Текст книги "Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху"

Автор книги: Мэри Калдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Клаузевиц заложил ту основу, на которой в течение XIX—XX веков было возведено здание стратегического мышления. В трактате «О войне» первоначальное развитие получили две главные теории ведения войны – теория войны на истощение и теория маневренной войны,– наряду с обсуждением вопросов наступления и обороны и сосредоточения и рассредоточения. Теория войны на истощение подразумевает, что победа достигается изматыванием врага, навязыванием врагу условий, при которых он имеет более высокий процент потерь или «степень истощения личного состава». Обычно она сопряжена с оборонной стратегией и большими скоплениями сил. Теория маневренной войны опирается на факторы внезапности и упреждения. В данном случае для создания неопределенно -сти и обеспечения скорости важное значение имеют мобильность и рассредоточение. Как указывал Клаузевиц, обе эти теории необходимым образом комплементарны. Добиться решающей победы посредством истощения очень сложно. В то же время для успешности стратегии, в основе которой лежит маневр, крайне необходимо превосходство в силе.

Самый примечательный вывод трактата «О войне» состоит в констатации важности двух моментов: подавляющей силы (overwhelming force) и готовности применить силу – сочетания физических и моральных факторов. В начале XIX века, когда писал Клаузевиц, эта, казалось бы, простая мысль не была очевидна. Войны в XVIII веке велись в общем и целом с разумной осторожностью, чтобы сберечь профессиональные военные кадры. Существовала тенденция избегать сражения. Предпочтение отдавалось не наступательным прорывам, а оборонительным осадам. На зимний период кампании приостанавливались, и нередки были стратегические отступления,– Клаузевиц отзывался об этих войнах как о «половинчатых». С точки зрения Клаузевица, «единственное действие на войне» – это сражение; это тот решающий момент, который он сравнивал с расплатой наличными в торговых рядах. Мобилизация и применение сил – наиболее важные факторы, предопределяющие исход войны.

Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Таким образом, один предписывает закон другому; оба противника до последней крайности напрягают усилия, и нет других пределов этому напряжению, кроме тех, которые ставятся внутренними противодействующими силами^.

Наполеоновской модели, при которой мобилизации подлежали все граждане, суждено было повториться только с началом Первой мировой войны. Впрочем, благодаря нескольким событиям в течение XIX века, клаузевицевская версия нововременной войны стала ближе к действительности. Одним из этих событий был заметный прогресс промышленных технологий, которые стали применяться в военной сфере. Особенно важным было развитие железных дорог и телеграфа, благодаря чему мобилизация армий могла происходить в гораздо больших масштабах и темпах; с большим успехом эти приемы использовались на Франко-прусской войне, финалом которой стало объединение Германии в 1871 году. Массовый выпуск огнестрельного, особенно стрелкового, оружия был впервые начат в США, поэтому Гражданскую войну в Америке часто называют первой индустриализированной войной. Развитие военных технологий стало одной из причин распространения активности государства на промышленную сферу. Гонка военно-морских вооружений как в Германии, так и в Великобритании конца XIX века являлась признаком возникновения того феномена, который в дальнейшем был описан как военно-промышленный комплекс.

Вторым событием был рост важности альянсов. Коль скоро на войне значение имела подавляющая сила, значит прирост силы можно было обеспечить при помощи альянсов. В конце XIX века альянсы начали приобретать четкую конфигурацию, это было важной причиной того, почему все крупные державы оказались втянуты в Первую мировую войну.

