Взгляд Лефтериса стал, кажется, еще и недоверчивым.

– Не знаю. Может быть...

Этот осторожный ответ совсем обескуражил Георгиса. Он и сам не понимал, что ему взбрело в голову спросить про редактора «Улья» Агисилаоса. Да, видать, с этим парнем серьезного разговора не получится.

– Ну а как ваш «Улей»? – не унимался Георгис, стараясь взять непринужденный, веселый тон. – Готовите что-нибудь новенькое?

Однако и на сей раз вопросы прозвучали не так весело и беспечно, как хотелось Георгису. «Вот дьявол, будто типун на языке! – подумал он с досадой. – Кажется, нам не столковаться... Лучше бы я и не окликал его вовсе...» Молчаливая настороженность Лефтериса как бы подтверждала это.

– Вот что, Лефтерис. Есть одно очень важное дело, и мне хотелось бы поговорить о нем с Агисилаосом. Нам нужно повидаться.

– Зайдемте, если хотите, в редакцию. Может быть, застанем его там.

Георгис беспокойно огляделся.

– В редакцию? Нет! Лучше не в редакции... – сказал он и задумался. – Да, да, лучше не там, не у вас... – добавил он твердо. – Подумаем, как бы это устроить... Ну ладно, я дам знать...

– Хорошо, – отозвался Лефтерис. – Как хотите.

– А позвал я тебя не только поэтому, – сказал Дондопулос, как бы отвечая на безмолвный вопрос юноши. – Зря ты расхаживаешь ночью один. Слышишь, что я говорю? Это небезопасно!

Теперь Георгис почувствовал, что верный тон наконец найден.

– Пошли! – сказал он решительно. – Нам по пути. Я тоже иду до площади.

Два-три квартала они прошли молча. Георгис не раз порывался заговорить, но сразу же передумывал. И вдруг его осенила мысль: что, если открыться Лефтерису, поведать ему обо всем без утайки? Как много мог бы рассказать Георгис, и все это было бы для «Улья» бесценным материалом, настоящей сенсацией. Ну, хотя бы о торге, который идет вовсю, а знает об этом пока один только Георгис. О Трифонопулосе и Филиппе – он подслушал их тайный разговор на улице. Об Анете и «Скарабее», история эта темная, и надо предупредить газету, чтобы не попалась на удочку, не поверила разным сомнительным слухам. «Ей-богу, они этого заслуживают, – думал Георгис. – Они умеют дорожить правдой, у них она не обесценивается, не становится по крайней мере объектом  г р я з н о й  т о р г о в л и!» На душе у Георгиса стало теплее, решение созрело. «Эй, Лефтерис...» – повернулся он к юноше, но закончить фразу не успел. Позади раздался странный шум, будто кто-то споткнулся и упал.

– Что это? – вскрикнул Дондопулос.

– Господин Дондопулос, кто эти двое? Вон они, только что спрятались! – почти одновременно спросил Лефтерис, и Георгис заметил, что юноша готов дать стрекача.

– И ты спрашиваешь об этом меня? – недоуменно проговорил Георгис, удержав Лефтериса за локоть. – Где ты их видел?

– Вон там!

Георгис вгляделся в темноту, но не различил ничего.

– Так-то, брат, – обернулся он к Лефтерису. – Надо слушаться, когда тебе советуют быть осторожнее. Зря не посоветуют.

– Конечно! – с насмешкой воскликнул Лефтерис.

Георгис обиделся.

– Вот что, Лефтерис, ты эти намеки и подковырки оставь. Давай-ка лучше уйдем отсюда поскорее.

Они зашагали быстрее. Георгис раза два оглянулся, но ничего подозрительного не приметил. На площади они стали прощаться.

– Мне налево, – сказал Георгис. – Ну, спокойной ночи! И смотри, будь осторожен... Слушай, что тебе говорят! Спокойной ночи!..

Время было скорее утреннее, чем ночное, и, пожелав Георгису доброго утра, Лефтерис пересек площадь, а Георгис прежде, чем свернуть, проводил его взглядом. «Странный парень... И чего бродит ночью один? Наверняка за ним кто-то шел... Пусть скажет мне спасибо, это я его выручил... Попади он, бедняга, в лапы зверюги Лингоса...» Георгис все еще стоял и смотрел вслед удаляющемуся Лефтерису. «Чудной парень. Есть в нем что-то настоящее, особенное, я таким не был, мне тогда чего-то недоставало...» И только сейчас заметил в руке у Лефтериса сверток. «Что же он несет? И как это я не увидел сразу?»

Направляясь к дому врача, Георгис перебирал в памяти отдельные моменты встречи с юношей, какие-то жесты, на которые тогда не обратил внимания. И вот, пожалуйста, Лефтерис незаметно от него тащил сверток! «Молодец, здорово он меня провел, – улыбнулся Георгис. – Но что же все-таки в свертке?» Занятый разгадыванием этой загадки, он позабыл о своих делах и о цели, которая вела его сейчас в дом врача. Он вспомнил об этом, лишь когда за железной решеткой и ветвями деревьев увидел ярко освещенные окна. Свет в окнах вернул Георгиса к прежним заботам, и он совсем было перестал думать о свертке Лефтериса, как вдруг, уже незваная, его озарила догадка: «Бумага! Да что там говорить, конечно, бумага! Раздобыли бумагу и, видимо, готовят экстренный выпуск». В это мгновенье сильный удар в затылок свалил его с ног. «Ой! Что вы делаете?!» – закричал Георгис и услышал над самым ухом: «Получай, подонок!» Он увидел падающие на него тени и хотел было крикнуть: «Не надо! Вы ошиблись!» – но не успел, другой, более сильный удар резкой болью отозвался во всем теле.