Текст книги "Чудеса происходят вовремя"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава вторая

Филипп возвращался от номарха с пустыми руками, так и не добившись ничего определенного. Господин номарх по-прежнему разыгрывал спектакли, но теперь уже эта тактика не могла обезоружить Филиппа, он и сам понимал, что его акции повысились. Авторитет Филиппа возрос особенно в последнее время, после истории с беднягой Джимом, которого зверски избили Ибрагим и Лингос.

Городок был взбудоражен и возмущен: такие преступления всегда воспринимаются весьма болезненно. К Джиму относились хорошо. Он был услужлив и честен и никогда не ввязывался в драки. Безобидный работяга, он содержал больную старую мать и двух братишек.

По совету Георгиса Дондопулоса Филипп принял живейшее участие в судьбе Джима: на свои средства направил к нему врача, купил лекарства, выдал пособие матери и призвал сограждан в меру их возможностей помочь несчастной женщине. Эти его действия глубоко тронули горожан. Теперь же Филипп хлопотал о наказании виновных.

По настоянию Филиппа полиция арестовала Ибрагима. Однако у Ибрагима было алиби. Свидетели показали, что в ту ночь он лежал дома с температурой сорок и квартирная хозяйка ставила ему банки. Кроме того, Ибрагим высказал свою версию: Джима избил фигурист, когда они делили деньги. Полиция отпустила Ибрагима, Филипп заявил протест номарху, судебным властям и полицейскому управлению нома. Однако в защиту Ибрагима тайно действовал его патрон Тасис Калиманис, и таким образом эпизод, который, казалось бы, не имел никакого отношения к политике, перерос в весьма острую политическую схватку. Вокруг дела Ибрагима разыгрались страсти, вызвавшие отклики даже в афинских газетах. Неприятно для Филиппа было только то, что на стороне Джима и против молодчиков Тасиса Калиманиса выступила также и коммунистическая газета «Ризоспастис», и таким образом Филипп вроде бы оказывался союзником коммунистов.

Однажды по телефону муниципалитета из Афин Филиппу позвонил его дядя-генерал.

– Скажи, какой тебе резон вступаться за этого босяка? – начал генерал без всяких предисловий.

– Я уже объяснял тебе, дядя, что мою позицию поддерживает возмущенное общественное мнение всего города.

– Общественное мнение! – взорвался генерал. – Плевать мне на твое общественное мнение! Ты лучше вот что скажи: «Ризоспастис» тоже выражает ваше общественное мнение? Сегодня министр вместо приветствия протянул мне газету и показал, что пишет про ваши дела «Ризоспастис». Племянник, предупреждаю тебя: смотри,  к у д а  с т у п а е ш ь...

Теперь настала очередь Филиппа возмутиться и повысить голос.

– И ты говоришь это мне, который борется с ними здесь, на передней линии огня? Ничего, ровным счетом ничего не случилось бы, если бы не злонамеренное поведение господина номарха, погрязшего с головой в «порочном политиканстве»!

Филипп знал, какие знамена следовало развернуть сегодня. Дней десять назад по телефону дядя сам в который раз говорил ему о «порочном политиканстве» и намекал на близкие перемены. Теперь генерал воспринял слова племянника как намек на то, что его прогнозы еще не сбылись.

– Погоди, погоди, списки уже готовы. Вчера мы обедали с Теодоросом в Гекали. Нынешних номархов снимут, а на их места посадят проверенные национальные кадры... Потерпи...

– Да, но время не терпит...

– По телефону я больше ничего сказать не могу. Время  т р е б у е т  о т  н а с  о т в а г и. Сегодня я обедаю с генералом.

Кто этот генерал, Филипп не знал, генералы объявлялись теперь всюду. Друга своего Скилакиса дядя звал не «генералом», а просто «Теодоросом». И премьера, с которым часто обедал, он называл обычно «председателем». Скорее всего, этот генерал – или новый номарх, который приедет на место нынешнего, или какое-нибудь другое важное официальное лицо.

Появление на горизонте дяди-генерала было для Филиппа божьим даром. Они состояли в дальнем родстве. Филипп даже не знал, в каком именно. После неудавшегося переворота 1923 года генерал надолго исчез с политической арены. Вместе с Метаксасом он бежал через Патры то ли на шведском, то ли на норвежском корабле. Несколько лет спустя из Афин пришло письмо, в котором генерал рекомендовал Филиппу подписаться на газету «Государство», которую тот издавал со своим другом полковником Скилакисом. Вместе с письмом он послал племяннику несколько номеров газеты. Филипп отправил в Афины деньги на подписку, но ни одного номера больше не получил. Позднее он узнал, что дядя опять уехал на родину своей жены, в Финляндию. И вот теперь, когда в жизни Филиппа происходили столь серьезные события, генерал объявился снова. Как видно, он навел о племяннике справки и, позвонив ему однажды ночью, в течение часа внушал, что Филипп должен готовиться к участию в крайне важных для нации событиях, которые будут иметь место через некоторое (отнюдь не отдаленное, как сказал генерал) время и окончательно сотрут с лица греческой земли двух самых опасных врагов – порочное политиканство и алчный коммунизм. «Чтоб и следа от них не осталось!» – закончил генерал их первый разговор по телефону и примерно то же самое повторял потом всякий раз, когда звонил племяннику из Афин.

Да, назревало радикальное решение: это было ясно и без генерала. Крупные политические деятели умирали («Из страха перед историей», – комментировал генерал), политические партии вели тайные и явные торги, рабочие по всей стране роптали и бастовали. Официальные власти сидели на действующем вулкане, Филипп видел это на примере номарха. Номарх все еще разыгрывал спектакли, но если раньше он играл в свое удовольствие, то сейчас – по инерции; просто иначе он уже не мог. Речи его были бессвязными, мысли путались – одна противоречила другой. «Еще немного, и мы тебя вылечим», – думал Филипп, который уже не принимал номарха всерьез и позволял себе настойчивый, требовательный тон, тем более что история с бандитами – подручными Калиманиса давала ему возможность прижать номарха к стене.

И все же последняя поездка в центр нома встревожила Филиппа не на шутку. В номархии он встретил Тасиса Калиманиса, заходившего в кабинеты так же свободно, как в свои изюмные склады, и называвшего чиновников по именам, да еще с уменьшительными суффиксами – Дионисакис, Василакис и т. д. Еще больше обеспокоил Филиппа разговор с генералом. Филипп специально позвонил ему не из дома, а отсюда, из центра нома.

– Куда ты пропал, со вчерашнего дня не могу до тебя дозвониться! – обрушился на него генерал.

– Я сейчас в номархии, – стал объяснять ему Филипп, – счел необходимым уведомить тебя, пока не поздно...

– Погоди, погоди... – закричал генерал.

Но Филипп тоже перешел на крик.

– Мы, дядя, говорим о политиканстве, а сами забываем, какое многоголовое это чудовище... Если упустить еще несколько дней...

– Погоди, тебе говорят! – прогремел генерал. – Погоди и выслушай, что тебе скажут. Вам там все кажется легким, но имей в виду: мы не одни. И нам приходится выдерживать нажим со всех сторон. А теперь слушай!

Последняя фраза прозвучала, как команда «смирно». Филипп понял, что услышит сейчас что-то очень важное. И он услышал то, чего боялся с первой минуты и что пытался отвратить, ускоряя ход событий.

Убедившись, что дивизия застыла по стойке смирно, генерал перевел дыхание и начал зачитывать приказ.

– Слишком далеко зашла эта история с голодранцами... По мнению Теодороса, к которому я полностью присоединяюсь, всякого рода трения и раздоры между национальными кадрами – по сути, беспочвенные и незначительные – должны немедленно прекратиться...

Филипп терпеливо выслушал генерала. И когда тот замолчал, Филипп заговорил как только мог громко и отчетливо:

– Дядя, я повторяю, речь идет не об одной личности, а о мнении города, с которым господин номарх, типичнейший представитель порочного политиканства...

Реакция генерала была неожиданной.

– Послушай, – прервал он его усталым голосом, – чего ты ерепенишься? Делай, что тебе говорят. Пора прекратить грызню между своими и вместе направить все силы на общего врага. Твои затеи сейчас не ко времени...

– Затеи? – запротестовал Филипп. – Я считаю это элементарным долгом по отношению к обществу, так как доверие, которым оно меня облекло...

– Ну вот что! – не дал ему договорить генерал. – Можешь произносить такие речи сколько угодно, на то ты и адвокат. Но знай, ничего из этого не выйдет. Послушайся меня, я зря не посоветую. И лично мне твои заигрывания с голодранцами не по душе, не доведут они тебя до добра, но, главное – что, к сожалению, вашей историей заинтересовался сам господин министр. Этот молодой человек, который обосновался теперь в Афинах, имел у него аудиенцию и произвел на него  н а и л у ч ш е е  в п е ч а т л е н и е. Теодорос рассказал мне об этом вчера за ужином.

– Какой молодой человек? – не сразу сообразил Филипп.

– Да этот красавчик, как его?.. Гермес Праксителя, – генерал, вероятно, рассмеялся, в трубке послышалось глухое клокотание, напоминавшее бульканье виноградного сусла, а у Филиппа похолодело на сердце, – который заменяет сейчас в парламенте своего дядю... И вот еще что, – добавил генерал, – ты, верно, не знаешь, что этот его дядя, который недавно отдал концы в Париже, был женат на двоюродной сестре Теодороса. Я тоже не знал, но сегодня мы вместе обедали в Гекали...

«Чтоб ты пообедал своими потрохами», – со злостью пробормотал Филипп, опустив трубку. И с горьким чувством отправился на вокзал.

* * *

В муниципалитете во время отсутствия Филиппа его заменял Георгис Дондопулос. Он стал правой рукой нового мэра. Сегодня он, как всегда, готовился к торжественной встрече Филиппа на вокзале. По мнению Георгиса, такие церемонии придавали поездкам Филиппа в центр нома политический характер. На платформе собирались многочисленные друзья, появление Филиппа в дверях вагона встречалось аплодисментами, потом начинались приветствия, рукопожатия. «Какие новости?» – спрашивал Георгис. «Наилучшие», – отвечал Филипп и добавлял еще несколько оптимистических слов, а потом его ответ облетал весь город, «сея радость среди друзей и панику среди врагов», как любил говорить Дондопулос. И он был прав, потому что после каждой поездки Филиппа Ибрагим и Лингос на несколько дней исчезали из поля зрения. С Дондопулосом Филипп теперь не разлучался. Уже одно присутствие Георгиса действовало на него благотворно, рядом с Георгисом он ощущал в себе и уверенность, и силу, и готовность к борьбе. И хорошее настроение – потому что Георгис обладал блестящим талантом вдохновлять. В большой аудитории он как-то сразу обесцвечивался, однако в беседе тет-а-тет Георгис умел вложить в свои слова такую проникновенную теплоту, так мягко закруглить тему и позолотить ее сиянием золотых зубов (зубной врач Аргиропулос виртуозно скрыл последствия недавних травм), что самое невероятное становилось вполне реальным и доступным.

Однако сегодня Филиппу было не до парадов, и, специально пропустив вечерний поезд, он выехал на грузовом автомобиле. На подступах к городу он попросил шофера проехать в объезд по боковым улочкам. Вечерело, и прибытие Филиппа осталось незамеченным.

В доме было темно, и на стук в дверь никто не откликнулся. «Какого черта? Куда они все подевались?» – удивился Филипп. Он достал из кармана ключи и отпер дверь. «Стафула! Стафула!» – позвал он служанку, но Стафула не появилась. Зажигая в коридоре свет, Филипп вспомнил, что служанка отпросилась у него и уехала к своей захворавшей тете в деревню. Подкравшееся было беспокойство почти улеглось, но вдруг Филипп понял, что оно вовсе не связано со служанкой. «Постой, постой! – пробормотал он, почувствовав острый укол в сердце. – Что же все-таки происходит?»

Комната, Анеты была пуста. Он торопливо прошел по коридору, заглянул в зал, в спальню, в свой кабинет.

Здесь он зажег свет, и взгляд его упал на лист бумаги, лежавший на столе. Филипп схватил листок и с первого же слова понял все. Анета писала:

«Я воспользовалась твоей идеей и уезжаю в Афины, откуда пришла телеграмма о болезни моей матери, и мое присутствие там необходимо. Не ищи меня, не пытайся мне писать, это ни к чему не приведет. Вины перед тобой я не чувствую. Ты многое мог предотвратить, если бы только пожелал. Я уезжаю навсегда, о своем решении извещу тебя уже после того, как приду в себя и успокоюсь. Во всяком случае – возврат к прошлому невозможен. Тебя, и только тебя, я считаю единственным виновником всего, что произошло и произойдет.

Анета».

Глава третья

Мимолетные тучки спрыснули дождем половину Афин, от Омонии до Метаксургио, и унеслись дальше. Небо снова распахнуло свои глубины, и умытая бетонная платформа засияла безупречной чистотой. Из кафе и зала ожидания выходили встречающие экспресс из Каламаты.

Вдали, за церковью святого Мелетия, раздался гудок паровоза.

– Пошли туда! – сказал Маркелос. – Она в первом вагоне.

Брат и сестра, оба с букетами цветов, направились вдоль платформы. Перед ними расступались, давая им дорогу, и Морфо, радостная, сияющая, ловила восхищенные взгляды. Она снова подумала, что, будь Маркелос ее другом, они составили бы самую идеальную в мире пару – по крайней мере внешне. Разумеется, прожить с Маркелосом она не смогла бы ни минуты, при первом же случае он пустил бы в ход свои кулаки. Но с виду они очень подходили друг другу: он – высокий, сильный и она – тоненькая, гибкая, виноградная лоза, которая могла бы обвиться вокруг него... Так думала Морфо, и Маркелос, внимание которого было поглощено прибывающим поездом, почувствовал, что сестра слишком уж прижимается к нему без всякой на то причины – никто их не толкал, не теснил, а один раз Морфо так прильнула к его руке, что ему захотелось оттолкнуть ее и сказать: «Да хватит тебе в конце-то концов... Костюм сомнешь... И чего ты прилипла ко мне с самого утра? Кто тебя сюда звал?..»

«Чуф-чуф-чуф...» – пропыхтел паровоз и остановился совсем рядом.

Маркелос первый увидел Анету.

– Мы здесь! Здесь! – И Морфо услышала в его голосе волнение. – Вон она!.. Пойдем скорее...

Волнение брата поразило Морфо. Она полагала, что в отношениях с Анетой, да и с любой другой женщиной, Маркелос всего лишь сильное животное. Что в этой любовной связи присутствует чувство, что есть такая женщина, которая способна внушить Маркелосу нечто большее, чем желание, и его голос может дрогнуть – этого Морфо не ожидала.

Улыбающаяся Анета стояла у окна и махала им рукой.

Морфо подняла букет и бросилась вперед, чтобы войти в вагон. Она уже собиралась вскочить на подножку, но из дверей вагона вывалилась галдящая компания юношей с чемоданами, цветами и свертками. Продвигаясь вперед, они оглядывались назад, в глубь вагона, и казалось, что это легион телохранителей и личных секретарей, открывающих дорогу своему высокопоставленному шефу. Никто из них не обратил внимания на Морфо, никто не посторонился, и тогда посторонилась сама Морфо. Она отошла и стала ждать.

Юноши поставили на землю чемоданы, и вокруг багажа стала расти густая шумная толпа. Молодые люди были туристами из Франции. «Мадемуазель Жаннет, мадемуазель Жаннет!» – различала Морфо в этом многоголосом гаме и, к великому своему удивлению, увидела в дверях вагона не какую-то важную персону, а Анету.

– Сюда, мадемуазель! – кричали снизу и протягивали руки, чтобы помочь ей спуститься.

Совсем юная в этом юношеском обществе, обворожительная и непринужденная, она протянула им руки. «Ха-ха-ха!» – раздался ее серебристый смешок, и Анета спрыгнула на землю. «Какая она прелесть!» – подумала Морфо и оглянулась на Маркелоса. Но Маркелоса рядом не было, и Морфо забеспокоилась. Она приподнялась на цыпочки, осмотрелась по сторонам и увидела брата где-то позади, за стеной разгоряченных лиц; он показался ей внезапно сникшим, малоприметным и незначительным. «Да чего же он, дурак, ждет?.. Если так пойдет и дальше...» В том, что в Афинах Анета уйдет от Маркелоса, Морфо не сомневалась. И это мало ее трогало. Однако сейчас, на вокзале, она почувствовала себя задетой за живое. «Чего он там стоит? Чего ждет?» – возмущенно думала она. Беспомощность брата словно подстегнула ее, и, высоко подняв руки, Морфо помахала букетом, несколько раз прокричала «ау-ау!» и наконец заключила Анету в объятия.

Юным спутникам Анеты пришлось отступить.

– Маркелос! Маркелос! – позвала Морфо и взволнованно зашептала на ухо Анете: – Он тебя ждал... Ох, как он тебя ждал! Он тебя любит... Он с ума по тебе сходит...

Анета выслушала это с улыбкой.

– Как доехала? Хорошо? – спросила Морфо, целуя Анету.

– Замечательно! – откликнулась Анета радостно и возбужденно, будто совершила первое в своей Жизни путешествие. – Эти ребята едут из Олимпии. Компания была чудесная...

Между тем молодые люди выстраивали вокруг Анеты чемоданы, саквояжи, свертки.

– Votre valise, mademoiselle Jeannette...[14]14
  Ваш чемодан, мадемуазель Жаннет... (франц.).


[Закрыть]

И все называли ее «мадемуазель».

Багаж вырос в колоссальную груду.

– Мы донесем до машины... – предложил кто-то из юношей.

– Нет, не надо, спасибо, большое спасибо, – отказала Морфо. – Маркелос!..

Наконец инициативу проявил Маркелос. Он уже договорился с носильщиками, и они начали перетаскивать вещи.

– Не беспокойтесь, господин депутат! – сказал кто-то из носильщиков. – Мы отправим багаж отдельно, и он прибудет даже раньше вас...

Слово «депутат» сыграло свою роль. Поблагодарив Анету за огромное удовольствие, которое она доставила им, разделив их общество, молодые люди стали прощаться. Один из них задержался возле Анеты.

– Au revoir, m-lle Jeannette, Athènes seront pour vous trop petites, je vous quitte dans I'espoir de vous revoir encore[15]15
  До свидания, мадемуазель, Жаннет! Афины – слишком маленький для вас город, и, прощаясь, я не теряю надежды встретиться с вами опять... (франц.).


[Закрыть], – сказал он, откланиваясь. Оказывается, он знал Маркелоса, но Маркелос его не помнил.

– Мацангос! – представился юноша.

Не то сын, не то племянник крупного табачного промышленника, известная фамилия, и юноша очень приятный, сверстник Морфо, но на Морфо он не обратил ни малейшего внимания, его взгляд был прикован к Анете, а Маркелосу не пришло в голову представить свою сестру.

– Если желаете, господин Калиманис, моя машина... – предложил Мацангос.

Маркелос поблагодарил и сказал, что их уже ждет автомобиль.

Наконец все разошлись, и они втроем через толпу любопытных, со всех сторон пронизываемые взглядами, направились к выходу. Маркелос шагал, как всегда, импозантный, но немного растерянный и молчаливый. «Бедняга, – думала Морфо. – Знал бы ты, как тебе достанется здесь, в Афинах... Наверно, и не догадываешься, какую услугу оказала тебе сегодня я... Если бы не я, не видать бы тебе Анеты... Сидела бы она сейчас в автомобиле Мацангоса». И, продолжая играть роль задушевной подруги, Морфо стала расспрашивать Анету о дороге. Обе они больше смеялись, чем говорили, смеялись так весело, непосредственно, словно и не чувствовали, что привлекают к себе внимание. Для Морфо, которая играла в кино, это было сущим пустяком, но и Анета, видимо, не ощущала ни малейшего стеснения. «Не фальшивит, ни капельки не фальшивит, – заметила Морфо. – Да, все у нее есть, не на что пожаловаться. Красавица, молоденькая и долго еще будет казаться молоденькой. Вкус, шарм, манеры: завтра никто и не догадается, что она всего второй день в Афинах. Конечно, если она останется с Маркелосом, она во многом ему поможет, но вот останется ли? Вряд ли...»

«Вряд ли... Пожалуй, наверняка нет, – вернулась к этой мысли Морфо, когда, садясь в автомобиль, поймала взгляд Анеты, отыскавшей среди запрудивших площадь машин зеленую машину Мацангоса, который приветствовал ее, помахивая рукой. – Ничего удивительного, – подумала Морфо, – если они уже договорились, где и когда встретятся...»

Машины, загораживавшие им путь, отъехали, и автомобиль Маркелоса уже тронулся с места, как вдруг с криком, размахивая руками, вдогонку им бросился один из туристов-французов.

– Mademoiselle Jeannette! Mademoiselle Jeannette!

Это был невысокий белокурый юноша в очках и шортах.

– Mais vous avez oubié ceci! – крикнул он, торжествующе поднимая над головой одну из бесчисленных сумок Анеты. – C'est à vous, çа?[16]16
  Вы забыли вот это!.. Это ведь ваше? (франц.).


[Закрыть]

Тонкие белые пальцы Анеты сплелись в шутливом отчаянии.

– Mais oui, Mon dieu, bien sûr, c'est à moi... Vous remercie beaucoup, monsieur...[17]17
  О боже! Ну конечно, мое... О, благодарю вас, благодарю вас, мсье... (франц.)


[Закрыть]

«Какая милочка!» – подумала Морфо, вслушиваясь в музыку ее французской речи.

Машина снова тронулась.

Из-за железных решетчатых ворот вокзала с ними еще раз попрощалась группа французов. Они махали руками, рюкзаками, фотоаппаратами, многоцветными фуражками; их юные лица сияли улыбками – и долго еще чуткое воображение Морфо перебирало все эти живые подробности, все эти веселые и милые картинки, которые прошли перед ее глазами с того момента, когда в дверях вагона показалась Анета. Их машина уже поднималась к Омонии.

– А почему они звали тебя Жаннет? – вдруг вспомнила Морфо.

– Так это же мое имя! – улыбнулась Анета. Морфо взяла в свои руки белые, как лепестки лилии, пальцы Анеты.

– Нет, моя милая, тебя зовут Анета.

– Да, но это по-гречески, а по-французски Жаннет.

– Нет, – засмеялась Морфо, внимание которой было поглощено теперь другим – необычайно тонкой кожей рук Анеты. «Чем она, интересно, их мажет? Какая нежная кожа!» – Нет, родная моя! Если по-французски твое имя Жаннет, значит, от «Жан» и, стало быть, по-гречески будет Иоанна.

– Да, Иоанна! – согласилась Анета, будто только сейчас об этом вспомнила. – Так было бы правильнее. Но мама не любит это имя, она не хотела, чтобы меня звали по-гречески Иоанна. А разве это имеет значение?

– Конечно, нет, – сказала Морфо, поглаживая в ритм своих слов бархатно-нежные руки Анеты. – Все равно... Это почти одно и то же...

* * *

Вечером, когда они остались вдвоем, Маркелос как бы между прочим сказал:

– ...И смотри, я ведь не Филипп. Чуть что узнаю – костей не соберешь!

– Почему ты это говоришь? – удивилась Анета.

– Не знаю почему, говорю и все! – отрезал Калиманис, не считавший нужным вдаваться в подробности.

– Зато я знаю. – Глаза Анеты наполнились слезами. – Ты никогда не будешь мне верить, всегда будешь подозревать без всякого повода. Нет, нет, для меня теперь все кончено! – Она спрятала лицо в ладонях и заплакала. Сияющее море волос скрыло ее лицо и руки, и Маркелос видел только тонкие плечи, одинокие лодочки, дрожащие, беспомощные, отданные во власть шторма. – Ты меня не любишь, ты только хочешь меня, а когда не хочешь, совсем не любишь, – проговорила Анета сквозь слезы. – А я бросила для тебя все, все... И теперь я совсем несчастна... – Сияющее море заколыхалось еще сильнее, волны поднимались и опускались порывисто, в горьком отчаянии; плечи Анеты выскальзывали из пальцев Маркелоса, как стекающая влага, чистая, бархатисто-нежная, и сердце Маркелоса дрогнуло.

– Ну ладно, ладно, – пробормотал Маркелос. – Это я так сказал...

В ответ он услышал рыдание еще более неутешное.

– Нет, не так...

– Да так я это сказал! – теперь уже прикрикнул Маркелос, будто отдавал приказ прекратить слезы. – И вот что, слушай внимательно! Я поручу адвокату заняться твоим разводом, и, когда все будет в порядке, поженимся. Я все уже обдумал... Не реви... Я тебя не брошу! – решительно закончил Маркелос, уверенный, что это и есть те самые нежные слова, которые он мог сказать женщине, которую любит. Он не сомневался, что Анета примет его предложение, и не стал дожидаться ее ответа.

– А теперь посмотри сюда!

Из внутреннего кармана пиджака, брошенного им на соседнее кресло, Маркелос вынул зеленоватую блестящую коробочку. Анета все еще сидела в прежней позе, с низко опущенной головой, и Маркелос на ладони поднес к ее глазам то, что лежало в коробочке:

– О! – простонала Анета, но в этом стоне уже послышалась нотка радости.

– То самое, – сказал Маркелос. – Специально посылал за ним в «Скарабей»...

Никогда еще Маркелосу не удавалось постичь, что прибавляют красивым женщинам украшения. И он удивлялся их мании – разумеется, красивых женщин (дурнушки и старухи в расчет не принимались, если бы они не красились и не украшались, то были бы в обществе чем-то вроде пугала) – вешать на себя драгоценные побрякушки. Он объяснял это увлечение массовым психозом, однако теперь, глядя, как колье посылает свой отблеск глазам Анеты, а зеленые глаза Анеты – созвездию белых и голубых камней, свисающих с золотой цепочки, Маркелос впервые почувствовал, что в вопросе об украшениях дело обстоит не совсем так, как он думал.

– А тебе к лицу! – сказал он с глубоким убеждением в голосе. – Чудо как хорошо! Только сходи к ювелиру, пусть исправит...

– Что? – спросила Анета, любуясь большим круглым сапфиром, расположенным в самом центре созвездия.

Маркелос зевнул, время было позднее.

– Да ту букву... Там, на обратной стороне...

Повернув сапфир, Анета увидела эту знаменитую букву, занимающую почти всю золотую пластину, которая держала на себе камень.

– Красиво, – сказала Анета. – Пусть будет так...

– С чужим именем?

– Какая разница? А потом я боюсь, что ювелир может испортить...

– Но как же... – недоумевал Маркелос.

– Да пусть... По крайней мере пока... Никто, кроме нас, не будет знать...

Маркелос снова зевнул.

– Дело твое... Хочешь – исправь, хочешь – оставь так... Мне-то все равно...

Анета не отрывала взгляда от выгравированной на золотой пластине буквы; она смотрела долго-долго, словно хотела прочитать какую-то важную тайну, – так по крайней мере показалось Маркелосу. Ее дивные зеленовато-голубые глаза сияли еще ярче перед зеркальной гладью сапфира, а в самых уголках сверкала влага от теплого золотого дождя, который недавно прошел...

– Ну вот... Дождик с солнцем пополам, – засмеялся Маркелос, неожиданно вспомнив народное присловье. – Носи, если уж так хотелось... Только чур, первый раз наденешь первого сентября.

Анета удивилась, и Маркелос объяснил ей причину.

Первого сентября откроется очередная сессия парламента. В этот день Маркелос принесет присягу.