Текст книги "Мы над собой не властны"

Автор книги: Мэтью Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Мэтью Томас
Мы над собой не властны

Copyrights © 2014 by Matthew Thomas

© М. Лахути, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015 Издательство Иностранка®

* * *

Почти каждый год выходит в свет очередной великий американский роман. В этом году – сага о жизни американской семьи ирландского происхождения, бесхитростная, но эмоционально насыщенная, к ее персонажам невозможно остаться равнодушным.

Entertainment Weekly / The Must List

Захватывающая семейная сага. Пожалуй, лучшая со времени выхода «Поправок» Джонатана Франзена.

Entertainment Weekly / Grade: A

Роман «Мы над собой не властны» – необычайно сильная книга. Образ Эйлин Лири – матери, жены, дочери, возлюбленной, медсестры, заботливой сиделки, ценительницы виски, честолюбивой мечтательницы и закоренелой хранительницы традиционных ценностей – прочно войдет в историю американской литературы.

Чад Харбах

Человеческий мозг – такая же загадка, как и сердце. Автор романа «Мы над собой не властны» Мэтью Томас блистательно исследует обе эти тайны и в то же время препарирует средний класс Америки двадцатого века. В этой книге есть всё: как мы живем, как любим, как умираем, как преодолеваем невзгоды. Здесь и эпический размах, и милые мелочи, как во всяком произведении большой литературы. Когда читаешь настолько прекрасную книгу, невольно чувствуешь себя пигмеем по сравнению с автором, и в то же время она поднимает ввысь.

Джошуа Феррис (автор романов «И не осталось никого» и «Безымянное»)

Скажу напрямик: в романе «Мы над собой не властны» – правда, вся правда и ничего, кроме правды. С такой книгой хорошо уютно устроиться на диване и на несколько часов забыть обо всем на свете, а занимаясь другими делами, невольно то и дело возвращаешься к ней и почитываешь урывками. Истинно эпический роман в лучшем смысле этого слова, вместивший в себя все душераздирающее великолепие Америки двадцатого столетия. В каждой строчке виден беспощадный гений автора и его большое человеческое сердце. Впечатление от книги не просто мелькнет яркой вспышкой на темном небосклоне, а останется с вами надолго после того, как вы, перевернув последнюю страницу, отдадите книгу читать своим близким. Литература жива, пока есть такие книги, как «Мы над собой не властны», и такие писатели, как Мэтью Томас.

Чарльз Бок

В своем дебютном романе Мэтью Томас с удивительной мощью, наблюдательностью и мастерством показывает жизненный путь женщины из среды ирландского рабочего класса... В книге ярко отражено развитие американского общества в двадцатом веке. Правдивость человеческих чувств в сочетании с масштабностью и великолепной фактурой оставляют незабываемое впечатление.

Publishers Weekly

В романе «Мы над собой не властны» великолепно описаны взаимоотношения классов, честолюбивые родительские мечты и реакция человека на внезапно обрушившееся несчастье. Книга такая же страстная, самоотверженная и яркая, как ее главная героиня Эйлин, на которой держится вся семья.

Джим Шепард

Дебют большого мастера.

Vanity Fair

Потрясающий дебютный роман... Правдивая и очень личная история семьи берет за душу... невероятно жизненный главный герой... пристальный взгляд автора при богатом событиями сюжете и метко очерченных образах персонажей-ирландцев с их страхами, мужеством и несокрушимым апломбом... Удивительно ярко и притом на редкость достоверно мистер Томас раскрывает в мельчайших подробностях самый страшный кошмар любого нейробиолога... Прочтя сотню насыщенных стремительным действием страниц, словно проживаешь целую жизнь и начинаешь на многое смотреть по-другому. Точка зрения читателя меняется вместе с мировосприятием персонажей, совсем как в реальной жизни... Одна из самых откровенных книг о любви между безнадежным больным и человеком, который о нем заботится. Об эмоциональных аспектах подобных отношений рассказывает великий франко-немецко-австрийский фильм «Любовь», однако мистер Томас беспощадно реалистичен и в то же время ясно показывает глубокое чувство, связывающее между собой две родные души.

