Текст книги "Голубая кровь"

Автор книги: Мелисса де ла Круз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 8

Когда занятия окончились, Шайлер села на Девяносто шестой улице на автобус, идущий через весь город, сунула студенческий проездной в щель турникета и уселась на свободное место рядом с изнуренной матерью двоих детишек в прогулочных колясках. Шайлер была одной из немногих учеников Дачезне, пользующихся общественным транспортом.

Автобус медленно тащился по улицам, мимо фирменных бутиков на Мэдисон-авеню, в том числе и бутика с беззастенчиво откровенным названием «Принцы и принцессы», предлагающего элитные наряды для детей до двенадцати лет – французские платья в мелкую оборочку и костюмы «Барбоур» для мальчиков, мимо аптек, где продавались щетки для волос из натуральной щетины стоимостью в пятьсот долларов, мимо крохотных антикварных магазинчиков, торгующих загадочными вещами типа оборудования для изготовления карт и перьев для письма, датирующихся четырнадцатым веком. Потом автобус проехал через зелень Центрального парка в западную часть города, в сторону Бродвея – окружение и декорации сменились на китайские и латиноамериканские ресторанчики и магазины попроще, – и, в конце концов, выехал на Риверсайд-драйв.

Шайлер собиралась спросить у Джека, что означает присланная ей записка, но не сумела перехватить его после урока. Чтобы Джек Форс, никогда прежде не обращавший на нее ни малейшего внимания, сперва вдруг назвал ее по имени, а потом еще адресовал эту записку? Почему вдруг он сообщил ей, что Эгги Карондоле убили? Это что, какая-то шуточка? Скорее всего, он просто забавляется, хочет ее напугать. Шайлер раздраженно тряхнула головой. А даже если Джека Форса внезапно постигло озарение насчет этого дела – ну как в «Законе и порядке», – с чего вдруг он решил поделиться с ней? Они вообще едва знакомы.

На Сотой улице Шайлер дернула желтую ленту и шагнула из автоматических дверей во все еще солнечный день. Она прошла квартал до лестницы, проложенной сквозь зеленые террасы, что разделяли пассажиропотоки, и ведущей прямо к двери ее дома.

Риверсайд-драйв представлял собой живописный, на манер парижских, бульвар в западной части Манхэттена: извилистая улица, вдоль которой расположились величественные особняки в стиле итальянского Ренессанса и великолепные многоэтажные дома в стиле ар-деко. Именно сюда в канун прошлого столетия ван Алены перебрались из своего жилища на Пятой авеню. Некогда они были одним из самых могущественных и влиятельных семейств Нью-Йорка, основавшим многие из городских высших учебных заведений и культурных учреждений, но с годами их богатство и престиж пришли в упадок. К немногому сохранившемуся имуществу относился внушительный особняк во французском стиле, на углу Сто первой улицы и Риверсайд-драйв, который Шайлер звала домом. Массивные кованые двери гармонировали с благородным серым камнем, из которого он был построен, а охраняли его горгульи, несущие стражу на уровне балкона.

Но в отличие от окружающих его подновленных домов здание отчаянно нуждалось в ремонте крыши и в покраске.

Шайлер остановилась у двери и позвонила.

– Да-да, Хэтти, я опять забыла ключи, прости пожалуйста, – извинилась она перед экономкой, жившей в их семье, сколько Шайлер себя помнила.

Белокурая полька в старомодном наряде горничной лишь что-то проворчала.

Шайлер отворила скрипучие двустворчатые двери и на цыпочках прошла через большой зал, темный и затхлый из-за персидских ковров, старинных и ценных, но покрытых слоем пыли. В зале всегда было темно, невзирая на то что несколько больших эркеров выходили на Гудзон – но вид на реку всегда заслоняли тяжелые бархатные портьеры. Вокруг виднелись следы былого размаха, от подлинных стульев Хеппельуайта до массивных чиппендейловских столов, но из-за отсутствия центральной системы кондиционирования летом в доме стояла удушающая жара, а зимой везде гуляли сквозняки. В отличие от пентхауса Ллевеллинов, обставленного дорогостоящими копиями и антиквариатом, купленным на аукционе «Кристис», в доме ван Аленов вся мебель была подлинной и переходила из поколения в поколение.

