Текст книги "Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху"

Автор книги: Мэри Калдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

4

могучую силу .

То же самое доказывается Гидденсом. Внутреннее умиротворение новоевропейских государств достигалось не насилием, а расширением верховенства права и попутно административных функций государства, включая расширение функций надзора. Монополия на легитимное организованное насилие подразумевала контроль над насилием и гораздо меньший расчет на использование физического принуждения, не считая, конечно, его использования на международной арене. Досовременные государства применяли во внутренних делах гораздо больше насилия, чем новоевропейское, но они были и гораздо менее могущественными. В той мере, в какой внешнее насилие способствовало внутреннему умиротворению, это была непрямая связь, вытекающая из возросшей легитимности государства, обусловленной защитой территории от внешних врагов и приращением административного потенциала.

В новых войнах нарушена эта монополия на легитимное насилие. И решающее значение здесь имеет не приватизация насилия как таковая, а распад легитимности. Как я уже говорила в предыдущей главе, новая война имеет партикуляристские цели. Политический контроль на основе исключения, в частности перемещения населения, – это стратегическая цель, а террор и дестабилизация – это тактика для достижения данной цели. По этой причине восстановление легитимности фактически невозможно для любой из воюющих партий. Спорадически насилие может контролироваться при помощи шатких перемирий и режима прекращения огня, но они редко длятся долго в ситуациях, когда нарушены моральные, административные и практические ограничения против частного насилия. Впрочем, в условиях непрерывного насилия сравнительно бессильны и обособленные группы граждан или политические партии, пытающиеся восстановить легитимность на основе политики инклюзивности.

Термин «космополитизм», употребляемый в кантианском смысле, подразумевает существование человеческого сообщества с определенными разделяемыми всеми правами и обязанностями. В трактате «К вечному миру» Кант изобразил мировую федерацию демократических государств, в которой право гражданина мира сводится к праву «гостеприимства» – следует радушно принимать странников и иностранцев и обращаться с ними с уважением^{97. Я употребляю этот термин в расширительном смысле, обозначая им, с одной стороны, некое позитивное политическое видение, охватывающее собой толерантность, мультикультурализм, цивилизованные порядки и демократию, а с другой – некое, в большей мере правовое, уважение к определенным первостепенным универсальным принципам, которыми должны руководствоваться политические сообщества на различных уровнях, включая глобальный. Иными словами, космополитизм объединяет в себе уважение к универсальным общечеловеческим принципам и ориентированность на несектантское мировоззрение и даже решительнее – на прославление культурного разнообразия, высокую оценку и гордость от того, что люди несхожи между собой.}

Эти общечеловеческие принципы подспудно уже содержатся в различных договорах и конвенциях, составляющих корпус международного права^{98. Во второй главе я ссылалась на различные правила ведения боевых действий и законы войны, в которых дело касается злоупотреблений вооруженной силой. Законы и обычаи войны, восходящие к раннему Новому времени, были кодифицированы в XIX и XX столетиях; особенно важны были Женевские конвенции, принятые при содействии Международного комитета Красного Креста (МККК), и Гаагские конференции 1899 и 1907 годов. Нюрнбергские процессы после Второй мировой войны обозначили рубеж, с которого впервые началось применение законов против «военных преступлений» или, что существеннее, «преступлений против человечности». В послевоенный период к тому, что было известно как международное гуманитарное право, прибавились нормы, касающиеся прав человека. Разница между гуманитарным правом и законами о правах человека имеет отношение в основном к тому, происходят ли нарушения закона на войне или в мирное время. Первое ограничивает свой предмет злоупотреблениями властью в ситуации военного времени. Обычно здесь исходно предполагается, что война – это, как правило, новоевропейская межгосударственная война и что злоупотребления подобного рода исходят от иностранной державы, иными словами, речь идет об агрессии. Вторые в равной мере озабочены злоупотреблениями властью в мирное время, в частности злоупотреблениями правительства в отношении его граждан, то есть речь идет о репрессиях99.}

