Текст книги "Личные мемуары Е. П. Блаватской"

Автор книги: Мэри Нэфф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Е.П.Б. писала Синнету: «В марте 1873 года из Одессы отправилась в Париж вместе со своим кузеном Николаем Ганом [сыном дяди Густава Гана (брата отца) и графини Адлерберг], остановилась, по-моему, на Университетской улице, д. 2, затем в июле этого же года поехала, как было приказано, в Нью-Йорк. С этого момента пусть люди знают все. Все открыто.» [14, с.153, 154]

Доктор Л. М. Маркет из Нью-Йорка, встречавший ее в тот момент в Париже, писал полковнику Олькотту 6-го декабря 1875 года: «Я виделся с ней почти ежедневно, и проводил много времени в ее обществе, когда не был занят с больными и не посещал лекции… Она много рисовала и писала, редко выходя из дома. У нее было немного знакомых, среди которых М. и мадам Леймер». [18, т.1, с.28]

После того, как мадам Блаватская уехала из Одессы в Париж, ее семья, естественно, была удивлена ее внезапным отъездом в Нью-Йорк. Ее сестра Вера говорила: «Мы, ближайшие родственники, впервые услышали упоминание об этих загадочных существах [Учителях] в 1873-74 гг., когда она обосновалась в Нью-Йорке. Дело в том, что ее отъезд из Парижа в Америку был таким же внезапным, как и необъяснимым, поскольку она никогда не объясняла, что руководило ею, и только через много лет она сказала нам, что эти самые Учителя приказали ей сделать так, не называя причины. Она объяснила, что раньше не упоминала о них, т. к. считала, что мы не поймем, не поверим и похоже, что так». [15, декабрь, 1894]

По словам полковника Олькотта: «Е.П.Б. говорила мне, что она приехала в Париж, чтобы обосноваться там на некоторое время под покровительством своего родственника, но однажды получила от „Братьев“ повелительный приказ ехать в Нью-Йорк и ждать дальнейших распоряжений. На следующий день она отплыла, почти не имея денег, кроме как на билет». [18, с.20]

Произошло одно характерное событие, описанное Вильямом Джаджем в «New York Times» от 7-го января 1889 года: «Она прибыла в Гавр, имея билет первого класса до Нью-Йорка и денег один-два доллара. Во время посадки она увидела на пристани бедную женщину с двумя детьми, всю в слезах. „Почему вы плачете?“ – спросила она. Женщина ответила, что муж прислал ей из Америки деньги на дорогу, и на них она купила билеты четвертого класса, оказавшиеся фальшивыми. Находясь в незнакомом городе без гроша в кармане, она не знала, где теперь искать мошенника, так бессердечно обманувшего ее.

«Пойдемте со мной», – сказала Блаватская, и обратившись к агенту пароходной компании, попросила поменять ее билет первого класса на билеты четвертого класса для себя и женщины с детьми. Тот, кому доводилось пересекать океан на палубе среди толпы эмигрантов, оценит подобное самопожертвование женщины с обостренными чувствами, свойственное немногим». [25, с.147]

Глава 25
Эпизод с Митровичем

В мемуары, написанные Синнетом под названием «Эпизоды из жизни г-жи Блаватской», он хотел включить «Эпизод с Митровичем», но она непреклонно против этого возражала.

«Я никогда не буду писать ни про «эпизод с Митровичем», ни про какие-либо другие подобные эпизоды, в которых замешана политика, или которые являются тайной других, ныне умерших людей. Это мое окончательное решение. Если вы захотите сделать свои мемуары интересными каким-нибудь иным способом, делайте, и я вам помогу. Все, что вы пожелаете из событий после 1875 года. Вся моя жизнь после этого времени была открыта обществу, за исключением часов моего сна, я никогда не оставалась одна. Я готова опровергнуть любое обвинение, выдвинутое против меня». [14, с.148]

