Текст книги "Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху"
Автор книги: Мэри Калдор
Жанр:
Политика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
МКБЮ -
МККК -МКС -МПО -МССБ МУС -НАОС -НАТО -НПО ОАЕ -ОБСЕ
ОМП ООН ПАСОК ПДД -
ПРООН -ПСИ -РАБ РВД -РДР РЕНАМО РСБ РТС СВС СВУ СДП СЕС СИПРИ
СНГ -СООНО СПС ТО УВКБ ООН
УООН
УПДК
ХА -ХГА -
оружие массового поражения Организация Объединенных Наций Всегреческое социалистическое движение Партия демократического действия (мусульманская)
Программа развития ООН Партия свободы Инката Революционная армия Бугенвиля революция в военном деле
разоружение, демобилизация, реинтеграция Мозамбикское национальное сопротивление резолюция Совета Безопасности радио и телевидение Сербии силы по выполнению соглашений самодельное взрывное устройство Сербская демократическая партия силы Европейского союза
Стокгольмский международный институт исследований проблем мира Содружество Независимых Государств силы ООН по охране силы по стабилизации территориальная оборона
Управление Верховного комиссара ООН по делам
беженцев
Университет ООН
Уппсальская программа по сбору данных о конфликтах
Хорватская армия
Хельсинская гражданская ассамблея
ХДС – Хорватский демократический союз ХОС – Хорватские оборонительные силы (военизированное крыло ХПП)
ХПП – Хорватская партия права ХСО – Хорватский совет обороны ЦМВП – Центр мониторинга внутренних перемещений ЦРУ – Центральное разведывательное управление ЭКОВАС – Экономическое сообщество стран Западной Африки
ЭКОМОГ – Группа мониторинга режима прекращения огня Экономического сообщества стран Западной Аф-
рики
ЮНА – Югославская народная армия ЮНИСЕФ – Детский фонд ООН
1. Введение
ЛЕТОМ 1992 года, в самый разгар войны между Азербайджаном и Арменией, я посетила Нагорный Карабах. Именно тогда я осознала, что то, что я раньше видела в бывшей Югославии, не единственное в своем роде. Причем в этом посткоммунистическом уголке мира обнаруживался (или по крайней мере мне думалось, что обнаруживался) не рецидив балканского прошлого, а скорее некая очень непростая современная ситуация. В Книне (в то время столице самопровозглашенной Сербской Республики в Хорватии) и Нагорном Карабахе, где было полно молодых людей в кустарно пошитой униформе, отчаявшихся беженцев и начинающих политиков с повадками головорезов, довольно хорошо чувствовалась характерная атмосфера Дикого Запада. Позднее я начала исследовательский проект о характере войн нового типа, и мои коллеги, имевшие опыт пребывания в Африке, рассказали, что замеченное мной в Восточной Европе имеет много общих черт с теми войнами, которые идут в Африке, а может быть, и в других местах, например в Южной Азии. Более того, опыт войн в других местах позволил мне по-новому взглянуть на то, что происходило на Балканах и в бывшем Советском Союзе16.
Центральное положение моей книги состоит в том, что в последние десятилетия XX века был сформирован новый тип организованного насилия (особенно в Африке и Восточной Европе), который представляет собой некий аспект текущей глобализированной эпохи. Этот тип насилия описывается мной как «новая война». Я использую слово «новая», чтобы отличить понятие о подобных войнах от превалирующих представлений о войне, берущих начало в более ранней эпохе, что в общих чертах намечено мной во второй главе. Слово «война» я использую, чтобы подчеркнуть политическую природу этого нового типа насилия, даже несмотря на то, что – как станет ясно на следующих страницах – новые войны влекут за собой размывание различий между войной (определяемой обычно как насилие по политическим мотивам между государствами или организованными политическими группами), организованным преступлением (насилие, на которое идут организованные в частном порядке группы ради частных целей, обычно ради финансовой выгоды) и крупномасштабными нарушениями прав человека (насилие, осуществляемое государством или политически организованными группами против частных лиц).