Большая часть из имеющихся в доме семи спален была заперта и не использовалась, а фамильные ценности прятались под чехлами. Шайлер всегда казалось, что это смахивает на жизнь в скрипучем старом музее. Ее спальня располагалась на втором этаже – небольшая комната, которую она из чувства протеста выкрасила в ярко-желтый цвет, для контраста с темной обивочной тканью и спертым воздухом, господствующим на прочей территории дома.

Девушка свистнула Бьюти, и дружелюбная великолепная гончая бладхаунд подбежала к хозяйке.

– Хорошая, хорошая девочка, – проворковала Шайлер, присела и обняла переполненную счастьем собаку, позволив ей лизнуть себя в лицо.

Как бы скверно ни прошел день, Бьюти всегда помогала Шайлер почувствовать себя лучше. Красавица гончая однажды увязалась за ней, когда Шайлер возвращалась из школы домой – примерно год назад. Собака явно была породистой, с блестящей темной шерстью, красиво сочетающейся с иссиня-черными волосами самой Шайлер. Шайлер была уверена, что хозяева будут искать собаку, и развесила по окрестностям объявления. Но никто так и не пришел за Бьюти, и некоторое время спустя Шайлер прекратила всякие попытки искать законных владельцев псины.

Они вдвоем взлетели по лестнице. Шайлер зашла к себе, впустила собаку и закрыла дверь.

– Ты так рано вернулась?

Шайлер чуть не выпрыгнула из собственной куртки. Бьюти залаяла, потом замахала хвостом и радостно ринулась к незваному гостю. Обернувшись, Шайлер обнаружила, что на кровати восседает ее бабушка. Корделия ван Ален была миниатюрной, похожей на птичку – нетрудно было заметить, от кого Шайлер унаследовала хрупкое сложение и глубоко посаженные глаза, – хотя бабушка обычно пресекала высказывания о фамильном сходстве. Сейчас Корделия пристально смотрела на внучку голубыми блестящими, как у юной женщины, глазами.

– Корделия, я тебя не заметила, – сказала Шайлер.

Бабушка Шайлер запрещала внучке называть себя бабушкой, бабулей или, как говорили некоторые дети, бабой. Наверное, неплохо, когда у тебя есть бабуля, теплая, мягкая, заботливая, подкармливающая внуков домашним печеньем. Но у Шайлер вместо этого была Корделия. Все еще красивая, элегантная женщина, хорошо выглядящая, невзирая на свой не то восьмой, не то девятый десяток – Шайлер толком не знала. Иногда Корделия смотрелась вообще на пятьдесят (а то и меньше, если уж говорить честно). Сейчас она сидела выпрямившись, словно аршин проглотила, и изящно скрестив ноги. Элегантный наряд – черный кашемировый кардиган и свободные, струящиеся брюки из джерси – дополнялся черными туфлями-балеткам от Шанель.

Все детство Шайлер провела с Корделией. Бабушка не заменяла девочке родителей, и даже нельзя сказать, что была особо ласкова с внучкой, но она была рядом. Именно Корделия добилась, чтобы в свидетельстве о рождении Шайлер записали с фамилией матери, а не отца. Именно Корделия устроила ее поступление в Дачезне. Именно Корделия подписывала для Шайлер всяческие разрешения, следила за табелями успеваемости и снабжала девочку скудными карманными деньгами.

– Сегодня занятия отменили, – сообщила Шайлер. – Эгги Карондоле умерла.

Корделия изменилась в лице. На нем на миг промелькнули эмоции – страх, тревога и даже, быть может, беспокойство.

– Я знаю. С тобой все в порядке?

Шайлер кивнула. Они с Эгги были едва знакомы. Ну да, они больше десяти лет учились в одной школе, но это же еще не значит, что дружили.

