Текст книги "Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху"

Автор книги: Мэри Калдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Спор о данных

Главный тезис моей книги базировался не на количественных, а на качественных данных. Мои идеи я выработала, использовав свой непосредственный опыт войн в бывшей Югославии и на Южном Кавказе, и затем опробовала их, проведя как свое собственное исследование на примере войны в Боснии и Герцеговине, так и сравнительные исследования на примере войн в Африке и других местах, выполненные для возглавляемого мной проекта в Университете ООН^м. С тех пор эти знания пополнились исследованием по Ираку и Афганистану. В поддержку своего тезиса о том, что сражения становятся редки и насилие большей частью направлено против гражданского населения, я приводила два количественных утверждения. Я утверждала, что заметно увеличилось число гражданских потерь по отношению к числу военных потерь и что растут масштабы вынужденного перемещения населения на один конфликт.

Как бы то ни было, количественные данные, вопреки утверждениям обратного, по-видимому, подтверждают мои первоначальные интуитивные выводы. Спор о данных касается трех широких областей: количество и продолжительность войн; количество потерь; численность вынужденно перемещенного населения.

Количество и продолжительность войн

Есть три основных источника данных о количестве войн:

14. Mary Kaldor and Basker Vashee (eds). New Wars. London: Pinter, 1997.

• Уппсальская программа данных о конфликтах, которую использует ежегодник Стокгольмского международного института исследований проблем мира (СИПРИ), проект Human Security Report (Доклад о безопасности человека) и Всемирный банк!⁵;

• проект «Корреляты войны» в Мичиганском университете;

• выходящий раз в два года обзор Peace and Conflict Survey, выпускаемый Центром международного развития и управления конфликтами в Университете Мэриленда^.

Все эти собрания данных основываются на предпосылках «старой войны». Чтобы насилие могло считаться войной, как минимум одна из участвующих сторон должна быть представлена государством и должно иметься определенное число боевых потерь. Кроме того, все они проводят различие между внутригосударственной и межгосударственной войной, а некоторые добавили сюда еще суб-государственные и негосударственные категории. И все же мой тезис о новых войнах в целом опирался на предпосылку трудности определения, где государственные, а где негосударственные, где внешние, а где внутренние участники, а стало быть, все эти цифры в действительности не способны уловить природу новых войн.

В частности, акцент на боевых потерях своим контринтуитивным последствием имеет выпадение из поля зрения крупных эпизодов насилия. По словам Милтона Лейтенберга, «в Камбодже между 1975

15. URL: http://www.pcr.uu.se/research/ucdp/program_overview/

16. URL: http://www.cidcm.umd.edu/pc/ и 1978 годом было мало „боевых потерь”, сравнительно немного в Сомали в 1990 и 1991 годах или в Руанде в 1994 году; однако было бы странным, если бы в данные не включили миллион погибших в Камбодже, 350 тысяч – в Сомали и 800 тысяч или более – в Руанде»!⁷.

Тем не менее сведения из этих трех баз данных имеют некоторое отношение к тезису о новых войнах. Все они совпадают в следующих заключениях.

• Фактическое исчезновение войн между государствами.

• Спад всех войн высокой интенсивности, в которых боевые потери превышают тысячу человек в год.

• Спад смертоносности войны, измеряемой в единицах боевых потерь.

• Увеличение продолжительности и/или рост количества рецидивов войн.

• Территориальная близость к другим войнам как фактор риска.

Иными словами, по-видимому, имеет место спад «старых войн», к которым главным образом и относятся эти измерения. Также наблюдается количественный спад гибнущих в сражениях, что согласуется с моим тезисом об уменьшении значения сражений. И если некоторые из учтенных в данных базах конфликтов являются «новыми войнами», это, по-видимому, свидетельствует в пользу моих аргументов о том, что новые войны трудно закончить и что они имеют тенденцию распространяться.

17. Leitenberg Milton. Deaths in War and Conflicts in the 20th Century. Cornell University Peace Studies Program Occasional Paper 29, 3rd edn, 2006.

