Текст книги "Горменгаст (переводчик Ильин)"

Автор книги: Мервин Пик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Кроха соскочил с высоты для него огромной прямо в руки крупного подростка с соломенными волосами.

Две половых доски отволокли на их место прямо под Профессорским столом и вбили в узкие длинные полости. Но при этом совершили ошибку, замеченную, когда исправить что-либо возможности уже не было. Одну из досок второпях уложили не той стороной.

На самом же столе так и продолжала похрапывать черная, тяжкая, на собаку похожая груда. Даже визгливый вопль часового вызвал лишь легкий встрепет ее сочленений.

Любой из мальчиков первого ряда, сочти он возможным достичь Профессорского стола и вернуться на место до появления Смерзевота с его командой, стряхнул бы складки мантии с головы Кличбора, лежавшей на столешнице между руками, и растряс бы его самого, хоть в какой-то степени вернув ему способность осознавать окружающее; ибо черная, бесформенная груда и вправду была старым учителем, укрытым тканью его собственной мантии. Ученики-то и набросили ее поверх преподобной главы Кличбора, как делали всякий раз, что он засыпал.

Но времени не было. Визг колес замер. Громко топоча и шаркая ногами, Профессора сомкнули ряды за спиной своего начальника. Дверная ручка начала поворачиваться.

Когда дверь открылась, за нею обнаружилось тридцать с небольшим мальчиков, которые, согнувшись над партами и сведя от усердия брови, истово скребли перьями.

На миг наступила жуткая тишина.

Затем голос младшего учителя, господина Муха, возвестил из-за спинки Смерзевотова кресла:

– Школоначальник! – и весь класс вскочил на ноги. Весь, кроме Кличбора.

Вновь заскрипели колеса, и высокое кресло въехало в один из заляпанных чернилами проходов между партами.

К этому времени в классную проникли вслед за Школоначальником и ученые шапочки, под плоскими верхушками которых без труда различались лица Опуса Трематода, Пикзлака, Перч-Призма, Вроста, Фланнелькота, Стрига и Мерцлина, Цветреза и прочих. Объезжавший классы Смерзевот, проинспектировав очередной, отсылал мальчишек в краснокирпичный двор, а учителей увлекал за собою, – так что теперь за ним тащился почти весь его штат. Вскоре мальчикам предстояло рассыпаться широким веером и выступить на целодневные поиски Титуса. Ибо причиной неслыханной нынешней суматохи стало его исчезновение.

Ах, сколько милосердия в том, что человек не ведает своего ближайшего будущего! Сколь страшно, сколь цепеняще было бы предвидение всеми грядущего события, от коего их отделяло лишь несколько секунд! Ибо ничто, кроме предвидения, не могло бы остановить того, чему предстояло внезапно свалиться на них.

Школяры еще стояли, господин Мух, младший учитель, достигший конца прохода, уже собрался поворотить кресло влево и подкатить его к столу Кличбора, дабы Смерзевот мог побеседовать со старейшим из своих Профессоров, когда произошла катастрофа, затмившая даже страшный факт исчезновения Титуса. Господин Мух поскользнулся! Заносчивая мелкая походочка его внезапно выродилась в кривой перебор ногами. Ноги его вдруг начали выстреливаться туда-сюда, как у лягушки. Но сколько ни дергались они, им не удавалось крепко утвердиться на скользком полу, ибо Мух наступил на ту самую доску, которую возвратили – перевернув – на ее место под столом Кличбора.

Отцепиться от Высокого Кресла Мух не успел. Кресло раскачивалось над ним, подобное башне, – и пока выстроившиеся длинной шеренгой Профессора вертели головами, выглядывая из-за плеч друг друга, пока мальчики стояли, оцепенев, за партами, случилось нечто, перепугавшее их куда сильнее, чем они могли когда-либо помыслить.

Ибо как только Мух с треском обрушился на пол, колеса высокого кресла, взвизгнув в последний раз, завертелись волчком, все шаткое сооружение подскочило, словно безумное, и с верхушки его что-то взвилось высоко в воздух. То был Смерзевот!

