Текст книги "Мы над собой не властны"

Автор книги: Мэтью Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Жестче! – велел Эд.

Коннелл снова бросил вполсилы.

– Жестче! – заорал Эд. – Давай, от души!

Вечером, лежа в постели, Эйлин увидела на груди Эда, в вырезе майки, отметину от бейсбольного мяча. Провела по ней рукой. Эд взял ее запястье, поднял его как-то странно – вертикально вверх, словно крышку от масленки, – и отвел в сторону.

Оба молчали, лежа на спине и вытянув руки по швам, точно мумии, не соприкасаясь ни единым дюймом. У Эйлин рука все еще как будто мелко дрожала после той пощечины.

Как бы они ни спорили, даже ссорились, спальни это никогда не касалось. Здесь Эйлин могла высказать то, что ей больше нигде не удавалось выразить. Медсестры из ее отделения очень бы удивились, увидев, как она сворачивается в клубочек под боком у мужа. Она понимала, что старомодна в своей привычке всегда ждать, когда он сделает первый шаг. Правда, Эд всегда его делал без колебаний. Прикосновение – надежная, прочная скала в предательской трясине слов.

– Я должна признаться, – начала Эйлин. – Вчера я сказала, что пойду к Синди, а на самом деле ездила смотреть дома.

Эд, сердито покосившись на нее, закрыл глаза, будто спит.

– Не понимаю, что ты так зациклилась на переезде, – проговорил он. – Мне и здесь хорошо.

– Да что ты говоришь? Ты вообще не «здесь». Целыми днями лежишь на диване, уши наушниками заткнешь – и считай, что в камеру сенсорной депривации залез. Не слышишь, как машины на улице гудят и магнитолы надрываются. За продуктами в магазин я хожу – тебе не нужно толкаться в супермаркете и объясняться с девчонками на кассе, которые ни слова не понимают по-английски. Ты не женщина, можешь не бояться ходить по улицам, когда стемнеет.

– Время сейчас неподходящее для переезда.

– Самое подходящее! Коннелл окончил школу. Мало мы мучились в этой кошмарной дыре?

– Господи! – Эд резко раскрыл глаза. – Что с тобой такое?

– До сих пор я как-то терпела, а сейчас все это на меня так давит, что голова вот-вот лопнет.

– Я тут собрался привести себя в порядок. Отдохнуть, набраться сил, – заговорил Эд, словно все это время думал совсем о другом. – В последнее время меня тревожит, что я столько всего не успел в своей жизни. Эта стопка пластинок не давала мне покоя. И я решил – надо что-то делать, пусть даже это не понравится вам с Коннеллом и стадам твоих щебечущих подружек.

Да как он смеет еще говорить о ее подругах! Она им ни словом не обмолвилась о его закидонах – боялась услышать их комментарии.

– Пора хоть немного пожить для себя, – изрек Эд.

Эйлин должна бы рассердиться. «Пожить для себя»? А как же все то, чем она пожертвовала, чтобы он смог доучиться? Но речь Эда звучала как-то заученно. Фальшивая нота дребезжала, словно гнилой зуб, шатающийся в десне. Кажется, Эд сам себе не верит?

– Я не могу вечно так жить, – сказала Эйлин.

– Скоро лето. У меня будет больше свободного времени, смогу заняться ремонтом. У меня куча планов. Переоборудую гараж, можно даже заново покрасить дом.

– А можешь ты вернуть наших прежних соседей? И шум на улицах прекратить? – Эйлин зло усмехнулась. – В смысле, для нас. Ты-то от шума прекрасно сумел отгородиться! Можешь ты нам дать нормальный газон перед домом?

– Тебе бы отдохнуть надо. Не накручивай себя.

– А ты меня не учи! Сам уже с ума сходишь. Если подумать, с этого все и началось – ты просто съехал с катушек.

– Теперь будет лучше.

Эд протянул руку – погладить Эйлин по голове. На этот раз уже она отодвинулась.

– Я тебя прошу: съездим со мной. Просто посмотрим. Так неприятно ходить везде одной.