New York Times

Удивительной силы книга... Тонкая наблюдательность автора зачаровывает читателя, повествование держит и не отпускает. Эпического масштаба картина американского общества конца двадцатого века приглашает нас в путешествие, исполненное глубокого смысла.

People

Дебютный роман многообещающего автора Мэтью Томаса предваряет цитата из шекспировской трагедии «Король Лир», давшая название всей книге: «Мы над собой не властны: если тело / Страдает, то и разум не в порядке». В пьесе эти слова насыщены подспудной иронией: Лир, подыскивая причину отказа герцога Корнуэльского явиться по его приказанию, невольно предрекает собственную судьбу. Разум короля останется наг, как и тело, личность его разрушится, и даже речь покинет Лира, оставив лишь мучительно простые последние слова.

Ни для кого не секрет, что в романе «Мы над собой не властны», включенном в лонг-лист литературной премии «Гардиан» за дебютную книгу, речь идет о страшной болезни Альцгеймера, наступившей в сравнительно раннем возрасте, – это становится ясно после нескольких первых глав. Начинающие авторы часто рассказывают о становлении личности; реже случается увидеть в дебютном романе ее медленный распад. В книге рассказана история целой семьи – начиная с детства Эйлин Тумулти в нью-йоркском семействе выходцев из Ирландии, ее свадьбы с Эдмундом Лири и рождения их сына Коннелла.

Подобно Джону Апдайку в цикле романов о Кролике, Томас исследует жизнь простых американцев, для кого серьезная болезнь может стать не только испытанием, требующим огромной затраты времени, сил и любви, но и настоящей катастрофой в финансовом плане. Если человек не успел заработать хорошую пенсию или не оформил подходящую медицинскую страховку, его ждет полное разорение. Эйлин бережет каждый доллар. Цепляясь за извечную «американскую мечту», она стремится отдать сына в престижный университет и переехать в роскошный особняк. Ее преследует навязчивый страх оказаться в «плохом» районе. Эйлин с Эдом далеко не бедствуют: он – преподаватель в колледже, она – старшая медсестра. Казалось бы, семья преуспевает, но благополучие это шаткое. Томас постепенно и очень тонко показывает, как общинная, хоть и трудная жизнь времен детства Эйлин сменяется изолированностью, раздробленностью общества, где каждая семья до последнего скрывает свои беды от окружающих.

Потрясающе показано, как протекает у Эда Лири болезнь Альцгеймера. Читатель вместе с женой и сыном Эда постепенно осознает всю глубину несчастья. Автор повествует об этом беспощадно, однако ни в коем случае не равнодушно. Мы словно вместе с Эдом ведем отчаянную борьбу против неумолимо надвигающегося распада личности. Коннелл, который всегда был с отцом ближе, чем с матерью, вынужден понять и принять, что взросление не добавит их отношениям новой глубины, а, напротив, будет мало-помалу отнимать у него близкого человека.

The Guardian

Наверное, самый трагический момент в пьесе Шекспира «Король Лир» – когда Лир, уже теряя рассудок, выкрикивает: «Спаси, благое небо, от безумья! Дай сил: я не хочу сойти с ума!» Отголоски этого ужаса звучат в удивительном по своей мощи дебютном романе Мэтью Томаса «Мы над собой не властны», где один из главных героев в 51 год становится жертвой болезни Альцгеймера.

«Что нам делать?» – спрашивает Эд Лири, услышав диагноз.

«Нести свой крест с достоинством – вот что», – отвечает его жена Эйлин Лири.

Разумеется, это недостижимо. Врач говорит Эйлин: «Его болезнь победить невозможно, и она поражает не только самого больного. Страдают и жена или муж, и дети, и друзья»

Врач прав только отчасти. Ничто не может сломить Эйлин, главную героиню этого масштабного романа, охватывающего жизнь нескольких поколений. Эйлин – на редкость привлекательный персонаж. Умная, ранимая, работящая, мужественная и отзывчивая – читая о ней, мы и восхищаемся, и болеем за нее душой.