Третьим весомым событием стала кодификация законов войны, начало которой было положено в середине XIX века Парижской декларацией (1856 год), регулировавшей морскую торговлю в военное время. Во время Гражданской войны в США к делу привлекли известного немецкого юриста, составившего так называемый Кодекс Либера, в котором были изложены правила и базовые принципы сухопутной войны, а повстанцы приравнивались по своему статусу к международному противнику. Женевская конвенция 1864 года (вдохновленная Анри Дюна-ном, основателем Международного Красного Кре-

старые войны

ста), Петербургская декларация 1868 года, Гаагские конференции 1899 и 1907 годов и Лондонская конференция 1908 года – все они внесли свой вклад в расширение корпуса международного права, касающегося ведения войны. Было не только сформулировано представление о «военной необходимости» и определены виды оружия и тактические приемы, не сообразующиеся с этим представлением, но и освещены вопросы обращения с пленными, больными и ранеными и нонкомбатанта-ми. Хотя эти правила не всегда соблюдались, тем не менее они внесли существенный вклад в оформление того, что собой представляют законные военные действия, и обрисовали те пределы, внутри которых могла применяться неограниченная сила (unsparing force). В некотором смысле они были попыткой консервации понятия войны как рационального инструмента государственной политики в условиях, когда сама логика войны и стремление войны к крайностям вкупе с растущим технологическим потенциалом приводили к постоянному увеличению разрушительного эффекта!⁷.

Подводя итог, можно сказать, что нововременная война, как она сложилась в XIX веке, подразумевала войну между государствами, с постоянно растущей ролью масштабов и мобильности и обострением необходимости в «рациональной» организации и «научной» доктрине, благодаря которым можно было бы управлять этими крупными скоплениями сил.

Тотальные войны XX столетия

В работе Клаузевица всегда чувствовалась напряженность между его настойчивым утверждением рассудка и тем акцентом, который он делал на воле и эмоциях. Центральные персонажи трактата «О войне» – гении и герои войны; ткань книги пронизана такими чувствами, как патриотизм, честь и храбрость. Не менее значимы, однако, и его рассуждения об инструментальном характере войны, о важности оценки масштабов и необходимости аналитической концептуализации войны. В действительности напряжение между рассудком и эмоциями, искусством и наукой, войной на истощение и маневренной войной, обороной и наступлением, инструментализмом и стремлением к крайностям образует ключевой элемент мысли в традиции

Клаузевица. В XX веке это напряжение, можно сказать, достигло предела прочности.

Во-первых, войны первой половины XX века – это тотальные войны, включавшие широчайшую мобилизацию сил всей нации как для того, чтобы сражаться, так и для того, чтобы оказывать поддержку сражающимся, производя оружие и предметы первой необходимости. Клаузевиц едва ли мог представить себе это грандиозное сочетание массового производства, массовой политики и массовых коммуникаций, подчиненных цели массового уничтожения. Как бы то ни было, в XX веке война невероятно приблизилась к клаузевицевскому понятию абсолютной войны: кульминацией этого стало изобретение ядерного оружия, которое (теоретически) могло безо всякого «трения» привести к тотальному уничтожению. Но в то же время в тотальных войнах XX века проступили некоторые характерные черты новых войн. В тотальной войне публичная сфера стремится охватить собой все общество в целом, таким образом упраздняя само различие между публичным и частным. Соответственно, начинает стираться и различение между военными и гражданскими, между комбатантами и нонкомбатантами. Во время Первой мировой войны экономические объекты рассматривались в качестве законных военных целей. В результате истребления евреев в ходе Второй мировой войны в юридический язык вошел термин «геноцид»!®. Неизбирательные бомбежки, которым союзники подвергали гражданское население, оправдывались «военной необходимостью». Эти действия, приведшие к опустошениям, масштаб которых был соразмерен масштабу геноцида (пусть даже он и не был равен масштабу истребления, осуществленного нацистами), объяснялись тем, что таким образом можно будет сломить боевой дух врага.

Во-вторых, по мере того как война вовлекала все большее количество людей, все более тщетным становилось оправдание войны ссылками на государственный интерес (если только у этого оправдания вообще когда-нибудь была убедительная сила). По словам ван Кревельда, война—это доказательство неэгоистичности людей. Индивидуалистический утилитарный расчет не может служить оправданием того, почему люди подвергают себя смертельной опасности. Неадекватность (по самой его природе) экономических стимулов в качестве мотива для начала военных действий – главная причина пресловутой неудовлетворительности наемных армий. То же верно и для «государственного интереса» – понятия, происходящего из той же школы позитивистского мышления, из которой вышла новоевропейская экономика. Мужчины идут на войну из-за множества личных причин (приключение, честь, страх, товарищеский дух, защита «дома и очага»), однако для социально организованного легитимного насилия нужна некая общая цель, в которую поверит отдельный солдат и которая будет объединять его с остальными. Коль скоро к солдатам надо относиться как к героям, а не как к преступникам, чтобы мобилизовать их энергию, убедить их убивать и рисковать жизнью, необходимо героическое оправдание.

