Текст книги "Чудеса происходят вовремя"
Автор книги: Мицос Александропулос
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
УЛЕЙ
Голос трудового народа
Год издания 4-й, № 48—49,
Вторник 15 июня 1936 года
Владелец и директор Агисилаос Кевкрикидис
ПОСЛЕ ТРОЯНСКОГО КОНЯ
Открытое письмо г-ну председателю муниципального совета
Господин председатель!
Нет во всем нашем городе ни одного здравомыслящего человека, который поверил бы, что голос «Улья» больше не раздастся. Если кто и придерживается такого мнения, это говорит лишь о том, что он утратил способность трезво оценивать события и факты. Итак, две недели спустя после погрома, учиненного в нашей редакции, и прискорбного заседания совета, состоявшегося на следующий же день, мы обращаемся к вам публично. Впрочем, обращаемся-то мы, конечно, не к вам (и не к господину номарху, который счел возможным и в юридическом, и в нравственном отношении после провала позорного маневра с троянским конем наделить вас всей полнотой власти и превратить в мэра-председателя!). Мы обращаемся не к вам, во-первых, потому, что уверены в вашей неспособности краснеть, а во-вторых, потому, что во всей этой достойной осмеяния истории вы играете известную роль четвероногого, на которого надели ошейник и ведут на привязи.
Итак, мы обращаемся к народу, к умным и честным согражданам, которые, к сведению господ председателя и номарха, отнюдь не троянцы... Каков же итог прискорбного заседания совета? Несомненно, следующий: уловка со статуей не пройдет! Канула в Лету эпоха троянских коней! Приходится признать, что замысел провести Маркелоса Калиманиса в мэры под прикрытием статуи был поистине сатанинским, но и вы не сможете не согласиться с тем, что сами же дали своему кандидату наиболее точную характеристику, уподобив его бездушной вещи, статуе, каменной или бронзовой – вы так и не объяснили, какой именно. (И горе нам, если бы наши сограждане смирились с тем, чтобы нам на голову посадили такую вот бездушную... кувалду!)
Однако довольно шуток. Вся эта история недешево обошлась нашему городу, а опасность, нависшая над нами, смертельна. Вот уже почти двадцать дней мы живем без муниципальных властей. Между тем накопилось множество неотложных дел, имеющих жизненно важное значение для населения. Когда же выдадут компенсацию пострадавшим от наводнения после дождей, на что в свое время было выделено 300 тысяч драхм? Воспользовавшись беспорядками, эту сумму сократили вдвое – в пользу потерпевших от наводнения жителей Эгиона, родного города господина номарха. Кто позаботится теперь о займах для виноградарей? Или заботу об этом переложили на статую?
Есть и другие не менее острые проблемы: что будет с колодцами и водохранилищем? Мы не раз уже обращали внимание общественности на то, что хлорирование воды не производится и в ней беспрепятственно размножаются смертоносные, в частности тифозные, бактерии. Работа ответственного за содержание водохранилища – известного террориста Лингоса – не контролируется. Да и кто будет его контролировать? Он же исполняет обязанности инспектора санитарного надзора и, таким образом, является безраздельным и никому не подотчетным владыкой водного царства. Лишь изредка ему приходит в голову заглянуть на место своей службы и бросить горсть хлорки в ту грязную лохань, которую мы привыкли называть водохранилищем. Однако если кто-нибудь вздумает посмотреть ка водохранилище, то отвратительная картина застойной, затянутой ряской воды будет преследовать его даже ночью, кошмарным видением нарушая сон. Более того...»
Тут господин номарх поднял руку.
– Стоп! – сказал он секретарю. – Занавес! «Более того» мне не понадобится. В самом деле, «довольно шуток».
Он встал и прошелся мелкими нервными шажками, потирая руки, что было признаком дурного расположения духа.
– И эту галиматью подписали пятеро членов совета? – спросил он секретаря.
– Да. Статья опубликована в виде их открытого письма...
– Вот уж воистину – кого хочет наказать господь, того ввергает он в безумие... – пробормотал номарх и, взяв газету в руки, пробежал ее глазами. – Прекрасно! Это дает мне право или, вернее, налагает на меня обязанность вмешаться и уладить вопрос наилучшим образом. Что ж, я согласен немедленно принять меры к очистке и обезврежению этого рассадника инфекций. Динос, – обернулся он к секретарю, – поди и продиктуй распоряжение о временном отстранении от исполняемых обязанностей всех пятерых членов совета...