– Мне надо домашнее задание сделать, – сказала Шайлер, расстегивая куртку.

Она стянула свитер, сняла все остальное и осталась стоять перед бабушкой в тонкой белой майке и черных леггинсах.

Шайлер боялась бабушку, и вместе с тем с детства любила ее, невзирая на то, что Корделия была совершенно не склонна к сентиментальности. Из проявляемых хоть сколько-нибудь чувств Шайлер удалось обнаружить лишь сдержанную терпимость. Бабушка терпела Шайлер. Она ее не одобряла, но терпела.

– Твои отметины делаются отчетливее, – заметила Корделия, глядя на предплечья девушки.

Шайлер кивнула.

Бьюти свила себе гнездо из пухового одеяла Шайлер и уставилась в окно, на реку, поблескивающую за деревьями.

Корделия принялась поглаживать Бьюти по гладкой шерстке.

– Когда-то у меня тоже была такая собака, – сказала она. – Мне тогда было примерно столько же, как тебе сейчас. И у твоей матери тоже.

Корделия печально улыбнулась.

Бабушка редко говорила о матери Шайлер, которая, строго говоря, не была мертва – она впала в кому, когда девочке было около года, и с тех пор так и пребывала в этом состоянии. Врачи единодушно сходились на том, что у нее наблюдается нормальная деятельность мозга и что она может прийти в себя в любой момент. Но этого не случилось. Шайлер каждое воскресенье навещала мать в Колумбийской пресвитерианской больнице, чтобы почитать ей «Санди тайме».

У Шайлер почти не сохранилось воспоминаний о матери, лишь смутный образ печальной, красивой женщины, певшей колыбельные у ее кроватки. Может, ей казалось, что мать тогда была печальна из-за того, как она выглядела сейчас, когда спала – лицо ее было грустным. Красивая и печальная женщина с руками, скрещенными на груди, и с платиновыми волосами, рассыпанными по подушке.

Шайлер хотелось расспросить бабушку про мать и ее гончую, но лицо Корделии вновь приобрело сосредоточенное выражение, и Шайлер поняла, что не узнает сегодня больше ничего нового.

– Ужин в шесть, – произнесла бабушка, прежде чем покинуть комнату.

– Хорошо, Корделия, – пробормотала Шайлер.

Она закрыла глаза и вытянулась на кровати, прижавшись к Бьюти. Солнце начало пробиваться сквозь жалюзи. Бабушка, как всегда, оставалась загадкой. Шайлер не в первый раз пожалела, что не родилась обычной девочкой в обычной семье. Ей вдруг сделалось очень одиноко. Мелькнула мысль – рассказывать ли Оливеру насчет записки Джека? Она никогда прежде не скрывала от него таких вещей. Но сейчас не была уверена, что Оливер не обзовет ее дурочкой за то, что она повелась на дурацкую шутку.

Тут ее телефон пискнул. От Оливера пришла эсэмэска – как будто он знал, какие чувства ее сейчас обуревают.

«Я по тебе соскучился, крошка».

Шайлер улыбнулась. Хоть у нее и нет родителей, но зато есть настоящий друг.

ГЛАВА 9

Похороны Эгги Карондоле всеми атрибутами соответствовали престижному светскому мероприятию. Карондоле принадлежали к числу самых высокопоставленных семейств Нью-Йорка, и безвременная кончина Эгги оказалась лакомым кусочком для таблоидов.

«Смерть старшеклассницы в ночном клубе».

Родителей Эгги трясло, но поделать они ничего не могли. Этот город был одержим богатством, красотой и трагедией. Чем больше красоты, богатства и трагедии, тем крупнее шрифт заголовков. Утром у ворот школы выстроились фоторепортеры в ожидании шанса заснять убитую горем мать (уважаемая Слоана Карондоле, выпускница 1985 года) и скорбящую лучшую подругу (не кто иная, как самая эффектная девушка города, Мими Форс).