Во время Первой мировой войны патриотизм казался достаточно мощной силой, чтобы требовать самопожертвования, и миллионы молодых мужчин записывались в добровольцы, чтобы сражаться во имя Короля и Страны. Ужасный опыт этой войны привел к разочарованию и отчаянию и вызвал влечение к более мощным абстрактным целям – тому, что Геллнер именует «светскими религиями» i 9. Вторая мировая война для государств-союзников буквально была войной против зла. Все страны были мобилизованы, и они увидели войну в таком виде, в каком она была незнакома их предшественникам в Первую мировую войну. Это была борьба с нацизмом и защита своего собственного образа жизни. Они воевали против фашизма во имя демократии и/или социализма. Во время холодной войны те же самые идеологемы призваны были оправдать непрекращающуюся гонку вооружений. Для оправдания угрозы массового уничтожения холодная война преподносилась как борьба добра со злом в духе пережитого опыта военного времени. Однако холодная война была лишь воображаемой войной; настоящие войны, такие, например, как война американцев во Вьетнаме или СССР в Афганистане, поставили под сомнение убежденность в важности этой борьбы.

В действительности идея о беззаконности войны начала получать признание уже после травматического опыта Первой мировой войны. Пакт Бриана-Келлога 1928 года отказался признать войну «инструментом политики», за исключением целей самообороны. Этот запрет был закреплен Нюрнбергским и Токийским процессами, на которых за «планирование агрессивной войны» преследовались германские и японские лидеры, и кодифицирован в Уставе ООН. В настоящее время получило широкое признание положение, согласно которому применение силы может быть оправдано только в случае самообороны либо только в случае, когда оно санкционировано международным сообществом (в частности Советом Безопасности ООН). Даже при Джордже Буше-млад-шем американская администрация ощущала необходимость оправдывать войну в Ираке, ссылаясь на новую доктрину «упреждающей самообороны» (preemptive self-defence), и по крайней мере поддерживать видимость «добровольной коалиции».

В-третьих, методы и приемы войны эпохи модерна достигли такой стадии развития, когда их полезный эффект резко идет на убыль. В Первую мировую войну более или менее бесполезными оказались большие линкоры конца XIX века. Значение имела огневая мощь массового производства. Первая мировая война была оборонительной войной на истощение, в которой пулеметный огонь косил шеренги молодых мужчин под водительством генералов, стратегической мыслью XIX века приученных применять силу, не считаясь с жертвами. Введение к концу войны танков и самолетов позволило совершить наступательный прорыв, сделавший возможным тот тип маневренной войны, которым характеризовалась впоследствии Вторая мировая война. Благодаря революции в электронике (по крайней мере отчасти) увеличение в послевоенный период поражающей способности и точности всех видов боеприпасов сильно повысило уязвимость всех систем вооружений. Оружейные платформы Второй мировой войны стали необы-

старые войны

чайно сложны и дорогостоящи, а соответственно,– из-за стоимости и издержек технического обслуживания вкупе с постоянно уменьшающимся числом улучшений тактико-технических характеристик – снижался их полезный эффект^{38. В послевоенный период умножились проблемы, связанные с мобилизацией и неготовностью оперативно реагировать на изменения обстановки (inflexibility), увеличились риски естественной убыли личного состава, делая проведение крупной операции против симметричного противника почти невыполнимой задачей.}

Конечным пунктом в логике технологического развития нововременной войны является, без сомнения, оружие массового поражения, а именно ядерное оружие. Ядерная война была бы войной, в которой за считанные минуты применяется предельная сила. Но какая рациональная цель могла бы в принципе оправдать использование ядерных сил? В послевоенный период с этой проблемой столкнулись многие стратегические аналитики. Не аннулирует ли ядерное оружие саму предпосылку нововременной войны – государственный интерес21?