Он подлетел едва ли не до потолка и, будто гость с иной планеты, гость из вселенских царств дальнего Космоса, устремился, плеща всеми знаками Зодиака, к земле.

Когда б имел он у губ длинную медную трубу, когда б ему достало сил изогнуть спину и взмыть, приближаясь к полу, вверх, и промахнуть через комнату над головами школяров, над смятыми складками ткани, чтобы проплыть сквозь листву платана, над задворками Горменгаста и навеки покинуть рациональный мир, – тогда, если бы только в его власти было проделать все это, жуткого звука можно было б избежать: жутчайшего, тошнотворного звука, коего ни единый из мальчиков и Профессоров, услышавших его в то утро, забыть уже не сумел. Звук этот затемнил сердце и разум. Он затемнил и самый солнечный свет, заливавший летний класс.

Но мало того, что всех оцепенил треск, с которым раскололась, точно яйцо, голова Смерзевота – все словно сговорилось породить величайший из ужасов, и Рок распорядился так, что Школоначальник, пав совершенно отвесно, врезался макушкой в пол да так и остался стоять вверх ногами, сохраняя жуткое равновесие, как бы окоченев в преждевременном rigor mortis [5]5
  Трупное окоченение ( лат.).


[Закрыть].

Дряблый, невесомый, слабенький Смерзевот, сей архисимвол спихивания обязанностей, отрицания и апатии, выглядел теперь так, словно вмещал – в перевернутом состоянии – больше воли к жизни, чем когда бы то ни было. Его закоченевшие в смертной судороге конечности оказались положительно мускулистыми. Расплющенный череп как будто поддерживал равновесие в теле, вдруг отыскавшем основание для продолжения жизни.

Первое после всхлипа ужаса движение, совершившееся в солнечном классе, произвели останки того, что было недавно Высоким Креслом.

Из-под них явился младший учитель – рыжие волосы вздыблены, бойкие глазки выпучены, зубы стучат от страха. Увидев своего стоящего на голове господина, он рванулся к окну. Ни следа былой заносчивости не виделось в нем, присущее ему чувство приличия было оскорблено настолько, что он не желал ничего, как только поскорее покончить с собой. Вскарабкавшись на подоконник, Мух перекинул ноги наружу и полетел к квадрату двора, лежащему в сотне футов внизу.

Из шеренги Профессоров выступил Перч-Призм.

– Все мальчики немедля удаляются во двор красного камня, – провозгласил он дробным, высоким стаккато. – И все тихо ждут там дальнейших распоряжений. Петрушкер!

Отрок с низко отвисшей челюстью и остекленелыми глазками дернулся, как ударенный.

– Петрушкер, – повторил Перч-Призм, – ты возглавляешь класс; Чеснокер, ты замыкающий. А теперь поторапливайтесь! Быстрее! А ну, равнение на дверь. Ты! да, ты, Шалфеер-младший! и ты, Мятник, или как тебя там, проснитесь. Ходу! ходу! ходу!

Ошарашенные школяры потекли в дверь, не отрывая глаз от покойного Начальника.

Трое-четверо прочих Профессоров, отчасти опомнившись после первого страшного потрясения, помогли Перч-Призму вытолкать учеников из класса.

Ну вот, мальчиков в классе не осталось. Солнечный свет играл на пустых партах, освещая лица Профессоров, но почему-то оставляя их мантии и шапочки такими черными, точно они одни и пребывали в тени. Освещал он и подошвы башмаков Смерзевота, назидательно указующие в потолок.

Оглядев Профессоров, Перч-Призм понял, что и следующий шаг предстоит сделать ему. Черные бусины глаз его засверкали. То, что сходило у него за нижнюю челюсть, выпятилось вперед. Круглое, детское, поросячье личико преисполнилось деловитой решимости.

Он открыл аккуратный, обличающий некоторую жесткость натуры ротик, собираясь попросить помощи в придании трупу благоприличного положения, но тут, со стороны совсем уж неожиданной прозвучал приглушенный голос. Он показался и далеким, и близким. Поначалу все затруднялись различить хотя бы слово, но миг-другой спустя голос зазвучал с большей ясностью.