Потом он повернулся к двум посетителям, которые сидели в креслах напротив его письменного стола. Это были председатель муниципального совета Фринос и Тасис Калиманис, только что прибывшие в центр нома. Они-то и привезли свежий номер «Улья», вызвавший в городе настоящую сенсацию. Старика Фриноса, который, как почти все представители его поколения, был довольно простоват, номарх недолюбливал, считал его непригодным даже для должности рассыльного и способным лишь на то, чтобы провалить любое самое пустячное дело, как, например, сейчас со статуей. Замысел был замечательный, предложил его сам номарх, но Фринос так по-дурацки поставил вопрос на заседании совета, что своими же собственными руками загубил столь ценную идею. «Дурак! Идиот! Гусь лапчатый! – поносил его про себя номарх, кидая суровые взгляды на полное, спокойное и дышащее довольством лицо старого нотариуса. – Да что там гусь? Жаба!!! Эх, был бы у меня там в муниципальном совете хоть один Тасис!»
Тасиса номарх уважал. Он хорошо знал всю семью Калиманисов, потому что деды их, а может, еще и прадеды состояли в самой тесной дружбе. И тот, и другой род были из числа старейших в Пелопоннесе, оба горой стояли за короля, и, поскольку сферы их политической деятельности находились в разных номах и не соприкасались друг с другом, ничто не мешало обеим семьям на протяжении многих десятилетий поддерживать добрые отношения. Номарх знал, что теперь род Калиманисов угасает, нынешнее поколение уже не знает былых взлетов. Последней звездой Калиманисов был Костис, не раз занимавший министерские посты и проявивший незаурядные способности государственного деятеля. Однако умер Костис Калиманис молодым, и теперь в высших политических сферах подвизался его брат Праксителис, похвалить которого можно разве лишь за то (номарх знал Праксителиса хорошо, они были сверстниками и когда-то вместе учились в Париже. Теперь Праксителиса называли министром, хотя тот всего недели две или три пробыл на посту заместителя министра земледелия в каком-то временном правительстве), так вот, похвалить его можно разве лишь за то, что своими способностями он несколько превосходит эту старую жабу Фриноса. Сильной фигурой в роде Калиманисов являлся Тасис, обладавший и острым умом и недюжинной энергией, но – увы! – дорога в высшую политику была для него закрыта. Еще в молодости Тасис впутался в какую-то темную историю, его обвинили в убийстве, осудили, и он некоторое время сидел в тюрьме. Выйдя на свободу, Тасис занялся земельными и торговыми делами, однако и теперь из-за кулис он, по сути, заправлял делами всей округи. К нему обратился сейчас номарх, к нему, а не к Фриносу. Он подошел к креслу Тасиса и встал так, чтобы кресло Фриноса оказалось где-то сбоку, почти за его спиной.
– Если я, господин Тасис, по праву, которое дает мне закон, вернее, в силу долга, который он на меня налагает, временно выведу из совета этих пятерых писак, то из восемнадцати членов в совете останется... Сколько останется? – Номарх внезапно обернулся к Фриносу и спросил его почти на ухо.
Считать Фринос, конечно, умел, но сейчас номарх застал его врасплох.
– Три!
– Вот именно! – саркастически заметил номарх. – Полюбуйтесь на нового Пифагора! – И теперь уже демонстративно повернулся к Фриносу спиной. – В этом случае, – сказал он Тасису, – тебе нужно собрать семь или восемь голосов, для верности лучше восемь. Сколько времени тебе понадобится?
– Двадцать дней, – ответил Тасис, как будто подсчитал заранее.
– Хватит?
– Да, хватит.
– Даю тебе двадцать пять. Динос, – обернулся номарх к секретарю, – на двадцать пять дней за несовместимую со, статусом муниципального совета партийную пропаганду... Вот и увидим, как надо бороться с инфекциями.
Номарх опять принялся расхаживать по кабинету и, делая второй круг, прошел так близко от кресла Фриноса, что заставил старика подобрать ноги с поспешностью, удивительной для его габаритов и возраста. «Гусь!» – ужалило номарха уже забытое было сравнение, и он остановился прямо перед Фриносом.
– Что же касается вас, господин председатель... Я ума не приложу, как это могло произойти! Что за обвинения они мне предъявляют? Что означают их слова о мэре-председателе? – И номарх ткнул пальцем в газету, лежавшую на столе. – Что воспрепятствовало господину заместителю мэра приступить к исполнению своих прямых обязанностей? Кто-нибудь помешал ему? Как же все-таки это произошло?
Фринос замер от изумления, но счел за лучшее не напоминать номарху о его же собственных указаниях. «Забыл, наверное», – по простоте душевной предположил Фринос, однако номарх пристально смотрел ему прямо в глаза, и растерявшийся старик забормотал что-то невразумительное.
– Я полагал, господин номарх...
– Полагали? Вы? Но ведь по этим вопросам существуют недвусмысленные предопределения закона!
И он снова прошел вплотную мимо кресла Фриноса, заставив старика повторить номер с поджатием ног. «Bubo ignavus»[7]7
Филин (лат.).
[Закрыть], – мысленно произнес номарх. Учебу в университете он начинал на биологическом, и память его сохранила несколько латинских названий животных и растений. «Bubo ignavus», – повторил он, в третий раз принуждая старика подобрать ноги.
– Вам известно, какие могут быть последствия?
И, не дожидаясь ответа Фриноса, повернувшись к нему спиной, номарх заговорил спокойно, но все же сухо и официально. – Против закона я не шел и не пойду. Никаких приказов, никаких полномочий я никому не давал. Ничего подобного не было и нет – ни в устной, ни в письменной форме. Господин заместитель мэра, человек достойный всяческого уважения, должен немедленно – согласно праву, которое дает ему закон, – приступить к исполнению функций мэра. Это не только его право, но и обязанность; освободить от нее может лишь отставка. В противном случае я завтра же призову его к ответу! – И кивком головы он дал посетителям понять, что аудиенция окончена.
Прощаясь, номарх небрежно протянул Фриносу два пальца, а Тасиса, взяв под руку, проводил до двери.
Тот, кто мало знал номарха и встречался с ним редко, мог, пожалуй, подумать, что такого масштаба государственный деятель используется здесь, в провинции, явно не по заслугам. Однако Тасис знал номарха хорошо. Не раз встречались они то на пирушках, то за карточным столом в этих краях или на родине у номарха («У двери прохожу твоей, красавица из Эгиона»[8]8
Слова народной песни.
[Закрыть]), а то и в Афинах или в Патрах. Короче, были старыми друзьями. И что собой представляет не только номарх, но и прочие здравствующие потомки его древнего рода, Тасис знал прекрасно. Всех их, вместе взятых, он не считал годными на то, чтобы управлять даже самым маленьким из своих складов. Однако – в отличие от Калиманисов – в Афинах у них был не один «министр», а два, брат и дядя номарха – фигуры, так сказать, «национального масштаба»; остальные, как и Калиманисы, действовали в пределах родной округи, в Эгионе. Что касается номарха, то даже он сам вряд ли смог бы перечислить все должности, которые поменял на своем веку. Был он и генеральным секретарем, и генеральным директором в различных министерствах – в зависимости от того, в какое министерство попадал знакомый министр; в должности культурного атташе побывал за границей, служил личным секретарем некоторых премьеров... Когда-то он даже управлял театрами и с тех пор частенько устраивал подчиненным «спектакли» – учинял разнос ни за что ни про что: начинал в шутку, а кончал всерьез, бывало и наоборот. Такую вот сценку он разыграл сегодня с Фриносом, и наблюдавший это Тасис еле сдержал свое возмущение, но, одумавшись, решил, что благоразумнее будет прикинуться ничего не понимающим дурачком. Даже в последний момент, когда они с Фриносом покидали кабинет, номарх не упустил случая покуражиться.
– Ну а это? – остановил он их громким возгласом, указывая на «Улей». – Это вы, что же, мне на память оставили?
«Чтоб ты...» – выругался про себя Тасис, а переполошившийся Фринос засеменил обратно к столу.
– Простите ради бога, господин номарх! Простите! – И протянул руку, чтоб взять со стола номер «Улья».
– Нет, нет! Ни в коем случае! – театральным жестом удержал его номарх. – Что это вы собираетесь делать? Мне он понадобится! Я велю подшить его в дело!
И Фринос – «Простите, простите... Хе-хе-хе!..» – попятился к двери и вышел.
«Га-га-га... Гусь!» – раздраженно буркнул под нос номарх и, оставшись один, занялся изучением «Улья». «Негодяи! Вот негодяи!.. И как они только сумели выпустить номер, у них же все переломали... Нет, вы посмотрите! – удивился номарх, разглядывая на первой странице изображение улья и пчел. – Какой там улей, это же настоящее осиное гнездо... Да, да, осиное гнездо, и если мы не примем их всерьез, если и дальше будем продолжать эту попустительскую тактику...» Он не раз уже ставил вопрос об «Улье» перед весьма значительными и не очень значительными лицами и здесь, и в Патрах, и в Афинах. «Негодяи, вот негодяи», – твердил номарх. Однако некоторые характеристики нашел довольно удачными и меткими. Вот, например, про Фриноса: «...вы играете известную роль четвероногого, на которого надели ошейник...» «Хо-хо! Здорово!» Чуть дальше номарх прочитал про Маркелоса и «кувалду». «Разве не так? Эта кувалда того и гляди нас потопит... И что мне с ним делать? Ах, Праксителис, Праксителис, укатил в Париж, а я тут один распутывай эти гордиевы узелочки. Ты-то, наверное, живешь себе спокойненько и в ус не дуешь... Бьюсь об заклад, что и сегодня отправишься на прогулку в парк Монсури...» Номарх прочитал еще несколько заметок, потом свернул газету. Выдвинул ящик письменного стола.
Теперь, на склоне лет, неугасимой страстью номарха стала идея написать мемуары и рассказать обо всем, что он повидал в Греции и за границей. Для этого он завел две тетради. В одну заносил факты, в другую – суждения о фактах. Однако мемуары продвигались медленно: усадить себя за стол было совсем не просто. Время от времени номарх делал короткие записи, но форма, в которую он облекал свои мысли, частенько оказывалась довольно замысловатой, настолько замысловатой, что дня через два или три ему нелегко было разобраться, что он имел в виду, какой из эпизодов прошлого продиктовала ему память.
Последняя запись в тетради фактов была краткой: «Кризис в муниципалитете А...» Только эти четыре слова, и больше ничего, остальное он допишет, когда вопрос будет закрыт. Теперь номарху пришло в голову приложить к тетради номер «Улья». «Я велю подшить это в дело!» – сказал он Фриносу. Да, да, номер нужно сохранить, и потом, когда придет время писать мемуары, достаточно будет заглянуть в газету – и в памяти оживут эти события во всех подробностях.
Красными чернилами номарх поставил над заголовком газеты цифру 138 (под этим номером в тетради фигурировала запись «Кризис в муниципалитете А...», теперь он наверняка не перепутает, что к чему относится) и снова положил тетрадь в ящик стола.
Мемуары так и не были написаны. Обе тетради неизвестно каким образом оказались потом в архивах номархии, а вместе с ними сохранилась и газета «Улей». Номеру 48-49 суждено было стать последним, и этот экземпляр – назовем его «архивным» – единственный, к счастью, уцелевший до наших дней. К счастью – потому что незнакомый с событиями того времени читатель может задать вопрос: а существовал ли «Улей»? И произошла ли на самом деле эта история?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Номарх не ошибся – в тот день Праксителис Калиманис вышел прогуляться по старым голубовато-серым улицам, прилегавшим к парку Монсури. Эти места он знал хорошо, знал здесь все улочки и закоулки, по ним он хаживал несчетное число раз. В Париже, и особенно в этих его кварталах, растрачивал он когда-то деньги и молодость: и того и другого у него было в избытке. Как бы ни складывались обстоятельства, какие бы неудачи ни сваливались на его голову, здесь, в одном из переулков улицы Алезиа, на втором этаже старинного особняка, его ждала удобная квартира и хороший обед. Мать Телиса регулярно отправляла деньги в Афины своему брату Клавдию, а тот пересылал их в Париж – один денежный перевод Телису на карманные расходы, другой – квартирной хозяйке как плата за комнату и стол. Отца у Телиса не было – доблестный капитан Фрасивулос покончил жизнь самоубийством в походной палатке под Топсином сразу же после того, как наследник престола Константин сказал ему, что в голове у него солома.
Сюда, в этот дом, Телиса привел соотечественник, родом из Триполи, семья которого была в дружбе с Калиманисами. (Молодой «покровитель» Телиса, совсем недавно закончивший образование в Париже, вернулся на родину и уже прошел в парламент, где оказался самым молодым депутатом.) Телису он оставил несколько добрых советов и веселую компанию француженок и французов, которых научил декламировать по-гречески стихи Василиадиса (Телис впервые услышал их з Париже):
Только одному совету своего наставника Телис не последовал – совету избегать соотечественников. Что-то тянуло его к парижским грекам, и в конце концов он имел глупость найти среди них друзей. Друзья сняли квартиры в одном квартале, и вскоре в Афины, а затем и в их родные края стали просачиваться слухи об их «шалостях». Потом эта неосторожность обошлась им довольно дорого, во всяком случае троим, избравшим политическую карьеру. Остальные занялись коммерцией, и репутация не имела для них большого значения, а вот политические мужи не раз выслушали напоминания о парижском периоде их жизни. На свою беду, они оказались в разных политических партиях и потом уже сами чего только не наговорили и не написали друг о друге!
Но в ту далекую пору им жилось замечательно. В Сорбонне они бывали не слишком часто и художественными ценностями Парижа увлекались мало. Наверно, потому, что воздавали богатую дань чувственной стороне жизни. В этом все они преуспели.
Лишь в первые дни после приезда в Париж Телис бегло осмотрел достопримечательности города. С тех пор он больше не проявлял интереса к его памятникам, архитектуре, живописи. Кое-что он слышал от новых своих знакомых (среди них были весьма образованные девушки), однако в его памяти не удержалось почти ничего. Однажды к Телису приехала мать и попросила его показать город. Телис только и сделал, что отвез ее в Сен-Жерменский дворец, и они посмотрели оттуда панораму Парижа и окрестностей, а потом поздним вечером полюбовались ночным городом с Эйфелевой башни. Остальное Телис поручил Жоржетте, дочери квартирной хозяйки.
И все же, если кому-нибудь взбредет в голову перелистать подшивку газеты «Парфенон» за 19... год, он обнаружит там серию весьма интересных, очень хорошо написанных статей, содержащих ряд ценных и оригинальных суждений о художественных сокровищах Парижа, и главным образом о французской живописи. Под этими корреспонденциями стоит подпись «Парис Каллиас» – псевдоним Телиса Калиманиса.
Вышло это примерно так:
Клавдий Феллахос (довольно известный в ту пору «пишущий грек», выступавший едва ли не во всех литературных жанрах, – тот самый дядя Клавдий, который посылал Телису денежные переводы), размышляя о будущности своего племянника, пришел к выводу, что тот не имеет ни склонности, ни надлежащих достоинств для занятий юриспруденцией и тем более – для п о л и т и ч е с к о й д е я т е л ь н о с т и. Лишь искусствоведение, как полагал Феллахос, являлось той областью, где он мог бы проявить себя. Неизвестно, на чем основывал дядя такое убеждение, тем не менее все влияние, которое он имел на свою сестру, мать Телиса, было использовано в этом направлении. Задача, поставленная Клавдием, была нелегка. Чтобы добиться своего, надлежало сломить традиционное честолюбие Калиманисов, фамилия которых постоянно фигурировала в списках депутатов парламента. Мать Телиса давно мечтала увидеть в этих списках имя сына, да и сам Телис не разделял опасений дяди и полагал, что справится с этой миссией вполне успешно. Все, что требовалось для такой карьеры, у него было. И даже больше, чем требовалось. Один диплом – Афинского университета – Телис уже получил, другой – Сорбоннский – ожидал его в ближайшем будущем. Этого, как полагал Телис, было более чем достаточно. Чем он хуже своего приятеля из Триполи, сделавшего блестящую карьеру: через три месяца после избрания в парламент он уже присягал как заместитель министра национальной экономики.
Однако Клавдий умел настаивать и убедил племянника хотя бы ознакомиться с Лувром. Он не сомневался, что сокровища музея тронут юношу гораздо сильнее, чем все письма дяди. «Эти статуи и картины не мертвы, они живут своей особой жизнью, – писал Клавдий племяннику. – Какой-то мудрец говорил: «Перед нами – не мрамор, перед нами – боги», и, вот увидишь, они заговорят, они пробудят в тебе глубочайшее волнение». В заключение письма дядя предсказывал щедрые гонорары и славу: «Даже если ты и станешь в конце концов политиком, эти статьи тебе не помешают» – и выражал надежду, что в самом недалеком будущем увидит на первой странице «Парфенона» первую статью Париса Каллиаса (этот псевдоним придумал ему Клавдий).
Как-то после полудня Телис отправился в Лувр. Это посещение оказалось – увы! – безуспешным. Телис ушел сконфуженным и, пожалуй, даже пристыженным и дня два или три вспоминал о нем с чувством неловкости. Однако именно это неприятное чувство вызвало желание взять реванш: «Пойду снова, осмотрю все залы».
В первых же залах, заставленных саркофагами, сфинксами, сосудами и бесчисленными витринами со статуэтками и украшениями, им вновь овладела растерянность и скука. «Не по мне все это, и причудам Клавдия я потакать не намерен». Однако в первое свое посещение Телис не видел ни Венеры Милосской, ни «Моны Лизы» и решил найти их сейчас: неизвестно, пожелает ли он заглянуть сюда еще.
Отдел античного искусства был закрыт («Весьма знаменательно», – подумал Телис), оставалась «Мона Лиза». Телису объяснили, как к ней пройти. Поднявшись по лестнице, он попал в зал, где на стенах висели картины – пейзажи, огромные полотна художников-баталистов, портреты, натюрморты, обнаженные натуры.
Тут Телису понравилось. Он бродил довольно долго. Одна картина произвела на него особое впечатление. Это был портрет женщины лет двадцати пяти – тридцати в длинной розовой юбке и темной жилетке. Крестьянка с пышными черными волосами и полными руками. Внимание Телиса привлекли именно руки. Потом он заметил, что отворот блузки слегка приоткрывает грудь, не всю, а лишь краешек, ослепительно белый и очень хорошо освещенный. Он выделялся на сероватом фоне картины, притягивая взгляд, как живая плоть, и, если долго смотреть на него, казалось, что грудь колышется, дышит. Художник изобразил женщину сидящей, ее розовая юбка касалась пола, однако облегаемая тканью правая нога выделялась вполне отчетливо – длинная, полная, упругая; между бедрами ткань мягко спадала, напомнив Телису склоны округлых и продолговатых холмов, и правая рука, опущенная на правое бедро, как будто углубляла впадину меж холмами. «Вот это да!» – прошептал изумленный Праксителис, заходя то справа, то слева в поисках удобной позиции.
Вдруг яркая вспышка памяти заново осветила полные загорелые руки, сверкающий краешек груди, крутые бедра. Его первое «крещение» там, в родных краях, на большой виноградной плантации Калиманисов, – тогда в раскаленный полдень он повалил на траву жену управляющего Хрисулу. Скорее, пожалуй, она повалила его. Чем дольше стоял Телис перед картиной Коро «Молодая женщина в розовой юбке», чем больше углублялся в воспоминания, тем явственнее казалось ему сходство между крестьянкой Коро и сильной, мускулистой Хрисулой.
Рядом с Телисом у картины остановился какой-то молодой человек.
– Я давно наблюдаю за вами, господин Калиманис, и, заметив, насколько заинтересовал вас Коро, не могу не выразить вам свою радость. Я тоже считаю Коро одним из лучших, пожалуй, даже лучшим в плеяде барбизонской школы, хотя было бы несправедливым замыкать творчество этого художника в рамках одного течения. Во французской живописи девятнадцатого века Коро – явление значительно более широкое... Я лично убежден, что именно он дал направление дальнейшему поиску, который принес столько блистательных открытий...
Если бы этот господин заговорил на птичьем языке, Телис сумел бы уловить хоть что-то. Сейчас же он не понимал ровным счетом ничего, и, поскольку у него не было ни малейшего желания ввязываться в беседу, в которой на его долю выпадала роль внимающей статуи, он не замедлил прибегнуть к старому испытанному приему – распрямив плечи, выпятив грудь и застегнув пиджак, он оглядел незнакомца с явным отчуждением и недоумением.