В соответствующей литературе новые войны по большей части описаны как внутренние или гражданские войны или иначе как «конфликты низкой интенсивности». И все же, несмотря на то что большинство этих войн носят локальный характер, они включают в себя несчетное число транснациональных связей, отчего трудно удержать различие между внутренним и внешним, между агрессией (нападение из-за рубежа) и репрессией (атака изнутри страны) или даже между локальным и глобальным. Термин «конфликт низкой интенсивности» был придуман американскими военными в период холодной войны для описания партизанской войны или терроризма. Хотя и возможно проследить эволюцию новых войн от того, что во времена холодной войны называли конфликтами низкой интенсивности, все же у них есть отличительные характеристики, которые скрыты, в сущности, слишком общим термином. Некоторые авторы описывают новые войны как приватизированные или неформальные войны 2 Тем не менее, несмотря на то что приватизация насилия – важный элемент этих войн, на практике нельзя с легкостью провести различие между публичным и частным, государственным и негосударственным, формальным и неформальным, сделанным по экономическим и сделанным по политическим мотивам. Возможно, более подходящим является термин «постсовременные» (post-modern), используемый рядом авторов17. Подобно термину «новые войны», он предлагает некий способ, позволяющий отличить эти войны от тех войн, которые, скажем так, характерны для классической эпохи модерна. Впрочем, этот термин используется и для обозначения виртуальных войн и войн в киберпространстве18; кроме
введение
того, новые войны несут в себе элементы не только эпохи модерна, но и досовременности (pre-modernity). Более поздним понятием, используемым Фрэнком Хоффманом и получившим широкое хождение, в частности у военных, является термин «гибридные войны»19; он очень хорошо схватывает ту размытость публичного и частного, государственного и негосударственного, формального и неформального, которая так свойственна новым войнам. Он также используется для обозначения тех конфликтов, для которых характерно смешение разных типов войны (например, войны с применением обычных вооружений, борьбы с повстанцами, гражданской войны), и в этом качестве, возможно, упускает специфическую логику новых войн. Наконец, Мартин Шоу использует термин «вырожденная война» (degenerate warfare), тогда как Джон Мюллер говорит об «обломках» войны20. С точки зрения Шоу, тотальные войны XX века неразрывно связаны с характеризующим их геноцидом, и сам термин «вырожденная война» обращает внимание на разложение базовых общенациональных структур – вооруженных сил в особенности. Мюллер полагает, что война вообще (то, что я называю «старыми войнами») пошла на убыль, оставляя вместо себя простой бандитизм, зачастую скрывающийся под маской политического конфликта.
Критики идеи «новой войны» дали понять, что многие черты новых войн встречаются и в войнах более ранних времен и что доминирующая роль холодной войны затмила значимость «малых войн» или конфликтов «низкой интенсивно
сти»21. В этом утверждении есть доля истины. В различении новых и старых войн главным было изменить устоявшиеся представления о войне, особенно среди лиц, принимающих политические решения. В частности, я хотела особо выделить нарастающую нелегитимность таких войн и необходимость дать на это политический ответ в духе космополитизма – ответ, который в центр любого международного вмешательства (политического, военного, гражданского или экономического) ставит права отдельного человека и принцип верховенства права. Как бы то ни было, мне кажется, что идея «новой войны» отображает новую действительность – действительность, которая стала возникать перед концом холодной войны. Для описания разнообразных изменений, характеризующих современный период и оказавших влияние на характер войны, хорошо подходит обобщающее понятие глобализации22.