Нарушения международных норм, находящиеся в ведении того и другого корпуса права, это в действительности именно те нарушения, которые образуют самую сердцевину нового образа ведения войны. Как я уже говорила, в новых войнах нарушаются классические различения между внутренним и внешним, войной и миром, агрессией и репрессией. Военное преступление – это в то же самое время еще и массовое нарушение прав человека. Ряд авторов уже указали на то, что для формирования «гуманного» или «космополитического» права гуманитарное право следует объединить с законами о правах человека^{100. Не так давно Руди Тайтель предложила термин «закон человечности». Какие-то элементы космополитического режима уже существуют101. Неправительственные организации и СМИ привлекают внимание к нарушениям прав человека или военным преступлениям, правительства и международные институты в какой-то степени реагируют на это, используя различные методы – от убеждения и давления до пока еще робкого контроля за соблюдением правовых норм. В отношении последнего особенно важным было учреждение международных трибуналов, рассматривающих нарушения международного гуманитарного права в Руанде и бывшей Югославии, и создание Международного уголовного суда (МУС), разбирающего дела по тяжким международным преступлениям (core crimes) – военным преступлениям, преступлениям против человечности и геноциду. Трибуналы по военным преступлениям были учреждены в 1993 и 1994 годах, а МУС – в 1998 году.}

Эти робкие шаги по направлению к космополитическому режиму, однако, вступают в конфликт со многими более традиционными геополитическими подходами, принятыми так называемым международным сообществом, продолжающим подчеркивать важность государственного суверенитета как базиса международных отношений. Это в особенности проявилось после 11 сентября и провозглашения «Войны против терроризма». В той терминологии, которая используется для описания реакции международного сообщества на конфликты, начавшиеся после окончания холодной войны, отражено преобладание геополитики. Литература изобилует дискуссиями о вмешательстве и невмешательстве!⁰. Вмешательство берется в значении посягательства на суверенитет, а в своей сильной версии – военного посягательства. Считается, что недопущение вмешательства, выраженное в частности в п. 1 ст. 2 Устава ООН, которая отсылает к «принципу суверенного равенства», имеет важное значение, будучи способом удерживать применение силы в рамках, уважать плюрализм и выступать «в качестве тормоза для крестовых походов, территориальных и имперских амбиций государств»^п. Но что означает вмешательство и невмешательство в настоящее время? Новые типы войны являются и глобальными, и локальными. Уже имеет место широкое международное участие – как частное (посредством связей в диаспоре, НПО и т. д.), так и публичное (посредством государств-патронов или международных органов, предоставляющих помощь или займы либо оказывающих иные виды содействия). Более того, как я говорила в предыдущей главе, различные стороны конфликта всецело зависят от поддержки извне. Также это, как правило, войны, характеризующиеся эрозией или дезинтеграцией государственной власти. Какой смысл в том, чтобы в подобной ситуации говорить о посягательстве на суверенитет?

Иллюстрацией искусственности этих терминов был спор о том, являлась ли война в Боснии межгосударственной или гражданской войной? Те, кто полагал, что это межгосударственная война, благосклонно относились к внешнему вмешательству для поддержки боснийского государства. Их позиция состояла в том, что боснийское государство уже было признано международным сообществом и что эта война является результатом акта агрессии со стороны Сербии. Отсюда следовал вывод, что данное вмешательство было оправдано согласно главе VII Устава ООН, так как сербская агрессия – это «угроза международному миру и безопасности». Те же, кто полагал, что это гражданская война, были против вмешательства. Они утверждали, что это была национально-освободительная война между сербами, хорватами и боснийцами за контроль над остатками югославского государства, а значит, вмешательство было бы нарушением суверенитета. Обе позиции упускали суть дела. Это была война этнических чисток и геноцида. Не все ли равно, совершались ли преступления сербами из Белграда или сербами из Боснии? Не все ли равно в практическом плане, были ли международным сообществом признаны Югославия или Босния государствами? Надо было что-то сделать для защиты самих жертв и подкрепления уважения к международным гуманитарным нормам. Спор же о том, был ли этот конфликт межгосударственной или гражданской войной, фактически трактовал его как старую войну между сражающимися сторонами, в которой насилие против гражданского населения – это всего лишь побочный эффект войны.