Когда она получила письмо, адресованное ей, «госпоже Митрович», она спокойно отрицала: «Это новое письмо – вымогательство и хулиганство… Что эта подлая клика думает, я не знаю, но что думает Куломб, я ясно вижу, ибо это старая-старая история… А теперь этот адрес: „Госпоже Митрович, иначе госпоже Блаватской“ – это клевета и хулиганство, шантаж, вымогательство, чтобы вы ни говорили. Невоздержанные на язык люди никогда не перестанут твердить, что все мужчины, когда-либо приближавшиеся ко мне, начиная с Мейендорфа и кончая Олькоттом, были моими любовниками… Но я считаю, что если адвокат или адвокаты, опираясь на сплетни г-жи Куломб, пишут такое оскорбление, которое означает не только проституцию, но и двоемужество, то это означает их желание опозорить человека. Прошу показать это нашему юристу, чтобы он поставил их на место и сказал им…, если они письменно не извинятся, то я подам на них в суд за клевету». [14, с.188, 189]

[Г-жа Куломб] «никогда не была моей приятельницей. Это только случайная знакомая. Еще до 1871 года я уехала из Каира и никогда с ней не переписывалась. Я даже забыла ее имя. В том отвратительном письме (о котором в 1884 году г-жа Куломб утверждала, что она получила его от Блаватской в 1882 году) мне, несмотря на это, присываются слова, что я оставила моего мужа, полюбив и вступив в связь с каким-то мужчиной (жена которого была моей сердечнейшей подругой и которая умерла в 1870 г., с мужчиной, который умер через год после своей жены и, которого я похоронила в Александрии) и, что у меня от него и других было трое детей!!! и прочее и т. д. Все это заканчивается просьбой не говорить обо мне никому. И тут же зачеркнутые фразы о том, что я никогда не знала Учителей, никогда не была в Тибете, что фактически я лгунья.

Было бы лишь напрасной потерей времени все это опровергать. Те, кто поверил, что опубликованные письма (нападки Куломбов в 1884 году) не подложны, кто настолько глуп или прикидывается глупцом, что смог подумать обо мне, будто я могу написать такое самоубийственное письмо совершенно чужой мне женщине, с которой я лишь несколько недель встречалась в Каире, – пусть те так думают и дальше». [14, с.99]

«Отдаю себя в Ваши руки, но только прошу Вас помнить, что Ваши „Мемуары“ подобно вулкану выбросят наверх новую грязь и пламя. Не дразните дремлющих собак.

Доказательства того, что я никогда не была женою Митровича, а также и Блаватского, уйдет со мною в могилу – никого это не касается». [14, с.147]

Рассказ о ее дружбе с супругами Митровичами в «Мемуарах» Синнета примерно совпадает с истиной. Она писала Синнету: «То, что вы пишете в „Мемуарах“ об инциденте с Митровичем приблизительно верно, но я считаю, что этого не следовало делать. „Мемуары“ не дадут мне оправдания. Это я знаю так же хорошо, как знала, что „Таймс“ не примет во внимание мой ответ Ходжсону (об отчете Общества Психических Исследований). Они не только обманут ваше ожидание, что „приведенного в „Мемуарах“ будет вполне достаточно“, но даже если бы эти „Мемуары“ вышли в шести томах и были в десять раз интереснее, все равно они не оправдали бы меня. Это просто потому, что Митрович – это одно из тех многих обвинений, которые враг бросает против меня.

Если бы даже в этом «инциденте» я оправдала себя, то какой-нибудь Соловьев или другой негодяй выдумал бы «инцидент Мейендорфа» и моих троих детей. Если бы я опубликовала письма Мейендорфа (они находятся у Олькотта), адресованные его «дорогой Наталии», в которых он говорит о ее волосах, черные как вороново крыло [у Блаватской были светло-каштановые волосы] и «длинных как прекрасная королевская мантия…» (как Мюссе отзывался о своей маркизе Д'Амеди), то этим я просто дала бы пощечину этому умершему мученику и вызвала бы какую-либо иную тень из галереи выдуманных любовников». [14, с.143]