И последнее, в послевоенный период жестко обозначились альянсы, поэтому различение между внутриполитическим и внешнеполитическим также оказалось подорвано. Уже во время Второй мировой войны стало очевидным, что отдельные национальные государства не могут вести войны в одностороннем порядке. Этим уроком воспользовались при построении послевоенных альянсов – НАТО и Варшавского договора. Комплексные системы командо-

вания и управления породили военное разделение труда, при котором самостоятельным потенциалом для ведения полномасштабных войн обладали лишь сверхдержавы. В сущности, европейские страны в послевоенный период лишились одного из фундаментальных атрибутов суверенитета, а именно монополии на легитимное организованное насилие, и то, что фактически было транснациональным гражданским обществом (по крайней мере в Западной Европе), распространилось на группу наций. Широко обсуждается распространенное в социальных науках представление, согласно которому демократии не воюют друг с другом22. Одно из объяснений этого (что любопытно, редко обсуждаемое в литературе) – интеграция вооруженных сил на транснациональной основе, на практике служащая сдерживающим фактором войны. Нечто подобное отмечает Клаус Оффе в отношении революций 1989 года в Восточной Европе. Он полагает, что их мирный характер был обусловлен интеграцией вооруженных сил в рамках Варшавского договора (и этим же, кстати, объясня-

)2Ч

.

Вне европейских альянсов военные связи налаживались посредством создания более произвольных по своему составу альянсов, торговли оружием, предоставления военной поддержки и обучения, чем формировался некий комплекс патрон-клиент-ских отношений, которые тоже подавляли способность вести войну в одностороннем порядке. После 1945 года межгосударственных войн было очень мало, и, как правило, эти войны (Индия и Пакистан, Греция и Турция, Израиль и арабские государства) обуздывались вмешательством сверхдержав. Исключением, подтверждающим правило, была ирано-иракская война. Она продолжалась восемь лет и благодаря нефтяным поступлениям могла вестись в одностороннем порядке. Обе стороны узнали, что такое лишения нововременной войны с применением обычных вооружений. Еще раз процитирую ван Кревельда:

Потеряв миллион (или около того) человек, воюющие стороны опять оказались в исходном положении. Иранцам преподали тот урок, что их фанатичные молодые войска, столкнувшись с массированной огневой мощью, поддержанной химическим оружием, не смогут достичь какого-либо прорыва, не считая прорыва на небеса. Иракцы узнали, что при помощи одного только превосходства в обычных вооружениях нельзя нанести ощутимое поражение крупной стране с населением, которое почти в 3 раза превышает их собственное³⁹

Размывание различий между публичным и частным, военным и гражданским, внутриполитическим и внешнеполитическим ставит под сомнение и само различие войны и мира. Вторая мировая война была тотальной войной, представлявшей из себя сплав войны, государства и общества – сплав, все еще характеризующий тоталитарные общества. Холодная война поддерживала атмосферу своеобразного перманентного военного психоза, в основе которого лежала теория устрашения, лучше всего переданная лозунгом «Война – это мир» из романа «1984» Ору-элла. Холодная война не давала идее войны умереть, избегая в то же время ее дей ствительного осуществления. Предполагалось, что мир обеспечивался содержанием больших постоянных армий, объединенных в военные альянсы, непрестанной гонкой вооружений и такими объемами военных расходов, которых доныне не знало мирное время, ведь на европейской почве не вспыхивали войны того стилизованного типа, который был описан в настоящей главе. В то же время по всему миру, включая Европу, шло множество войн, в которых людей погибло больше, чем во Вторую мировую войну. Однако из-за несоответствия этих войн нашим представлениям о войне в расчет они не принимались.