Завидев фотографов, Мими порадовалась, что разорилась на костюм «Диор Омм» от Хеди Слимейна. Добыть его на заказ за вчерашний вечер было задачкой не из простых, но если уж Мими чего хотелось, она не отступала. Костюм был сшит из черного атласа и отличался строгим и элегантным покроем. Она будет потрясающе выглядеть в завтрашних газетах – привкус трагедии придаст ей еще больше очарования.

В часовне Дачезне присутствующих рассадили в соответствии со статусом, в точности как на демонстрации мод. Конечно же, Мими предоставили место в первом ряду, между отцом и братом, и втроем они смотрелись просто отлично.

Мать Мими, застрявшая в трехмесячном сафари в Южной Африке, посвященном пластической хирургии (подтяжка лица, замаскированная под отпуск), не смогла вернуться вовремя, потому на похороны их сопровождала красавица Джина Дюпон, близкая подруга их отца, агент по продаже произведений искусства.

Мими знала, что на самом деле Джина – одна из отцовских любовниц, но ей это было безразлично. В детстве ее потрясло упорство, с коим ее родители заводили внебрачные связи, но теперь Мими уже была достаточно взрослой и принимала эти отношения такими, какие они есть, – как необходимую часть церемонии Оскулор, священного целования. Никто не может быть для другого всем. Брак нужен, чтобы сохранять семейное состояние, чтобы подобрать подходящую пару, как в разумной деловой сделке. Жизнь заставила Мими понять, что некоторые вещи можно обрести только за рамками брака, и даже верный супруг их тебе не обеспечит.

Мими заметила, как через боковую дверь вошел сенатор Ллевеллин с семейством. Мачеха Блисс выглядела очень напыщенно в длинной, до полу, черной норковой шубе поверх черного платья; сенатор был облачен в двубортный черный костюм; на Блисс был черный кашемировый свитер и черные обтягивающие брюки. А потом Мими заметила нечто странное: младшая сестра Блисс была полностью в белом.

Кто же надевает белое на похороны? Но стоило Мими оглядеться по сторонам, и она осознала, что едва ли не половина присутствующих в часовне были в белом – и все они сидели по другую сторону прохода. В переднем ряду во главе восседала одетая в белое маленькая сухощавая женщина – Мими никогда прежде ее не видела. Она заметила, что Оливер Хазард-Перри и его родители прошли вперед и поклонились карге в белом, прежде чем отыскать себе места в задних рядах.

Прибыл мэр со свитой, за ним – губернатор с женой и детьми. Все они были, как подобает, в строгих черных одеждах и уселись на скамье за отцом Мими. Мими почувствовала странное облегчение. Все на их стороне зала были одеты уместно, в черное или темно-серое.

Мими была рада, что гроб не открывали. Ей не хотелось снова видеть тот застывший крик – никогда в жизни. В любом случае все это казалось одной большой ошибкой. Мими была уверена, что стражи найдут какое-то разумное объяснение этому всему – в том числе полному исчезновению крови. Потому что Эгги просто не могла умереть. Как сказал ее отец, возможно, Эгги вообще не было в этом гробу.

Началась заупокойная служба. Присутствующие поднялись со своих мест и запели «Ближе, Господь, к Тебе». Мими оторвала взгляд от сборника церковных гимнов и приподняла бровь, заметив, что Блисс пробирается куда-то прочь со своего места. Когда священник произнес подобающие случаю слова, сестра Эгги сказала краткую надгробную речь. Вслед за ней выступили еще несколько учеников, в том числе и брат Мими, Джек, и служба завершилась. Мими следом за родственниками встала со скамьи.

Миниатюрная седовласая матрона, сидевшая напротив них, подошла к отцу Мими и легонько похлопала его по руке. У нее были ярко-голубые глаза – Мими в жизни не видела такой голубизны, на женщине был безукоризненно сидящий костюм от Шанель цвета слоновой кости, а сморщенную шею обвивали нити жемчуга.

Чарльз Форс заметно вздрогнул. Мими никогда не видела отца таким. Ее отец был сдержанным человеком с царственными манерами, копной серебряных волос и военной выправкой. Поговаривали, что Чарльз Форс – это та сила, что на самом деле правит Нью-Йорком. Сила, стоящая за властью.