Среди американских авторов, пишущих по вопросам военной стратегии, не прекращаются споры о так называемой революции в военном деле или трансформации оборонной политики23. Основ-
ная идея заключается в том, что наступление эпохи информационных технологий имеет такое же значение, какое имело наступление эпохи танков и аэропланов (или даже переход от конной тяги к механической энергии), и влечет за собой глубокие последствия для будущих способов ведения войны. В частности, есть основания полагать, что эти изменения сделали современную войну гораздо более точной и ведущейся с гораздо большей избирательностью. Впрочем, эти новые понятия разрабатываются в рамках унаследованных от прошлого институциональных структур, связанных с войной и вооруженными силами. Войны в них представляются по традиционному образцу, согласно которому развитие новых приемов ведения войн происходит в более или менее линейном порядке из прошлого к современности. Кроме того, они предназначены для того, чтобы поддерживать тот образ военного конфликта, каким он виделся в эпоху холодной войны и где их целью было сведение к минимуму собственных потерь. Предпочтительные приемы – эффективная воздушная бомбардировка или быстрые и поражающие внезапностью сухопутные маневры, а с недавних пор – применение роботов и беспилотных летательных аппаратов (БПЛА), в особенности дронов. Для внешнего наблюдателя это создает видимость классической войны, оказываясь при этом довольно неуклюжим, а в некоторых случаях (если говорить о влиянии на реальную обстановку) и откровенно контрпродуктивным методом. Отсюда и известное замечание
Бодрийяра о том, что «войны в Заливе не было»1°. Первоначально эти сложные, технически изощренные приемы были применены в ходе войны в Заливе 1991 года; в дальнейшем они получили развитие на последних фазах войны в Боснии и Герцеговине, в Косово и уже совсем недавно – в войнах в Ираке, Афганистане, Пакистане, Йемене и Сомали.
Я разделяю мнение о том, что в военном деле произошла революция, но это революция имела место не в области технологий, а в области социальных отношений, связанных с методами ведения войны, даже если на эти изменения в социальных отношениях и оказали влияние новые технологии. За этим эффектным фасадом кроются действительные войны – даже в случае войны в Ираке 1991 года, где погибли тысячи курдов и шиитов, – что лучше всего можно объяснить с точки зрения моей концепции новых войн. В это третье издание включена новая глава о войнах в Ираке и Афганистане, где на их примере показано столкновение между «новой войной» и тем, что я называю технологически обновленной «старой войной».
Новые войны должны быть поняты в контексте процесса, известного как глобализация. Говоря о глобализации, я имею в виду следующее: интенсивно растет и укрепляется глобальная взаимосвязанность (политическая, экономическая, военная и культурная) и вместе с тем меняется природа политической власти. Я согласна с тезисом о том, что своими корнями глобализация уходит в эпоху модерна или даже в еще более ранние времена, но тем не менее считаю, что глобализация 19801990-х годов была качественно новым феноменом.
Его можно объяснить, по крайней мере отчасти, как следствие революции в информационных технологиях, сопровождавшейся разительным улучшением средств сообщения и обработки данных. Этот интенсивный рост взаимосвязанности является противоречивым процессом, включающим в себя одновременно интеграцию и фрагментацию, гомогенизацию и диверсификацию, глобализацию и локализацию. Зачастую утверждается, что новые войны – это следствие окончания холодной войны, что в них отражается вакуум власти, типичный для переходных периодов в международных отношениях. Несомненно, что последствия окончания холодной войны – наличие избыточных вооружений, дискредитация социалистических идеологий, дезинтеграция тоталитарных империй, отзыв сверхдержавами их поддержки клиентарным режимам – во многом способствовали появлению новых войн. Однако окончание холодной войны можно с тем же успехом рассматривать как обстоятельство, благодаря которому Восточный блок стал жертвой неизбежного наступления глобализации: это был момент крушения последних бастионов территориальной автаркии – момент, когда Восточная Европа «открылась» остальному миру.
Во многих новых войнах наблюдается влияние глобализации. Глобальное присутствие в этих войнах может быть представлено международными репортерами, отрядами наемников и военными советниками, добровольцами из диаспоры, равно как настоящей «армией» международных учреждений, начиная с неправительственных организаций (НПО), таких как Oxfam, «Спасем детей», «Врачи без границ», Human Rights Watch и Международный Красный Крест, и кончая такими международными институтами, как Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев (УВКБ ООН), Европейский союз (ЕС), Детский фонд ООН (ЮНИСЕФ), Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), Африканский союз (АС) и собственно сама Организация Объединенных Наций (ООН), включая силы по поддержанию мира. Более того, эти войны являют собой новую разновидность водораздела «глобальное/локальное» между представителями глобального класса, которые говорят по-английски, имеют доступ к Интернету и спутниковому телевидению, пользуются долларами и евро либо кредитными картами и могут свободно путешествовать, и теми, кто исключен из глобальных процессов, живет за счет того, что может продать или обменять либо получить в виде гуманитарной помощи, чье передвижение ограничивают блокпосты, визы и стоимость путешествия и кто страдает от осадного положения, вынужденного перемещения, голода, мин и т. д.
