Текст книги "Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху"

Автор книги: Мэри Калдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

В Индии, где демократия продержалась почти весь период после получения независимости, использование в 1970-х годах партией конгресса индуистских ритуалов и символов проложило дорогу новым формам политической мобилизации на основе идентичности, а именно религии^74.

Многие из этих государств были определенно интервенционистскими. По мере того как в 1970-х годах иностранная помощь стала замещаться коммерческими займами, по мере возрастания внешнего долга и введения программ «структурной перестройки», государственные доходы сократились и, как и в бывших коммунистических странах, интенсифицировалась политическая конкуренция за контроль над ресурсами. Окончание холодной войны означало сокращение иностранной помощи таким странам, как Заир или Сомали, которые на тот момент считались стратегически важными. В то же время давление, имевшее своей целью демократизацию, вызывало все более отчаянные усилия сохранить власть, зачастую при помощи подстегивания этнической напряженности и других форм политики идентичности. Рост исламских движений на Ближнем Востоке был обусловлен разочарованием в светских националистических постколониальных режимах.

Вследствие событий 1989 года даже в развитых странах стала гораздо нагляднее эрозия легитимности, обусловленная снижением автономии национального государства и коррозией традиционных, зачастую связанных с промышленностью источников социальной сплоченности. Была подорвана специфичная западная идентичность, определявшаяся отношением к советской угрозе, поскольку защищать демократию становится труднее, если не ссылаться на ее отсутствие в других местах. Действительно, риторику «войны с террором» можно рассматривать как способ переизобретения этой характерной западной идентичности. Не менее значим и растущий консенсус крупных политических партий, так как в контексте глобализации и господствующей идеологии, выдвигающей на первый план бюджетную дисциплину и контроль над инфляцией, сужается простор для принципиального различия политических позиций по экономическим и социальным вопросам. Национализм или семена национализма, такие как законы о предоставлении убежища или движение против иммиграции, эксплуатируются в качестве политических форм дифференциации партий. В последние годы крайне правые партии умудрились захватить значительную часть голосов в таких местах, как Франция, Нидерланды, Бельгия и другие страны. В США Республиканская партия намеренно наращивает ряды своих избирателей за счет фундаменталистских христианских церквей и недавно возникшего «Движения чаепития». В Австралии с платформой, явно направленной против политики приема беженцев, к власти пришла Консервативная партия. Особый вес ксенофобские идеи приобрели вследствие событий 11 сентября в связи с ростом чувства незащищенности.

Конечно, западные страны не разделяют опыт коллективистского авторитаризма, хотя некоторые регионы, такие как Северная Ирландия, где сильна партикуляристская политика, как правило, являются регионами со слабой демократией. Активное гражданское общество обычно уравновешивает недоверчивое отношение к политикам, отчуждение от политических институтов, обеспечивающее потенциальную основу для популистских тенденций чувство апатии и тщетности. Как бы то ни было, «выделение» новых космополитических классов с фрагментацией и зависимым положением тех, кто отлучен от выгод глобализации, характерно также и для развитых промышленных стран.

Другой главный источник новой политики идентичности – это чувство незащищенности, обусловленное глобализацией, особенно ускоренной урбанизацией и параллельной экономикой. В значительной степени это может быть отнесено на счет неолиберального курса, осуществлявшегося в 19801990-х годах (макроэкономическая стабилизация, дерегулирование и приватизация), который фактически представлял собой ускорение процесса глобализации. Этот курс увеличил численность безработных, повысил уровень истощения ресурсов и неравенства доходов, привел к ускоренной урбанизации и усилил миграцию из деревни в город, а также из-за рубежа. Эти изменения в свою очередь подготовили среду для растущей криминализации и создания коррупционных сетей, сетей из участников черного рынка, торговцев оружием и наркотиками и т. д. В обществах, где государство контролировало значительные сегменты экономики и где не существует самоорганизующихся рыночных институтов, политика «структурной перестройки» или «перехода» фактически означает отсутствие всякого рода регулирования. Рынок сам по себе не означает появления новых автономных производственных предприятий; он означает коррупцию, спекуляцию и преступления. Новые группы теневых «бизнесменов», зачастую связанные с разлагающимся институциональным аппаратом посредством различных форм взяточничества и «инсайдерских» сделок, заняты своего рода первоначальным накоплением – расхищением земли и капитала. Они пользуются языком политики идентичности для выстраивания альянсов и легитимации своей деятельности. Часто эти сети связаны с войнами, например в Афганистане, Пакистане и больших частях Африки, и с дезинтеграцией военно-промышленного комплекса в результате холодной войны. Они нередко имеют транснациональный характер и участвуют в международном обороте незаконных товаров, иногда посредством связей в диаспоре.