Нерегулярные, неформальные войны второй половины XX века (начиная с движений сопротивления военного времени и партизанской войны Мао Цзэдуна и его преемников) – это «первые ласточки» новых форм ведения войны. После того как нововременной образ ведения войны дал трещину, из разломов возникли те участники, приемы и контрприемы, которым было суждено заложить основу новых способов социальной организации насилия. Во время холодной войны они оставались в тени господствующего конфликта Востока и Запада и считались некоей периферией центрального конфликта. Лишь перед концом холодной войны, когда угроза очередной «нововременной войны» действительно начала отступать, мы стали приходить к осознанию того, что Люттвак называет «новой воинственностью» (the new bellicosity) 25.

3. Босния и Герцеговина:

✓ U U

разбор примера новой воины

ВОЙНА в Боснии и Герцеговине продлилась с 6 апреля 1992 года по 12 октября 1995 года, когда в действие вступило соглашение о прекращении огня, заключенное при посредничестве заместителя американского госсекретаря Ричарда Холбрука. С родных мест было перемещено почти две трети всего населения, погибло от 100 тысяч до 260 тысяч человек. В массовом масштабе имели место нарушения прав человека, включая принудительные задержания, пытки, изнасилования и оскопления. Были уничтожены многие бесценные исторические памятники.

Война в Боснии и Герцеговине стала архетипи-ческим примером, прообразом нового типа военных действий, возникшего после холодной войны. Как бесстрастно заметил Бутрос Бутрос-Гали жителям Сараева, посетив город 31 декабря 1992 года, во всем мире в это же время шло много других войн. Более того, если человеческая трагедия поддается количественной оценке, то можно утверждать (как это и сделал Бутрос-Гали), что в других местах происходили более ужасные вещи^{40. Однако на глобальное сознание война в Боснии и Герцеговине повлияла больше, чем какая-либо другая война последнего десятилетия XX века.}

Эта война не только привлекла пристальное внимание мировых СМИ, но и мобилизовала огромные международные усилия, включая политические переговоры на высшем уровне с участием всех основных правительств и гуманитарные усилия международных институтов и НПО. В отличие от личных карьер, которые то создавались, то рушились, мировое положение после холодной войны выглядело, по крайней мере в каких-то аспектах, однозначно: удручающая неспособность ЕС выработать адекватный внешнеполитический курс, неловкие попытки ООН повлиять на ситуацию, возвращение США на отыгранные позиции, переопределение роли России, даже зарождение широко распространенной убежденности, что мусульмане – это мировые жертвы. И начальное широкомасштабное развертывание войск НАТО и стран «Партнерства ради мира», и последовавшая военная миссия ЕС обернулись далеко идущими последствиями, повлиявшими на роль НАТО, институциональные основы европейской безопасности и то, как мы представляем себе деятельность по поддержанию мира.

По этим причинам война в Боснии и Герцеговине могла бы считаться одним из тех определяющих событий, благодаря которым ставятся под вопрос и перекраиваются укоренившиеся политические предпосылки, стратегическое мышление и международные договоренности. Несмотря на то что первым после окончания холодной войны международным кризисом стала война в Заливе 1991 года, боснийский кризис длился дольше и оказался более репрезентативным для войн 1990-х годов. Когда эта война началась, у ключевых игроков, представляющих так называемое международное сообщество, уже не было времени, чтобы откорректировать унаследованные ими установки мышления как в отношении проявившегося характера войны, так и относительно их восприятия Югославии. Международная реакция была в лучшем случае путаной, а порой и глупой; в худшем же – на ней лежала вина за то, что произошло. Однако во время войны некоторые установки изменились, особенно среди тех, кто участвовал в операциях на местах. Нескольким дальновидным людям как в самой Боснии, так и внутри международных институтов удалось, возможно и незначительными средствами, оказать стимулирующее влияние на появление нового образа мышления. В частности, опыт войны в Боснии и Герцеговине помогает найти объяснение некоторым глубоким различиям между США и Европой по вопросам безопасности.