В этой «длинной галерее любовников» Е. П. Блаватскую по-видимому частично путают с другими Блаватскими, например, с Элоизой Блаватской, ныне умершей, которая во время венгерской революции присоединилась к черным гусарам. Н. А. Фадеева отмечает, что та Блаватская родилась только в 1849 году и продолжает: «Ее (Елены Петровны) друзья были сильно поражены, читая фрагменты из ее мнимой биографии, в которых говорилось о том, что ее хорошо знали в венских, берлинских, варшавских и парижских высших и низших кругах, что ее имя замешано во многих приключениях и анекдотах того времени, когда по неопровержимым данным, имеющимся у ее друзей, она была далеко от Европы. Во всех этих анекдотах говорилось о ней, когда в действительности в них участвовали Юлия, Наталия и другие женщины с той же фамилией – Блаватская». [20, с.55, 56]

Когда в Америке после публикации «Разоблаченной Изиды» был поднят вопрос о том, насколько правдивы описанные в ней события, д-р А. Л. Роусон из Нью-Йорка писал: «Мои личные чувства заставляют меня выразить свое сочувствие г-же Блаватской в ее неприятном положении в огне критики, подвергающей сомнению даже личное ее присутствие в разных странах. Критики доходят даже до утверждения, что в описываемых ею случаях находилась не она, а кто-то другой.

На прошлой неделе я читал письмо, написанное в Адене, в Аравии, в котором ставятся вопросы: «Действительно ли г-жа Блаватская является той настоящей Блаватской, которая несколько лет тому назад была так хорошо известна в Каире, Адене и других местах? Ибо если это она, то она восстала из мертвых, так как настоящая Блаватская умерла в доме своего друга в 1868 году в шести-семи милях от этого города. Настоящая г-жа Блаватская была богатой русской дамой из хорошей семьи, человеком с признанным литературным дарованием. У нее было много рукописей неопубликованных сочинений, которые после ее смерти исчезли вместе с ее секретаршей, постоянной ее спутницей. Нельзя ли предположить, что эта секретарша присвоила себе имя покойной, ее общественное положение и репутацию?»

К счастью, это все разъясняет г-жа Лидия Пашкова, русская княгиня, член Французского Географического Общества, проведшая много лет в путешествиях. Она знала в Адене умершую Наталию Блаватскую и многие годы была знакома с Еленой Блаватской, которую встречала в Сирии, Египте и других восточных странах.

Многие другие мои знакомые встречали г-жу Блаватскую на Востоке, например, известный хирург Давид Ч. Дадлей, д-р медицины из Манилы на Филиппинах, недавно вернувшийся оттуда на родину; Франк А. Хилл из Бостона, бывший в то время в Индии. Оба этих ученых удостоверяют многие из ее рассказов». [8, т. VII, с.30а]

«Начиная с 17 и до 40 лет я старалась стереть все следы моих путешествий. Когда я была в Италии, где училась у местной колдуньи, я свои письма посылала в Париж, чтобы оттуда пересылали их моим родным. Единственное письмо из Индии они получили от меня, когда я оттуда уже уехала. Когда я была в Южной Америке, мои письма посылались из Лондона. Я никогда не давала людям знать, где я нахожусь и чем я занимаюсь. Им бы больше нравилось, если бы я была обыкновенным человеком, а не исследователем оккультизма. Только тогда, когда я вернулась домой, я рассказывала тете о том, что письмо, которое она получила от К.Х., не было письмом от какого-то духа, как все об этом подумали. У тети были доказательства, что это живые люди, но она их считала продавшимися сатане. Теперь вы видели ее, – это деликатнейший, прекраснейший человек. Она готова свою жизнь, деньги, всё, что ей принадлежит, отдать другим. Но что касается ее религии, – тут она превращается в фурию. Я никогда не говорила с нею об Учителях». [14, с.154]

В другом месте Елена Петровна писала: «Все расскажу, как следует, все что ни делала, двадцать лет и более, смеясь над тем, „что скажут люди“, заметая следы того, чем действительно занималась, т. е. изучением оккультизма, ради родных и семейства, которые тогда прокляли бы меня. Расскажу, как я с восемнадцати лет старалась заставить людей говорить о себе, что у меня и тот любовником состоит и другой и сотни их…» [4, с.214]