– Нет, мальчик, я так не думаю, – произнес он, – ибо талюбовь давно уж утрачена, моя королева, между тем как Кличбор оберегает вас… – И сонный голос продолжил в дремоте. – …когда подкрадутся… лев… я оборву им гривы… у-у-у… о-о-о. Коль змеи засипят на вас, я их попру ногами… надо полагать… и хищных птиц бесстрашно расточу.

Из-под складок ткани послышался свист и неожиданно беспозвоночная масса, дрогнув, начала расправляться: то Кличбор неспешно оторвал голову от рук. Еще не высвободившись из-под последних наслоений мантии, старик сел, выпрямившись, в учительском кресле и, пока он сдирал руками ткань с головы, голос его уже донесся из тьмы:

– …Назовите мне перешеек! – гулко бухнул он. – Оттростик?.. Блото?.. Птичтопь?.. Трясин?.. Волгл?.. Что! Может хоть кто-нибудь сообщить своему старому учителю название перешейка?

Рванувшись, Кличбор выпутал голову из последних покровов мантии и явил на свет длинное, слабое, благородное лицо, голое и маститое, как у какого-нибудь глубоководного монстра.

Прошло несколько мгновений, прежде чем его бледно-голубые глаза приноровились к освещению. Он поднял лепное чело и заморгал.

– Назовите мне перешеек, – повторил он, но уже не столь настоятельным тоном, ибо начал осознавать тишину, стоящую в классе.

– Назовите… мне… перешеек!

Глаза его уже свыклись со светом настолько, что он различил прямо перед собою стоящего на голове Школоначальника.

В необычайной тишине внимание Кличбора столь неотрывно приковалось к мреющему перед ним призраку, что отсутствия учеников он вовсе и не заметил.

Кличбор вскочил на ноги и, вытянув шею вперед, прикусил кулак. Затем вернул голову на место и встряхнулся, как большая собака; затем снова склонился, вгляделся еще раз. Про себя он молился, чтобы все это оказалось сном. Но нет, какой уж там сон. Кличбору и в голову не пришло, что Школоначальник мертв, и потому, с немалым усилием (полагая, что в душе Смерзевота совершился некий коренной перелом и он, в виде прелюдии к изъяснению такового, демонстрирует Кличбору чудеса балансирования), он (Кличбор) поаплодировал большими, красиво вылепленными ладонями, а завершив эту череду почтительных хлопков, соорудил на лице выражение и заинтригованное, и изумленное, расправил плечи, склонил голову набок, возвел брови и поднес ко рту толстый указательный палец правой руки. Кончики губ его приподнялись, хотя могли и опуститься, поскольку все силы Кличбора уходили на то, чтобы не показать своего ужаса.

Тяжкие удары его ладоней прозвучали одиноко. Комната возвращала их полнозвучным эхо. Словно бы в ожидании поддержки или объяснения, Кличбор скосился на класс, но увидел лишь бесконечную пустоту оставленных парт и косо ложащиеся на них широкие, дымные столбы солнечного света.

Он схватился руками за голову и сел.

– Кличбор! – Старика заставил обернуться дробный, резкий голос, прозвучавший за его спиной. Сзади, безмолвные, как Смерзевот и опустевший класс, стояли в две шеренги Профессора Горменгаста – подобьем мужского хора или пародии на Судный День.

С трудом поднявшись на ноги, Кличбор провел ладонью по лбу.

– Жизнь и сама всего лишь перешеек, – произнес голос за ним.

Кличбор повернулся на звук. Челюсть его отвисла, нервная улыбка обнажила гнилые зубы.

– Что это? – спросил он, схватив говорившего за мантию у плеча и дернув к себе.

– Держите себя в руках, – ответил голос, принадлежащий, как выяснилось, Стригу. – Мантия-то новая. Благодарю вас. Жизнь – всего лишь перешеек, сказал я.