В литературе о глобализации центральный вопрос касается тех следствий, которыми глобальная взаимосвязанность обернется для будущей судьбы территориального суверенитета, то есть для будущей судьбы новоевропейского государства (modern state)24. Контекстом возникновения новых войн является эрозия автономного государства, а в некоторых крайних случаях и дезинтеграция государства. В частности, таким контекстом является эрозия монополии на легитимное организованное насилие. Эта монополия разрушается как сверху, так и снизу. Сверху ее разъедают транснационализация вооруженных сил, начавшаяся во время двух мировых войн и институализированная во время холодной войны в виде системы блоков, и бесчисленные транснациональные связи между вооруженными силами, сформировавшиеся в послевоенный период12.
На данный момент способность государств в одностороннем порядке применить силу против других государств значительно ослабла. Отчасти это произошло ввиду практических причин – повышения разрушительного эффекта продуктов военной технологии и роста взаимосвязанности государств, особенно в военной сфере. В наши дни трудно представить, что государство или группа государств подвергли бы себя риску крупномасштабной войны, которая, возможно, была бы даже более разрушительной, нежели все, через что прошло человечество в ходе двух мировых войн. Кроме того, некая форма глобальной военной интеграции уже образовалась благодаря военным альянсам, международным производству и торговле оружием, различным формам военной кооперации и обмена, соглашениям по контролю за вооружениями и т. д. Ослабление способности государств применять одностороннюю силу обязано также и эволюции международных правовых норм. Принцип незаконности односторонней агрессии впервые был кодифицирован в пакте Бриана—Келлога 1928 года, после Второй мировой войны закреплен в Уставе ООН и усилен благодаря аргументации, развернутой на судебных процессах по делам о военных преступлениях в Нюрнберге и Токио.
В то же время снизу монополию на организованное насилие разъедает приватизация. Более того, есть основания полагать, что новые войны – это часть процесса, который в большей или меньшей степени является инверсией того эволюционного движения, которое осуществили новоевропейские государства. Как я утверждаю во второй главе, восход новоевропейского государства был теснейшим образом связан с войной. Для того чтобы вести войны, правителям понадобилось увеличить налогообложение и денежные займы, ликвидировать «утечки» вследствие преступлений, коррупции и неэффективности, создать регулярные вооруженные силы и полицию, упразднить частные армии, а также мобилизовать народную поддержку в целях привлечения финансовых и людских ресурсов. Поскольку война стала исключительной компетенцией государства, постольку рост разрушительного эффекта в войнах против других государств сопровождался параллельным ростом безопасности внутри стран. Именно так у слова «гражданский» появилось значение «внутренний». Это новоевропейское государство было воспроизведено также и в других местах. Новые войны случаются в ситуациях, когда из-за спада экономики, равно как по причине распространения преступности, коррупции и неэффективности, снижаются государственные доходы, когда в результате роста организованной преступности и появления военизированных формирований все больше приватизируется насилие и когда исчезает политическая легитимность. Так рушатся различия между внешним варварством и внутренними цивилизованными порядками (civility), между комбатантом как легитимным носителем оружия и нонкомбатантом, между солдатом или полицейским и преступником. Варварство межгосударственных войн, возможно, уже отошло в прошлое. Теперь это место занимает новый тип организованного насилия, более всеохватный и более долговременный, но все же, наверное, менее экстремальный.