Продолжим ее рассказ о Митровиче: «Расскажу вам правду о нем. Какова она? Я познакомилась с ним в 1850 году, когда споткнулась о него, лежащего как труп, и чуть не упала. Это было в Константинополе. Я возвращалась ночью из Бугакдира в гостиницу Миссира. Он получил три основательные раны ножом в спину от одного или нескольких мальтийских разбойников и одного корсиканца, которые были подкуплены иезуитами. Я стояла возле него, еле дышавшего, более 4 часов оберегая от грабителей, пока мой провожатый нашел людей, которые помогли его унести. За это время к нам подошел лишь один турецкий полицейский, который попросил дать ему „бакшиш“ и он тогда стащит этот мнимый труп в близлежащий пруд. При этом было видно, что больше всего его привлекали мои кольца. Он скрылся только тогда, когда увидел направленный на него мой револьвер. Помните, что это было в 1850 году и в Турции.

Я отвезла его в ближайшую греческую гостиницу, где его узнали и позаботились о нем.

На следующий день он попросил меня написать его жене и Софье Крувелли (его сердечной подруге, теперешней виконтессе Витью) в Ниццу и Париж. Я написала его жене, но Крувели не написала. Жена приехала из Смирны, где она тогда была, и мы с ней подружились.

Затем на многие годы я потеряла их из виду и вновь встретила его с женой во Флоренции, где они жили в Перголе. Он был карбонарием, пламенным революционером. Венгр по национальности, он родился в городе Митровиче и название этого города он выбрал в качестве партийного прозвища. Как мне кажется, он был внебрачным сыном герцога Луцея, который его воспитал. Он ненавидел священников, принимал участие во всех восстаниях и не был повешен австрийцами лишь потому, …но этого я не должна говорить. Затем я его вновь встретила в Тифлисе в 1861 году, снова с женой, которая умерла после того, как я из Тифлиса уехала.[26]26
  Где-то в другом месте она писала: «…умерла в 1870 году». Это должно быть правильнее, ибо она также писала: «Когда его жена умерла, он переехал в Одессу в 1870 г.


[Закрыть]

В то время мои родственники хорошо его знали, и он был дружен с моим двоюродным братом Витте.

Когда я бедного ребенка[27]27
  О ребенке см. главу 27. – Прим. ред.


[Закрыть] отвезла в Болонью, надеясь его спасти, я вновь встретила Митровича в Италии и он сделал для меня все, что мог бы сделать мой брат. Затем умер ребенок, и так как у него не было никаких документов, а мне не хотелось давать своего имени во избежание сплетен, то за все это взялся Митрович, и в 1867 году в маленьком южнорусском городке похоронил внебрачного ребенка Барона под своим именем, говоря, что «это ему безразлично».

После того, не известив родных, что я временно вернулась в Россию, чтобы отвести обратно с няней несчастного ребенка, которого мне не удалось спасти, чего так хотел Барон, я просто написала отцу ребенка, извещая его, и уехала обратно в Италию с тем же паспортом…

И теперь, что бы я в ложной надежде оправдания, стала пробуждать все эти тени – матери ребенка, Митровича, его жены, самого бедного ребенка и всех других? Никогда! Это было бы низким, словно бы поруганием всего святого, и в то же время совершенно напрасным. Пусть мертвые спят спокойно! Вокруг нас много отвратительных теней. Не трогайте их, ибо им пришлось бы получить те же пощечины, те же оскорбления, которые получила я, и Вам бы никак не удалось защитить меня. Я не хочу лгать и не могу сказать правды. Что же нам делать? Что можем мы сделать?

Вся моя жизнь, за исключением тех недель и месяцев, которые я провела с Учителями в Египте и Тибете, так полна событий, в которых тайны и реальность, мертвые и живые, так переплетаются, что с целью оправдаться, мне пришлось бы раскрыть грехи живых и попрать тела мертвых. Я никогда не сделаю этого.