– Какой смысл смотреть, если мы все равно никуда не переезжаем? Я здесь все отремонтирую.

Как маленький, честное слово! У нее что-то надломилось внутри.

– Если хочешь остаться здесь – оставайся, – медленно выговорила она. – А у меня больше нет сил.

– Я тебе говорю – я не могу никуда ехать.

– Эд, нельзя все время убегать от жизни. Обратно в чрево матери не спрячешься!

– Не будь такой стервозой!

Ни разу в жизни Эд не сказал ей грубого слова. Эйлин уставилась на него бешеным взглядом.

– Прости! Я не хотел...

– Не смей! – прошипела Эйлин сквозь стиснутые зубы. – Хочешь так разговаривать со своей женщиной – заведи любовницу! Это тебе нужно? Отсюда все философские завихрения? Не можешь расстаться с какой-нибудь местной чикитой?

Эд повернулся на другой бок:

– Спокойной ночи.

Хочет молчать – она первой заговаривать не станет. Эйлин вертела на опухшем пальце обручальное кольцо, неприятно врезавшееся в кожу. Готовила на ужин солонину – и вот пожалуйста, пальцы распухли, как сардельки. Кольцо никак не снимается! По правде сказать, кольцо не так уж ей мешало, а просто хотелось, чтобы в эту минуту ничто их с Эдом не связывало, пусть даже он об этом никогда не узнает.

– Ты не права, – сказал вдруг Эд. Его рука легла на спину Эйлин ровнехонько между лопатками. – Нет никакой другой девушки. Ты у меня единственная. Обожаю тебя, знаешь ведь.

Эйлин, не оборачиваясь, рассматривала ручки комода.

– Почему тогда ты не хочешь сделать, как я прошу?

Эд так хлопнул ладонью по матрасу, что кровать затряслась.

– Я не могу! Сейчас – не могу. Мне просто нужен покой.

– Так для этого и существуют пригороды! Для спокойной жизни.

Эд промолчал.

– Милый, скажи, с тобой правда все в порядке? Ты сам не свой в последнее время.

– Все нормально. Просто тяжелый год выдался.

Они еще немного полежали в молчании. Наконец Эйлин повернулась к Эду лицом:

– Мы же не прямо сейчас переезжаем. До этого еще несколько месяцев. Может, больше года.

– Я не могу, и все! – Эд стукнул кулаком по подушке. – Ты меня не слышишь?

Эйлин принялась вертеть выпуклый цветочек на ночной сорочке, чтобы заглушить обиду. Почему он себе позволяет разговаривать с ней таким тоном?

– Я все равно буду искать варианты, но продавать дом без твоего ведома не собираюсь. Эд, мне нужно твое согласие.

– Летом я постараюсь заняться ремонтом. Может, тогда ты все-таки решишь остаться.

– Ремонтируй, если тебе охота. Только не думай, будто это что-то изменит. Капля в море.

23

Глория возила Эйлин на своей машине. В одном доме оказалось шесть спален – Эйлин такого и вообразить не могла, даже в самых необузданных мечтах. Ей хотелось выпроводить Глорию и улечься спать на полу в хозяйской спальне, а потом всю ночь бродить по дому, как ночной охранник обходит пустое учреждение. Глория перечисляла достоинства дома, а Эйлин машинально поддакивала: не требовалось разбираться в специальных терминах, чтобы понять все его великолепие. Изысканный вкус был виден буквально во всем: в резных деревянных панелях, в сдержанных тонах гранитных столешниц.

Когда они снова вышли на улицу, голова у Эйлин слегка кружилась.

– Я хочу осмотреть как можно больше домов! Хочу представить общую картину.