Наиболее существенные меры по учету новых реалий приняла УПДК, добавив данные по эпизодам одностороннего насилия и по негосударственным конфликтам с использованием насилия. Обе эти цифры, вероятно, растут, и это опять-таки согласуется с моим тезисом, что новые войны могут трактоваться в качестве случаев взаимного одностороннего насилия и что незатухающие низкоуровневые конфликты низкой интенсивности станут, возможно, в будущем закономерностью.

Те, кто критиковали концепцию новых войн, используя указанные типы данных, на самом деле сражались с призраками. Так, высказывалось утверждение, что новые войны – это гражданские войны, а спад гражданских войн говорит о том, что количественного роста новых войн не происходит. Но я все время настаиваю, что новые войны не являются гражданскими, и никогда ничего не утверждала о том, увеличивается ли или уменьшается число новых войн. Мой тезис всегда касался лишь изменения характера войны. Странно, но критики также посчитали, что доводом против понятия новых войн является уменьшение тяжести сражений, тогда как, напротив, это лишь подтверждает концеп-

1 R

цию новых войн .

Потери

В первом издании моей книги подсчеты соотношения военных и гражданских потерь базировались на тех цифрах, которые были получены благодаря

18. Melunder Erik, ObergMagnus, Hall Jonathan. Are «new wars» more atrocious? Battle severity, civilians killed and forced migration before and after the end of the Cold War // European Journal of International Relations. 2009. Vol. 15. Р. 505.

нашим исследованиям войн 1990-х годов в рамках возглавляемого мной проекта в Университете ООН, и на статистике, содержащейся в ежегодных выпусках обзора World Military and Social Expenditures (Мировые военные и социальные расходы) Рут Си-вард. Согласно этим вычислениям, отношение гражданских потерь к военным на рубеже XIX и XX веков составляло 20%, около 5°% во Второй мировой войне, а в 1990-х годах стало в точности противоположным, достигнув значения 80%.

При данном типе подсчетов существует троякая проблема. Во-первых, цифры по гражданским потерям вопиюще неточны. Существуют различные методы получения этих чисел: сообщения СМИ (и других источников) об отдельных случаях смерти, эпидемиологические обследования, опросы общественного мнения и официальные свидетельства о смерти (там, где они доступны). Результаты варьируются в широких пределах. Так, потери в войне в Боснии варьируются от 260 тысяч человек (я использовала именно это число, предоставленное министерством информации Боснии и на тот момент широко использовавшееся международными агентствами), из которых военные потери составляют 60 тысяч человек, до 40 тысяч человек в Докладе о мировых катастрофах!®. Подобным же образом предметом широких дебатов стали гражданские потери в войне в Ираке. Цифры варьировались очень значительно – от примерно 100 тысяч человек по состоянию на 2011 год (гражданские потери от насилия по оценке ресурса Iraq Body Count2°, который опирается на сообщения СМИ и официальные документы) до более чем одного миллиона (эта цифра базируется на опросах общественного мнения 2007 года, где иракцам во всех 18 провинциях задавался вопрос, был ли убит кто-либо из членов их семьи)²!.

Во-вторых, очень трудно провести границу между комбатантами и гражданским населением. Точная статистика существует только по военным потерям, так как они официально фиксируются правительствами. Из этих источников мы знаем, что по состоянию на сентябрь 2011 года военные потери составляли около 4792 человека в Ираке, из которых на американскую сторону приходилось 4474 человека, и около 2727 человек в Афганистане, из которых американских потерь было около 1776 человек22. Но поскольку в новых войнах многие комбатанты представлены ополчениями, частными военными компаниями, наемниками, членами военизированных формирований или разного рода преступниками, постольку их точное выделение затруднительно. Показательным примером служат цифры, представленные Центром исследований и документации в Сараеве. Он собирал данные о погибших в войне 1992-1995 годов на основании свидетельств о смерти; согласно его оценкам, погибло около 97 207 человек, из числа которых 39 684 человека (41%) были гражданскими лицами, а 62 626 человек (59%) – солдатами. В данные по количеству солдат вошли, впрочем, все мужчины призывного возраста. Поскольку нам известно, что в операциях по этническим чисткам гибли преимущественно мужчины призывного возраста и что большинство перемещенного населения составляли женщины, а также поскольку известно, что уровень участия в насилии был очень низок (примерно 6,5% всего населения), то просто невероятно, чтобы все те мужчины были солдатами. Это бы значило, например, что солдатами были почти все 8 тысяч мужчин и мальчиков, убитых в Сребренице.