Во-первых, это не принесет мне никакой пользы, а только свяжет меня со всем тем, в чем меня обвиняют, (ко всем эпитетам, которыми меня наградили, присоединят еще) и вновь вызовет обвинения в шантаже или денежном вымогательстве.

Во-вторых, я – оккультистка, как я уже Вам говорила. Вы говорите о моей чрезмерной «чувствительности» в отношении моих родных, но я говорю Вам, что это не чувствительность, а оккультизм. Я знаю, как это подействовало бы на умерших и желаю забыть о живых. Это мое последнее и окончательное решение. Я не могу их трогать.

Теперь рассмотрим это в другом аспекте. Мне не раз повторяли, что я не выполнила долг женщины, т. е. не разделяла ложе с мужем, не рожала детей, не утирала им носы, не заботилась о кухне и не искала украдкой, за спиной мужа, утешения на стороне. Я, напротив, выбрала дорогу, которая приведет меня к известности и славе. И поэтому можно было ожидать всего того, что со мною произошло. Но в то же время я говорю миру: «Дамы и господа, я в ваших руках и подлежу суду. Я основала Т. О., но над всем тем, что было со мною до этого, опущено покрывало, и вам нет до этого никакого дела. Я оказалась общественной деятельницей, но то была моя частная жизнь, о которой не должны судить эти гиены, готовые ночью вырыть любой гроб, чтобы достать труп и сожрать его, – мне не надо давать им объяснений. Обстоятельства запрещают мне их уничтожить, мне надо терпеть, но никто не может ожидать от меня, что я стану на Трафальгарской площади и буду поверять свои тайны всем проходящим мимо городским бездельникам или извозчикам. Хотя к ним я имею больше уважения и доверия, чем к вашей литературной публике, вашим «светским» и парламентским дамам и господам. Я скорее доверюсь полупьяному извозчику, чем им.

Я мало жила на своей родине в так называемом «обществе», но я его знаю – особенно в последние десять лет – может быть лучше, чем вы, хотя вы в этом культурном и утонченном обществе провели более 25 лет. Ну, хорошо, униженная, оболганная, оклеветанная и забросанная грязью, я говорю, что ниже моего достоинства было бы отдать себя их жалости и суду. Если бы я даже была такой, какой они рисуют меня, если бы у меня были толпы любовников и детей, то кто во всем этом обществе достаточно чист, чтобы открыто, публично бросить первым в меня камень?..

И чтобы я такое их общество просила судить обо мне, чтобы я доверчиво обратилась к ним в «Мемуарах», раскрыв перед ними сокровенные стороны моей жизни?..

Агарди Митрович был моим самым преданным и верным другом после 1850 года. С помощью княгини Киселевой я его спасла от виселицы в Австрии. Он был приверженцем Д. Мадзини, оскорбил папу, в 1869 году был выслан из Рима, после чего приехал с женой в Тифлис. Мои родные его хорошо знали, и когда его жена, тоже мой хороший друг, умерла, он в 1870 г. переехал в Одессу. Там моя тетя, несказанно опечаленная, как он мне рассказывал, не зная, что со мною случилось, попросила его съездить в Каир, так как в Александрии у него были дела, и попытаться привезти меня домой. Он так и сделал. Но там какие-то мальтийцы по заданию римско-католической церкви готовились поймать его в ловушку и убить. Меня об этом предупредил Илларион, который тогда в физическом теле был в Египте. Я предложила Митровичу переехать ко мне и 10 дней не выходить из дому. Он был бесстрашным, отважным человеком и не мог перенести этого, поэтому он все же поехал в Александрию вопреки всему, и я со своими обезьянками поехала за ним, поступая в этом так, как указал мне Илларион. Он сказал, что видит смерть Митровича, что он умрет 17 апреля.

Вся эта таинственность и осторожность навострила глаза и уши г-жи К[уломб] и она стала надоедать мне, чтобы я рассказала, правда ли то, что люди говорят, что я тайно повенчалась с Митровичем. У меня не хватило смелости сказать ей, что люди думают и нечто похуже. Я ее выставила, говоря, что люди могут говорить и верить во что они хотят, но что мне это безразлично.