Глория держалась точно соучастник заговора, и Эйлин позволила себе расслабиться. Поначалу ей было совестно даром отнимать у риелторши время, но Глория проявляла чудеса терпения, и Эйлин решила положиться на ее профессионализм. Каждый раз по дороге к очередному дому Глория сообщала, какую цену за него хотят и насколько ее можно сбить. Было ясно, что Глория рассчитывает по реакции Эйлин вычислить пределы ее реальных возможностей, поэтому Эйлин очень старалась ничем себя не выдать. Просто без конца восхищалась роскошными интерьерами, ухоженными газонами, безупречными патио и громадными окнами, из которых когда-нибудь, теоретически, можно будет смотреть, как играют возле дома внуки. И повторяла: «Ах!», «Боже мой!» и «Какая красота!» – лишь бы Глория не догадалась, какое чувство она испытывает на самом деле. Страх. Всепоглощающий ужас.

Они садились в машину Глории и, поболтав несколько минут, отправлялись притворяться дальше. Так, словно в тумане, проходило полдня.

После пятого или шестого дома Глория, уже взявшись за ключ зажигания, задержала руку:

– Увлекательно, правда?

– Безумно увлекательно! – согласилась Эйлин. – Я могла бы хоть до вечера смотреть!

– Да, но все-таки надо наметить какие-то конкретные условия.

– Очень трудно выбрать. Все такие красивые! Не представляю, как можно расстаться с таким домом?

– Наверняка следующий вам понравится, – решительно объявила Глория. – Даже не буду показывать документацию. Меня интересуют ваши непосредственные впечатления. Хочу понять, что именно может вас привлечь.

Дом, к которому они подъехали, поразил Эйлин. Из серого кирпича, в колониальном стиле, с центральным холлом – она уже выучила, что это означает. От шоссе его отделял пологий травянистый откос. Узкие черные ставни, просторное крыльцо, и на первом этаже – окна от пола до потолка. По площади – раза в три больше ее нынешнего дома. Пока осматривали внутренние помещения, Эйлин старательно восторгалась всем подряд. Затем Глория вывела ее на крыльцо.

– Присядем, если вы не против?

– Нет-нет, нисколько!

Эйлин устроилась в белом кресле-качалке, Глория присела на ступеньку. Сидеть здесь было в точности так же приятно, как это казалось из машины.

Глория вытащила пачку сигарет.

– Я закурю, можно?

Эйлин кивнула.

– Обычно я не курю в присутствии клиентов. Знаете, как тяжело?

– Не стесняйтесь, пожалуйста.

– С вами мне легко, уютно, – сказала Глория.

Эйлин опустила глаза. Глория, как и она сама, – работающая женщина. И туфли у нее слегка потертые, и маникюр себе явно делает сама. Что подумал бы отец Эйлин о спектакле, который устроила дочка? У нее задрожали губы.

– Когда я сказала, что нас устроит цена в пределах миллиона... Это было не совсем реалистично.

– А какая сумма вам больше по душе?

– Вам не понравится.

– Я готова работать при любых условиях. Просто нужна отправная точка.

– Я вообще не знаю, уговорю ли мужа переехать.

– Посмотрите на себя – вы такая красавица! Как вы захотите, так и будет.

– Спасибо, – пробормотала Эйлин.

От тоски закололо в груди, словно кто-то магнитом вытягивал из нее колючие железные опилки.

– Все-таки какой ваш потолок? Восемьсот, семьсот тысяч?

Эйлин стало не по себе от такой прямоты. Как будто риелторша поднесла к ее лицу фонарь и может рассмотреть все дефекты кожи.

– Скорее четыреста. В крайнем случае – пятьсот.

– Угу... – Глория, выпустив струйку дыма, затушила окурок о ступеньку. – Угадайте, сколько просят вот за этот дом?

– Восемьсот.

– Девятьсот пятьдесят, – объявила Глория со смехом, будто называя вес посетителя на ярмарке. – Так, придется пересмотреть нашу стратегию.

– Простите, что зря потратила ваше время, – несчастным голосом выговорила Эйлин.

– Слушайте, давайте напрямик. Сколько-то времени мы действительно потратили впустую. Ничего страшного! Я люблю смотреть разные дома. И для вас найду подходящий. Такой, против которого ваш муж не сможет устоять.

Они договорились о новой встрече на следующей неделе и обнялись на прощание. Какое счастье, думала Эйлин, что эта женщина, держа ее судьбу в своих руках, не унизила ее, хотя могла.