Кроме того, поскольку в данном типе конфликта уже столь широко в различных формах наличествует внешнее участие, такой вещи, как невмешательство, просто не существует. Непредоставление защиты пострадавшим – это некая разновидность безмолвного вмешательства на стороне тех, от кого исходят злоупотребления против гуманитарных прав или прав человека.

Иногда высказывается мнение, что вмешательством следует называть только военное вмешательство. Военные средства часто противопоставляются политическим в качестве способа разрешения конфликтов. В основе этого различения лежит допущение, что данные войны сопоставимы с нововременными войнами. Военная интервенция подразумевает военную поддержку одной из сторон в конфликте. С другой стороны, политический подход подразумевает ведение переговоров между сторонами. Отсюда спор о том, была ли война в Боснии межгосударственной или гражданской войной, представлялся порой как спор о военных средствах против средств политических. Повторюсь, этот спор упускал суть дела. Вопрос был не в том, использовать ли военные или политические средства, а в том, какого рода политика будет руководить применением военной силы. Предпосылкой аргумента в пользу внешнего вмешательства на стороне боснийского государства, как и аргумента в пользу ведения переговоров, которые, возможно, привели бы к использованию войск в роли миротворцев, является традиционный геополитический взгляд на этот конфликт, согласно которому обе стороны должны быть протогосударствами и согласно которому политическое решение возникло бы либо в результате победы одной из сторон, либо в результате компромисса. Это решение должно было бы иметь отношение к разделу территории.

Альтернативный космополитический подход исходит из допущения, что решение не осуществимо, если оно основывается на политических целях воюющих сторон, и что законность может быть восстановлена только на основе альтернативной политики, действующей в рамках космополитических принципов. Как только будут установлены ценности включенности, толерантности и взаимоуважения, за ними с легкостью последуют территориальные решения. Что это значит в практическом плане, станет предметом остальных разделов данной главы.

От дипломатии, проводимой сверху вниз, к космополитической политике

Международное сообщество относительно успешно справилось с тем, чтобы останавливать (по крайней мере временно) конфликты, идя путем переговорных решений между воюющими сторонами. Впрочем, у этого подхода есть несколько недостатков.

Во-первых, участвуют в переговорах обычно те люди, которые, собственно, и несут ответственность за насилие. Таким образом переговоры повышают статус воюющих партий и сообщают своего рода публичную легитимность лицам, которые могут быть преступниками. Во время боснийской войны многие отмечали тот парадокс, что по телевизору показывали международных переговорщиков, пожимающих руки Караджичу и Младичу, притом что Международный трибунал и ведущие западные политики уже назвали их обоих военными преступниками. То же самое противоречие наглядно и в случае участия «красных кхмеров» в парижских переговорах, результатом которых были соглашения об окончании войны в Камбодже, и в привлекших большое внимание переговорах между Мохаммедом Айдидом и Али Махди по поводу разделения Могадишо вскоре после прибытия войск США в Сомали в декабре 1992 года, и в нынешнем выдвижении талибов на передний план переговоров в Афганистане.

Во-вторых, прийти к осуществимому решению чрезвычайно трудно ввиду партикуляристской природы политических целей воюющих сторон. Один из вариантов – территориальный раздел как некая разновидность апартеида на основе идентичности. Другим вариантом выступает совместное разделение власти на основе идентичности. Документальные материалы подобных соглашений удручают. Разделами не обеспечивается основание для стабильности; беженцы, перемещенные лица или только что оформленные меньшинства образуют долговременный источник напряженности, что подтверждается историей разделов на Кипре, в Индии, Пакистане, Ирландии или Палестине^{102. Не лучше обстоит дело и с соглашениями о разделении власти. Конституции и Кипра, и Ливана являют собой пример неосуществимых компромиссов, обостривших этническую и/или религиозную конкуренцию и взаимную подозрительность. Вашингтонское соглашение между хорватами и мусульманами, Дейтонское соглашение, Соглашение в Осло между Израилем и палестинцами, Таифское соглашение в Ливане – все они сегодня наглядно демонстрируют потуги объединить несовместимые формы эксклюзивизма.}