Помимо этого, религиозные институты или гуманитарные организации, связанные с националистическими или религиозными партиями, нередко предоставляют единственную систему социальной защиты, которая доступна недавно прибывшим мигрантам из сельской местности или из других стран. Подобным образом, учитывая наличную экономическую политику, частью которой становится урезание социальных расходов, в том числе на образование, идет рост религиозных школ и общинных организаций.

Типичный феномен – новые молодежные банды, новые искатели приключений, добывающие средства на существование насилием или угрозами насилия, приобретающие излишки оружия на черном рынке или посредством разграбления военных складов; их власть либо основана на партикулярист-ских сетях, либо они с помощью партикулярист-ских притязаний стремятся добиться авторитета. Эти сети могут включать в себя боевиков Закавказья, которые захватывают заложников, чтобы обменять их на еду, оружие, деньги, других заложников и даже тела погибших, мафиозные круги в России, новых казаков, которые обрядились в казацкую униформу для того, чтобы «защищать» русскую диаспору в ближнем зарубежье, группы ополченцев-националистов из числа неработающей молодежи в Западной Украине или Западной Герцеговине. Все эти группы подпитываются, подобно стервятникам, за счет останков теряющего целостность государства и за счет фрустраций и негодования бедняков и безработных. Такую же породу беспокойных политических авантюристов можно обнаружить в зонах конфликта в Африке и Южной Азии25.

В той или иной степени новая политика идентичности объединяет в себе эти два источника партикуляризма. Бывшие административные или интеллектуальные элиты вступают в союз с пестрым сборищем авантюристов с задворок общества, чтобы в целях захвата и сохранения власти мобилизовать исключенных и покинутых, отчужденных и незащищенных. Чем сильнее чувство незащищенности, чем сильнее поляризация общества, тем меньше свободного места для альтернативных объединяющих политических ценностей. В военных условиях такие альянсы цементируются общей причастностью к военным преступлениям и взаимной зависимостью от непрерывного функционирования военной экономики. План массового геноцида в Руанде был способом, благодаря которому экстремисты из хуту могли удержаться во власти, учитывая экономический кризис и международное давление, имевшее своей целью демократизацию. Эксперты из НПО Africa Rights говорят: «Целью экстремистов было вовлечь в убийства всю массу простых хуту. Таким образом каждый был бы запятнан кровью геноцида. Назад пути уже не было бы»^{75. Интенсификация войны в Кашмире, в которую втянулись и афганские моджахеды, создала поляризацию между индуистами и мусульманами, и эта поляризация все сильнее вытесняет синкретические традиции и общие узы, основанные на кашмирской идентичности,– кашмирияте76. Одним из объяснений буйства националистических настроений в бывшей Югославии является тот факт, что там сконцентрировано все разнообразие источников новой политики идентичности: в бывшей Югославии была самая вестернизированная, более того, космополитическая элита по сравнению со всеми остальными восточноевропейскими странами, чем углублялась обида исключенных; страна пережила националистическую бюрократическую конкуренцию, типичную для централизованного государства в состоянии упадка; и, поскольку она была поставлена в условия перехода к рынку раньше, чем другие восточноевропейские страны, ее параллельная экономика была лучше развита. Даже с этими предпосылками потребовалась жесточайшая война, чтобы сформировать ту ненависть, на основе которой можно было бы реконструировать какие-то исключительные идентичности.}