– Почему? – спросил Кличбор, продолжая косить одним глазом на Смерзевота. Он, собственно, и не слушал.

– Вы спрашиваете меня, почему! – сказал Стриг. – Подумать только! Наш Школоначальник, – сказал он (слегка поклонившись трупу), – только что перебрался на второй континент. Континент Смерти. Но задолго до того, как он хотя бы…

Перч-Призм перебил господина Стрига:

– Господин Трематод, – крикнул он, – вы не поможете мне?

Однако, несмотря на все старания, Профессорам только и удалось, что поставить Смерзевота на ноги. Прежде чем снести останки в Профессорскую покойницкую, они ухитрились отчасти усадить их в кресло Кличбора, хотя, по правде сказать, скорее прислонили их ккреслу, чем усадили внего, ибо Смерзевот так и остался тугим и неподатливым, будто морская звезда.

Ладно хоть мантию расправили. Присыпали мелом, соскобленным с аспидной доски, лицо, а когда нашли, наконец, среди обломков Высокого Кресла плоскую шапочку Смерзевота, то с должной благопристойностью водрузили ее на голову усопшего.

– Господа, – произнес Перч-Призм, когда все, велев младшему из Профессоров сбегать за доктором, гробовщиком, а затем в краснокаменный двор – уведомить школяров, что остаток дня им предстоит потратить на поиски однокашника, Титуса, – вернулись в Профессорскую. – Господа, – произнес Перч-Призм, – у нас два не терпящих отлагательства дела. Во-первых, нам, несмотря на задержку, надлежит незамедлительно приступить к поискам юного Графа; а во-вторых, необходимо, во избежание анархии, сию же минуту назначить нового Школоначальника. По моему мнению, – продолжил Перч-Призм, стискивая пальцами плечи своей мантии и покачиваясь на каблуках взад-вперед, – по моему мнению, выбор должен, как обычно, пасть на старшего члена штата, какова бы ни была его квалификация.

Все согласились с ним сразу. Все до единого увидели, как еще более праздное будущее распахивает перед ними свои горизонты. Один лишь Кличбор рассердился. Ибо в душе его смешивалось с гордыней негодование на перехватившего инициативу Перч-Призма. Как наиболее вероятный Школоначальник, править собранием должен был он, Кличбор.

– Что вы имели в виду, говоря «какова бы ни была его квалификация»… черт вас возьми, Призм? – взревел он.

Жуткие содрогания в центре комнаты – там, где разлегся на одном из столов Опус Трематод, – наводили на мысль, что господину этому не хватает воздуха.

Он завывал от смеха, как сотня гончих, хоть и совершенно беззвучно. Трематода трясло, мотало из стороны в сторону, слезы текли по грубому, мужественному лицу его, похожий на длинную булку подбородок содрогался, указывая в потолок.

Кличбор, отворотясь от Перч-Призма, обозрел господина Трематода. Краска залила благородный лик старика, но затем кровь вдруг отхлынула от щек его. В один ослепительный миг Кличбор узрил свою судьбу. Стоит он или не стоит во главе этих людей? Является этот миг или не является тем, критическим, в который ему надлежит проявить власть – либо отказаться от нее навсегда? Вот они перед ним, весь конклав. Вот он, Кличбор, стоит пред коллегами на глиняных ногах, во всей своей слабости. И что-то в старике по-прежнему не вяжется с гордой лепкой его лица.

В ту минуту Кличбор понял: он обязан показать им, что вылеплен из гораздо лучшего, чем они думают, теста. Он знал, что такое честолюбивые помыслы. Правда, Кличбор знавал их в давние года, и с тех пор они его более не посещали, но ведь знавал же.