Третий недостаток состоит в том, что подобные соглашения основываются, как правило, на преувеличенных ожиданиях относительно того, что у воюющих сторон хватит сил и власти, чтобы выполнить соглашения. Так как власть воюющих сторон опирается в основном на страх и/или корыстный интерес, а не на общественное согласие, они нуждаются в небезопасной среде, чтобы поддерживать себя на плаву и в политическом, и в экономическом отношении. В политическом плане идентичность опирается на страх и ненависть к другому. Если же говорить об экономике, то денежные поступления зависят от сторонней помощи, идущей в пользу военных действий, и от различных форм трансфера активов, в основе которых лежит мародерство, вымогательство или же ценовые диспропорции, ставшие результатом ограничений свободы передвижения. В мирное время эти источники средств к существованию перестают действовать.

Зачастую высказывается мнение, что, несмотря на эти недостатки, иной альтернативы нет, что это единственные люди, которые могут покончить с насилием. Естественно, тот, кто несет ответственность за насилие, тот и обязан положить ему конец, однако из этого не следует, что эти люди могут наладить мир. Переговоры с полевыми командирами порой, может быть, и необходимы, но нужно, чтобы они происходили в контексте, в котором могут быть взращены альтернативные политические круги вне узкогрупповой принадлежности. Цель здесь состоит в том, чтобы создать условия альтернативной политической мобилизации. Это значит, что посредники должны очень четко представлять себе международные принципы и стандарты и отвергать компромиссы, если они нарушают данные принципы; в противном случае пострадает доверие к институтам и с выполнением соглашений могут возникнуть большие трудности. Суть переговоров – взятие насилия под контроль для того, чтобы можно быть создать простор для возникновения или возрождения гражданского общества. Чем «нормальнее» ситуация, тем обширнее возможности для развития политических альтернатив. Есть еще и другой, так сказать, потенциальный источник власти, который обязательно должен быть представлен на переговорах, учитываться или включаться в любой компромисс и который, вообще говоря, должен больше проявлять себя. Именно ввиду того, что это не тотальные войны, вовлеченность в них населения низка, лояльность непостоянна, источники поступлений иссякают, – всегда существует возможность выявления местных поборников космополитизма, людей и мест, отвергающих политику войны, то есть выявления островков цивилизованности.

В третьей главе я описала пример Тузлы в Боснии и Герцеговине. Еще один пример – северозападный Сомалиленд, где местным старейшинам через переговорный процесс удалось установить относительный мир. В Армении и Азербайджане тамошним отделениям Хельсинской гражданской ассамблеи (ХГА) удалось договориться с местными властями по обе стороны границы, в Казахе и Иджеване, и создать мирный коридор; этот коридор стал местом освобождения заложников и военнопленных, местом, где был организован диалог между женскими группами, молодежью и даже силами безопасности. В Сьерра-Леоне женское движение сыграло решающую роль в оказании давления с требованием демократии и прокладывании мирного пути^{103. В Афганистане была образована «Гражданская платформа за национальные интересы и безопасность человека», в состав которой вошли религиозные и племенные лидеры, женские и молодежные группы, учителя, врачи и другие люди, для которых забота об общественном интересе стала их собственным выбором^.}

В Южной Африке во время насильственных столкновений между Партией свободы Инката (ПСИ) и Африканским национальным конгрессом (АНК) было много случаев мирных договоров, заключенных на местном уровне. Дэвин Бреммер описал, как фонд Wilgespruit Fellowship Centre смог создать мирную зону в Медоулендсе в Соуэто, которое было очагом насилия между ПСИ и АНК^. В общине Мпумаланга в Квазулу-Натале два местных лидера, представлявших две главные политические группы, объединились с другими жителями, чтобы образовать Фонд мира и надежды, который на локальном уровне предоставлял услуги посредничества и другие услуги по разрешению конфликтов, такие как «система контроля слухов»!®. На Филиппинах стратегия мирных зон была принята после того, как один город на севере, Хунгдуан, убедил партизан уйти из города, а потом не дал войти в него военным; как говорят, стратегия мирных зон стала важным фактором окончания войныД