В-третьих, очень трудно разобрать, была ли гибель гражданских лиц побочным эффектом военных действий, результатом умышленного насилия (политического или криминального) или результатом косвенных следствий войны – тягот, лишений и болезней. Одной из проблем с теми количественными данными, на которые я опиралась для проведения своих собственных вычислений, было то, что я использовала цифры, относившиеся ко всем указанным причинам смерти, в то время как мой собственный тезис касался собственно изменившейся модели ведения военных действий (от столкновения противников в бою к прямому насилию против гражданского населения). В Докладе о безопасности человека говорится, что в современных войнах снизилась смертность от косвенных следствий войны. Это происходит потому, что часто войны являются низкоуровневыми и имеют в высшей степени локализованный характер, а также вследствие того, что процесс общего улучшения здравоохранения и иммунизации не прекращается и во время войн. Главный метод вычисления этих косвенных следствий – это вычисление избыточной смертности, превышающей ожидания на основе прежних трендов. ДБЧ, например, критикует доклад МКС (Международного комитета спасения) о потерях в войне в Демократической Республике Конго, по оценкам которого, в случае «если бы войны не было», умерших было бы на 5,4 миллиона человек меньше (согласно оценкам, более 90% умерло из-за усугубленных военными условиями болезней и недоедания). ДБЧ полагает, что оценка МКС основывалась на предположительном уровне младенческой смертности до конфликта и была заниженной и что в проведенных МКС опросах существует уклон в сторону районов с малочисленным населением и большим количеством жертв, а поэтому истинная цифра, вероятно, гораздо ниже.

Итак, что же можно сказать относительно данных о потерях? Во-первых, эти данные говорят об общем спаде смертности в результате войн. В числе прочей некорректной критики тезиса о новых войнах фигурирует мнение о том, что исследователи новых войн утверждают, будто зверства в новых войнах тяжелее зверств в войнах предшествующих периодов. Единственным утверждением, связанным с тезисом о новых войнах, является утверждение о том, что насилие в новых войнах – это в большинстве случаев не столкновение противников в бою, а насилие против гражданского населения. Было бы безумием утверждать, что насилие против гражданского населения хуже, чем зверства государственной машины в Новое время (наподобие холокоста или советских чисток). Во-вторых, произошло заметное сокращение боевых потерь. Если мы сравним не военные и гражданские потери, а боевые потери и общую смертность в результате войн, то можно будет утверждать, что это соотношение достигло уровня, соизмеримого с моим исходным утверждением23. В-третьих, потери среди военнослужащих регулярных сил составляют очень малую долю в общем количестве погибших в войнах, причиной чего является как уменьшение их участия в войнах, так и спад количества сражений.

И наконец, потрясает во всем этом споре тот факт, что у нас есть хорошая и точная статистика по смертности мужчин в казенной униформе, но при этом сведения о подавляющем большинстве пострадавших полностью неадекватны.

Вынужденное перемещение

Второе количественное утверждение, сделанное мной в первом издании этой книги, состояло в том, что масштабы вынужденного перемещения увеличиваются. Я пользовалась общими цифрами, предоставленными УВКБ ООН и американским обзором World Refugee Survey2⁴, а также оценками количества перемещенных лиц на один конфликт в течение нескольких лет вплоть до 1992 года, сделанными Майроном Вайнером2⁵.

Никто не спорит, что общая совокупная численность перемещенного населения увеличилась. Более того, согласно УВКБ ООН, в 2010 году цифры по принудительно перемещенным лицам достигли своей высшей отметки за 15 лет – 43,7 миллиона человек, включая 15,4 миллиона беженцев, около 27,5 миллиона внутренне перемещенных лиц и 837 500 человек, чьи заявления на предоставление убежища еще не были обработаны. Однако критики считают, что эти числа следует уточнить в двух отношениях. Во-первых, сильно усовершенствовался сбор данных, особенно что касается внутренне перемещенных лиц. В частности, основной источник данных по ВПЛ – Центр мониторинга внутренне перемещенных лиц Норвежского совета по делам беженцев, который собирает данные только с 1998 года^{151. До этого момента основным источником служили оценки УВКБ ООН по тем ВПЛ, которые входили в зону его ответственности, и это была гораздо более низкая цифра. Во-вторых, данные о беженцах и ВПЛ, как правило, имеют кумулятивный характер, поскольку многие так и не возвращаются на родину.}

Тем не менее недавние конфликты, особенно в Ираке, Сомали и Пакистане, по-видимому, подтверждают сформулированный мной тезис, что принудительному перемещению отводится центральное место в совокупности методов новых войн. Например, в Ираке в разгар войны в 2006-2008 годах было перемещено около 4 миллионов человек, приблизительно половину которых составляли беженцы, а другую половину – внутренне перемещенные лица. Более того, можно полагать, что одна из причин более низких показателей смертности на войне состоит в том, что с помощью новых средств сообщения сейчас легче, чем прежде, сеять страх и панику, так чтобы больше людей покидало свои дома. Я дополнила пятую главу своими последними оценками роста числа беженцев и внутренне перемещенных лиц в странах, переживающих конфликт (при всех вышеупомянутых оговорках).

Эта дискуссия позволяет сделать заключение о необходимости повысить качество данных о перемещенных лицах, которые вполне могли бы стать более верным индикатором проблем с безопасностью человека, чем некоторые другие количественные показатели, используемые в настоящее время.

Спор о Клаузевице

Заключительная группа критических высказываний против тезиса «новых войн» имеет отношение к утверждению о том, что новые войны – это войны постклаузевицевские27. Я уже разобрала этот вопрос в одной более пространной статье, где делаю заключение, что новые войны действительно являются постклаузевицевскими, однако же не на тех основаниях, какие обычно указываются в литературе о «новых войнах»2⁸. Более того, этот вопрос приобрел большую важность, помогая мне продумывать и переформулировать следствия из тезиса о «новых войнах».

Основания, традиционно выдвигаемые для утверждения, что новые войны являются постклау-зевицевскими, имеют отношение к тройственной концепции войны, первенству политики и роли рассудка. И Джон Киган, и Мартин ван Кревельд предположили, что тройственная концепция войны, с ее трехсторонним различением государства, армии и народа, перестала быть релевантной 2 ⁹.

Другие авторы предполагают, что война уже не является инструментом политики и, более того, что «развод войны с политикой» характерен как для доклаузевицевских, так и для постклаузевицевских войн30. Наряду с этими аргументами критики поставили под сомнение также и рациональность войны. Ван Кревельд, например, считает, что «нет ничего более нелепого, чем полагать, что именно из-за того, что люди располагают властью, они действуют как автоматы или вычислительные машины, лишенные страстей. На самом деле они поступают не рациональнее других смертных»з1.

По моему мнению, все эти аргументы довольно тривиальны и могут быть опровергнуты в зависимости от того, как интерпретируется Клаузевиц. Я согласна с Хью Стрэченом, что эта троица отсылает к «тенденциям» или мотивациям, а не к эмпирическим категориям32. Суть этого понятия, как я его понимаю, в том, чтобы объяснить, как сложная социальная организация, составленная из многих разных индивидов, имеющих много разных мотиваций, может стать, говоря его словами, «персонализированным государством» – «стороной» или партией в войне. Война, говорит Клаузевиц,

не только бывает настоящим хамелеоном, так как она в каждом конкретном случае несколько изменяет свою природу, но также и в своих общих формах по отношению к господствующим в ней тенденциям она представляет собой странную троицу, составленную из насилия как первоначального своего элемента, ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт; из игры вероятностей и случая, что делает ее свободной душевной деятельностью; из подчиненности ее в качестве орудия

политике, благодаря чему она принадлежит

зз

к простому рассудку⁰⁰.

Эти разные «тенденции» – рассудок, случай и эмоции – по большей части ассоциируются соответственно с государством, генералитетом и народом, однако выражение «по большей части» или «в большей мере» говорит о том, что их ассоциация с этими разными компонентами или уровнями войны не носит исключительного характера.

Клаузевиц полагает, что война – это то, что делает данную троицу единой. Эта троица была «странной», потому что сделала возможным сближение народа и новоевропейского государства. Очевидно, что в большинстве новых войн это различие между государством, военными и народом размыто. Новые войны ведутся сетями государственных и негосударственных участников и зачастую трудно провести границу между комбатантами и гражданским населением. И поэтому если мы думаем об этой троице в терминах институтов государства, армии и народа, то ее понятие неприменимо. Однако если мы думаем об этой троице как некоем концепте, объясняющем, как объединяются в войне разнородные социальные и этические тенденции, то это понятие явно весьма уместно.

Второй пункт обсуждения – это первенство политики. Среди переводчиков Клаузевица идут споры о том, следует ли немецкое слово politik переводить как «политическая стратегия» (policy) или «политическая жизнь» (politics). Я убеждена, что оно относится к обоим понятиям, когда мы навскидку определяем «политическую стратегию» как внешнегосударственную (с точки зрения отношений с другими государствами), а «политическую жизнь» – как внутригосударственный процесс опосредования разнонаправленных интересов и взглядов.

Новые войны также ведутся ради политических целей, и, более того, саму войну можно рассматривать как некую форму политической жизни. Политический нарратив воюющих сторон – вот что удерживает в единстве рассредоточенные аморфные сети из военизированных формирований, регулярных сил, преступников, наемников и фанатиков, репрезентирующие широкий спектр устремлений: экономическая и/или криминальная корысть, любовь к приключениям, личная или семейная вендетта или даже просто очарованность насилием. Именно политический нарратив дает этим разнящимся тенденциям карт-бланш. Кроме того, эти политические нарративы сами зачастую выстраиваются благодаря войне. Клаузевиц описывал, как благодаря войне возгорается патриотизм, как посредством страха и ненависти, посредством поляризации «нас» и «их» выковываются и эти идентичности. Иными словами, сама война – это некая форма политической мобилизации, способ свести воедино, сплавить те разнородные элементы, которые организуются ради войны.

Понятая таким образом, война является инструментом политической жизни, а не политической стратегии. Она связана не с внешнеполитической стратегией государств, а с внутригосударственной политической жизнью, даже если таковая политическая жизнь преодолевает государственные границы. Если для Клаузевица целью войны была внешнеполитическая стратегия, а политическая мобилизация – ее средством, то в новых войнах все наоборот. Цель войны – это мобилизация вокруг политического нарратива, а внешнеполитическая стратегия или политика перед лицом объявленного врага – это ее оправдание.

Итак, если новые войны – это инструмент политической жизни, в чем же состоит роль рассудка? «Новые войны» рациональны в смысле инструментальной рациональности. Но одно ли и то же рациональность и рассудок? Просвещенческая версия рассудка не совпадала с инструментальной рациональностью. В системе Гегеля, берлинского современника Клаузевица, рассудок был определенным образом связан с отождествлением государства и универсальных ценностей, с той действующей силой, которая была ответственна за публичный, в противоположность частному, интерес. Государство свело воедино многообразные группы и классы ради целей прогресса – демократии и экономического развития. В деле формулирования политической стратегии Клаузевиц особо подчеркивает роль «кабинета» и высказывает мнение, что главнокомандующему следовало бы входить в его состав. Считалось, что кабинет, во времена Клаузевица представлявший собой группу министров, с которыми советовался монарх, играл определенную роль в примирении разных интересов и мотиваций и в выработке единообразных, оправданных публичным интересом аргументов как по вопросу объявления, так и по вопросу ведения войны. У членов кабинета имелись, конечно, и их собственные частные мотивации, как имеются они у генералитета (слава, обогащение, зависть и т. д.), однако именно на них лежала обязанность достигать согласия, определять облик войны в глазах общества и руководить войной, и все это должно было базироваться на универсально приемлемых аргументах («универсальное» здесь отсылает к гражданам данного государства). Описывая эволюцию войны и государства, каковая перекликается со стадиальным учением Гегеля об истории, Клаузевиц высказывает мнение, что лишь в нововременной период государство может мыслиться как «единый разум, действующий по простейшим законам логики»^⁴, и что это обусловлено подъемом кабинетного правления, когда «кабинет становится мало-помалу завершенным единством, представляющим государство во внешних сноше-ниях»з⁵. Напротив, политические нарративы новых войн базируются на партикуляристских интересах; они носят не универсалистский, а эксклюзивист-ский характер. Они умышленно нарушают правила и нормы войны. Они рациональны в смысле своей инструментальности. Однако они не основываются на рассудке. Рассудок все же имеет определенное отношение к общепринятым нормам, на которые опирается национальное и международное право.

Есть, впрочем, и еще один аргумент, почему новые войны являются войнами постклаузевицевски-ми. Это связано с фундаментальными положениями мысли Клаузевица, а именно с его понятием идеальной войны, и вытекает из его определения войны. Война, говорит он,

есть не что иное, как расширенное единоборство.

Если мы захотим охватить мыслью как одно целое

все бесчисленное множество отдельных единоборств, из которых состоит война, то лучше всего вообразить себе схватку двух борцов. Каждый из них стремится при помощи физического насилия принудить другого выполнить его волю; его ближайшая цель – сокрушить противника и тем самым сделать его неспособным ко всякому дальнейшему сопротивлению. Итак, война – это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю^зв (курсив автора. – М. К.).

Насилие, говорит он, это средство. Конечным стремлением является «принудительное подчинение врага нашей воле», а чтобы достичь этого, враг должен быть разоружен.

Далее он объясняет, почему это обязательно должно вести к крайней степени применения насилия:

Некоторые филантропы могут, пожалуй, вообразить, что можно искусственным образом без особого кровопролития обезоружить и сокрушить и что к этому-де именно и должно тяготеть военное искусство. Как ни соблазнительна такая мысль, тем не менее, она содержит заблуждение и его следует рассеять. Война – дело опасное, и заблуждения, имеющие своим источником добродушие, для нее самые пагубные. Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Таким образом, один предписывает закон другому; оба противника до последней крайности напрягают усилия; нет других пределов этому напряжению, кроме тех, которые ставятся внутренними противодействующими силами^2,7 (курсив мой. – М. К.).

Иными словами, внутренняя природа войны – «абсолютная» война – логически следует из этого определения, так как каждая сторона тщится предпринимать все новые усилия, чтобы разгромить другую; положение, которое Клаузевиц подробно раскрывает в первой главе, обращаясь к тому, что он называет «тремя взаимодействиями», и согласно которому у насилия «нет предела»^{152. Решающим моментом войны для Клаузевица является бой.}

Действительная война по множеству разнообразных причин может отступать от войны идеальной, но пока война соответствует своему определению, она заключает в себе логику крайностей, и во второй главе своей книги я описываю, как эта логика применялась в отношении «старых войн». Это та логика крайностей, которая, как я убеждена, больше не относится к «новым войнам». Поэтому я переформулировала определение войны. Теперь я определяю войну как «акт насилия с участием двух или более организованных групп, в котором используется политический язык». По логике этого определения, война могла бы быть либо «борьбой воль» (о чем говорит определение Клаузевица), либо «обоюдным предприятием». Борьба воль подразумевает, что враг должен быть сокрушен, и поэтому война тяготеет к крайностям. Обоюдное предприятие подразумевает, что для осуществления предприятия войны обе стороны нуждаются друг в друге, и поэтому война тяготеет к затяжному течению без решительного результата. Это не обязательно означает тайный сговор, более того, конфликтующие стороны сами могут рассматривать этот конфликт как борьбу воль. Скорее всего, это просто способ интерпретировать природу войны.

Мой аргумент состоит в том, что «новые войны» – это, как правило, обоюдные предприятия, а не борьба воль. Заинтересованность воюющих сторон в предприятии войны, а не в том, чтобы победить или проиграть, имеет как политические, так и экономические основания. Внутренняя тенденция подобных войн – это война без окончания, а не война без пределов. Войны, определяемые подобным образом, создают общую самоподдерживающуюся заинтересованность в войне, воспроизводящей политическую идентичность и способствующей осуществлению экономических интересов.

Как и в клаузевицевской схеме, действительные войны, по всей видимости, расходятся с идеальным описанием войны. Вражда, разожженная войной среди населения, может спровоцировать дезорганизованное насилие, или появятся реальные политические цели, которые можно будет достичь. Возможно и внешнее вмешательство, нацеленное на пресечение этого обоюдного предприятия. Или же эти войны могут неожиданно вызвать у населения отвращение к насилию, что подорвет предпосылки политической мобилизации, на которой основываются подобные войны.

Переопределяя войну подобным образом, я предлагаю иную интерпретацию войны – теорию войны, проверяемую тем, насколько хорошо она служит руководством к практическому действию. Поскольку в моем определении война представляет собой, можно сказать, некий идеальный тип, для подкрепления своей теории я пользуюсь примерами, однако в принципе она недоказуема. Вопрос в том, способна ли она принести пользу? Возьмем, например, «Войну против терроризма». Антулио Эчеварриа определяет «Войну против терроризма» в классических терминах традиции Клаузевица. «Каждый из антагонистов стремится к политическому уничтожению другого, и на этой стадии ни один не выглядит открытым для переговорного урегулирования»^®. Понимаемый подобным образом, каждый акт терроризма вызывает военный ответ, который в свою очередь порождает еще более крайнюю контрреакцию. Проблема состоит в том, что здесь не может быть никакого решающего удара. Уничтожить террористов военными средствами невозможно, потому что невозможно отличить их от мирного населения. Террористы тоже не могут уничтожить вооруженные силы США. Однако если мы понимаем «Войну против терроризма» как некое обоюдное предприятие (что бы о ней ни думал каждый из антагонистов в отдельности), в котором американская администрация укрепляет свой образ покровителя американского народа и защитника демократии, а круги, заинтересованные в большом военном бюджете, получают свое вознаграждение, и в котором исламские экстремисты имеют возможность воплотить идею глобального джихада и мобилизовать молодых мусульман на поддержку их общего дела, то действие и противодействие всего лишь способствуют «долгой войне», выгодной обеим сторонам. Предполагаемый курс действий в терминах традиции Клаузевица – это тотальный разгром террористов военными средствами. Предполагаемый образ действий в постклаузевицевских терминах совсем иной; он связан и с применением законов, и с мобилизацией общественного мнения – не на той или другой стороне, но против самого этого обоюдного предприятия.

Вынесенная на первый план противоположность между новыми и старыми войнами – это, таким образом, противоположность между идеальными типами войны, а не противоположность между действительными историческими прецедентами. Войны ХХ века, по крайней мере в Европе, были, конечно, близки к идеалу старой войны, а войны XXI века приближены к представленной мной картине новых войн. Я не уверена, что в действительности все современные войны больше подходят под мое описание, чем войны прежних времен подходили под описание старых войн. Может быть, помимо реалистических интерпретаций войны как конфликта между группами (обычно государствами, действующими от лица всей группы в целом) и интерпретаций войны, видящих в поведении политических лидеров выражение целого комплекса политических и, пожалуй, бюрократических стремлений обеспечить собственные узкие интересы или интересы их фракции (фракций) вместо интересов целого, есть еще какой-нибудь способ описать это различие. Есть основания полагать, что реалистическая интерпретация была более релевантна в вестфальскую эпоху суверенных национальных государств, нежели сегодня.