Эйлин записалась на электроэпиляцию в своем обычном салоне на Манхэттене. Идти не хотелось, но записаться всегда было сложно, а Эйлин страшно тревожили волоски на верхней губе и на подбородке. Неужели это первые признаки более серьезных изменений? В последнее время ее иногда беспокоил непривычный зуд на коже, а иногда бросало в жар – Эйлин отказывалась даже про себя называть это приливами. И грудь стала чуточку менее упругой. Месячные у нее всегда приходили нерегулярно, так что здесь трудно было делать какие-либо выводы, а вот головные боли в последнее время случались чаще. Хотя у кого бы при такой жизни голова не болела! Эйлин не собиралась прятать эту самую голову в песок, но не была готова признать наступление возрастных перемен без более убедительных доказательств. А пока она будет бороться за свою красоту!

Эйлин поехала на метро, чтобы не застревать в пробках. Когда возвращалась домой, на платформе было настоящее столпотворение, и в вагоне тоже не лучше. На каждой остановке входили еще люди, усиливая давку. Только после Семьдесят четвертой улицы поезд начал понемногу сцеживать пассажиров на пересадках. От станции на Восемьдесят второй улице надо было идти пешком. Все ужасы нового времени здесь просто бросались в глаза. Когда-то эта улица была жемчужиной района. Косые деревянные вставки на оштукатуренных фасадах придавали ей тюдоровское очарование – тюдоровский стиль Эйлин тоже уже научилась узнавать. А сейчас по всей улице бродят какие-то хулиганы, вместо уютных семейных магазинчиков – лавчонки с какой-то дребеденью. Старинные фасады изуродованы дешевыми вывесками. Исчезли чудесные круглые уличные фонари – а на Пондфилд-роуд они сохранились до сих пор; отчасти из-за них Эйлин так тянуло в Бронксвилл. Там время как будто остановилось.

Навстречу Эйлин, занимая всю ширину тротуара, двигалась компания молодых людей в спортивных куртках и бейсболках. Кажется, латиноамериканцы, хотя кто их разберет. Один шел впереди всех, задом наперед, бурно жестикулируя; остальные смеялись и что-то одобрительно выкрикивали. Столкновение было неизбежно, если только Эйлин не сойдет на проезжую часть, – а она этого делать не собиралась. Она имеет полное право ходить по тротуару! Остановившись и на всякий случай выставив перед собой руку, Эйлин ждала, что компания обтечет ее, как вода обтекает камень. Парень, идущий спиной вперед, не заметил вовремя предостерегающих взглядов приятелей и налетел на Эйлин.

– Прошу прощенья! – сказала она резче, чем следовало бы.

Парень стремительно обернулся, принимая защитную стойку, словно в карате. Разглядев Эйлин, он опустил руки.

– Извините, дамочка!

Его приятели тихонько заржали. Эйлин понимала, что нужно молча идти дальше. Она инстинктивно боялась таких вот компаний. Наслушалась разных жутких историй. Но ее захватила волна праведного гнева.

– Между прочим, тротуар – для всех!

– Извините, – повторил юноша. – Я нечаянно.

Два раза извинился! Эйлин понимала, что надо бы на этом и остановиться. Они могли просто удрать, смеясь над придурочной белой теткой. Еще и обложили бы ее издалека. И все же Эйлин взбесило такое небрежное извинение. Она этого молодого человека научит, как себя вести, раз больше никто не удосужился.

– Надо смотреть, куда идете! Мимо вас не протолкаться.

– Как скажете, – ответил он сдержанно, словно тигр, изготовившийся к прыжку.

– Это и мой район тоже! – продолжала Эйлин. – Понаехали тут! Не думайте, что я сдамся без боя!

Один из стоявших поодаль шагнул вперед. Эйлин знала, что сейчас услышит: «Иди на хер, белая шлюха!» Но тот, что на нее налетел, остановил приятеля, протянув руку:

– Ты погоди. Слушайте, я же извинился. Я нечаянно вас толкнул. И я не «понаехали», я здесь родился. Никто у вас район не отнимает. Места всем хватит.