Можно перечислить много других примеров из Северной Ирландии, Центральной Америки, Воеводины или Западной Африки. Почти во всех этих случаях важную роль играют женские группы. О них редко сообщается, потому что они выпадают из новостной повестки. В круг их деятельности могут входить локальные переговоры и разрешение конфликтов между местными фракциями или давление на воюющие стороны, чтобы те не приближались к конкретной местности. Им зачастую трудно поддерживать свою деятельность из-за тягот военной экономики – притока ищущих безопасного места беженцев, безработицы и пропаганды, особенно телевидения, радио и видеокассет, контролируемых воюющими сторонами. Однако необходимо, чтобы их принимали всерьез и чтобы они получили кредит доверия тех, кто оказывает стороннюю поддержку.

Эти группы представляют потенциальное решение. Насколько они способны мобилизовать поддержку, настолько же ослабляют власть воюющих сторон. Насколько могут быть расширены контролируемые ими районы, настолько же уменьшаются размеры районов военных действий. Они представляют собой также хранилище знаний и информации о местной ситуации, они могут давать рекомендации и направлять космополитическую стратегию.

Во многих местах правительства и международные организации делают все больший акцент на роли местных НПО и низовых инициатив и предоставляют им финансирование и другие формы поддержки. В ряде случаев поддержка НПО видится неким субститутом действия. Предполагается, что они должны взять на себя те задачи, которые международное сообщество не способно выполнить. Однако непонятым остается то, что в контексте войны выживание таких групп всегда под вопросом. Гражданское общество нуждается в государстве. Если местные государственные органы не обеспечивают те условия, в которых возможно развитие альтернативной политики, то должна быть поддержка от международных организаций. Как бы мужественны ни были те, кто заняты деятельностью в НПО, они не могут работать вне обстановки правопорядка. Движение за мир в Боснии и Герцеговине было уничтожено, когда сербы начали стрелять по демонстрантам. То, что происходило в Руанде, это классическая иллюстрация того, что бывает с местными поборниками космополитизма, когда нет сторонней поддержки. Вот что говорит об этом Алекс де Ваал:

Руанда имела образцовое «правозащитное сообщество». Семь НПО по защите прав коренного населения тесно сотрудничали со своими иностранными коллегами и патронами, обеспечивая не имеющую себе равных документальную фиксацию идущих массовой резни и убийств. [...] Они предсказывали массовые зверства, если известные поименно виновники не будут призваны к ответу. Однако не было «основного движения», которое могло бы подкрепить планы активистов, не было политического истеблишмента, готового прислушаться к их критике и действовать согласно ей, и не было международных организаций, готовых пойти на меры и понести риски, необходимые для их защиты. [...] 6 апреля 1994 года экстремисты хуту потребовали у правозащитного сообщества признаться во лжи и запустили процесс окончательного решения. Наравне с искоренением всех тутси, они принялись за систематичное уничтожение всех критиков. ООН самоустранилась, а правительство США выдумывало благовидные предлоги, извиняющие бездействие^.

Поскольку воюющие группы полагаются на стороннюю поддержку, постольку нужна сознательная стратегия опоры на локальные космополитические инициативы. Какую форму примет поддержка, будет ли она включать отправку войск, зависит от ситуации и того, что местные группы посчитают необходимым. Однако до сих пор отсутствует решимость вступить в серьезный диалог с этими группами наряду с диалогом с воюющими сторонами, увидеть в них партнеров в совместном космополитическом проекте и сообща выработать взаимную стратегию расширения круга сторонников мира. Со стороны западных политических лидеров существует тенденция отклонять подобные инициативы как несущественные, хотя и достойные; «граждане не могут заключать мир», – это сказал Дэвид Оуэн, когда был переговорщиком в бывшей Югославии. Может быть, данная установка объясняется горизонтальным характером коммуникации на высшем уровне, то есть тем фактом, что лидеры, как правило, разговаривают только с лидерами. Это также имеет отношение к колониальной ментальности, которая, как представляется, крепко засела в головах представителей международных институтов, находящихся с миссией в отдаленных странах;

будь то в Сомали, Боснии или Закавказье, повсюду раздаются жалобы на то, что никто, по-видимому, не прислушивается систематически к мнению местных экспертов или НПО.