Сообразив, что если не начать действовать без промедления, случая действовать ему больше может и не представиться, он совершенно обдуманно снял с ближайшего стола каменную бутылку красных чернил, подскочил к господину Трематоду, оглядел его откинутую голову, зажмуренные глаза, разинутые в пароксизме сейсмического хохота мускулистые челюсти, и одним поворотом запястья выпростал все содержимое бутылки в горловую воронку Трематода. И повернувшись к Профессорам:

– Перч-Призм, – возгласил он исполненным такой патриархальной властности тоном, что поразил Профессоров не менее, чем номером с бутылкой, – вам надлежит заняться организацией поисков Его Светлости. Возьмите с собой на краснокаменный двор весь штат. Фланнелькот, отправьте господина Трематода в лазарет. Призовите к нему врача. О результатах доложите нынче вечером. Меня вы найдете в кабинете Школоначальника. Приятного вам утра, господа.

И вея мантией, и потряхивая серебристыми волосами, он вышел из комнаты, и старое сердце его колотилось, как безумное. О, радость распорядчика! О, радость! Едва закрыв за собою дверь, Кличбор чудовищными, высокими скачками понесся к кабинету Школоначальника и рухнул в начальственное кресло – его кресло, отныне и навек! Он подтянул к подбородку колени, скособочился и заплакал, впервые за многие годы ощущая неподдельное счастье.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Подобно грачам, что кружат черной тучей над гнездами, Профессора, обуянные вихрем мантий и шкрябаньем академических шапочек, бочком-бочком, под хлопанье ткани, текли, каждый на свой манер, к узкой щели в боковой стене Залы Наставников, а там и сквозьнее.

Щель эта походила не столько на дверь, сколько на трещину, хоть и виднелись на ее притолоке остатки немногих досок, неосмысленно свисающих сверху, доказывая, что дверь здесь когда-то имелась. На досках этих едва различались слова: «Профессорские Покои: Строго приватно», – над коими чья-то непочтительная рука начертала горностая в шапочке и мантии. Обращали когда-нибудь Профессора внимание на этот рисунок или не обращали, – с определенностью можно сказать, что сегодня он был им неинтересен. Им было довольно протиснуться сквозь лаз в стене и тьма поглощала их одного за другим.

Притом что собственно дверь в лазе отсутствовала, сомневаться в «строгой приватности» Профессорских покоев не приходилось. Все, лежавшее за этой щелью в массивной стене, оставалось тайной для многих поколений, тайной, открывавшейся лишь сменяющим друг друга поколениям Профессоров – этой древней, непостижимой ораве, соваться в дела которой запрещала вековая традиция. Состоял некогда в одном давнем их штате молодой человек, заикнувшийся было о «прогрессе», так его немедля турнули.

Не Профессорское это дело, перемены. Дело Профессоров – с пониманием и одобрением созерцать шелушащуюся краску, заржавелый кончик пера, изрезанную крышку парты.

И вот уже они, все и каждый, пронизали тесный лаз. Ни души не осталось в Зале Наставников. Будто и не было здесь никогда никого. Зуд осы на пустом дощатом полу грянул громовым ревом, и тишина, словно некая субстанция, вновь затопила залу.

И где же теперь Профессора? Что поделывают? Они уже одолели треть кривого сводчатого коридора, завершавшегося нисходящим лестничным маршем, у подножья которого стоял титанический турникет.

Пока Профессора перемещались, словно гидроглавый дракон с сотней плещущих крыльев, можно было заметить, что при всем зловещем обличье верхней половины чудовища многочисленные ноги его не лишены определенной распущенности. Маленькие ножки мрака чуть ли не мельтешили, едва ль не приплясывали, большие же плюхали, порождая ступнями эхо, игриво и беззаботно, как будто приятеля хлопали по спине.

Впрочем, он не был таким уж веселым, этот огромный, сочлененный дракон. Ибо имелись у него две ноги, шагавшие не столь бойко, как прочие. Обе принадлежали Кличбору.

Как ни приятно быть Школоначальником, перемены в образе жизни, сопряженные с новым постом, уже досаждали старику. И все-таки разве не проглядывала в нем большая, нежели прежде, внушительность? Разве теперь он владел собою не в большей мере? Суровость и грусть проступали в лице его. Словно пророк, вел он своих подчиненных к покоям. Ихпокоям, больше уже не его.Вступив в должность Школоначальника, он лишился комнаты над Профессорскими Покоями, которую занимал три четверти жизни. Только ему из всех Профессоров предстояло вернуться назад, когда он сопроводит подчиненных на строго отмеренное расстояние и в одиночестве направиться в расположенную над Залой Наставников начальственную спальню.