Эйлин поразило, что он так связно и логично рассуждает. Он раздвинул приятелей в стороны, освободив проход для Эйлин. Она торопливо двинулась дальше, на ходу обдумывая случившееся. Как неожиданно все обернулось... Мальчик-то воспитанный, нельзя не признать. Ей хотелось забыть эту встречу, тревожившую больше, чем грубость и хамство. Здесь таилась картина будущего – намек на то, что взгляды Эйлин устарели.

За ужином она рассказала своим об этом случае. Только представила дело так, словно вместо неожиданно тактичных извинений услышала те ожидаемые грубости, которые так и не прозвучали, – такая версия была ближе к привычной реальности.

– Чего я только не наслушалась... Не стала бы повторять, даже если бы Коннелла здесь не было.

Она понимала, что поступает непорядочно, однако без труда оправдала себя в собственных глазах. Всей семье будет лучше, если они переедут в Бронксвилл. Однако Эд не выразил свое рыцарское возмущение настолько бурно, как она ожидала. От этого Эйлин еще больше разозлилась на хулиганскую молодежь. Через пару дней она уже была уверена, что они в самом деле говорили все то, что она придумала. А что – ведь могло же такое быть? Память странные шутки шутит иногда.

На этот раз Эйлин оставила машину прямо перед агентством. Глория поздоровалась с ней запросто, без дежурных восторгов. Некий рубеж был перейден. Минута откровенности сблизила их, и теперь Глория приступила к поискам дома не формально, а с искренним увлечением.

По дороге к очередному дому Глория перечисляла положительные моменты, а вслед за тем доверительно рассказывала о неизбежных недостатках, словно говоря: видите, я ничего не скрываю. Затем начинался собственно осмотр. Сегодняшние дома даже могли бы понравиться, если бы не память о предыдущих. Конечно, район получше ее нынешнего, но какой разительный контраст! Вместо пяти спален – три, вместо мраморных полов – линолеум, вместо дерева – ДСП, а если и натуральная древесина, то в таком состоянии, что уже не отреставрируешь, нужно полностью менять. Вместо просторных вестибюлей – крохотные прихожие, не лучше, чем в ее теперешнем жилище. И вместо потрясающе светлых комнат с высокими потолками и огромными окнами – слишком привычная полутьма. С понижением цен на дома поникли и надежды Эйлин.

Глория заметила перемену в ее настроении и принялась всячески напирать на скрытые достоинства той или иной недвижимости, но Эйлин и слушать не хотелось. Выходило, что они с Эдом поселятся через дорогу от желанных особняков, станут общаться с их владельцами, но сами в таком же доме обитать не смогут. Столько лет они жили душа в душу, вырастили здорового, счастливого ребенка – многие женщины о такой судьбе только мечтают. Эйлин почувствовала себя постыдно меркантильной, когда у нее едва только мелькнула мысль: а как сложилась бы ее жизнь, выйди она замуж за другого? И все-таки мысль не уходила. Вот она, плата за самоуважение: сидишь в машине возле дома, которого не можешь себе позволить, и делаешь вид, будто этот дом тебя чем-то не устраивает.

Настроение окончательно испортилось. Надо было хотя бы выразить благодарность Глории за ее терпение и доброту.

– Видимо, у меня были завышенные ожидания, – вздохнула Эйлин. – С теми деньгами, что я могу потратить, мне не найти того, что хочется.

– За эту цену есть довольно приятные дома, – возразила Глория.

– Они похожи на тот, где я сейчас живу. И расположены на самой окраине района. Неизвестно, какая обстановка там сложится в будущем. А мне нужен дом, где я бы смогла провести остаток жизни. И чтобы не приходилось постоянно оглядываться через плечо. Иначе можно с тем же успехом остаться в Джексон-Хайтс.