Водитель-сомалиец в Могадишо прокомментировал переговоры между Мохаммедом Айдидом и Али Махди следующими словами:

Все согласны, что эти люди причинили стране очень много ненужных страданий. Мы понимаем, что посольству США пришлось иметь с ними дело. Но разве надо было обниматься с ними столь крепко и столь публично? На мой взгляд, все они – военные преступники. Внешнему миру следовало бы сказать им, что да, надо, чтобы они позволили появиться и другим лидерам. Почему посольство США не пригласило также религиозных лидеров, старейшин, женщин, профессионалов, когда встречались Айдид и Али Махди, чтобы дать понять им, у кого украдена власть? Очень жаль, что они не думали об этом. Были посланы

1Q

совсем неправильные сигналы .

В действительности как раз такой была стратегия Мохаммеда Сахнуна, который в апреле 1992 года был назначен спецпредставителем ООН в Сомали и в октябре ушел в отставку из-за разочарования в политике ООН. Говоря словами Алекса де Вааля, в Сомали роль Сахнуна оказалась «мифологизирована». Он открыто добивался того, что называл стратегией «гражданского общества», в рамках которой к разнообразным переговорам привлекаются старейшины, женщины и нейтральные кланы: «Его стратегия состояла не столько в том, чтобы маргинализировать полевых командиров, сколько в том, чтобы включить в политическую дискуссию людей вне круга полевых командиров»^.

Манкирование альтернативными источниками власти выявляет некую близорукость, связанную с недопониманием самого характера власти и того отношения, в котором власть состоит с насилием. Действенный ответ на новые войны должен основываться на альянсе между международными организациями и локальными поборниками космополитизма с целью реконструировать легитимность. Необходимо, чтобы стратегия завоевания «сердец и умов» отождествлялась с личностями и группами, которые пользуются уважением за их порядочность. Их самих надо поддерживать, а их советы, предложения и рекомендации необходимо принимать всерьез. Для космополитического ответа нет стандартной формулы; суть здесь скорее в том, что в каждой локальной ситуации должен существовать процесс, вовлекающий те лица и группы, посредством которых проводится некая стратегия. Необходимо сообща проработать различные слагаемые международного участия – использование войск, роль переговоров, финансовые средства на реконструкцию.

Часто высказывалось мнение о трудностях точного выявления локальных космополитов. Не являются ли они всего лишь маргинальными группами интеллектуалов? Есть ли умеренные религиозные и националистические группы, считающиеся космополитическими? Здесь, конечно, необходимы развернутые экспертные консультации. Но посредством подобных консультаций можно выделить тех, кто озабочен будущим всего общества в целом, а не просто сектантским интересом. При более инклюзивном подходе ключевую роль играют обычно женские группы. Даже притом что космополиты составляют немногочисленное меньшинство, зачастую они оказываются наилучшим источником идей и предложений.

Следствия данного аргумента затрагивают также и способы оказания международным сообществом политического давления на политических и военных лидеров для достижения соглашения или получения разрешения на ввод сил поддержания мира. В число типичных методов входят угроза воздушных ударов или экономические санкции, вследствие чего происходит отождествление лидеров с населением вместо их обособления, их начинают трактовать как тех, кто представляет «стороны», как легитимных лидеров государств или протогосударств. Подобные методы легко могут оказаться контрпродуктивными, будучи чуждыми местному населению и сужая возможности давления снизу. Возможно, есть обстоятельства, в которых эти методы будут верной стратегией, и есть другие – где более эффективными могут оказаться более прицельные подходы: например, привлечение лидеров к суду в качестве военных преступников, так чтобы они не могли никуда уехать; снятие ограничений с культурной коммуникации, чтобы таким образом поддержать гражданское общество. Суть в том, что местные космополиты лучше всего смогут посоветовать, какой из подходов будет наилучшим,– с ними необходимо консультироваться и обращаться как с партнерами.