– Корделия, – произнес отец и склонил голову, приветствуя старуху. – Рад наконец-то вас видеть.

– Да, мы не виделись слишком давно.

У женщины был отчетливый, чуть гнусавый выговор истинной янки. Чарльз не ответил.

– Ужасная потеря, – произнес он после некоторого молчания.

– Да, невероятное несчастье, – согласилась почтенная леди. – Хотя его можно было предотвратить.

– Я не вполне понимаю, о чем вы, – отозвался Чарльз с искренним недоумением.

– Вам не хуже моего известно, что их следовало предупредить…

– Довольно. Здесь не место для этого разговора, – произнес Чарльз, понижая голос и придвигаясь поближе к собеседнице.

Мими напрягла слух, стараясь расслышать продолжение беседы.

– И вечно вы робеете перед правдой. Вы все такой же, как всегда, заносчивый и слепой… – произнесла женщина.

– А если бы мы послушались вас и принялись сеять страх? К чему бы мы тогда пришли? – холодно вопросил Чарльз. – Вы добились бы того, чтобы мы ютились в пещерах.

– Я обеспечила бы нам выживание. А вместо этого мы снова стали уязвимы, – ответила Корделия, ее скрипучий голос дрожал от гнева. – Вместо этого им снова позволили вернуться и начать охоту. Если б я располагала властью, если бы конклав прислушался ко мне, к Тедди…

– Но они не прислушались. Они выбрали главой меня, как обычно, – ровным тоном перебил ее Чарльз. – Но сейчас не время бередить старые раны и обиды. – Он нахмурился. – А вы… нет, вы не знаете. Мими, Джек – подойдите.

– А, те самые двойняшки! – Корделия загадочно улыбнулась. – Снова вместе.

Мими не понравилось, как посмотрела на нее старая карга – оценивающе, но с таким видом, словно она уже все о ней знает.

– Это Корделия ван Ален, – угрюмо произнес Чарльз Форс. – Корделия – это те самые двойняшки. Бенджамин и Маделин.

– Рад с вами познакомиться, – вежливо произнес Джек.

– И я, – буркнула Мими.

Корделия любезно кивнула. Она снова повернулась к Чарльзу и яростно прошептала:

– Вы обязаны поднять тревогу! Мы должны быть бдительны! Время еще есть. Мы еще можем остановить их, если только вы найдете в себе силы простить. Габриэлла…

– Не говорите мне о Габриэлле! – оборвал ее Чарльз. – Никогда! Я не желаю больше слышать ее имя. В особенности от вас.

Мими стало любопытно: кто такая Габриэлла? Почему отец так разволновался, услышав это имя? При виде того, как он отреагировал на слова этой старухи, Мими ощутила прилив гнева и раздражения.

Взгляд Корделии смягчился.

– Прошло пятнадцать лет, – произнесла она. – Неужели этого недостаточно?

– Рад был повидаться с вами, Корделия. Всего хорошего, – отрезал Чарльз.

Старая женщина нахмурилась и зашагала прочь, не сказав более ни слова.

Мими заметила, что Шайлер ван Ален двинулась за ней, оглянувшись с дурацким выражением лица, как будто стеснялась действий своей бабушки. Еще бы ей не стесняться!

– Па, это кто такая? – поинтересовалась Мими, заметив, что отец нервничает.

– Корделия ван Ален, – тяжело отозвался Чарльз и ничего более не добавил.

Как будто сказанное само по себе все объясняло.

– Надеть на похороны белое – это надо ж! – фыркнула Мими, презрительно скривившись.

– Черное – это цвет ночи, – пробормотал Чарльз. – Белое – вот истинный цвет смерти.

Он бросил на свой черный костюм взгляд, исполненный тревоги.

– Чего-чего? Па, о чем ты?

Но Чарльз лишь покачал головой, погрузившись в свои мысли.