Был ли этот бедный человек отравлен, как я всегда думала, или умер от брюшного тифа, я не могу сказать, но знаю лишь одно: когда я приехала в Александрию, чтобы заставить его вернуться на пароход, на котором он приехал, было уже поздно. Он пошел пешком в Рамлех, по дороге зашел в какую-то мальтийскую гостиницу, чтобы выпить там стакан лимонада. (Его там видели, разговаривающим с какими-то двумя монахами). Придя в Рамлех, он упал без сознания. Г-жа Пашкова узнала об этом и прислала мне телеграмму.

Я поехала в Рамлех и нашла его в маленькой гостинице, больным брюшным тифом, как сказал мне врач. Возле него был какой-то монах, которого я выставила, зная отношение Митровича к монахам. Произошла ссора. Мне пришлось послать за полицией, чтобы они убрали этого грязного монаха, который показал мне кукиш. В течение десяти дней я ухаживала за Митровичем. Это была непрерывная ужасная агония, в которой он видел свою жену и громко призывал ее. Я его не оставляла ни на минуту, так как знала, что он умрет, как сказал Илларион. Так и случилось.

Церковь не хотела его хоронить, говоря, что он «карбонарий». Я обратилась к некоторым «вольным каменщикам», но они побоялись. Тогда я взяла абиссинца – ученика Иллариона, и мы, вместе со слугой из гостиницы, выкопали ему могилу на берегу моря под каким-то деревом. Я наняла феллахов, они вынесли его вечером, и мы там похоронили его бренные останки. В то время я была еще русской подданой и посорилась с русским консулом в Александрии (консул в Каире был моим другом). Это все.

Александрийский консул мне сказал, что я не имею права дружить с революционерами и мадзинистами, и что люди говорят, что я была его любовницей. Я ответила, что так как Митрович приехал из России с действительным паспортом, был другом моих родных и не допустил никакой низости в отношении меня, то у меня было право быть в дружбе с ним, а также и с каждым, с кем я найду это нужным. А что касается грязных толков обо мне, то я к этому привыкла и единственно могу сожалеть, что моя репутация не соответствует фактам. «Avoir la reputation sans avoir les plaisirs» («иметь репутацию, которая не приносит радостей») – такой всегда была моя судьба.

Это то, с чем теперь выступила Куломб, в прошлом году Олькотт написал моей тете, спрашивая об этом бедном человеке, и она ответила ему, что они все знали Митровича и его жену, которую он обожал, и что она у них умерла, что она, тетя, просила Митровича поехать в Египет и т. д., но это все чепуха. Единственное, что я хочу знать, это имеет ли право юрист обвинить меня в письме и имею ли я право или нет, хотя бы пригрозить призвать его к ответу?

Прошу поинтересоваться об том, прошу как друга, иначе мне самой придется искать какого-нибудь адвоката и затеять дело. Это я могу сделать и не выезжая в Англию. Как вы знаете, у меня нет никакого желания самой начать судебное дело, но я хочу, чтобы те юристы знали, что я имею на это право, может быть эти глупцы действительно верят, что я тайно обвенчалась с бедным Митровичем и что это «семейная тайна»?» [14, с. 189—191]

Можно только радоваться, что несмотря на возражение г-жи Блаватской против публикации ее писем Синнету, мы в конце концов узнали правду о той роли, которую она сыграла в жизни А. Митровича. Особенно это важно теперь, когда появился совершенно невероятный рассказ об этом в «Мемуарах» ее двоюродного брата, графа С. Витте.

О своей же настоящей, единственной любви она пишет под заголовком «Моя исповедь»: «Любила я одного человека, крепко, – но еще более любила оккультные науки, верю в колдовство, чары и т. п. Странствовала я с ним там и сям в Азии, в Америке, и по Европе. [4, с. 214] Это ее признание совершенно исключает А. Митровича, ибо даже по рассказу Витте она с ним не была, за исключением Египта перед его смертью.