От поддержания мира и/или принуждения к миру к космополитическому правоприменению

В литературе по вопросу поддержания мира, как правило, проводится жесткое разделение между поддержанием мира и принуждением к миру²!. Оба термина основываются на традиционных допущениях относительно характера войны. Поддержание мира основывается на предпосылке того, что между двумя сторонами, участвующими в войне, соглашение уже достигнуто, и задача миротворца – осуществлять наблюдение и мониторинг того, как это соглашение выполняется. Принципы поддержания мира, как они сложились в послевоенный период, – согласие, беспристрастность и неприменение силы. С другой стороны, принуждение к миру, санкционированное согласно главе VII Устава ООН, это в своей основе вступление в военные действия – оно означает вмешательство в войну на одной из сторон. Это различение считается важным, потому что, как изначально и предполагается, военные действия влекут за собой применение максимальной силы, поскольку войны, как они понимаются в традиции Клаузевица, тяготеют к крайностям. Озабоченность генерала Роуза во время войны в Боснии и Герцеговине «пересечением линии Могадишо» связана с сохранением этого различения и с тем, чтобы не соскользнуть от поддержания мира к принуждению к миру.

Анализ новых войн показывает, что нужно как раз не поддержание мира, а контроль за применением космополитических норм, то есть контроль за применением международного гуманитарного права и законов о правах человека. Именно потому, что эти войны главным образом направлены против гражданского населения, они не имеют той же логики крайностей, какая характерна для нововременных войн. И поэтому должна быть возможность разработки стратегии по защите гражданского населения и задержанию военных преступников. Политическая цель состоит в том, чтобы обеспечить защищенные зоны, где могут появиться альтернативные формы инклюзивной политики. Для этого годятся многие из тех тактик, которые были выработаны в войнах недавнего времени (например, использование зон безопасности, гуманитарных коридоров или бесполетных зон), однако на сегодняшний день их реализация затруднена негибкостью мандатов и/ или жесткой приверженностью тому, что видится как принципы поддержания мира. Ряд авторов уже предложили новые определения того, что нужно, чтобы усидеть на двух стульях представлений о поддержании мира и принуждении к миру,– как, например, «поддержание мира второго поколения», «активное поддержание мира» (robust peacekeeping) или официальный британский термин «расширенное поддержание мира» (британцы настаивают, что это все же поддержание мира, а не промежуточный

термин), – но все они, как правило, остаются в тра-

22

диционных рамках мышления о войнах .

Космополитическое правоприменение лежит где-то посередине между воинской операцией и полицейскими функциями. Некоторые из тех задач, ради выполнения которых возможно обращение к международным войскам, вполне укладываются в традиционные пределы: например, разведение противников, обеспечение режима прекращения огня или контролирование воздушного пространства. Другие же задачи являются существенно новыми: например, защита зон безопасности или коридоров для доставки гуманитарных грузов. Третьи близки к традиционным полицейским задачам: обеспечение свободы передвижений, гарантирование личной безопасности (особенно возвратившихся беженцев или перемещенных лиц) и задержание военных преступников. Полицейские функции оказались огромным пробелом операций по поддержанию мира. В 1960-х годах, когда силы по поддержанию мира были посланы на Кипр, они не смогли предотвратить межобщинный конфликт, потому что полицейские функции не были частью их мандата. Вооруженные силы известны нежеланием брать на себя полицейские задачи, однако оказалось, что к этому сложно привлечь и полицейских, так как они нужны в собственном обществе. Как бы ни оценивалось сделанное ими, британские силы в Северной Ирландии брались за выполнение полицейских задач. С учетом маловероятности еще одной старой войны вооруженным силам в конечном счете все же придется переориентироваться, объединив выполнение военных и полицейских задач.