Со времени, когда он впервые облачился в зодиакальную мантию высшего должностного лица, для него наступила трудная пора. Выиграл ли он в борьбе за власть или проиграл? Он жаждал уважения, но любил также и праздность. Время рано или поздно покажет, суждено ли благородству царственной главы Кличбора стать символом его руководящего положения. Пусть он и признанный начальник штата учителей, но коридоры Горменгаста топчет наравне с последним из учеников. Ему надлежит быть мудрым, строгим, но великодушным. Его должны уважать. То-то и оно… уважать.Не означает ли это, что работать придется сверх привычного?.. В его-то возрасте?..

Возбуждение, обуревавшее многоразличные ноги дракона, явственно проступило, лишь когда Профессора расстались с Залой Наставников, а заодно – и со своими обязанностями. Ибо труды их в классных комнатах Горменгаста на этот день завершились, и если они ценили что-то превыше всего, если Профессорские сердца влеклись хоть к чему-то, так это – к сладкому трепету, с которым Профессора каждодневно в пять часов возвращались к своим обителям.

Они уже вдыхали сокровенный воздух своих владений. Укромные улыбки играли на их лицах. Они приближались к миру, который понимали – не головами, но немым, упоенным, атавистическим разумением костного мозга.

Впереди долгий вечер. Пятнадцать часов не придется им видеть ни единого мальчишки с измазанной чернилами рожей.

С глубокими вздохами множества грудей гидроглавый дракон приблизился к каменной лестнице. За хвостом его, под сводчатым потолком длинного коридора, висела, скручиваясь кольцами, неосязаемая змея трубочного дыма.

Почти неприметное расширение коридора теперь уже бросалось в глаза. Движения Профессоров стали менее стесненными, дракон начал распадаться на куски. Расширение коридора обратилось в нечто необычайное, ибо перед Профессорами раскинулась величавая перспектива деревянных полов, тянувшаяся до места, в котором стены (отстоящие здесь одна от другой футов на сорок) резко расступались в обе стороны, охватывая нависшую над лестничным маршем просторную деревянную террасу. Марш был изрядно широк, и в распоряжении сходящих по нему Профессоров имелось достаточно места, которое они могли бы заполнить (явись им подобная прихоть), но, тем не менее, хоть вольность их повадки и возросла – ноги затопали шибче и замелькали шустрее, – у подножия лестницы снова образовался затор: обойти древний турникет и попасть в расположенную за ним ветхую палату не составляло никакого труда, да только обычай требовал, чтобы в нее проникали непременно сквозь турникет.

Наклонная кровля над лестницей пребывала в состоянии распада, зашедшего так далеко, что свет обильно лился в ее проломы, ложась золотистыми лужами по всему огромному маршу с его невысокими ступенями и широкими террасками плоского камня.

И вот теперь, после непростого пути из Залы Наставников, Великий Турникет задержал Профессоров.

Впрочем, спешить им было некуда. Не было ни толкотни, ни ажитации. Профессора вернулись домой. Апартаменты, окружавшие маленький квадратный дворик, ожидали своих хозяев. Ну, придется задержаться чуть дольше, чем хотелось бы, и что с того? Долгий, успокоительный, архаический, ностальгический, миндалем веющий вечер лежал впереди, а за ним – долгая, исполненная уединения ночь, после которой лязганье колокола разбудит их, и день, состоящий из пометок перьями и ногтями, шпаргалок и разбитых очков, чернил и чисел, береговых линий, предлогов, перешейков и проб, бумажных галок, пробирок, рогаток, химикалий и призм, дат, сражений, ручных белых мышей и сотен еще не сформировавшихся, гораздых на выдумки, недоумевающих лиц с красными, обветренными ничего не слышащими ушами, не завяжется снова.

Люди в мантиях и плоских ученых шапочках неспешно, почти величаво,проследовали один за другим через огромный красный турникет, гуськом втекая в лежащую за ним палату.