В данной главе разбираются истоки ущербности унаследованных из прошлого способов восприятия войны и разъясняется необходимость нового типа анализа как политических и военных предпосылок того, почему и как ведутся войны в наступившем столетии, так и последствий с точки зрения международного участия.

Почему велась эта война: политические цели

Босния и Герцеговина была самой этнически неоднородной республикой бывшей Югославии. Согласно переписи 1991 года, ее население состояло из мусульман (43,7%), сербов (31,4%) и хорватов (17,3%), с остатком, который составляли югославы, евреи, цыгане и люди, описавшие себя несколько замысловатым образом, например «жирафы» или «абажуры». Фактически около четверти всего населения состояло в смешанных браках, а в городских районах процветала секулярная плюралистическая культура. Главным различием между этническими группами была религия: сербы были православными, а хорваты – католиками. На первых демократических выборах в ноябре 199° года партии, претендовавшие представлять интересы тех или иных этнических групп, получили свыше 7°% голосов и стали контролировать Национальное собрание (Народную Скупщину). Это были Партия демократического действия (ПДД), являвшаяся партией исламских националистов, Сербская демократическая партия (СДП) и Хорватский демократический союз (ХДС). И хотя в ходе избирательной кампании они обещали, что их цель – сделать так, чтобы всем трем сообществам жилось мирно друг с другом, именно эти три группы и стали сторонами конфликта.

Политической целью боснийских сербов и боснийских хорватов, спонсируемых соответственно Сербией и Хорватией, были «этнические чистки». Экспертная комиссия ООН определяет этот феномен как «использование силы или угроз для изгнания лиц, входящих в те или иные группы, из какого-либо района, с тем чтобы сделать его этически однородным»^{41. Они хотели создать этнически однородные территории, которые в конечном счете вошли бы в состав Сербии и Хорватии, и разделить этнически неоднородную Боснию и Герцеговину на сербскую и хорватскую части. Для оправдания этих целей они использовали язык самоопределения, который был взят из прежней коммунистической риторики, касавшейся национально-освободительных войн в третьем мире. Цель боснийского правительства, контролируемого боснийскими мусульманами, состояла в сохранении территориальной целостности Боснии и Герцеговины, так как в Боснии и Герцеговине большинство населения составляли мусульмане, терявшие от территориального раздела больше других. Время от времени боснийское правительство было готово рассматривать идею исламского государства из оставшихся мусульман или идею этнической кантонизации.}

Этнические чистки были характерной чертой восточноевропейского национализма в XX веке. Впервые этот термин был употреблен для описания изгнания греков и армян из Турции в начале 1920-х годов. Этнические чистки имеют множество различных форм, начиная с экономической и правовой дискриминации и кончая шокирующими формами насилия. После выборов 1990 года Хорватия практиковала более мягкую форму: сербы начали терять свои рабочие места, в районах с сербским большинством были заменены сербские полицейские. Та форма насильственных этнических чисток, которой было суждено стать типичной для войны в Боснии и Герцеговине, впервые была использована хорватскими сербами вместе с Югославской народной армией (ЮНА) и различными военизированными формированиями, получила систематическое употребление у боснийских сербов и их союзников в Боснии и Герцеговине и была заимствована хорватами в Боснии и Герцеговине и в Хорватии.

Как можно объяснить эту форму вирулентного этнического национализма? Господствующее восприятие этой войны выражается терминами «балка-низация» или «трайбализм». Балканы, находящиеся в месте слияния цивилизаций и столетиями зажатые между изменчивыми границами Османской и Австро-Венгерской империй, надо полагать, всегда характеризовались этническими расколами и соперничеством, древней враждой, подспудно дожившей до настоящего времени. В коммунистический период эти разногласия на время были подавлены только для того, чтобы вновь заявить о себе на первых же демократических выборах. В качестве фактического подтверждения подобного взгляда широко цитируется «Письмо, датированное 1920 годом», короткий рассказ, написанный Иво Андричем между двумя мировыми войнами. В этом рассказе молодой человек решает навсегда уехать из Боснии, потому что она—«страна страха и ненависти»^42.