Однако было бы несправедливо назвать этот роман всего лишь повествованием о болезни Альцгеймера. Эта книга – хвала человеческому духу, его стойкости и торжеству любви над всеми жизненными невзгодами.

The Washington Post

Мэтью Томас в своем дебютном романе «Мы над собой не властны» знакомит читателя с девятилетней Эйлин Тумулти в 1951 году, когда ей выпало на долю заботиться о сильно пьющих родителях. Мать предостерегает ее: «Никогда не влюбляйся. Только сердце себе надорвешь».

На протяжении более шестисот страниц читатель проживет вместе с Эйлин шестьдесят лет и тоже надорвет себе сердце – хотя в конце его ждет исцеление.

Масштабный, великолепно написанный роман повествует о том, куда человека могут завести амбиции, и показывает классическую «американскую мечту» со всеми сопутствующими ей сложностями.

USA Today

Поколению эпохи беби-бума перевалило за семьдесят, все большее распространение получает болезнь Альцгеймера, и все больше писателей пытаются осваивать эту неизведанную область. Выход в свет самого значительного на сегодняшний день произведения о страшном недуге, смелого и глубокого романа Мэтью Томаса «Мы над собой не властны», – хороший повод заново оценить едва зарождающийся жанр и понять, что могут и чего не могут писатели рассказать нам о судьбе личности в неравной борьбе с болезнью.

Реалистический роман Мэтью Томаса выходит за рамки, свойственные художественной литературе. Подобно Томасу Манну в «Будденброках», автор прослеживает судьбу одной семьи на протяжении трех поколений, сочетая масштабность повествования с поразительной точностью в деталях. Центральное место занимает мучительная болезнь, однако слово «Альцгеймер» возникает всего лишь к середине книги толщиной более шестисот страниц.

Автор уходит от соблазна домыслить то, что лежит «за гранью слов», однако пробуждает воображение читателя. В конечном счете книга не дает ответа на извечный вопрос. Если, пораженные болезнью Альцгеймера, «мы над собой не властны», то кто же властен?

The New Yorker

Посвящается Джой

Любимая, помнишь

того, кто стал твоим мужем? Дотронься,

помоги и мне себя вспомнить.

Стэнли Куниц

Мы над собой не властны: если тело

Страдает, то и разум не в порядке.

У. Шекспир. Король Лир. Действие II, сцена 4 (перевод А. Дружинина)

Отец следил за удочкой, а мальчик поймал лягушку и воткнул ей в пузо рыболовный крючок – хотел посмотреть, что будет. За крючком потянулись склизкие внутренности. Мальчику стало так совестно, что даже затошнило. Он спросил как мог невинней, годятся ли лягушки для наживки. Отец оглянулся и, раздувая ноздри, замахнулся на него банкой из-под кофе. Червяки посыпались во все стороны и быстренько расползлись кто куда. Отец сказал, что так делать очень плохо и что жестокость не прощается даже маленькому ребенку. Потом заставил вытащить крючок и держать судорожно дергающуюся лягушку, пока она не издохла. Затем протянул ему рыбацкий нож и велел выкопать могилку. Говорил отстраненно, как с чужим, будто порвалась между ними невидимая нить.

Закопав лягушку, мальчик еще долго приминал и разглаживал землю. Тянул время. Отец сказал подумать о своем поступке, а сам ушел. Мальчик сидел на корточках, слушал удаляющиеся шаги и глотал слезы. В нос лез глинистый запах прелых листьев. Мальчик выпрямился и стал смотреть на реку. Сумерки вползали в долину. Мальчик понимал, что стоит здесь уже слишком долго, но не мог заставить себя вернуться к машине – боялся, что отец больше не признает за своего. Ничего страшнее представить было невозможно, поэтому он стал бросать камешки в реку, дожидаясь, пока отец за ним не придет. Один камешек ушел в воду без привычного всплеска, за спиной раздалось хриплое кваканье, и мальчик бросился бежать. Отец стоял, прислонившись к капоту, одну ногу упирая в крыло машины, словно готов был так прождать хоть до утра. Он поправил кепку и открыл сыну дверцу. У мальчика все еще был отец.