Впрочем, Профессора по большей части стояли стайками или сидели на нижних ступеньках, ожидая, когда наступит их черед проследовать через «турник». Торопливости никто не выказывал. Спешить некуда. Кое-где можно было приметить ученого мужа, привольно улегшегося на одной из ступенек или каменных площадок. Там и сям небольшие группки их, подобрав мантии, сидели, точно туземцы, на корточках. Кто-то – в тени, и эти казались очень темными, будто бандиты в неясном свете; кто-то – рисуясь силуэтами на фоне дымчатых, золотистых столбов солнечного света; кто-то – стоя, как бы оцепенев, в последних проливавшихся сквозь дырявую кровлю лучах.

Маленький мускулистый господин в бороде лопатой, покачиваясь, спускался по широким ступеням на руках. Голова его была по большей части укрыта от взглядов спадающей мантией, так что ему приходилось не только поддерживать тело в равновесии, но и нащупывать невидимыми руками край каждой ступени. Правда, время от времени голова выставлялась из складок мантии, и борода ненадолго показывалась грубой черной лопатой в нескольких дюймах от ступеней.

Среди тех немногих, кто озадаченно наблюдал за ним, не было никого, не видавшего это представление уже сотни раз. Некто, долгоногий и долгорукий, сидел, подобрав к синеватой челюсти колени и рассеянно поглядывая на силуэты коллег, сбившихся в кучку под роящимися золотыми пылинками. Если бы он сидел к ним поближе и не был так углублен в свои мысли, то, пожалуй, расслышал бы кое-какие странноватые восклицания.

Впрочем, он ясно видел, что в центре этой отдаленной группы некто приземистый и опрятный раздает коллегам что-то похожее на маленькие кусочки плотной бумаги.

Собственно, это они и были. Бойкий Перч-Призм распределял пригласительные билеты, доставленные ему в тот день особым нарочным.

Ирма и Альфред Прюнскваллоры

надеются иметь удовольствие

увидеть……………………..

числа……………….. (и проч.)

Приглашенные один за другим получали карточки и ни единый Профессор не смог воздержаться от удивленного аха либо хмыка или хотя бы прищура.

Некоторые были ошеломлены до того, что им на недолгий срок, пока не выровнится биение сердца, пришлось опуститься на ступени.

Стриг и Сморчикк уже принялись, постукивая по зубам позолоченными краешками приглашений, строить догадки относительно потаенного психологического смысла таковых.

Трематод, широкий безгубый рот которого изрыгал бесконечные клубы густого, облаковидного дыма, понемногу приготовлялся украсить исхудалое лицо свое гигантской улыбкой.

Фланнелькот взволновался до того, что жалко было смотреть, и уже пытался стереть с уголка карточки, каковую он решил всенепременно обрамить, нечистый след от большого пальца.

Кличбор стоял, отвесив массивную, как у пророка, нижнюю челюсть.

Общее число пригласительных билетов равнялось шестнадцати. Приглашены были все, вхожие в Кожаную Комнату.

Их, приглашения, то есть билеты, доставили, когда в Профессорской из учителей находился только Перч-Призм, отчего он и вызвался лично вручить билеты всем прочим.

Длинный кожистый рот Опуса Трематода вдруг распахнулся на лошадиный манер, и по испещренному солнцем помещению раскатился вой мертвенного веселья.

Десятка два плоских шапочек поворотились к нему.

– Ну, право же, – произнес резкий, отчетливый голос Перч-Призма. – Право же, дражайший Трематод! Разве так полагается принимать приглашение от дамы? Давайте-ка, прекратите.

Однако Трематод уже ничего не слышал. Мысль о приглашении на прием, устраиваемый Ирмой Прюнскваллор, каким-то образом пробилась сквозь самую чувствительно-тонкую область его грудобрюшной преграды, и он завывал и завывал, пока не лишился дыхания. Сипло пыхтя, припав к турникету, Трематод даже по сторонам не смотрел: он еще не покинул мир своего веселья; он, впрочем, сумел заново поднести пригласительный билет к влажным, галечным глазам, но лишь для того, чтобы раззявить в новом пароксизме широченную пасть – даром что все запасы смеха были уже исчерпаны.