Дома, которые они сегодня смотрели, располагались на границе между сравнительно обеспеченными районами и кварталами победнее. Как-то так получалось, что эта же линия разделяла белое и чернокожее население. Не то чтобы Эйлин не хотела видеть вокруг черные лица. Но она опасалась мстительности чернокожих, их стремления к возмездию. Также ее пугал растущий уровень преступности. Не было никакого желания вновь наблюдать, как деградирует ее район, и хранить память о прошлом, подобно монаху, который оберегает свитки с летописями исчезающего народа.

– Погодите, не опускайте руки! – уговаривала Глория. – Может, попробуем еще?

– Конечно, – ответила Эйлин.

24

В те дни, когда у Коннелла не было матча или тренировки в детском спорткомплексе «Элмджек», он шел в парк на Семьдесят восьмой улице, хотя и побаивался слегка. Здесь играли в софтбол – без отбора по уровню мастерства, участвовать могли все желающие. Во время игры Коннелл чувствовал себя под защитой. Приходили играть белые парни лет двадцати, в банданах и тренировочных штанах, врубали на полную мощность классический рок, а в перерывах между софтбольными матчами играли в хоккей на роликовых коньках и пили пиво, пряча бутылки в бумажные пакеты. Почему-то работать во второй половине дня им не требовалось. Ровесницы Коннелла от них были без ума.

Ему нравилось играть со старшеклассниками – они не возмущались при каждой его ошибке. И вот он перебрасывается мячом с каким-то парнем, а тут к нему приближается Бенни Эрасо, такой походочкой, словно у него в каждом кармане по кирпичу. Бенни еще год назад вышибли из школы Святой Иоанны Орлеанской. Теперь он перешел в «Ай-Эс-145». В пятом классе Коннелл помогал ему по математике – давал списывать домашку и подглядывать в контрольные. Младший брат Бенни, по имени Хосе, до сих пор учился в школе Святой Иоанны и вместе с другими иногда подкарауливал Коннелла после уроков.

– Ты бы думал хоть немного, что о тебе говорят, – сказал Бенни.

– А что?

– Пацаны говорят, что ты слабак.

Бенни был в спортивной майке с эмблемой «Чикаго буллз»[19]19
  «Чикаго буллз» – профессиональная баскетбольная команда.


[Закрыть], на верхней губе у него пробивались усики, и от него разило одеколоном.

– Надо же, оказывается, обо мне говорят.

– Я просто предупредил.

– Я не слабак, – сказал Коннелл.

– А люди болтают нехорошее. Ты бы озаботился все-таки.

– Спасибо за предупреждение. – Коннелл подхватил мяч.

– Давай после игры пойдем со мной. Тебе нужна нормальная кликуха.

– У меня уже есть. – Он сам не знал, почему это говорит.

Бенни посмотрел недоверчиво:

– Да ну? Правда, что ли?

– Угу.

– И какая?

Пришлось быстро соображать.

– ЛДР. – Это сокращение первым пришло на ум.

– Встречал такую.

– Только никому не говори, – струсив, предупредил Коннелл.

– А что это значит?

Снова пришлось включать мозги.

– «Людские души ранимы», – сказал Коннелл.

Бенни обдумал его ответ.

– Глубоко.

– Рад, что нравится.

– Если кто услышит, что ты его кликуху присвоил, капец тебе.

– Она моя, правда.

– Потом нарисуешь, – сказал Бенни. – Я только к маме смотаюсь.

– Я больше на стенах не рисую, – ответил Коннелл, стараясь говорить с достоинством.

– А чё так?

– Один раз чуть не попался.

– Зассал?

– Нет, просто озаботился, что обо мне говорят. Родители, в смысле, – попробовал пошутить Коннелл.

Бенни толкнул его так, что Коннелл попятился. Парень, с которым он играл, уже ушел.

– Я серьезно! – заявил Бенни. – Пацаны говорят, что ты слабак. Учти.

Коннелл понимал, что сейчас сделает глупость, и все-таки не удержался – закатал рукав и напряг мышцы:

– Слабак, значит?

Бенни вытащил из кармана складной нож.

– А то не слабак? – тихо спросил Бенни. – Повтори.