Часть I. Дни под солнцем и дождем[1]1
  Дни под солнцем и дождем. – Ср.: «Но вот, поверх серой земли и клубов черной копоти, ее застилающей, вы неожиданно обнаруживаете глаза доктора T. Дж. Эклберга. Синие глаза доктора T. Дж. Эклберга огромны, только сетчатка высотой под метр. Эти глаза без лица смотрят на вас из-под гигантских желтых очков, сидящих на несуществующем носу. Какой-то остряк-окулист, не иначе, водрузил их, дабы расширить свою практику в Квинсе, а сам погрузился в вечную слепоту или же забыл их там и уехал. Но глаза его, несколько поблекшие за череду нескончаемых дней под солнцем и дождем без вмешательства кисти, продолжают взирать с высоты на мрачную городскую свалку» (Ф. С. Фицджеральд. Великий Гэтсби. Перев. С. Таска).


[Закрыть] 1951–1982

1

Мужики после работы шли не к священнику, а в бар Догерти, к отцу Эйлин. Она сама видела, хоть и училась тогда всего только в четвертом классе. Около половины пятого отец заканчивал развозить пиво, забирал ее с занятий по ирландским танцам и вел с собой в бар. Вообще-то, урок танцев в подвальном этаже в доме священника заканчивался в шесть, но Эйлин всегда была рада уйти пораньше. Мистер Херли вечно кричал, что она сбивается с ритма и слишком размахивает руками. Скупые танцевальные движения не давались долговязой Эйлин Тумулти – мистер Херли говорил, степ специально придумали, чтобы, чуть покажется полицейский, можно было притвориться, будто смирно стоишь на месте. Ей хотелось учить джиттербаг или линди-хоп – любой танец, в который можно кинуться очертя голову и дать выход беспокойной энергии, – а мама записала ее на ирландские народные танцы.

Мама так и не рассталась до конца с Ирландией. Она все еще не получила американского гражданства. Отец любил рассказывать, что подал заявление в первый же день, как получил на это право. Свидетельство о гражданстве, от третьего мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года, висело на стене в рамке напротив акварельной картинки с изображением святого Патрика, изгоняющего змей. Других произведений искусства в квартире не было, если не считать резного кельтского креста на кухне. Лицо на приклеенной к свидетельству крошечной фотографии с печатью и разборчивой подписью смотрело сурово и непримиримо. Эйлин часто разглядывала снимок, ища ответы на трудные вопросы, но тогдашний молодой отец с плотно сжатыми губами ответов не давал.

Когда отец появлялся в дверях, заполняя собой весь проем и держа стетсоновскую шляпу так, словно отгораживался ею от пустых разговоров, мистер Херли разом переставал орать – и не только на Эйлин. Рядом с ее отцом все мужчины притихали. Пластинка продолжала играть, и девочки еще дотанцовывали слип-джигу, которую разучивали в этот день. Звуки скрипки нравились Эйлин – если бы еще не надо было заботиться о том, как совладать с непослушными руками и ногами. Как только музыка умолкала, мистер Херли разрешал Эйлин уйти. Смотрел в пол, пока она собирала вещи. Переобувалась уже на улице – так не терпелось поскорее вырваться оттуда и молча идти рядом с отцом.

Эйлин всегда забегала вперед – проверить, не занял ли кто отцовское место. Ни разу такого не видела – мужчины собирались вокруг, словно предчувствуя, что вот сейчас он появится.

В баре было накурено и заняться ребенку нечем – зато Эйлин могла наблюдать, как ее отец «ведет прием». До пяти в баре собирались такие же, как он, работяги. Не спеша пили пиво, приятно усталые после рабочего дня и вполне довольные жизнью – ощущение довольства окутывало их словно туманом. После пяти начинали появляться служащие из офисов. Эти нетерпеливо постукивали монетой о стойку бара, дожидаясь своей очереди, залпом проглатывали пиво и тут же требовали еще кружку, обеими руками вцепившись в поручень и всем своим видом выражая спешку. Отцу они уделяли внимания не больше, чем бармену.