Подобное восприятие этой войны, очевидное, например, в книге Дэвида Оуэна, пронизывало европейские политические круги и ощущалось в переговорах на высшем уровне^{43. Некоторые стороны конфликта сами умышленно подпитывали его. Так, Караджич, лидер боснийских сербов, сравнивал сербов, хорватов и мусульман с «кошками и собаками», а Туджман, хорватский президент, неоднократно подчеркивал, что сербы и хорваты не могут жить вместе, так как хорваты – европейцы, а сербы – восточные люди, наподобие турок или албанцев44. (Похоже, что ему, по крайней мере временами, кажется, что с мусульманами можно сосуществовать, так как в его глазах они на самом деле хорваты, а Хорватия и Босния и Герцеговина традиционно едины. С другой стороны, сербы считают, что мусульмане подобны туркам, иными словами, подобны самим сербам, согласно хорватским представлениям! Более того, еще один аргумент, распространенный среди сербских интеллектуалов, состоял в том, что мусульмане – это на самом деле сербы, которые при османах были обращены в ислам.)}

Этот взгляд соответствует примордиальным воззрениям национализма, согласно которым национализм внутренне присущ социальности и глубоко укоренен в человеческих обществах, происходящих из органически сложившихся «этнических общностей» (ethnies)^{45. Эти воззрения не объясняют ни того, почему имеют место длительные периоды сосуществования разных сообществ или народностей, ни того, почему волны национализма приходятся на какие-то конкретные моменты времени. Они не объясняют несомненное существование альтернативных представлений о боснийском и даже югославском обществе как богатой, но единой культуре, в отличие от мультикультурализма, который включает различные религиозные сообщества и языки, а также значимые элементы секулярности46. Несомненно, Босния и Герцеговина имеют мрачную историю, особенно в XX веке, однако такую историю имеют и другие части Европы. Тот взгляд, согласно которому агрессивный национализм так или иначе специфичен для Балкан, позволяет нам допустить, что остальная Европа невосприимчива к боснийскому феномену. Бывшая Югославия, вопреки тому факту, что раньше она считалась самым либеральным коммунистическим режимом и первым кандидатом на вступление в ЕС, стала темным пятном посреди Европы, окруженным другими, предположительно более «цивилизованными», обществами: Грецией – на юге, Болгарией и Румынией – на востоке, Австрией, Венгрией и Италией – на севере и западе. Но что, если нынешняя волна национализма обусловлена современными причинами? Не являются ли воззрения примордиализма своего рода близорукостью, извинением бездействия или чем-то похуже?}

Существует альтернативный взгляд, полагающий, что национализм был реконструирован в политических целях. Этот взгляд лучше согласуется с «инструменталистской» концепцией национализма, согласно которой националистические движения, стремясь выстроить новые культурные формы, которые могут быть использованы для политической мобилизации, заново изобретают какие-то особые версии истории и исторической памяти⁸. В Югославии произошла дезинтеграция государства – как на федеративном, так и на республиканском (в случае Хорватии и Боснии и Герцеговины) уровне. Если определять государство в веберовском смысле как организацию, которая «претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия», то здесь возможно проследить, во-первых, коллапс легитимности и, во-вторых, коллапс монополии на насилие. Вышедший наружу вирулентный национализм действительно выстраивал себя на базе традиционных социальных разногласий и предрассудков – разногласий, которые никоим образом не покрывали все общество современной Югославии в целом. Однако его появление должно быть понято с точки зрения борьбы готовых на все (и чем дальше, тем больше) коррумпированных элит за контроль над останками государства – на фоне растущего чувства экономической неуверенности и утраты собственного достоинства, обусловленного той атмосферой незащищенности, которая сделала людей уязвимыми для идей относительно национальной идентичности. Кроме того, в посттоталитарном обществе контроль имеет гораздо больший охват, нежели в более открытых обществах, простираясь на все основные общественные институты – предприятия, школы, университеты, больницы, СМИ и т. д.