Новая форма политики идентичности часто трактуется как некий откат в прошлое, возвращение к досовременным идентичностям, временно вытесненным или подавленным модернистскими идеологиями. Это, конечно, именно тот случай, когда новая политика эксплуатирует ресурсы памяти и истории и когда восприимчивее к этой новой политике оказываются определенные общества с наиболее укрепившимися культурными традициями. Однако, как я уже сказала, на самом деле имеет значение недавнее прошлое и, в частности, влияние глобализации на политическое выживание государств. Кроме того, эта новая политика обладает абсолютно новыми, современными атрибутами.

Прежде всего, она не только вертикальна, но и горизонтальна, не только национальна, но и транснациональна. Почти во всех новых национализмах, благодаря возросшей интенсивности средств сообщения, диаспоры играют гораздо более важную роль, чем раньше. Эмигрантские националистические группы, замышлявшие в парижских или лондонских кафе планы освобождения своей страны, были всегда. Однако ввиду масштабов эмиграции, легкости путешествий и распространения электронных средств сообщения такие группы стали гораздо крупнее и гораздо значительнее. Существует два типа диаспор. С одной стороны, есть меньшинства, живущие в ближнем зарубежье, которых страшит их уязвимость перед лицом местного национализма и которые зачастую демонстрируют больший радикализм, нежели те, кто живет на родине. Они представлены, например, сербами, живущими в Хорватии и Боснии и Герцеговине, русскими меньшинствами во всех новых экс советских республиках, венгерским меньшинством в Воеводине, Румынии, Украине и Словакии, тутси, живущими в Заире или Уганде. С другой стороны, есть живущие вдали, зачастую в новых «плавильных котлах», группы недовольных, которые находят утешение в фантазиях о своем происхождении, часто весьма далеких от действительности. Идея сикхской родины Хали-стана, мысль об объединении Македонии и Болгарии, требование независимой Рутении – все это пошло от диаспор в Канаде. Поддержка Ирландской республиканской армии (ИРА) американцами ирландского происхождения, силовой конфликт между греческой и македонской общинами в Австралии и давление со стороны хорватских групп в Германии с требованием признания Хорватии – вот дальнейшие примеры влияния диаспор.

Определяющую роль диаспора играла у косовских албанцев, особенно в Германии и Швейцарии. Из страны уехало много тех, кто принимал участие в протестах и студенческих демонстрациях в начале 1980-х годов. В 1990-х годах с полумиллиона косовских албанцев, живших и работавших за границей, взимался трехпроцентный подоходный налог. Кроме того, из Швейцарии велись албаноязычные телевизионные передачи и их могли принимать те косовские албанцы, у которых были спутниковые тарелки. После 1997 года стал возможен рост влияния АОК (Армии освобождения Косова), так как многие представители албанской диаспоры, прежде бывшие сторонниками ненасильственного националистического движения, стали поддерживать АОК.

От групп, живущих в диаспоре, идут идеи, деньги, оружие и «ноу-хау» – зачастую с непредсказуемыми последствиями. Среди тех, кто сочиняет новые националистические манифесты, встречаются эмигранты-романтики, иностранные наемники, дельцы и инвесторы, владельцы пиццерии из Канады и т. д. Радха Кумар описала ту поддержку, которую живущие в США индийцы оказывают индуистским фундаменталистам: «Оторванные от страны происхождения, зачастую живущие чужаками на чужой земле, в одно и то же время чувствующие себя лишенными своей культуры и виноватыми в том, что убежали от проблем „дома“, эмигранты обращаются к национализму диаспор, не сознавая того насилия, которое их действия могут непреднамеренно запустить»2^{77. Транснациональные сети того же рода можно обнаружить и среди религиозных группировок. Хорошо известно о связях между исламскими общинами, однако контакты подобного рода существуют и между другими религиозными группами. Я была в кабинете так называемого министра иностранных дел Южной Осетии, отколовшегося региона Грузии, и на стене у него висел портрет лидера боснийских сербов Караджича. Он объяснил, что получил этот портрет от делегации Республики Сербской, когда был на встрече православных христиан.}