Эйлин, в плиссированной юбке и блузке с отложным воротничком, сидела за шатким столиком у самой стойки, делала уроки, а краем уха прислушивалась к разговорам. Напрягать слух не приходилось – мужчины не понижали голоса. Авторитет отца помогал избавиться от ложной стыдливости.

– Я с ума схожу, – говорил его друг Том, с трудом подбирая слова. – Спать не могу.

– Давай выкладывай.

– Загулял я от Шейлы.

Взгляд отца пришпилил Тома к табурету.

– Сколько раз?

– Один всего.

– Не ври мне.

– Во второй раз испугался, не довел дело до конца.

– Два раза, значит.

– Ну да.

Бармен подошел взглянуть, не надо ли им еще пива, и двинулся дальше, перебросив полотенце через плечо. Отец покосился на Эйлин, а она усердней надавила на карандаш, так что грифель сломался.

– Что за деваха-то?

– В банке работает.

– Вот и скажи ей, что глупость эта закончилась.

– Скажу, Майк.

– Говори сразу – будешь еще дурить?

– Не буду.

В бар зашел новый посетитель. Отец и Том кивнули ему. Сквозняк из открытой двери холодил голые ноги Эйлин. Он пах пролитым пивом и средством для мытья полов.

– Заначку свою вытряхни, – велел отец. – Всю до последнего пенни. Купи Шейле подарок хороший.

– Ага, точно. Так и сделаю.

– До последнего пенни, слышишь?

– Жмотиться не буду.

– Богом поклянись, что это не повторится.

– Клянусь, Майк! Вот как Бог свят.

– Чтобы я больше не слышал про такие твои подвиги.

– Сказал – кончено.

– И смотри сдуру ей не ляпни, что натворил. Бедняжке и без того с тобой трудно.

– Да, – сказал Том. – Да.

– Обалдуй ты чертов.

– Точно.

– И хватит об этом. Давай еще по одной.

Когда отец шутил, все смеялись, а когда бывал серьезен – все делали строгие лица. Вслух перечисляли его подвиги и душевные качества, как будто не при нем. Половине завсегдатаев он нашел работу сразу по приезде из Ирландии – у Шефера, в универмаге «Мейсис», барменом, десятником или разнорабочим.

Его не называли иначе как Большой Майк. Говорили, что он не чувствует боли. Даже когда он ходил в одной рубашке, из-за ширины плеч казалось, что на нем пиджак, а кулаки у него были размером с детскую голову. Фигурой напоминал пивной бочонок – из тех, что он таскал по две штуки, держа под мышками. Никаким спортом отец не занимался, только физическим трудом, и не мог покрасоваться скульптурными мышцами – просто был по-деревенски крепко сбит. Если застать его в минуту отдыха, он словно уменьшался до размеров обыкновенного человека. А если вам было что скрывать, он вырастал буквально на глазах.

Эйлин, хоть и маленькая, понимала, что больше всего ему нравятся люди, которые не выхлебывают легенды о нем единым глотком пенного напитка, а поначалу ходят вокруг да около, скептически принюхиваясь.

Ей было всего девять, но она обо многом догадывалась своим детским умом. Например, она знала, почему отец не забирает ее после окончания урока, по дороге домой из бара. Это значило бы отнять каждодневную долю своего времени у тех самых служащих в деловых костюмах, что позже других добирались в бар Догерти с Манхэттена, распускали узел галстука, снимали пиджаки, присаживались поближе и начинали разговор. Ему пришлось бы уходить из бара не без четверти шесть, а в половине шестого – и эти пятнадцать минут составляли важную разницу. Эйлин понимала, что для него посиделки в баре – не просто развлечение. Люди могут прийти к нему, когда он им нужен. Еще она понимала, что так же серьезно он относится и к своим обязанностям по отношению к маме.

Они обедали всегда вместе, втроем. Целый день мама убирала и мыла полы в туалетах и офисных помещениях на часовом заводе «Булова», но ровно в шесть обед был на столе, и никаких отговорок. По дороге домой отец поглядывал на часы и все ускорял шаг. Иной раз Эйлин не могла за ним угнаться, и отцу приходилось под конец нести ее на руках. А иногда она нарочно тащилась нога за ногу, чтобы отец ее понес.