Мими заметила, что Джек помчался за Шайлер и эта парочка принялась о чем-то оживленно перешептываться. Мими понятия не имела, что эта Шайлер о себе воображает, и ей было наплевать, даже если окажется, что та, в конце концов, представляет-таки интерес для Комитета. Но ей не нравилось, как Джек смотрит на Шайлер. Он никогда ни на кого так не смотрел – кроме нее самой, Мими.

И Мими желала и впредь оставаться единственной.

ГЛАВА 10

Блисс поняла, что не может этого вытерпеть. Заупокойная служба продолжалась, но она решила, что ей необходимо уйти. У нее просто сдали нервы. До сих пор ей пришлось присутствовать лишь на одних похоронах – после кончины двоюродной бабушки, но там никто особо не печалился. Блисс готова была поклясться, что слыхала, как родители во время прощальной церемонии переговаривались: «Пора уже». И в ответ: «Да, давно уже пора». Бабушка Гертруда дожила до ста десяти лет и прославилась после того, как о ней сняли сюжет для программы «Сегодня», и когда Блисс навещала ее на ранчо за день до кончины, старая перечница была бодрой, как всегда.

– Пора мне уходить, милочка, – сказала она тогда Блисс. – Я это знаю. Но мы с тобой еще встретимся.

Эгги, по крайней мере, не хоронили в открытом гробу, но Блисс по-прежнему начинало подташнивать, стоило лишь подумать о лежащем в нем мертвом теле, всего в каких-то нескольких футах от нее. Вскоре после прихода Блисс удалось-таки выбраться оттуда, где она сидела с мачехой – та все равно была очень занята: пыталась обменяться приветствиями со всеми прочими присутствующими мамашами учеников.

Блисс украдкой пробралась к выходу. По дороге она перехватила взгляд Мими. Подруга выразительно приподняла бровь, и Блисс прошептала одними губами: «Уборная», чувствуя себя как-то по-глупому из-за того, что пришлось так сделать.

«Да что она повадилась за мной следить?» – возмутилась в глубине души Блисс по пути к выходу. Цепляется хуже мачехи! Это раздражало. Блисс осторожно выскользнула через заднюю дверь – и тут же налетела на другого желающего удрать незаметно.

Дилан был в облегающем черном костюме, белой рубашке и узком черном галстуке и выглядел примерно как музыкант из группы «Строукс». Он улыбнулся девушке.

– Куда-то торопишься?

– Э-э… да нет, просто жарко там, – запинаясь, пробормотала Блисс.

Дилан кивнул, раздумывая над ее словами. Они, по сути, не разговаривали с вечера пятницы, с той беседы в переулке между двумя ночными клубами. Блисс намеревалась отыскать Дилана, просто чтобы извиниться за то, что проигнорировала его вчера. Вообще-то на самом деле ей особо не за что было извиняться. В конце концов, не то чтобы они с Диланом были друзьями, просто проговорили вечер. Ничего особенного.

Только на самом деле разговор был очень даже особенный. В тот вечер Дилан рассказал ей про свою семью и про то, как ненавидел школу-интернат в Коннектикуте. А Блисс рассказала ему про Хьюстон и как она ездила в школу на дедушкином «кадиллаке» с открытым верхом и все над ней посмеивались. Конечно, эта машина была совсем как лодка, с крыльями-стабилизаторами. А еще Блисс призналась, что чувствует себя в Дачезне не в своей тарелке и что ей вообще не нравится Мими.

Редкостным облегчением было пооткровенничать с ним, впрочем, Блисс пожалела об этом, едва дойдя до дома, она боялась, что Дилан как-нибудь изыщет способ поделится с Мими ее секретами, хотя Блисс и знала, что это невозможно. Мими принадлежала к сливкам местного общества. Дилан же обретался за пределами круга избранных, вместе со всякими неудачниками. Этим двоим просто негде было встретиться. Если бы Дилан попробовал приблизиться к Мими, она бы его убила взглядом прежде, чем он успел бы открыть рот.

– Может, смоемся? – поинтересовался Дилан, выжидательно вздернув брови.