Коннелл молчал.

– Скажи еще раз, что у тебя своя кликуха есть. Скажи мне, Конни.

Бенни сдавил рукоять ножа, чтобы выскочило лезвие, потом снова его закрыл, но убирать сложенный нож не стал, так и держал в руке.

– Чего ты от меня хочешь? – От страха у Коннелла отшибло соображение.

– Скажи: я трус и обоссался, потому что педик.

– Я трус... – Тут Коннелл замолчал.

Произнести вслух остальное язык не поворачивался.

– Договаривай!

– Я трус и обоссался...

Бенни снова показал ему нож:

– Все полностью говори!

У Коннелла что-то сжалось в животе.

– Я трус и обоссался, потому что педик.

Бенни чуть не подавился от хохота.

– Ну ты лучше такого не говори все-таки, а то совсем уважать не будут! – Он спрятал ножик в карман. – Как будто я стал бы тебя резать.

Бенни сделал вид, что хочет его пихнуть. Коннелл шарахнулся, и Бенни опять заржал:

– Не бери чужую кликуху, если жить хочешь. Огребешь так, что мама не горюй. Ладно, урок окончен.

По дороге домой Коннелл без конца повторял про себя слова, которые покорно произнес: «Я трус и обоссался». Отец лежал на диване в наушниках. Коннелл постоял, глядя на него сверху вниз. Отец мерно водил указательным пальцем в воздухе туда-сюда, крепко зажмурившись, как будто напряженно высматривал что-то, видимое только в абсолютной темноте. Когда в наушниках звучало приглушенное крещендо, он с такой силой взмахивал рукой, что даже чуть приподнимался на своем ложе. А когда музыка стихала, он лежал неподвижно, все так же зажмурившись, только грудь поднималась и опускалась в такт дыханию.

Бросив школьную сумку на стол, Коннелл отправился вниз, в подвал. Там прибавил на штангу по десятифунтовому диску с каждой стороны и улегся на скамью. «Поднимай, слабак!» – велел он сам себе, но не смог оторвать вес от пола. Тогда он снял добавочные диски и начал поднимать штангу, делая перерывы на счет десять.

Вдруг ему пришло в голову, что можно было и отшутиться. Сказал бы: «Я не трус, но я боюсь». Всегда у него так – хороший ответ придумывается слишком поздно. Отец это называет по-французски: esprit d’escalier – остроумие на лестнице. Тем, кто умеет с ходу отбрить, не приходится бояться, что их будут обзывать жирдяями, или зубрилами, или педиками. Для этого нужно всего лишь немного злости. Чтобы по-настоящему захотелось выставить своего собеседника идиотом. А ему не хочется. В глубине души – а может, даже и не в глубине – он знал, что действительно трус. Наверное, поэтому так легко согласился повторить то, что требовал Бенни.

Наверное, это из-за отца он такой. Отец слишком хороший, слишком правильный. Не то чтобы он запрещал Коннеллу драться. В прошлый раз, когда Коннелл пришел домой с подбитым глазом, отец сказал: «Если бьют – давай сдачи. Я тебя за это ругать не буду». А Коннелл не хотел рисковать. Боялся, вдруг из школы выгонят. Не хотел испортить себе характеристику. Перекрыть самому себе дорогу в хороший вуз, к хорошей жизни. Ему нужно вырваться из своего района, а для этого необходимо, чтобы учителя и директор школы были на его стороне. Ну вот, добился своего – заработал стипендию, учится в отличной школе на Манхэттене, куда уж лучше. Может, он и трус, но хоть не такой мудак, как Бенни.

Коннелл снова добавил вес на штанге. Сказал себе: «Поднимай, педик вонючий!» – сначала мысленно, а потом вслух, словно пароль в новый клуб. На этот раз ему удалось приподнять штангу, правда она тут же грохнулась обратно. Отец не прибежал узнать, не изувечился ли сын. Видать, наушники успешно отсекают все посторонние звуки.

«Трус, – повторял Коннелл про себя. – Слабак. Педик вонючий».