Однажды чудесным июньским вечером, за неделю до окончания учебного года – Эйлин тогда училась в четвертом классе, – они с отцом, придя домой, увидели накрытый стол и плотно закрытую дверь в комнату родителей. Отец укоризненно щелкнул по циферблату наручных часов, завел их и поставил заново – по настенным часам над раковиной. Те показывали двадцать минут седьмого. Эйлин еще никогда не видела его таким расстроенным. Видно было, что дело не только в опоздании, а в чем-то еще, ей неизвестном. Она злилась на мать за придирки, а отец как будто совсем не сердился. Он молча, неторопливо ел, вставал из-за стола только налить себе и ей по стакану воды и взять из кастрюли на плите еще тушеной морковки для Эйлин. Потом накинул пальто и вышел. Эйлин постояла у двери спальни, послушала, но открывать не рискнула. За дверью была тишина. Эйлин подошла к двери мистера Кьоу – там тоже ни звука. Вдруг стало страшно. Показалось, что все ее бросили. Хотелось стучаться в двери, колотить кулаками, пока не откроют, но Эйлин понимала, что к маме сейчас лучше не лезть. Чтобы как-то успокоиться, она протерла плиту и кухонный стол – не осталось ни крошки, ни пятнышка, будто мама здесь и не готовила никогда. Эйлин попробовала вообразить, каково всю жизнь быть совсем одной, и решила, что так лучше, чем вдруг потерять близких и остаться в одиночестве. Хуже этого нет ничего.

В баре Эйлин ловила каждое слово отца, потому что дома он разговаривал мало. Коротко формулировал основополагающие жизненные принципы, накалывая мясо на вилку. «Человек не должен отказывать себе в необходимом только потому, что ему лень для этого поработать»; «Каждый должен трудиться на двух работах»; «Деньги существуют, чтобы их тратить» – в этом убеждении он был особенно тверд и презирал тех коренных американцев, у кого в карманах пусто и не на что угостить приятелей.

У него самого тоже была вторая работа – в барах. У Догерти, у Хартнетта, в «Литрим-Касл». Раз в неделю в каждом. В те дни, когда пиво разливал Большой Майк Тумулти, народ валил валом, словно на гастроли известного артиста. И основная работа тоже не страдала; все знали, что Большой Майк – человек Шефера. Он специально сохранил ирландский акцент, от которого мать так старалась избавиться, – для работы полезно.

Когда Эйлин, набравшись храбрости, спрашивала о семейных корнях, отец только рукой махал.

– Я американец, – говорил он, словно этим вопрос исчерпывался.

В каком-то смысле так оно и было.

В сорок первом году, когда родилась Эйлин, в их районе – Вудсайде[2]2
  Woodside (англ.) – опушка леса.


[Закрыть] – еще сохранялись остатки лесов, обозначенных в названии, правда главным образом на кладбищах. Естественный порядок вещей здесь был вывернут наизнанку: среди кирпича и асфальта кипела жизнь, а зелеными окраинами владели мертвецы.

В семье отца было двенадцать детей, в маминой – тринадцать, а у Эйлин – ни братьев, ни сестер. Они жили втроем в четырехэтажном доме среди других таких же, выстроившихся тесными рядами вдоль Седьмой линии надземки. Спали на узеньких кроватях, в комнате, напоминающей казарму. Вторую комнату сдавали жильцу по имени Генри Кьоу. Он спал как король, за скромный вклад в семейный бюджет. Питался жилец вне дома, а когда был у себя, закрывался в своей комнате и тихонько играл на кларнете – Эйлин приходилось прижиматься ухом к двери, чтобы расслышать. А видела она мистера Кьоу, только когда он уходил и возвращался, и еще – когда выходил в туалет. Его призрачное существование могло бы показаться жутковатым, если бы не было таким привычным. Даже как-то спокойней знать, что он там, за дверью, – особенно в те вечера, когда отец приходил домой пьяным.

Пил он не всегда, а уж в те дни, когда работал в баре, – вообще ни капли. Весь Великий пост совсем не прикасался к виски – доказывал, что может бросить, если захочет. Не считая, конечно, Дня святого Патрика и еще пары дней накануне и сразу после.

Когда отец работал в баре, Эйлин с матерью ложились пораньше и спали спокойно. Зато в другие вечера мать загружала ее разной мелкой работой по дому. Они чистили столовое серебро, протирали статуэтки, подвески хрустальной люстры, рамы от картин, точно готовились встречать важного гостя. Когда мыть и чистить было уже нечего, мама отправляла Эйлин в постель, а сама садилась ждать на диване. Эйлин оставляла дверь спальни приоткрытой на щелочку.

Если отец перед приходом домой пил пиво, все было хорошо. Размеренными движениями он вешал на крючок пальто и шляпу. Затем садился на диван ссутулившись, точно медведь на поводке, большой, мягкий, и что-то тихонько ворчал, зажав трубку в зубах. Мама вполголоса рассказывала ему о домашних делах, а он кивал и то сближал, то разводил руки, соединив кончики пальцев.

Иногда он входил в дом пританцовывая и смешил маму, хоть она и старалась на него сердиться. Отец подхватывал ее с дивана и кружил по комнате в медленном вальсе. Перед его чудовищным обаянием она не могла устоять.

А вот когда отец пил виски – чаще всего в день получки, – он срывался с поводка. Швырнув пальто на столик в прихожей, шел искать, что бы еще такое бросить, словно только физическим действием он мог сбросить с себя груз всеобщих ожиданий в баре. Все знали, что отец Эйлин может выпить очень много виски, не теряя над собой контроля, – мужчины хвастались этим у Догерти. Однажды, когда мать в отчаянии спросила его напрямик, зачем он пьет, отец ответил, что не может разочаровать друзей, когда ему на спор выставляют целую вереницу стопок. Пусть даже приходится напрягаться из последних сил, чтобы держать спину прямо и произносить слова отчетливо. Каждому надо во что-то верить.

Он никогда ничем не швырял в мать и к тому же бросал только небьющиеся предметы: книги, диванные подушки. Мать сидела молча и неподвижно, пока он отводил душу. Если отец вдруг замечал, что Эйлин подсматривает в щелочку, то внезапно останавливался, точно актер, забывший текст роли, и уходил в уборную. Мама тихонько забиралась в постель. Утром отец сидел над чашкой чая мрачный, нахохленный, медленно моргая, словно ящерица.

Иногда Эйлин слышала, как ссорятся соседи – Грейди или Лонги. Ей это было приятно – значит, не только в ее семье бывают сложности. Родители тоже, заслышав повышенные голоса за стенкой, переглядывались, многозначительно подняв брови или загадочно улыбаясь.

Однажды за обедом отец, кивнув на комнату мистера Кьоу, сказал:

– Он не вечно здесь будет.

Эйлин опечалилась, представив себе жизнь без мистера Кьоу, но тут отец прибавил:

– Дай-то бог.

Сколько Эйлин ни прислушивалась, из комнаты мистера Кьоу доносился только скрип кроватных пружин, шуршание пера о бумагу или тихое похрипывание кларнета.

Однажды они всей семьей сидели за столом, как вдруг мама вскочила и выбежала из комнаты. Отец бросился следом, плотно закрыв за собой дверь. В приглушенных голосах слышалось сдерживаемое напряжение. Эйлин подобралась поближе к двери в спальню.

– Я его верну.

– Дурак чертов!

– Я все исправлю.

– Как?! «Большой Майк не берет в долг ни пенни!» – передразнила мама.

– Способ найдется.

– Как ты мог до этого довести?

– Думаешь, мне нравится, что мои жена и дочь живут в такой халупе?

– Вот прекрасно! Значит, это мы виноваты?

– Я этого не говорил!

Сквозняком качнуло дверь, она плотней прижалась к ладоням Эйлин, так что сердце заколотилось быстрее.

– Не надо ничего придумывать, – сказала мама. – Просто ты любишь лошадок и ставки.