К тому же в результате улучшения образования и роста численности образованных классов, равно как вследствие появления новых технологий, сильно выросла способность к политической мобилизации. Многие объяснения того, почему политический ислам набирает силу, акцентируют внимание на появлении в недавнее время слоя образованных горожан, зачастую исключенных из сфер власти, на увеличении числа исламских школ и расширении аудитории газет2®. Новые «воображаемые сообщества» создаются благодаря росту грамотности среди носителей местных языков, вкупе с распространением газет таблоидного типа, нацеленных на местные сообщества, а также благодаря радио и телевидению на родных языках, охватывающих людей, у которых до сих пор нет привычки читать; в этом же ряду СМС-рассылки, доступ к веб-сайтам и форумам в Интернете, циркуляция видеофильмов. Эти новые формы электронной коммуникации предоставляют быстрые и эффективные способы распространения партикуляристского послания. В особенности электронные медиа имеют авторитет, не сравнимый с влиянием газет; в Африке есть места, где радио считается «магией». Хождение кассет с проповедями воинствующих исламских проповедников, использование радио «ненависти» для подстрекания людей к геноциду в Руанде, веб-сайты, прославляющие зверства, контроль над телевидением со стороны националистических лидеров в Восточной Европе – все это образует механизмы ускорения темпов политической мобилизации.

Космополитизм versus партикуляризм

Энтони Смит в своей книге «Нации и национализм в глобальную эпоху» полемизирует со взглядом, что национальные государства – это анахронизм . Он утверждает, что новым глобальным классам

29. См.: Roy Oliver. The Failure of Political Islam. London: Taurus,

1994; см. также: Gellner Ernest. Postmodernism, Reason and Religion. London and New York: Routledge, 1992.

30. Smith A. D. Nations and Nationalism in a Global Era. Cambridge:

Polity, 1996.

по-прежнему необходимо испытывать чувство общности и идентичности, основанное на том, что он называет «этническими общностями», чтобы преодолеть отчуждающее влияние их научно-технического универсализирующего дискурса. И он критикует, называя его модернистской ошибкой, мнение, согласно которому национальные государства—это искусственный и временный курс, перевалочный пункт в эволюции к глобальному обществу. Новый национализм он считает свидетельством стойкости этнических общностей и предлагает позитивно взглянуть на культурный сепаратизм, который понимается им как некий способ более надежного утверждения национальных государств на основе господствующей этнической общности, позволяющий им при этом воспринимать и гражданские идеалы.

Вполне возможно, что новые партикулярист-ские идентичности сохранятся надолго, что они являются выражением нового постмодернистского культурного релятивизма. Однако сложно утверждать, что в них мы имеем некую основу для гуманистических гражданских ценностей, именно потому что они не способны олицетворять собой проект прогрессивного толка, отвечающий новому глобальному контексту. Главным следствием глобализации является то, что территориальный суверенитет больше не достижим. Попытки вернуть власть в границах отдельного пространственного домена в дальнейшем будут лишь подрывать возможности влиять на события. Это не означает, что новая форма партикуляристской политики идентичности исчезнет. Скорее это рецепт для новых замкнутых хаотичных малых государств, границы которых постоянно оспариваются и выживание которые зависит от продолжения насилия.

Партикуляристы не могут обойтись без тех, кто носит иной ярлык. Глобализация, как подразумевает само это имя, глобальна. Повсюду, в той или иной степени, те, кто пользуется преимуществами глобализации, вынуждены разделять одну территорию с теми, кто исключен из участия в ее выгодах, но на ком тем не менее глубоко отразились ее негативные последствия. И проигравшие, и выигравшие нужны друг другу. Ни один клочок земли больше не может изолироваться от внешнего мира, каким бы малым или большим он ни был.