Поросячьи черты Перч-Призма выразили подобие снисхождения, как если бы он понимал чувства господина Трематода, но был, при всем том, удивлен и рассержен присущей коллеге неотесанностью.

В пользу Перч-Призма можно сказать, что при всем его стародевичестве, при слишком отчетливом и неприятно педантичном выговоре, он обладал развитым чувством смешного, нередко заставлявшим его хохотать, когда разум и гордость взывали совсем к иному.

– Ну-с, а наш Школоначальник? – спросил он, оборотясь к персоне, так и стоявшей с ним рядом, распахнув, будто могила, зев. – Интересно узнать, что думает он. Что думает обо всем этом наш Школоначальник?

Кличбор испуганно дрогнув, очнулся. Он огляделся вокруг с меланхоличным величием занемогшего льва. Затем сообразил, что рот разинут, и закрыл его – неторопливо, дабы никто не подумал, что он станет из-за кого-то там спешить.

Он скосил безучастный взгляд на Перч-Призма, заносчиво глядевшего на него снизу вверх, постукивая лоснистой карточкой по блестящему ногтю большого пальца.

– Драгоценнейший Перч-Призм, – произнес Кличбор, – какое вам, спрашивается, дело до моей реакции на то, что, в конце-то концов, не такая уж в моей жизни и редкость? Вполне возможно, знаете ли, – продолжал он, изъяснясь слогом по-прежнему тяжеловесным, – весьма и весьма возможно, что в молодые годы мои я получал больше приглашений на разного рода торжества, нежели когда-либо получили или могли когда-либо надеяться получить за всю вашу жизнь вы.

– Ну а я о чем? – отозвался Перч-Призм. – Потому-то нам ваше мнение и интересно. Тут нам только Школоначальник и способен помочь. Что может быть более осведомительным, нежели получение сведений из надежнейшего источника, из уст самой, как принято выражаться, скаковой кобылки?

Присущая Перч-Призму опрятность мышления уже заставила его пожалеть, что слова эти обращены не к Опусу Трематоду – рот Кличбора, хоть и мало имевший в себе человеческого, на лошадиный нисколько не походил.

– Призм, – ответил Кличбор, – в сравненьи со мною, вы – человек молодой. Но не настолько, чтобы совсем ничего не ведать о нормах пристойного поведения. Будьте любезны, при всем вашем, достойном, скорее, свиномордой змеи, отношении к жизни, отыскать в душе место, по меньшей мере, для одного проявления деликатности, а именно: извольте обращаться ко мне в манере не столь оскорбительной. Я не позволюпререкаться со мной. Моим подчиненным надлежит усвоить это раз и навсегда. И я не желаюбыть третьим лицом единственного числа. Я стар, допускаю. Но я, тем не менее, здесь. Здесь! – рявкнул он, – и стою на тех же каменных плитах, что и вы, наставник Призм. И я существую, черт подери! со всеми моими правами на то, чтобы со мной говорили и титуловали меня подобающим образом.

Он закашлялся и потряс львиной своей головой.

– Смените идиоматику, мой юный друг, либо грамматическое время, и одолжите мне носовой платок, чтобы прикрыть голову: она у меня раскалывается от этого солнца.

Перч-Призм немедля извлек синий шелковый платок и накрыл им раздраженную, величавую главу.

– Бедный, старый, колючий Кличбор, бедный, старый кусака, – задумчиво шептал он на ухо старику, завязывая узелки на свисающих со старческой головы уголках платка. – Ведь это именно то, что ему нужно, так пусть же он состоится – дикий разгул у Доктора, ха-ха-ха!

Кличбор, раздвинув вяловатые губы, улыбнулся. Никогда не удавалось ему надолго выдерживать поддельное достоинство; впрочем, он сразу вспомнил о своем положении и произнес замогильно властным голосом: