Текст книги "Чудеса происходят вовремя"

Автор книги: Мицос Александропулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Глава шестая

На другой день генерал, что называется, оборвал телефон, пытаясь дозвониться своему племяннику. Он хотел намекнуть Филиппу, что теперь уже близится час свершения чуда, о котором они столько раз говорили раньше. Генерал заранее обдумал соответствующие выражения, понять которые мог только племянник. Однако дозвониться никак не удавалось. Утром из муниципалитета ответили, что господин мэр пока не появлялся. Генерал забыл предупредить, что перезвонит в двенадцать, и в двенадцать ему сказали то же самое.

– Говорят из министерства внутренних дел, – грозно отчеканил генерал. – Через час я позвоню снова, и господин мэр должен быть на месте. Кто у телефона?

– Дондопулос, господин министр.

– Дондопулос? Кто такой?

– Заместитель мэра!

– Так вот, налагаю на тебя личную ответственность и записываю твою фамилию!

Через час он не позвонил, не отпустили дела: критический момент приближался и обязанности, возложенные на генерала, были обширными и очень значительными. Только к вечеру, когда приготовления закончились, генерал поднял трубку и приказал соединить его с провинциальным муниципалитетом.

– Лично мэра! – потребовал генерал. Но вместо племянника к телефону опять подошел его заместитель. – В чем дело, Митопулос? – гаркнул генерал. – Где же все-таки мэр?

– Весьма сожалею, господин министр, но господин мэр не совсем здоров, – ответил Георгис; от волнения он утратил все свое красноречие и не сумел объяснить, что именно с господином мэром.

– Он ранен? – крикнул генерал.

– Нет, легкие ушибы, полученные при падении с лестницы.

– Ну и что с ним? Что-нибудь серьезное?

– Нет, господин министр! Его состояние не вызывает беспокойства, но на несколько дней врачи рекомендуют постельный режим.

– Как же он упал с лестницы? – спросил генерал. – С чего бы это?

– Не могу знать, господин министр. Сам господин мэр ничего не помнит.

Ответ показался генералу подозрительным.

– Какого черта? Положим, сам он не помнит, ну а жена? Что говорит жена?

Дондопулос замялся и начал выкручиваться.

– Послушай, Митопулос, – обрезал генерал, которому пора было идти. – Твои объяснения меня не устраивают. Чего-то ты крутишь. Но мы к этому еще вернемся!

Генерал положил одну трубку и поднял вторую, с соседнего аппарата.

– Я выхожу! – объявил он человеку, отозвавшемуся на другом конце провода. – А теперь вот что. С моим племянником, ты его знаешь, творится что-то неладное. По сведениям, которые я получил по телефону, можно предположить, что этой ночью на него совершили нападение. – Тут генерал перевел дыхание и повысил голос. – В провинции уже начали, а мы и бровью не ведем! Немедленно телеграфируй в жандармское управление, пусть выяснят и доложат. А тот, с кем я говорил по телефону, вел себя довольно странно: юлил, выкручивался, путался. Митопулос его фамилия.

– Слушаюсь, господин генерал! – ответил человек на другом конце провода.

– Давай побыстрее, я выхожу.

Генерал опустил трубку, выдвинул ящик стола, достал браунинг, проверил его и положил в карман пиджака. Потом подошел к зеркалу, одернул пиджак, приосанился и подкрутил усы.

– Порядок, – сказал он с удовлетворением и вышел из кабинета. В приемной трое молодых людей в штатском вскочили и вытянулись в струнку. – Пошли, – сказал им генерал.

Они направились в министерство внутренних дел, У входа уже стояли двое вооруженных эвзонов[18]18
  Солдаты национальной гвардии.


[Закрыть]. Вместо того чтобы подняться по лестнице, ведущей наверх, генерал пересек вестибюль и открыл маленькую дверцу под лестницей. В комнате было человек двадцать эвзонов. Они вытянулись и замерли, и небольшая комната разом превратилась в рощу стройных кипарисов. Майор – с закрученными усами, такой же высокий, стройный и бравый, как его отборные молодцы, – выступил вперед и доложил, что приказ генерала выполнен и теперь он ждет новых распоряжений. Генерал взял его под руку и вывел в вестибюль.