Конечно, можно предвидеть новый рост значения региональной и локальной политики (и это уже происходит, особенно на Ближнем Востоке), некую претензию на более полную демократическую подотчетность различных структур на региональном и локальном уровнях. Однако если подобным притязаниям суждено иметь благополучный исход, им не обойтись без глобального контекста; надо, чтобы они несли с собой большую открытость и больший доступ к глобальным уровням управления и основывались на более полной демократической подотчетности всех обитателей той территории, о которой идет речь, а не только тех, кто носит некий конкретный ярлык. Таким образом, необходимо, чтобы этот тип политики встроился бы в то, что можно описать как космополитическое политическое сознание.

Под космополитизмом я не подразумеваю отказ от идентичности. Напротив, я имею в виду торжество многообразия различных идентичностей по всему свету, принятие и, более того, воодушевление по поводу множественных пересекающихся идентичностей, в то же время приверженность идее равенства всех человеческих существ и уважения человеческого достоинства. Этот термин восходит к кантовскому понятию «права гражданина мира», которое сочеталось с признанием отдельных суверенитетов; таким образом, он согласует и универсализм, и многообразие. Кваме Энтони Ап-пиа говорит о «космополитическом патриоте» или «укорененном космополите, привязанном к своему собственному дому с его собственной культурной спецификой, которому тем не менее в радость существование разных людей». Он отличает космополитизм от гуманизма, «потому что космополитизм – это не просто ощущение того, что всякий человек имеет значение. Дело в том, что космополит относится с уважением еще и к тому факту, что человеческое бытие складывается по-разному в разных местах, тогда как гуманизм, напротив, согласуется с желанием всемирной гомогенности»^78!.

Можно выделить два возможных источника космополитического политического сознания. Один источник – это своего рода космополитизм сверху, он заметен в множащихся международных организациях, часть которых, в особенности ЕС, наращивает надгосударственные полномочия. У этих институтов формируется своя собственная логика и свои внутренние структуры. Они не берутся за ту или иную деятельность, используя собственные ресурсы, а санкционируют ее осуществление другими. Их функционирование осуществляется посредством комплексного партнерства, соглашений о кооперации, переговоров и посредничества с другими организациями, государствами и частными или полугосударственными группами. Их деятельность ограничена недостатком ресурсов и в связи с этим межправительственными договоренностями, которые делают ее крайне сложной, вынуждая действовать на основе отнимающих время и зачастую неудовлетворительных компромиссов. Во многих этих институтах работают преданные делу сотрудники-идеалисты. Они заинтересованы в поиске альтернативных источников легитимности для своих, порой внушающих разочарование, глав государств.

Другой источник – это то, что можно было бы описать как космополитизм снизу: новые общественные движения, равно как и то, что в 1990-х годах стали называть неправительственными организациями (НПО). Эта новая форма активизма развилась с начала 1980-х годов главным образом в ответ на новые глобальные проблемы, но особенно явно она проявилась вслед за финансовым кризисом и кризисом авторитаризма на Ближнем Востоке в политике площадей, палаточных городов и Facebook. Предтечами этих новых движений были общественные форумы, появившиеся в начале 2000-х годов. Одиннадцать миллионов человек, которые 15 февраля 2003 года вышли по всему миру на демонстрацию против войны в Ираке, подтвердили рост такой формы организации. Конечно, не всякий участник этих мероприятий – космополит. Многие являются жаждущими возвращения к национальному государству антиглобалистами, которые ради общей цели время от времени объединяются с группами, связанными с политикой идентичности, например националистами или исламистами на Ближнем Востоке.