Смыться с похорон. А не плохая идея! Всем ученикам полагалось присутствовать на заупокойной службе – таково было строгое распоряжение. Блисс вообще в жизни прогуляла один-единственный урок – физкультуру, как-то раз, когда они с друзьями решили пойти в кино посмотреть новый ужастик. Клевый был день: фильм оказался еще хуже, чем можно было подумать, и они потихоньку вернулись в школу, их так и не засекли.

На самом деле в Дачезне разрешалось прогулять уроки дважды в семестр: это было частью так называемой гибкой программы обучения. Школа понимала, что иногда стресс оказывается слишком велик и что ученикам время от времени необходимо прогуливать. Просто поразительно: школьные правила умудрились включить в себя даже мятеж, аккуратно увязав его с общей жесткостью и логичностью.

Но, насколько было известно Блисс, прогуливать похороны не разрешалось никому. Это сочтут уже серьезным нарушением. Особенно с учетом того, что ее, Блисс, считают одной из лучших подруг Эгги, поскольку они тусовались в одной компании.

– Пойдем, – решительно сказал Дилан и взял ее за руку.

Блисс двинулась за ним, но тут из дверей часовни появился еще кто-то.

– Куда это ты собралась? – поинтересовалась у сестры Джордан Ллевеллин, буравя Блисс взглядом большущих глаз.

– А ты вообще кто? – спросил Дилан.

– Отвали по-хорошему, – предупреждающе произнесла Блисс.

– Не ходи. Это опасно, – сказала Джордан, в упор взглянув на Дилана.

– Пойдем. Она просто дурит, – откликнулась Блисс, хмуро взглянув на сестру.

Та, во всем белом, выглядела так, словно собралась к первому причастию.

– Я маме расскажу! – пригрозила Джордан.

– Да рассказывай кому хочешь! – огрызнулась в ответ Блисс.

Дилан ухмыльнулся, и Блисс, не говоря более ни слова, последовала за ним через черный ход, вниз по лестнице, на первый этаж.

Из выходящей на заднюю лестницу комнаты с копировальным аппаратом выглянула одна из школьных техничек.

– Вы что это тут делаете? – подбоченившись, поинтересовалась она.

– Адриана, ну будь лапочкой, – улыбнулся Дилан.

Та покачала головой, но улыбнулась в ответ.

Блисс понравилось, как по-дружески Дилан обращается с персоналом. Он просто вежливо разговаривал – но все равно это было здорово. Мими относилась к обслуге с уничижительной снисходительностью.

Дилан провел Блисс через боковую дверь, мимо мусорных контейнеров, и через служебный вход. Вскоре они выбрались на волю и зашагали по Девяносто первой улице.

– Тебе чем хочется заняться? – спросил Дилан.

Блисс пожала плечами и вдохнула бодрящий осенний воздух. Вот сейчас ей действительно начало что-то нравиться в Нью-Йорке. Эта прозрачная, свежая осенняя погода. У них в Хьюстоне ничего подобного не бывало. Там осень колебалась от сырой и теплой к дождливой и обратно. Блисс сунула руки в карманы своего лайкового плаща «Хлое».

– Это Нью-Йорк, мы можем здесь заняться чем угодно, – поддразнивающе произнес Дилан. – Перед нами целый город. Можем сходить посмотреть стриптиз или дурацкую комедию. Или вот в университете сегодня лекция Дерриды. Можем в «Пирсе» поиграть в шары. А как насчет того бара в Ист-Виллидже, где за официантов настоящие бельгийские монахи? Или покатаемся в Центральном парке на лодке?

– А может, просто сходим в музей? – спросила Блисс.

– О, любительница прекрасного, – улыбнулся Дилан. – Ладно. В какой?

– В «Метрополитен», – решила Блисс.

Она была там всего однажды, и только в магазине подарков, где мачеха несколько часов выбирала гравюры с изображениями цветов на сувениры.

Они направились к Пятой авеню и вскоре добрались до «Метрополитена». На лестнице у входа было полно народу: кто-то торопливо жевал ланч, кто-то фотографировал, кто-то просто грелся на солнышке. Здесь царила атмосфера как во время массовых народных гуляний: с одной стороны доносилось ритмичное выстукивание на бонго, небольшом сдвоенном барабане, с другой из переносного магнитофона звучало регги. Блисс с Диланом поднялись по лестнице и вошли в музей.

В вестибюле бурлила жизнь: школьники, явившиеся на экскурсию, толпились вокруг преподавателей; быстрым шагом проходили молодые художники с этюдниками под мышкой; множество переговаривающихся туристов обеспечивали натуральное вавилонское смешение языков.

Дилан сунул в окошко кассы десятицентовик.

– Два билета, пожалуйста, – с невинной улыбкой произнес он.

Блисс несколько смутилась. Она посмотрела на объявление: «Рекомендуемое пожертвование – 15 долларов». Ну, по-своему он прав. Рекомендуемое, а не обязательное. Кассир молча выдал им круглые метрополитеновские значки. Судя по всему, ему было не привыкать.

– Ты когда-нибудь бывала в храме Дендур? – поинтересовался Дилан, увлекая Блисс в северное крыло музея.

Девушка покачала головой.

– Нет. А что это такое?

– Стой, – скомандовал Дилан. Он осторожно прикоснулся к ее лицу. – Закрой глаза.

Блисс хихикнула.

– Зачем?

– Просто закрой, и все, – сказал он. – Поверь мне.

Блисс зажмурила глаза и прикрыла их ладонью, Дилан взял ее за руку и повел за собой. Блисс шла, спотыкаясь, ей показалось, будто впереди какой-то лабиринт, пока Дилан быстро вел ее вперед, несколько раз резко повернув. Наконец, даже не открывая глаз, Блисс почувствовала, что вокруг нее большое замкнутое пространство.

– Открой глаза, – прошептал Дилан. Блисс повиновалась.

Они стояли перед руинами египетского храма, здание было величественным и в то же время примитивным, контрастирующим со строгими современными пропорциями музея. Оно ошеломляло. Зал был пуст, лишь длинный канал огибал платформу с установленным храмом. Это было потрясающее произведение искусства, а от стоящей за ним истории и от того, что музей так педантично перевез и воссоздал его и теперь храм смотрелся здесь, на Манхэттене, как в родном ландшафте, у Блисс голова пошла кругом.

– О господи.

– Ага! – сказал Дилан с озорным блеском в глазах.

Блисс едва сдержала слезы. Никто и никогда не делал для нее ничего столь же романтичного…

Дилан посмотрел ей в глаза и потянулся к ее губам.

Блисс моргнула, сердце ее лихорадочно забилось от восторга. Она потянулась навстречу Дилану, подняв лицо для поцелуя. Он казался нежным и преисполненным надежды и отчего-то очень уязвимым из-за того, что не решался посмотреть ей в глаза.

Их губы встретились.

Тут-то оно и произошло.

Мир сделался серым. Блисс была в своем теле, но не в своем. Помещение вокруг нее сжалось. Весь мир съежился. Стены храма стали целыми. Она очутилась в пустыне. Она чувствовала на губах едкий привкус песка и ощущала спиной жар солнца. Несметное множество скарабеев, черных и белых, с жужжанием вылетело из двери храма. И Блисс закричала.

Дневник Кэтрин Карьер

10 ноября 1620 года

Плимут, Массачусетс

Сегодня Майлз Стендиш отправил отряд вниз по побережью, в Роанок, чтоб доставить туда лекарства, еду и другие припасы. Их не будет довольно долго, плавание займет две недели. У меня все сердце изболелось из-за того, что Джон уплывает с ними. До сих пор мы были в безопасности, но кто знает, надолго ли это? Никто не ведает. Дети растут быстро и радуют всех. Родилось множество двоен. У Эллертонов недавно появилась тройня. Ко мне приходила в гости Сюзанна Уайт, ее муж, Вильям, тоже отправился в Роанок. Мы сошлись во мнении о том, что это было благоприятное время. Благословение с нами

К. К