Чтобы проиллюстрировать главные особенности новых войн, в третьей главе я привожу пример войны в Боснии и Герцеговине, в первую очередь потому, что на момент написания книги эта война была мне знакома лучше других. Многие характеристики войны в Боснии и Герцеговине напоминают войны в других местах. Но в некотором смысле эта война исключительна: в 1990-е годы она стала центром мирового и европейского внимания. Там было сконцентрировано больше ресурсов – правительственных и неправительственных,—чем на какой-либо другой новой войне до начала нынешних войн в Ираке и Афганистане. С одной стороны, это значит, что, как разбираемый случай, она обладает атипичными чертами. С другой стороны, это также значит, что она стала образцовым случаем, из которого в начавшийся после окончания холодной войны период были извлечены разные уроки,– тем примером, которым пользуются, чтобы поставить точку в разнобое принципиальных позиций, и в то же время лабораторией, в которой экспериментально отрабатывались разные методы управления новыми войнами.
Новые войны и войны более ранних времен могут быть противопоставлены с точки зрения их целей, методов ведения и того, как они финансируются. В противоположность геополитическим или идеологическим целям прежних войн цели новых лежат в области политики идентичности (identity politics). В четвертой главе я формулирую положение, согласно которому идеологические и/ или территориальные разногласия прежней эпохи в условиях глобализации все больше вытесняются возникающим политическим расхождением между тем, что я называю космополитизмом, базирующимся на инклюзивных, универсалистских, мультикультурных ценностях, и политикой пар-тикуляристских идентичностей 13. Этому расхождению можно дать объяснение с точки зрения нарастающего размежевания между теми, кто участвует в глобальных процессах, и теми, кто исключен из них, однако приравнивать его к этому делению не следует. И среди членов глобального класса имеются представители транснациональных сетей, базирующихся на эксклюзивистской идентичности, в то время как на локальном уровне есть много мужественных личностей, отвергающих политику партикуляризма.
Под политикой идентичности я понимаю притязание на власть на основе партикулярной идентичности – будь то национальной, клановой, религиозной или языковой. В определенном смысле все войны несут в себе столкновение идентичностей – англичане против французов, коммунисты против демократов. Однако суть моей мысли в том, что эти идентичности прежних времен связывались либо c понятием государственного интереса, либо с некоторым проектом прогрессивного толка – скажем, идеями о том, как должно быть организовано общество. Например, европейский национализм XIX века или постколониальный национализм преподносили себя в качестве освободительных проектов национального строительства.
В новой политике идентичности речь идет о притязании на власть на основе присвоения ярлыков – в той мере, в какой имеются какие-либо планы относительно политического или социального преобразования, они, как правило, связаны с идеализированным ностальгическим представлением о прошлом. Часто можно слышать, что новая волна политики идентичности – это всего лишь рецидив прошлого, возрождение древней ненависти, которую колониализм и/или холодная война держали под контролем. Притом что нарративы политики идентичности действительно зависят от памяти и традиции, также верно и то, что в условиях несостоятельности или коррозии прочих источников политической легитимности их «переизобретают» заново. Примером может служить дискредитация социализма либо риторика национального строительства первого поколения постколониальных лидеров. Эти регрессивные политические проекты возникают в том вакууме, который создан отсутствием проектов прогрессивного толка. В отличие от политики идей, открытых всему и потому, как правило, служащих делу объединения, этот тип политики идентичности по своей сути является исключающим и потому тяготеет к фрагментарности.
У новой волны политики идентичности есть два аспекта, которые впрямую связаны с процессом глобализации. Во-первых, новая волна политики идентичности одновременно локальна и глобальна, национальна и транснациональна. Существует множество сообществ, живущих в диаспоре, чье влияние значительно усилилось благодаря легкости путешествий и совершенствованию средств сообщения. Оторванные от жизни на исторической родине диаспоры в развитых промышленных или богатых нефтью странах являются поставщиками идей, денежных средств и практических методов, тем самым навязывая другим свои собственные фрустрации и фантазии в ситуациях, которые зачастую требуют совсем иных подходов. Во-вторых, в этой политике находят свое применение новые технологии. С использованием электронных медиа сильно возросла скорость политической мобилизации. Нельзя переоценить влияние, которое телевидение, радио или видео оказывают на аудиторию, зачастую даже не умеющую читать. Протагонисты этой новой политики часто выставляют напоказ символы глобальной массовой культуры – автомобили Mercedes, часы Rolex, солнцезащитные очки Ray-Ban,– вкупе с ярлыками, отсылающими к их собственному бренду партикуляристской культурной идентичности. В создание политических сетей огромный вклад вносит использование мобильных телефонов и/или Интернета и социальных медиа.
Второй характеристикой новых войн является изменившийся образ ведения военных действийм, то есть те средства, при помощи которых ведутся новые войны. В стратегиях ведения новых войн сказывается опыт как партизанской войны, так и операций по борьбе с повстанцами и партизанами, несмотря на то что у того и другого есть свои характерные особенности. В войне с применением обычных вооружений или регулярной войне цель состоит в захвате территории военными средствами. Решающими столкновениями такой войны являются более или менее крупные сражения (battles). Партизанская война разрабатывалась в качестве способа, позволяющего уклониться от встре-введение
чи с массовыми скоплениями войск, характерными для войны с применением обычных вооружений. В партизанской войне захват территории происходит не при помощи продвижения войск, а посредством установления над населением политического контроля, и по мере возможности в ней избегают сражений. Новая война также, как правило, избегает сражений и контроль над территорией устанавливает через политический контроль над населением, однако из операций по борьбе с повстанцами она заимствует техники дестабилизации, призванные насаждать «страх и ненависть», тогда как партизанская война, по крайней мере в теории, изложенной Мао Цзэдуном или Че Геварой, была нацелена на завоевание «сердец и умов». Новая война стремится контролировать население, расправляясь с любым носителем иной идентичности (и более того – иных взглядов) и нагнетая атмосферу террора. Следовательно, стратегическая цель этих войн состоит в том, чтобы мобилизовать политику экстремизма, базирующуюся на страхе и ненависти. Зачастую это включает в себя изгнание населения при помощи разнообразных средств, таких как массовые убийства и насильственное переселение, не считая целого ряда политических, психологических и экономических приемов запугивания. Именно этим объясняется высокая численность беженцев и перемещенных лиц и использование насилия главным образом против гражданского населения в этих войнах. В стратегиях, реализуемых согласно новому образу ведения войны, существенный момент составляет поведение, которое было описано в законах войны в конце XIX – начале XX столетия и запрещено как нелегитимное в соответствии с классическими правилами ведения войны, как то: преступления против мирного населения, осады, уничтожение исторических памятников и т. д. Примером этой новой стратегии могут также служить террористические атаки, которым подвергалось население не только в таких местах, как Израиль или Ирак, но и в таких, как Нью-Йорк, Мадрид или Лондон: здесь речь идет об использовании рассчитанного на внешний эффект, зачастую ужасающего насилия, создающего атмосферу страха и порождающего конфликты.
В противоположность вертикально организованным иерархическим боевым единицам, типичным для «старых войн», участвующие в новых войнах формирования представлены разнородным множеством групп разного типа, среди которых, например, военизированные формирования, местные полевые командиры, криминальные банды, полицейские силы, группы наемников, а также регулярные армии, включая отколовшиеся от них формирования. С организационной точки зрения эти силы крайне децентрализованы и действуют смешанным образом, используя как конфронтацию, так и – даже оставаясь противниками – кооперацию. Они используют развитые технологии, пусть даже это не то, что принято называть «высокими технологиями» (например, бомбардировщики-невидимки или крылатые ракеты). За последние пятьдесят лет был сделан существенный прорыв в области более легких видов оружия, например мин, не поддающихся обнаружению, или стрелкового оружия – легкого, точного и настолько простого в использовании, что управляться с ним могут даже дети. Для координации, посредничества и ведения переговоров эти разнородные боевые формирования также используют современные средства сообщения – сотовые телефоны или компьютерные сети.
Третий момент, в котором новые войны можно противопоставить войнам более ранних времен,– это то, что я называю новой «глобализованной» военной экономикой; этой темы я подробно касаюсь в пятой главе наряду с темой образа ведения войны (the mode of warfare). Новая глобализованная военная экономика почти диаметрально противоположна военным экономикам двух мировых войн. Последние были централизованными, подчиняющими все одному общему интересу и автаркическими. Новая военная экономика децентрализована. Степень участия в войне низка, а уровень безработицы чрезвычайно высок. Кроме того, эта экономика сильно зависит от внешних ресурсов. В этих войнах ввиду международной конкуренции, физического уничтожения или перебоев в нормальной торговле резко падает уровень внутреннего производства, то же самое происходит и с налоговыми поступлениями. В данных обстоятельствах боевые формирования сами обеспечивают себя средствами с помощью грабежа, захвата заложников, черного рынка или внешнего содействия. Последнее может иметь следующие формы: денежные переводы членов диаспоры, изъятие части гуманитарной помощи, поддержка со стороны соседних правительств, незаконная торговля оружием, наркотиками или ценным сырьем, например нефтью или алмазами, либо торговля людьми. Поддерживаться все эти источники могут лишь через непрерывное насилие, поэтому логика войны встроена в само функционирование экономики. Этот набор диких социальных отношений, лишь укрепленный войной, имеет тенденцию распространяться через границы вместе с беженцами, организованной преступностью или этническими меньшинствами. Распознать кластеры военных или близким к военным экономик возможно в таких местах, как Балканы, Кавказ, Центральная Азия, Африканский Рог, Центральная Африка или Западная Африка.
Поскольку различные воюющие стороны разделяют общее стремление сеять «страх и ненависть», они действуют методами, которые взаимно усиливают друг друга, помогают друг другу создать атмосферу тревоги и подозрительности – более того, примеры взаимной кооперации в военных и экономических целях можно обнаружить и в Восточной Европе, и в Африке, равно как в Ираке и Афганистане^. Часто в качестве первых мишеней среди гражданского населения оказываются те, кто привержен иной политике, кто пытается поддерживать недискриминационные социальные отношения и хоть какую-то общественную нравственность. Таким образом, несмотря на то что, по-видимому, новые войны ведутся между разными языковыми, религиозными или племенными группами, их также можно описать как войны, в которых представители партикуляристской политики идентичности кооперируются друг с другом, подавляя ценности цивилизованного поведения и мультикультурализ-ма. Иными словами, подобные войны могут быть поняты как войны между эксклюзивизмом и космополитизмом.
Следствия, вытекающие из данного анализа новых войн, имеют значение для управления конфликтами, о чем и идет речь в шестой главе. В рамках политики идентичности невозможно какое-либо долгосрочное решение. Учитывая, что новые войны – это конфликты, чреватые обширными социальными и экономическими последствиями, навязываемые «сверху» подходы скорее всего не дадут никаких положительных результатов. В начале 1990-х годов с большим оптимизмом смотрели на перспективы гуманитарной интервенции, призванной защитить гражданское население. Концепция «Обязанность защищать» (Responsibility to Protect), разработанная в 2001 году созданной при содействии канадского правительства Международной комиссией по вопросам вмешательства и государственного суверенитета, в 2005 году была одобрена Генеральной Ассамблеи ООН и в настоящее время имеет большое значение в рамках ООН25. Тем не менее практика гуманитарной интервенции была, с одной стороны, подорвана событиями в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года и последовавшей за ними «войной против терроризма». С другой стороны, развитию «обязанности защищать» помешала, я бы сказала, своего рода близорукость относительно характера новых методов ведения войны. Не секрет, что гуманитарная интервенция часто не справляется с задачей предупреждения войн – и, откровенно говоря, может так или иначе способствовать тому, что они не прекращаются – например благодаря оказанию гуманитарной помощи (это является важным источником поступлений для воюющих партий) или в связи с легитимацией военных преступников, приглашенных за стол переговоров, или посредством настойчивого поиска политического компромисса, базирующегося на эксклюзивистских предпосылках. Основная причина этого – унаследованный от прошлого мандат, не утративший своей силы, и тенденция интерпретировать подобные войны с точки зрения традиционного восприятия. Даже когда ясно, что цели носят гуманитарный характер (как в войнах в Косове и Ливии), средствами зачастую являются средства обновленной старой войны, которые ведут к проблематичным последствиям.