– Майор, – строго сказал генерал, когда они остались вдвоем. – Твое место сегодня здесь! У двери! И отсюда ни на шаг!

– Слушаюсь, господин генерал! Я зашел на минуту, чтобы объяснить своим...

– Нечего объяснять! – – прервал его генерал. – Ни на дюйм отсюда! Никуда! Даже в туалет! Вон те двое, – и генерал показал на стоящих у входа эвзонов, – и ты, майор, заменяете сегодня все вооруженные силы, включая авиацию и флот. И никаких беспорядков!

Щелк! – щелкнули начищенные до блеска ботинки майора.

– Особо следи за выходом, – напомнил генерал. – Никто не должен выйти отсюда без моего разрешения! Вот эти ребята, – и он показал на своих сопровождающих, – отведут министров в зал.

Он обошел вестибюль, отдал еще несколько распоряжений, а потом проворно поднялся по лестнице.

* * *

...Ровно за десять минут до «исторического» момента генерал вошел в кабинет, расположенный напротив большого зала приемов. В кабинете находился премьер и два ближайших его сообщника. «Премьер был немного бледен, он сидел посередине, как Иисус промеж двух разбойников», – записал позднее генерал в своих мемуарах, и его сравнением не стоит пренебрегать, потому что существуют и другие свидетельства, говорящие о том, что этих старых своих друзей Метаксас не любил и не питал к ним никакого доверия, Про одного из них у Метаксаса были точные сведения, что он уже сейчас готовится выступить под своим знаменем и выжидает, чтобы заручиться расположением короля. Вместе с другим Метаксас участвовал еще в мятеже 1923 года и нисколько не сомневался, что этот так называемый «друг» и на сей раз выкинет какой-нибудь номерок. И вот в исторический момент, открывающий эпоху национального возрождения, судьба опять посадила их рядом: одного – по левую, другого – по правую руку. «Дурной знак, по всей вероятности, думал премьер», – записал генерал в своих мемуарах. При появлении генерала лицо премьера осветилось радостью.

– Как дела, Аристидис?

– Все готово, – доложил генерал. – Минут через десять – пятнадцать министры будут доставлены. Двое уже на месте – Бузис и Кацимбасис. Их отвели в зал.

Премьер кивнул. Вид у него был усталый.

– Хорошо, пусть и остальных отведут туда же. Мы скоро выйдем.

Аристидис хотел повернуться и удалиться, но в эту минуту его осенила светлая идея, «которая сыграла немалую роль в событиях исторической ночи». «Господин премьер, я не рекомендовал бы вам делать заявление перед всеми министрами сразу, – сказал я тогда премьеру. – По опыту своему я знаю: когда имеешь дело со многими, трудно уловить, что на уме у каждого. Ведь если хоть один из них возразит, его позиция может повлиять на остальных и за последствия трудно будет поручиться. Опасаюсь, – закончил я несколько шутливо, – что для наведения порядка и подписания указа мне придется вызвать сюда эвзонов». Премьер рассмеялся. И, воспользовавшись удобным моментом, я высказал свое предложение: «Не лучше ли приводить их сюда по очереди, как к духовному отцу?»

Идею Аристидиса поддержал его друг Теодорос, сидевший слева от премьера.

– Аристидис прав, я с ним согласен. Давайте начнем, господин премьер, зачем терять время?

– Ну что ж! За дело! И да поможет нам бог! – сказал премьер. – Давай, приводи их по одному. Кто там уже на месте?

– Бузис и Кацимбасис!

– Веди Бузиса... Или нет, погоди, лучше Кацимбасиса. Или нет... Да ладно, веди, кого хочешь, раз уж подал такую идею.

Аристидис стремительно вышел. «Бузис и Кацимбасис! С оружием на выход!» – чуть не закричал он по привычке, но перед дверью в зал приемов приостановился, расправил плечи, подкрутил усы и откашлялся. В зал он вошел торжественно и важно.

– Господин министр, – сказал он Кацимбасису, – прошу вас...

Когда они вышли в коридор, генерал проявил личную инициативу:

– Господин министр, позвольте мне, старому солдату, принести вам искренние поздравления. Господин премьер избрал вас первым, кому будет оглашено великое решение, принятое королем и господином премьером.

С этими словами он открыл дверь и впустил Кацимбасиса в кабинет. Метаксас встал и слегка дрожащим голосом произнес:

– Господин министр, решение об установлении диктатуры принято. Я имею согласие короля! К сожалению, другого выхода у нас нет. И так уже коммунисты убеждены, что их час настал... В качестве орудий своей политики они используют лидеров так называемой либеральной группировки...

Аристидис слушал слова премьера, но глядел на спину Кацимбасиса. Спина министра генералу не понравилась. Было в ней какое-то напряженное ожидание и лихорадочное волнение. Генерал заметил, как нервно сплелись пальцы Кацимбасиса и все тело его стало подергиваться, точно в тике. «Тьфу ты черт! – подумал генерал. – Чего доброго упрется!» Эта мысль привела его в некоторое замешательство: такой вариант он не предусмотрел и не знал, что нужно будет предпринимать. Чем больше он наблюдал за спиной Кацимбасиса, тем более вероятным ему казалось, что Кацимбасис не согласится. «Писака! Бумажная крыса! – возмущался генерал. – Говорят, учился в Европе, книги пишет... Ну чего от такого ждать? Боюсь, что начало будет неудачным, зря я не выбрал Бузиса...»

Между тем премьер продолжал:

– На завтра назначена забастовка рабочих. Она хорошо подготовлена и, согласно официальному заявлению депутатов-коммунистов, сделанному тридцать первого июля и выдержанному в оскорбительных для правительства тонах, призвана перерасти в своего рода гражданскую войну и коммунистическую революцию. Эти события, господин министр, начнутся завтра утром. Что прикажете делать?

Спина Кацимбасиса немного успокоилась, но все-таки еще подергивалась. И тогда Аристидис решил вмешаться.

– Простите, господин премьер. Вы говорите – завтра, а я полагаю, что события  у ж е  н а ч а л и с ь, Впрочем, я выразился неточно: не полагаю, а располагаю неопровержимыми данными. Я не доложил раньше, чтобы не беспокоить вас в столь ответственный час... Так вот... В провинции волнения начались еще вчера ночью, на жизнь мэра совершено покушение, во главе бунтовщиков – портных, сапожников, маляров и так далее – стоят некто Митопулос, известный анархист, и еще один люмпен, не раз уже бывший зачинщиком подобных выступлений... Простите, я ошибся, – вдруг вспомнил генерал, – не Митопулос, а Дондопулос, его фамилия у меня записана, и недоразумений быть не может...

– Что вы знаете о жертве? – осведомился премьер.

– Один из самых способных работников провинциального самоуправления и по убеждениям истинный эллин! – ответил генерал и, обращая дула своих глаз на Кацимбасиса, торжественно добавил: – За эти достоинства, господин премьер, он едва не поплатился жизнью!

– Да, да, – произнес премьер. – Вот до чего мы докатились. А каково сейчас состояние мэра?

– Его состояние продолжает оставаться критическим. Но это еще не все. Согласно одному из полученных мною сведений, нападению подверглась и супруга мэра, ей нанесен удар в голову, и теперь она даже не узнает своего мужа.

«Мое сообщение произвело сильнейшее впечатление. Разумеется, это был прыжок в пустоту, и, как выяснилось потом, все, что я сказал о супруге мэра, не соответствовало истине. Истину я узнал на другой день, когда исправить ошибку было уже невозможно. Позднее, встречаясь с этой прелестной дамой при дворе И на других приемах, я испытывал некоторое замешательство, однако со временем мы обратили дело в шутку Когда господину премьеру было угодно меня поддразнить, я неизменно отвечал, что мои слова почти соответствовали действительности и были бы вовсе неуязвимы, если бы я сказал, что супруге мэра нанесен удар не в голову, а в сердце. Ну да ладно, об этом довольно! Что касается остальной части сообщения, то здесь моя интуиция сработала безупречно. Два дня спустя доклад жандармского управления полностью подтвердил мои слова: Дондопулос действительно оказался старым коммунистом с богатым опытом пропагандистской работы – типографии, газеты и прочее – и, как указывалось в донесении, принадлежал к той же «ячейке», что и другой бродяга по имени Джим, или Ибрагим, или Лингос, или фигурист, совершивший массу преступлений, и каждый раз под новой кличкой. Когда я закончил сообщение, господин премьер произнес: «Вот видите, уже началось. Итак, господа, пора решать: или мы изменим способ правления, или к правлению страной придут другие. Мы обязаны сделать выбор...» Я опять посмотрел на Кацимбасиса. Теперь его спина выглядела совсем иначе. Она не подергивалась, руки спокойно лежали по швам, линия плеч была безукоризненно ровной. Никакого сравнения с тем, что я видел несколько минут назад. Сейчас передо мной стоял здравомыслящий человек, и я уже нисколько не сомневался, что он поставит под указом свою подпись. Вот вкратце история «первой подписи», которую я рассказал в этой главе».

Этой фразой генерал Аристидис Куременакос заканчивает главу своих мемуаров, носящую название «Первая подпись».

СЕРЖАНТЫ И ЕФРЕЙТОРЫ

Знавал я на своем веку  с е р ж а н т о в  и  е ф р е й т о р о в, которые здравствуют и  п о  с е й  день полковниками и майорами.

А. Пападиамантис

Можете дать ему лет двадцать пять. Невысокий, щуплый. Если угодно, наделите его некоторым изяществом. А теперь облачите его в мундир, как будто созданный для того, чтобы оттенять утонченность. Темно-синее сукно, первосортное, английское. Галстук, сверкающий белизной, как нагрудник ласточки. Проймы оторочены золотистой тесьмой, на плечах погоны с золотыми звездами. Белые гетры, темно-синяя пилотка, талия стянута кожаным ремнем, пряжка сияет в центре, как чистейший янтарь.

Он стоит навытяжку перед письменным столом. За столом сидит шеф, пожилой, сухощавый, с подвижными чертами лица и маленькими быстрыми глазами. Во взгляде шефа любопытство и удовлетворение.

– А ведь я узнал тебя! Когда я служил в гимназии в Гревена, ты учился у меня год или два... Еще вчера...

Да, еще вчера, на параде, он обратил внимание на этого молодого командира, который провел перед четой новобрачных – наследником престола и его юной супругой – гревенскую фалангу.

– Как же, как же... Помню я Гревена... – Генеральный инспектор мечтательно улыбался, протирая очки краешком платка. – Правда, тамошние снега не лучшим образом повлияли на мое зрение... – Он смотрел на юношу приветливо, и в его словах слышалось скорее восхищение дикой красотой горного края, чем досада или обида. – Так вот, там у вас в тридцать втором году я едва не ослеп...

Однако инспектор ошибался. Молодой командир назвал свою фамилию –  П а н а й о т а к о п у л о с, и декорации тотчас же сменились. Картина заснеженных гревенских горных вершин погасла в памяти инспектора, вытесненная совсем иными пейзажами: железнодорожное полотно, рельсы, убегающие вдаль среди виноградников и оливковых плантаций; зеленые и желтые луга с яркими огоньками цветов; белые заборы, белые стены домов, белые, выжженные солнцем террасы, где сквозь вьющуюся зелень, словно полные груди, проглядывают апельсины, лимоны и гроздья винограда; пустынные в полуденный час улицы, и мухи, мухи, тучи мух – у высохшего русла речки, у помойных стоков, у выгребных ям, короче говоря – всюду.

На лице инспектора отразилось недоумение.

– Как же так? Какими ветрами?

– Назначение я получил в Гревена. С тех пор служу там.

Если при упоминании о Гревена сердце инспектора с робостью сжималось, то воспоминания о бескрайних просторах, о теплых и благоуханных южных областях королевства приносили ему приятное облегчение. Теперь генеральный инспектор заговорил с особой теплотой и сердечностью:

– Да, да... Ты учился у меня, когда я служил там, на юге... – И все так же тепло и сердечно, но уже чуточку официально добавил: – Молодец, Панайотакопулос, молодец! Поздравляю! Ты добился отличных успехов. Я рад за тебя, и мне приятно, что наше старое знакомство возобновляется именно здесь.

Растроганный юноша ответил ему словами признательности.

Они долго еще беседовали, перебирая общих знакомых – учителей, учеников. Наконец инспектор перешел к делам служебным. Как и другим командирам из провинции, он вручил Панайотакопулосу пакет с новыми циркулярами и вкратце изложил суть новых распоряжений. Теперь он понизил голос, пытаясь придать своим словам особую доверительность, однако то, что он сообщил, уже не было для Панайотакопулоса откровением. Вскоре после свадебной церемонии новобрачные совершат поездку по стране, посетят центры номов и все крупные города. Принцесса таким образом познакомится со своей новой родиной, а наследник престола – с местными отделениями молодежной организации[19]19
  В 1936 г., вскоре после установления в Греции диктатуры генерала Метаксаса, была учреждена военизированная организация ЭОН (Национальная организация молодежи), призванная воспитывать молодежь в духе повиновения фашистскому режиму. Организация не пользовалась популярностью, но в школах и гимназиях запись в нее была обязательной. Главой ЭОН стал наследник престола будущий король Греции Павел, женившийся в 1937 г. на немецкой принцессе Фридерике.


[Закрыть]. Руководители местных отделений должны подготовиться к торжественной встрече.

Вдруг буквально на полуслове инспектор прервал свои объяснения:

– Послушай-ка, что я тебе предложу.

Новая идея озарила его внезапно и показалась ему удачной, но инспектор не поделился ею сразу же: долгий опыт научил его остерегаться поспешных решений.

– Да, да, это было бы недурно... – проговорил он после некоторого размышления.

Накануне вечером зять инспектора Герасимос просил его позаботиться об одном молодом человеке – Вергисе, тоже командире из провинции. Вергис служил в родном городе Панайотакопулоса и теперь должен был вернуться туда, а ему хотелось получить перевод либо в Гревена, либо в Козани: в тех краях находилась его родная деревня.

Вергиса пригласили в кабинет, и они втроем обсудили проект во всех деталях.

– Пока что я вас временно отзову, – сказал инспектор. – Это в моей власти. Ты, Вергис, поедешь в Западную Македонию, а ты, Панайотакопулос, – в Западный Пелопоннес. Назначаю вас моими представителями, уполномоченными Центрального управления. Проследите за подготовкой местных отделений и представьте мне подробный отчет. О дальнейшем загадывать не будем. Время покажет...

Из кабинета инспектора и Вергис и Панайотакопулос вышли окрыленными. Оставшуюся часть дня они провели вместе и обнаружили друг в друге массу достоинств, а также немало сходства во взглядах и вкусах. Вечером Вергис предложил посетить кое-какие места, где им можно было появиться только в штатском.

– Пожалуй, не стоит, – отказался Панайотакопулос. – Как-нибудь в другой раз...

– Нет так нет... Но давай условимся: в Афины мы вернемся в один и тот же день и остановимся в одной и той же гостинице... Я тебе напишу...

Вергис держался шумно и болтал без умолку, однако Панайотакопулос предположил, что эта манера поведения скорее всего благоприобретена им уже там, на юге, в жарком, разжигающем темперамент крае, где Вергис прожил четыре года – столько же, сколько и он на севере, в холодных и безрадостных Гревена.

На другой день они уезжали. Первым отходил поезд Панайотакопулоса. Вергис проводил друга на вокзал и, прощаясь, взял с него слово, что через полтора месяца они опять встретятся в Афинах и отметят, отпразднуют это событие, прежде чем разъехаться с окончательным назначением в родные места.

* * *

– Ох, до чего же хочется на него посмотреть! – сказал студент Яннатос, и кости, как вспорхнувшие птички, вылетели из его руки, но не утратили повиновения и послушно опустились именно там и так, как им было велено. – Ох, до чего же хочется!..

Речь шла о Панайотакопулосе. В городе давно уже говорили о его инспекции и давно ждали к себе, а он все не ехал. Слухи, поступавшие из соседних городов, возносили его высоко – то в адъютанты наследника престола, то в секретари генерального комиссара Канелопулоса.

– Так как же? Увидим мы его или нет? – продолжал Яннатос. – Совсем, знаете ли, как в песне...

 
Дайте мне взглянуть,
Дайте мне взглянуть,
Дайте взглянуть на Папу, на Папу, на Папу...
 

– Увидишь, увидишь! – отозвался его партнер по тавлеям[20]20
  Тавлеи – игра в кости.


[Закрыть] Алевизопулос. – А пока посмотрим, что у нас тут получается...

Друзья, сидевшие вокруг столика: Яннатос, Алевизопулос, Койяс, Лебесис, Яннувардис, Фотопулос и Кокалис, – были завсегдатаями таверны с тех самых пор, как все они на неопределенное время прервали учебу в Афинах.

С улицы донеслись звуки трубы и барабанная дробь.

– Пошли, пошли! – заторопился Яннатос. – Уж сегодня-то он приедет наверняка!

Они оставили тавлеи и столпились у входа в таверну, чтобы поглазеть на приближавшуюся фалангу.

Была среда, а по средам после обеда в городе устраивались шествия фалангистов.

Первым выступал трубач Стефос, за Стефосом – двое барабанщиков, за ними – знаменосец, высоченный парень по прозвищу Баржа. Его окружали шесть маленьких девочек, и Баржа – метр девяносто – возвышался над ними, подобно мачте с развевающимся флагом.

Далее шествовал командир фаланги – старший лейтенант запаса, банковский служащий Леонидас Параскевакос. Он шагал метрах в десяти от знамени, словно давал простор легендарной славе другого Леонидаса Параскевакоса, своего дяди, командующего в период Балканских войн. За Параскевакосом шла Мери, его адъютант и помощница. Расстояние между ними было небольшим, и эта пара воспринималась как единое целое – восклицательный знак фаланги или, как уточняли некоторые, ее вопросительный знак.

Вслед за Мери двигалась колонна «внешкольных», собранная с миру по нитке и шагавшая вразброд, как стадо. Это было аморфное, бесхребетное тело, синий парус, бившийся на ветру: напрасно командиры силились натянуть его, шальные порывы ветра рвали парус из рук и болтали его из стороны в сторону.

Зрелище было жалкое. Однако Яннатос и его друзья всегда выходили посмотреть именно на «внешкольных», посмотреть, поострить, посмеяться вдоволь. Когда на смену «внешкольным» приближались другие колонны, друзья возвращались к тавлеям, а иногда, если солнце светило ласково, провожали «внешкольных» до стадиона или до вокзала.

Поезд пришел с опозданием, как почти все поезда с особой миссией. Гудок паровоза утонул в звуках трубы и в грохоте барабанов. Командиры отдавали последние приказы, ныряли в строй, причесывали шеренги. Но вот труба призвала: «Внимание! Внимание!» – и воцарилась тишина.

Панайотакопулос выпрыгнул из вагона первым. Невысокий, прямой, как штык, он стремительно шагнул вперед – не к Параскевакосу, который застыл перед строем с вытянутой в приветствии рукой, а прямо к фаланге. Судя по его виду, фаланга не произвела на него благоприятного впечатления.

– Не понимаю, – обернулся он к своей свите. – Кто здесь командир?

И тогда Параскевакос двинулся с места – неторопливо, величественно: впереди – легенды, позади – Мери.

– Командир фаланги Параскевакос.

Панайотакопулос оглянулся.

– Ах да... Знаю, знаю... Однако я не почетный гость, и торжественный прием не оправдан обстоятельствами. Прошу вас, не надо... Разве вы не получили новые инструкции? Почему знамя не на месте?

– Не знаю... Как вам угодно...

– Нет, нет! Простите! – остановил его Панайотакопулос. – Это не мое личное мнение, существует инструкция. – Он отошел к своей свите, переговорил с одним из офицеров, еще раз посмотрел на знамя, на фалангу, вздохнул и вернулся к Параскевакосу. – Фалангу нужно перестроить. Соберите, пожалуйста, командный состав. – И только теперь протянул Параскевакосу руку. – Рад вас видеть.

Стефос протрубил отбой, и командиры поспешно собрались вокруг Панайотакопулоса. В нескольких словах, кратко и точно, он изложил положения новой инструкции и кончиком сапога начертил на земле схему построения фаланги.

– А теперь, – сказал он, – десять минут на подготовку, и начнем, времени у нас мало.

Командиры разошлись по своим отделениям. Панайотакопулос тоже пошел между рядами и пропал из виду.

– Поди отыщи его теперь, – сказал Параскевакос Мери. – Ростом с ноготок, потерялся как иголка в сене.

Вскоре они услышали его голос:

– Сюда, сюда! Да нет, я говорю – сюда! Вот так, теперь правильно!

Заинтересовавшись, в чем там дело, кого и за что он отчитывает, Мери и Параскевакос подошли к хвосту колонны и увидели филолога Хтенаса, вытянувшегося в струнку перед начальством. «И чего он привязался к Хтенасу? Неужели не узнал?» – удивился Параскевакос.

– ...и поскорее! – закончил Панайотакопулос, а Хтенас отдал ему честь, повернулся и побежал. Пробежав несколько метров, он остановился, снял пилотку и растерянно огляделся по сторонам.

– Сюда! Сюда, господин Хтенас! – крикнул Параскевакос. – Что случилось?

Облегченно вздохнув, Хтенас подбежал к Параскевакосу и стал обмахивать пилоткой бритую голову. (Из командиров фаланги Хтенас был старшим, в здешней гимназии он прослужил более двадцати лет, однако родом был из Левкады, из тех самых Хтенасов, о которых упоминает Валаоритис[21]21
  А. Валаоритис (1824—1879) – известный греческий поэт.


[Закрыть] в поэме «Фотинос»: «В виноградниках Хтенаса, на лугах у Куртиса...»)

– Что случилось? Чего он хочет? – с сочувствием спросил Параскевакос.

– Приказал соорудить трибуну.

– Что? Какую трибуну?

– Временную... Срочно... Вон там. Из пустых бочек и ящиков...

– Из бочек и ящиков? – рассердился Параскевакос. – Вот свалился на нашу голову! Да какое мы имеем право? Что они – мои или ваши? Я этим заниматься не буду.

Он хотел добавить что-то еще, хотел отослать Хтенаса: пусть делает что угодно, но, взглянув на его испуганное потное лицо, передумал. К Хтенасу он всегда относился с симпатией и уважением.

– Но ведь он велел, – оправдывался Хтенас. – Как же мне теперь быть?

– Ну ничего, успокойтесь, господин Хтенас. Ступайте на свое место, о трибуне позабочусь я.

– Он не узнал вас? – спросила Мери.

Хтенас не ответил. Он посмотрел на Мери, сжал бантиком пухлые губы, надел пилотку.

– Ну, я пошел.

Трибуну соорудили, Панайотакопулос вспрыгнул на нее, поставил напротив трубача и барабанщиков и дал знак начинать. «Делать нечего», – пробормотал Параскевакос, занимая место во главе фаланги, сразу после знаменосца: для легенд места теперь не оставалось.

При первом прогоне Панайотакопулос замечаний не делал и никого не останавливал. Он наблюдал, как поняли его указания, а все недочеты отмечал в блокнотике, который то и дело вынимал из кармана.

– Командиры, ко мне! – крикнул он, когда вся фаланга промаршировала перед трибуной. Командиры вновь собрались, и Панайотакопулос каждому в отдельности высказал свои претензии.

Потом фаланга прошла еще раз. Теперь Панайотакопулос ничего не записывал, он делал замечания сразу, на месте. Останавливал барабанщиков: «Стоп!» – и громко отчитывал нарушителя. Один раз он остановил Хтенаса.

– Оттянитесь назад! Не отрывайтесь от строя! Вот так! Благодарю вас! Перерыв на десять минут.

В этот перерыв он и обратился к Мери. Он повернулся неожиданно, посреди разговора с офицером из свиты.

– А вы...

Мери предполагала, что он заговорит с ней. И теперь улыбнулась, обдумывая, как ему ответить, как представиться.

– Я имею в виду ваше звание!

– Мой адъютант! – ответил за Мери Параскевакос.

– Спасибо.

И Панайотакопулос снова повернулся к офицеру.

Мери поймала его взгляд. Она умела читать взгляды мужчин, но этот беглый взгляд остался неразгаданным – взгляд исподтишка, исподлобья.

Стефос снова и снова трубил: «Внимание!». «Поживее, овечки, поживее, родные!» – ворчал обозленный Параскевакос. Мери тоже сердилась: «Будто не знает нас, будто видит первый раз в жизни!» – «Да, эдак он загоняет нас до полусмерти... Ах, дорогая Мери, не мешало бы кому-нибудь проучить этого молодца. Нет, нет, ты только не подумай... Я имею в виду нашего брата, мужчин... Не мешало бы поставить голубчика на место...»

Так они маршировали, пока не стемнело.

Потом был ужин в Коммерческом клубе и концерт молодежной самодеятельности – специальная программа патриотического содержания, подготовленная к торжественным случаям. Для танцев мэр пригласил оркестр.

Когда с тостами и закусками было покончено и время, отданное во власть развлечений, потекло медленно и привольно, мэр отвел Панайотакопулоса в сторону и сообщил, что он на него в обиде.

– Не лично я! Нет, дорогой Динос! Сейчас я говорю с тобой как человек, облеченный полномочиями и доверием города, твоего родного города, мой дорогой и юный друг... Целый месяц провести в Пелопоннесе и только теперь посетить свой родной город! Неужели ты записал земляков по последнему разряду?

Мэр был навеселе, он прослезился, но потом снова заулыбался. Панайотакопулос отвечал ему улыбкой и думал о другом. Вернее – не думал, а испытывал какое-то смутное чувство, подсказывавшее, что этими часами он должен распорядиться иначе. Он еще не знал, с чего начать, но угадывал, что скоро узнает. И, уж конечно, не от этого типа – мэра.

Мэру – чего только не наслушался о нем Панайотакопулос – он хотел сказать какую-нибудь колкость, с намеком. Например, о его красотке жене. Однако он молчал и лишь тихонько посмеивался, и удержать этот смех ему никак не удавалось. Так бывало с ним всегда после холодного шампанского.

– Смеешься, дорогой? Ну смейся, смейся... – обиделся мэр.

– Нет, нисколько!

– Мне ты должен говорить только «да»!

И оба они рассмеялись.

– Вот и прекрасно! – с облегчением вздохнул мэр. – А то, по правде говоря, ты, братец, такого страху нагнал сегодняшними маневрами, что все до сих пор никак не опомнятся... Эй, сюда, сюда!

Он велел подать шампанского. И перед ними вновь появился поднос с высокими бокалами, где под облачком пены искрился холодный огонь.

– Я рад, что вместе с этой пеной исчезают недоумения...

– Которых с моей стороны и не было...

– Ну конечно, конечно, дорогой Динос... Я надеюсь, что в будущем...

«Да, да, дорогой рогоносец», – чуть не сорвалось с губ Панайотакопулоса, но вслух он сказал:

– Разумеется! – Его так и душил смех.

Оркестр заиграл танго. Еще раньше, когда играли «Дунайские волны», он увидел ее танцующей с каким-то толстяком. Сначала ему показалось– с Параскевакосом. Но нет, этого мужчину Панайотакопулос не знал... Они кружились в вальсе, и в большом зеркале он видел то ее лицо, то волосы и сквозь них обнаженную до талии спину, на которой уверенно лежала рука незнакомого ему мужчины.

 
Танго,
Волшебное танго...
 

– А ну-ка, подержи! – протянул он мэру свой бокал.

После мягких и сдержанных объятий врача, с которым Мери танцевала вальс, она сразу почувствовала цепкость его рук. Оба молчали. Но вот она услышала какие-то звуки, что-то вроде покашливания, а потом он стал напевать – без слов, одну только мелодию. «Позывные, – подумала Мери. – Послушаем, какой будет текст». (И она вспомнила заместителя Параскевакоса – Вергиса, как они поехали в детский лагерь, как он начал напевать и постукивать пальцами сначала по спинке переднего сиденья, затем по оконному стеклу, по колену, а потом вдруг бросился на нее и зажал в угол. Она открыла дверцу машины и едва не выпрыгнула на ходу... Вот и теперь... Она как будто чувствовала постукивание пальцев – там-та-ра-рам! – по своей обнаженной спине. «Послушаем, какой будет текст!»)

Текст начался с вопроса. Не напоминает ли ей о чем-нибудь этот танец? Именно это танго. Не помнит ли она, где и когда они его танцевали?

Мери поразили его глаза, близорукие; привыкшие к. очкам, а теперь оказавшиеся без защиты – голые, неоперившиеся птенцы, притаившиеся в дуплах, куда не заглядывает солнечный свет. «Боже мой! Что же это такое?!» И Мери стало неприятно его прикосновение к ее пальцам и спине.