– В глубине души я все время думал о вас, – ответил отец. – Я же знаю, тебе здесь не нравится.

– Когда-то я думала, что ты можешь стать мэром Нью-Йорка, – сказала мама. – А тебе довольно быть мэром «Догерти». Не владельцем даже – мэром пивной. – Она добавила, помолчав: – Надо было мне его носить не снимая.

– Я верну, слово даю.

– Не вернешь ты его, сам знаешь.

Все это время мать старалась не кричать и от этого почти шипела, а сейчас она говорила тихо и грустно.

– Все время ты отрываешь от нас по кусочку, каждый день. Когда-нибудь совсем ничего не останется.

– Прекрати! – сказал отец, а потом наступила тишина.

Эйлин старалась представить, как они там стоят, обмениваясь неким безмолвным знанием, словно две каменные статуи, чью душу ей вовек не понять.

Позже, как только осталась одна в квартире, она заглянула в ящик бюро, где мать хранила обручальное кольцо – с тех пор, как однажды мыла посуду и чуть не упустила его в трубу. Эйлин любила смотреть, как мама открывает коробочку – полюбоваться игрой света на сверкающих гранях, так она думала. Только сейчас, увидев на месте коробочки пустоту, Эйлин поняла, что мать проверяла, на месте ли кольцо.

За неделю до того, как Эйлин исполнилось десять лет, они с отцом вернулись вечером домой и не увидели маму в кухне. И в спальне ее не оказалось, и в ванной тоже, и никакой записки нигде.

Отец подогрел консервированную фасоль, поджарил несколько ломтиков бекона и нарезал хлеб.

Пока они ели, вернулась мама.

– Поздравьте меня! – сказала она, снимая пальто.

Отец не спеша прожевал.

– С чем поздравить?

Мама шлепнула на стол какие-то бумаги и посмотрела на отца в упор, точно дразнила. Он откусил еще бекона, взял бумаги, прочел и нахмурился.

– Как ты могла? – тихо спросил отец. – Без меня?

Можно было подумать, что он обиделся, – только Эйлин знала, что отца ничто на свете не может задеть.

Мама смотрела чуть ли не разочарованно, что на нее не кричат. Собрав бумаги, она ушла в спальню. А отец через пару минут снял с крючка шляпу и ушел.

Эйлин отправилась в спальню и села на свою кровать. Мама курила, стоя у окна.

– Что случилось, я не поняла?

Мама указала на комод:

– Это бумаги о натурализации. Иди посмотри. И поздравь меня: с сегодняшнего дня я гражданка Соединенных Штатов.

– Поздравляю, – сказала Эйлин.

Мама грустно улыбнулась между затяжками:

– Я уже давно подала заявление. Отцу не говорила, думала сделать ему сюрприз – пригласить на церемонию принятия присяги. Ему было бы приятно стать моим поручителем. А потом захотела его обидеть и позвала вместо него кузена, Дэнни Глашина.

Эйлин кивнула: в бумаге стояло имя Дэнни. Документ выглядел солидно, будто его должно хранить сотни лет. Да что там – пока существует цивилизация.

– Теперь жалею, да поздно. – Мама невесело рассмеялась. – Твой отец очень уважает всяческие ритуалы.

Эйлин толком не поняла, о чем говорит мать, но решила, что та имеет в виду привычку отца все делать как положено, даже в мелочах. Она и сама часто наблюдала, как он под локоть поддерживает перебравшего клиента, прислоняя его к стойке, да так, что тот и не заметит, что ему помогли; как за работой не уронит ни одного стакана, не прольет ни капли виски; как аккуратно причесывается, волосок к волоску. Несколько раз она видела, как отец помогал нести гроб на похоронах. Казалось, нет в мире задачи важнее, чем держать ровно спину, смотреть прямо перед собой и не сбиться с шага, спускаясь с мертвым грузом по ступеням церкви под звуки волынок. Отчасти поэтому люди так его уважали. И мать, наверное, тоже.

– Никогда не влюбляйся, – сказала мама, убирая бумаги в ящик бюро – тот самый, где раньше хранилось кольцо. – Только сердце себе надорвешь.