В настоящий момент космополитизм и партикуляризм сосуществуют бок о бок на одном и том же географическом пространстве. Космополитизм, как правило, более широко распространен на Западе и менее – на Востоке и Юге. Однако по всему миру, в отдаленных деревнях и городах, можно встретить людей обоего сорта. В новых партикуляристских конфликтах становятся заметны группы бесстрашных людей, которые стараются противостоять войне и эксклюзивизму,—это и местные жители, зачастую женщины, и те, кто добровольно приезжает из-за рубежа, чтобы оказать гуманитарную помощь, оказать содействие в качестве посредников и т. д. Местные группы набирают силу в той степени, в какой они могут получить доступ к транснациональным сетям или поддержку и защиту с их стороны.

Войны сужают пространство для развития космополитизма. Партикуляризмы того или иного рода нужны друг другу для поддержания в силе своих исключительных идентичностей; отсюда вытекает парадоксальное сочетание конфликта и кооперации. Именно космополитизм оспаривает призыв партикуляризма, и мишенями в войнах часто становятся люди, олицетворяющие гуманные гражданские ценности. Более того, война как таковая может быть понята как некая форма политической мобилизации, сама создающая небезопасную среду, где процветают партикуляристские группы. Зоны конфликта становятся «черными дырами» – прибежищами для фанатиков и уголовников, взращивающими новый терроризм. Появляются все новые и новые отгораживающиеся от остального мира зоны, такие как Сомали или Афганистан, а теперь еще и Ирак, где разрозненные гуманитарные учреждения с осторожностью прокладывают себе путь переговорами и взятками, чтобы помочь нуждающимся. Некоторые полагают, что подобные ситуации – предвестники будущего для большей части стран мира32. Ничто так не поляризует, как наси-

32. См.: Kaplan Robert D. The coming anarchy // Atlantic Monthly. February 1994.

лие, и ничто с большей вероятностью не вызывает разочарование в утопичных инклюзивных проектах. «Сараево – это будущее Европы. Это конец истории»,– так часто говорили лишившиеся иллюзий сараевские космополиты. Но политика никогда не является чем-то предопределенным. Можно ли представить себе какое-то иное будущее – это в конечном счете вопрос выбора.

5. Глобализированная военная экономика

яющую себе все и автаркическую, как это и было в тотальных войнах XX века. Административные структуры централизируются для повышения эффективности войны и максимизации денежных поступлений, идущих на ее ведение. Как можно большее количество людей мобилизуется для участия в военно-экономической деятельности либо в качестве солдат, либо производя оружие и продукты первой необходимости. Как бы то ни было, военные усилия обеспечивают самодостаточность, хотя во Второй мировой войне Великобритания и Советский Союз получали помощь по ленд-лизу от США. Главная цель военно-экономической деятельности – максимизировать применение силы, вступить в сражение и разбить врага.

ЕРМИН «военная экономика» обычно обо-

начал систему – централизованную, подчи-

Новый тип военной экономики представляет собой практически диаметральную противоположность. Новые войны – это «глобализированные» войны. Они подразумевают фрагментацию и децентрализацию государства. Если говорить о населении, то его участие незначительно, так как, с одной стороны, не оплачивается в достаточной мере, а с другой – воюющим сторонам недостает легитимности. Внутреннее производство падает, поэтому военные усилия серьезно зависят от уровня местного хищничества и внешней поддержки. Сражения редки, насилие направлено в основном против гражданского населения, а кооперация между воюющими фракциями – обычное дело.

У тех, кто мыслит войну в восходящих к Клаузевицу традиционных терминах, базирующихся на внятных геополитических целях, не получится понять подспудную заинтересованность неких кругов (как политическую, так и экономическую) в продолжении войны. Они, как правило, предполагают, что политические решения могут быть найдены вне какой-либо необходимости обращаться к подспудной экономической логике. В то же время те, кто признают, что традиционное восприятие войны не улавливает сути дела, и видят запутанный характер политических, социальных и экономических отношений, проявляющийся в этих войнах, обычно приходят к заключению, что данный тип насилия можно приравнять к анархии. Максимум, что можно сделать в этих обстоятельствах,– это лечить симптомы, например, посредством гуманитарной помощи.

В этой главе я высказываю свое мнение: для того чтобы что-то решить по поводу возможных альтернативных подходов, мы можем проанализировать типичную политэкономию новых войн. Более того, следствием такого анализа является то, что многие благонамеренные усилия различных международных участников, базирующиеся на унаследованных предположениях относительно характера войны, могут оказаться контрпродуктивными. Попытка разрешения конфликтов сверху, возможно, лишь упрочит легитимность воюющих партий и даст время для пополнения сил; гуманитарная помощь, возможно, окажется вкладом в функционирование военной экономики; войска по поддержанию мира, возможно, утратят легитимность – либо своим невмешательством, когда совершаются ужасающие преступления, либо становясь на сторону групп, совершающих такие преступления.

В первом разделе я описываю различные боевые формирования, типичные для современных войн, и то, как они возникли на фоне дезинтеграции формальных структур обеспечения безопасности государства. Затем я анализирую модели насилия и сам характер военной стратегии, а также то, каким образом они выросли на почве тех конфликтов, которые разворачивались во время и после Второй мировой войны, рассматривая их как некую реакцию или некий способ справиться с проблемами характерной для Нового времени войны с применением обычных вооружений—я имею в виду партизанскую войну, борьбу с повстанцами и конфликты «низкой интенсивности» 1980-х годов. Далее я рассматриваю, как эти боевые формирования обзаводятся ресурсами для ведения новых войн, а также взаимодействие между новой моделью насилия и теми социальными отношениями, которые порождает обстановка войны. В заключительном разделе я описываю, как обычно распространяются новые войны или, точнее, социальные условия новых войн.

Приватизация вооруженных сил

Термины вроде «несостоятельный» (failed), «частично недееспособный» (failing), «хрупкий», «слабый» или «коллапсирующий» все чаще используются для описания стран со слабой или несуществующей центральной властью; классические примеры – Сомали и Афганистан. Некоторые исследователи полагают, что многие африканские страны никогда не обладали государственным суверенитетом в том смысле, как он понимается в Новое время, а именно не только «бесспорным практическим контролем над определенной территорией, но и наличием административных механизмов по всей стране и верности населения идее самого государства»^{79. Одна из ключевых характеристик частично недееспособных государств – потеря контроля над инструментами физического принуждения и фрагментация самих этих инструментов. Запускается дезинтеграционный цикл; он представляет собой практически полную противоположность интеграционному циклу, посредством которого были основаны нововременные государства. Крушение способности поддерживать практический контроль над территорией и распоряжаться лояльными народными массами бьет по возможностям сбора налогов и значительно ослабляет доходную базу государства. Помимо этого, дополнительной брешью в государственных доходах становятся коррупция и режим личной власти. Зачастую правительство уже не может позволить себе использовать надежные формы сбора налогов; иногда для этого привлекаются частные агентства, которые получают часть выручки,– точно так же, как это происходило в Европе в XVIII веке. Широко распространено уклонение от уплаты налогов как по причине утраты государством легитимности, так и в связи с появлением новых сил, требующих денег за «крышевание». Это приводит к внешнему давлению с целью урезания государственных расходов, что еще больше сокращает потенциал для обеспечения контроля и поощряет фрагментацию воинских формирований. Кроме того, внешняя помощь предполагает экономические и политические реформы, на осуществление которых многие из этих государств конституционно не способны. Затягивающая спираль утраты государственных доходов и легитимности, растущего беспорядка и военной фрагментации образует тот контекст, в котором имеют место новые войны. Фактически «несостоятельность» государства сопровождается ростом приватизации насилия.}

Обычно новые войны характеризуются множественностью типов боевых формирований, как частных, так и общественных, государственных и негосударственных, либо их определенного рода смешением. Чтобы не усложнять, я выделяю пять основных типов: регулярные вооруженные силы или остатки таковых; военизированные группы; отряды самообороны; иностранные наемники; наконец, регулярные иностранные войска в основном под эгидой международного сообщества.