– Не имею чести быть знакомым...
Молодой человек растерянно замер. Он даже покраснел, насколько могло покраснеть это бледное, изможденное лицо.
– Простите, господин Калиманис. Я должен был сначала представиться. Аристос Зезас из Тарали.
Тарали... Тарали... Это название Телис слышал не раз. Деревенька Тарали находилась в горах, где начинались владения Калиманисов. И надо же так случиться: крестьянка Коро, вызванный ею образ Хрисулы и этот человек из Тарали встретились в Лувре! Праксителис был взволнован. Более того – в нем вдруг пробудилось то особое покровительственное чувство, которое Калиманисы испытывают обычно к своим землякам, памятуя о том, что это их избиратели. Да и вид этого юноши вызывал теплое участие и желание сделать для него хоть что-то. Сильно поношенная одежда, всклокоченные редкие волосы, лицо желтое как воск – явно беден и болен, и пахло от него жареными каштанами, которые – Телис знал об этом на примере других парижских греков, – вероятно, были основной его пищей.
– Да что ты говоришь! – обрадованно воскликнул Телис. – Из Тарали? Неужели? А как ты очутился здесь? И что же это мы до сих пор ни разу с тобой не встретились?.. Давай-ка выйдем отсюда, посидим где-нибудь, закусим...
Однако это предложение оставило Аристоса равнодушным. Не встреча с земляком, не воспоминания о деревне побудили его подойти к Калиманису, а общность эстетических взглядов, которые привели их обоих в один и тот же зал, общность оценок, которая рождает стремительно прогрессирующее ощущение близости и понимания между ценителями искусства. Поэтому, вежливо поблагодарив Телиса за его предложение и объяснив, что в Париже он уже два года, стипендиат, сам немного рисует, Аристос вновь повернулся к картине Коро и произнес вторую, еще более пламенную речь. В женщине, изображенной на картине, он видел совсем не то, что Телис.
– Вглядитесь в ее лицо – лицо невинного младенца и в то же время зрелого человека, познавшего жизнь! Какой лиризм, какая поэзия грусти! – восхищался Аристос. – И как мудро расположена фигура: наклон головы, поворот тела, руки – все продумано так тонко. Ну и потом – это небо, задумчивые волны перламутровых облаков, серо-зеленый фон природы...»
«И как он только это разглядел?» – с удивлением слушал Праксителис Зезаса, который забирался бог знает в какие дебри, тогда как для него с этой женщиной все обстояло очень просто, как вообще со всеми женщинами.
– Послушай, Аристос, – воспользовался Праксителис короткой паузой. – А почему бы тебе не сесть и не написать все то, о чем ты сейчас говоришь, а мы напечатали бы это в какой-нибудь солидной газете?
Тут мы сразу должны оговориться, что, делая Зезасу такое предложение, Телис даже не подозревал, во что выльется его затея. Никакой задней мысли у него не было. Слушая Аристоса, он действительно оценил его фанатическую приверженность искусству, знания и красноречие. А если все-таки и был какой-то личный расчет, то самый что ни на есть бескорыстный: отослав статьи Аристоса в «Парфенон», Телис надеялся отвязаться от дяди Клавдия. В этом духе он сочинил письмо, которое сопровождало в Афины первые корреспонденции Зезаса. Он рекомендовал автора как редкий талант, которому суждено прославить эстетическую науку Греции, просил Клавдия оказать Аристосу должное внимание и поддержку и выражал пожелание, что в одном из ближайших номеров «Парфенона» появится первая корреспонденция из Парижа. Поэтому удивление его было воистину непередаваемо, когда через несколько дней он прочел в «Парфеноне» объявление, напечатанное крупным шрифтом и сообщавшее, что в ближайших номерах газета приступает к публикации цикла корреспонденции из Парижа, «принадлежащих блестящему перу господина Париса Каллиаса». Пока было еще не поздно, Телис отправил Клавдию телеграмму: «На авторстве Зезаса настаиваю». Через несколько дней пришел номер с первой корреспонденцией. Расстроенный Телис побежал разыскивать Аристоса. Он нашел его в каком-то подвале на Монмартре.
– Имя меня не интересует, главное – сущность, – ответил Аристос.
Однако Телис не соглашался.
– Нет, ты не прав. Но может быть, так даже лучше. Пусть печатают все статьи под псевдонимом, а потом выступлю я и расскажу, как было на самом деле. Ну а деньги...
– Что вы говорите, господин Калиманис! – запротестовал Аристос. – Неужели вы думаете, что я из-за денег...
Его душил кашель. Телис оставил на столе деньги и позвал врача.
Так длилось примерно три месяца – больной Зезас писал о памятниках Парижа и французской живописи, а Телис посылал ему деньги и врачей. Однажды вечером, вернувшись с Жоржеттой из длительной поездки по северной Франции, Телис нашел у себя пакет. «Господин Калиманис, – писал ему неизвестный земляк, – я посылаю вам последние рукописи Аристоса Зезаса, он умер нынче ночью от кровотечения. Эти рукописи он приготовил для вас. Мы, его друзья, не сомневаемся, что вы, проявивший заботу о Зезасе при его жизни, позаботитесь сейчас и о его памяти». Последняя фраза была, скорее всего, предупреждением, но Телис не придал этому значения, потому что вовсе не собирался присваивать статьи Аристоса. Однако дальнейшие события изменили его намерения.
Три года спустя Телис спешно покинул Париж, чтобы принять участие в дополнительных выборах, которые проводились в его провинции. К тому времени он окончательно забыл покойного Зезаса, как и все прочие – Париса Каллиаса и его статьи. Но тут в разгаре предвыборной кампании чья-то память воскресила забытое. Перечисляя достоинства молодого кандидата: диплом Афинского университета, диплом с отличием из Сорбонны, авторитет в вопросах экономики, отпрыск известного и славного рода, сын вдовы и прочее – ретивый сторонник Телиса добавил еще про статьи в «Парфеноне». Произошел маленький скандал. Коммунистическая газета довела до сведения общественности, как обстояло дело со статьями в «Парфеноне», опубликовала очерк о Зезасе, поместила его фотографию и призвала Праксителиса публично высказаться по этому вопросу. Праксителис отмалчивался, рассчитывая, что после выборов внесет полную ясность, – ведь в Париже он сам кому только не рассказывал о статьях Аристоса. Из Афин в провинцию летели предостерегающие письма Клавдия Феллахоса: у него были все основания удерживать племянника от опровержений. В министерстве культов и просвещения готовилась реорганизация, и Клавдий надеялся, что после выборов Праксителис отчасти как молодой депутат из рода Калиманисов, отчасти как Парис Каллиас по праву займет пост заместителя министра. Осуществить этот план не удалось, однако с тех пор статьи Зезаса неизменно играли существенную роль в политической карьере Праксителиса, тем более что парламентские выборы проводились тогда едва ли не ежегодно и предвыборная горячка стала явлением хроническим. А поскольку в атмосфере непрекращающегося предвыборного ажиотажа утрата даже самого маленького резервного шанса могла лишить его места в парламенте, в конце концов и сам Праксителис – причем уже не только посредством умалчивания – стал утверждать свое авторство. Он внимательно перечитал материалы покойного Аристоса, вырезал их из газет и вдруг надумал сделать из них книгу – издать ее на хорошей бумаге, с иллюстрациями, в богатом переплете. В реализации этой затеи правой рукой Праксителиса стала его жена, выпускница филологического факультета (она писала сказки для детей и тоже собиралась их издать, но теперь отложила все свои планы ради книги Телиса). Она взялась за дело горячо: вступила в переговоры с издателями и художниками, завязала переписку со специалистами в Париже, съездила туда сначала одна, потом с Телисом. Они заново осмотрели все музеи, запаслись каталогами, написали обстоятельные примечания, и вот книга вышла. Это было массивное, солидное издание самой дорогой и респектабельной серии. Однако восторга книга не вызвала. Кое-кто из друзей поблагодарил за дарственный экземпляр с посвящением. Некоторые газеты поместили скромные заметки. Отклики были очень сдержанными, если не сказать – прохладными, дань вежливости, не более, и Телис пережил глубокое разочарование. Издание этой книги оборвало все узы, связывавшие его с той давней историей, а заодно и с эстетикой. В Париж он ездил часто, но на памятники больше не смотрел.
