Текст книги "Впервые в Библии"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Первый плач

«Авраам встал рано утром, и взял хлеба и мех воды, и дал Агари, положив ей на плеча, и отрока, и отпустил ее. Она пошла, и заблудилась в пустыне Вирсавии. И не стало воды в мехе, и она оставила отрока под одним кустом. И пошла, села вдали, в расстоянии на один выстрел из лука. Ибо она сказала: не хочу видеть смерти отрока. И она села против, и подняла вопль, и плакала» (Быт. 21, 14–16).

Ужасный, отчаянный вопль Агари – первый плач в Библии. Первая скатившаяся в библейских рассказах слеза – ее слеза. И хотя в Библии не счесть рыданий других отверженных и оскорбленных людей, в ней нет ничего похожего на рыдания Агари. Разумеется, автор, описавший это изгнание женщины с ребенком в безводную пустыню, был на еврейской стороне, на стороне потомков Исаака, сына праматери Сарры. Но ему достало честности и чуткости, чтобы отдать первую в Библии слезу именно Агари. И благодаря его таланту этот плач Агари, описанный так же скупо и сухо, как и многие другие ужасы в Библии, потрясает сердце читателя и сегодня, тысячелетия спустя.

Когда Сарра потребовала от мужа: «Выгони эту рабыню и сына ее», – Авраам счел это очень жестоким. Но Бог сказал ему: «Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей; во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее; ибо в Исааке наречется тебе семя» (Быт. 21, 12).

Бог действует на гигантских отрезках времени, и описанное здесь событие составляет крохотную деталь в Его великом Плане. Не исключено, что Он использовал ненависть Сарры к Агари и к Измаилу, чтобы заставить Авраама сберечь второго сына, более подходящего для этого Плана. Не случайно Он обещал: «В Исааке наречется тебе семя», – добавив, впрочем, что «и от сына рабыни Я произведу народ, потому что он семя твое». Однако с точки зрения Авраама, все эти обещания не по делу. Не судьбы тех народов, что когда-то выйдут из его чресел, беспокоят Авраама в этот страшный момент, а судьба одного – единственного ребенка – Измаила, его первенца, и я позволю себе предположить, что также судьба Агари, матери этого ребенка.

Но Авраам повиновался. И на этот раз повиновался. Авраам всегда повинуется: идет, когда ему говорят идти, обрезается, когда ему велят обрезаться, изгоняет своего сына, когда от него требуют изгнать, связывает другого сына, когда ему приказывают связать. Авраам – тот верующий, которого всякий бог себе желает.

«Сын рабыни сей»

«Авраам встал рано утром, и взял хлеба и мех воды, и дал Агари, положив ей на плеча, и отрока, и отпустил ее».

У этого ребенка есть имя. Его имя Измаил, и он уже упоминался под этим именем несколько раз. Но с того момента, когда Бог поддержал Сарру в вопросе его изгнания, автор тоже занял эту позицию и перенял стилистику Сарры. Это ее слова: «Выгони эту рабыню и сына ее; ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим Исааком». С точки зрения Сарры, у Агари и Измаила нет индивидуальности и нет имен. Они ничего не значат. Агарь – это «рабыня», Измаил – это «сын рабыни», и только у ее сына есть имя, и она с гордостью его произносит: «С сыном моим Исааком». Но не одна она говорит так. Сейчас и Бог тоже перенимает ее стилистику. Это видно из фразы, которую я только что процитировал: «Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей; во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее; ибо в Исааке наречется тебе семя».

Так что и в устах Бога, как выясняется, Сарра и Исаак – это Сарра и Исаак, в то время как Агарь – это всего лишь «рабыня», а Измаил – либо «отрок», либо «сын рабыни». И так это сохранится на протяжении всей истории их изгнания. Имя Измаил будет заменяться на «сын Агари Египтянки», и на «сын служанки», и на «мальчик», и на «отрок», но прямо упоминаться не будет никогда – как будто Бог, Авраам и автор рассказа сговорились и решили, что у него нет и не будет ни собственного имени, ни индивидуальности, ни статуса, ни прав.

Но стилистические нюансы рассказа не ограничиваются лишь упоминанием одних имен и сокрытием других. Фраза, открывающая эту историю: «Авраам встал рано утром», – тоже выполняет здесь важную роль, ибо она дословно повторяется затем в следующей главе, где речь идет о другом, еще более ужасном деянии, которое потребуется от Авраама, – о принесении в жертву Исаака. Там тоже « Авраам встал рано утром,оседлал осла своего, взял с собою двоих из отроков своих и Исаака, сына своего; наколол двора для всесожжения, и встав пошёл на место, о котором сказал ему Бог».

В обоих случаях просыпается один и тот же отец, и в обоих случаях он просыпается, чтобы совершить чудовищный поступок по отношению к своему сыну, причем оба раза не по своей инициативе и вопреки своему желанию. И оба раза в дело вмешается Божий ангел и в последнее мгновенье спасет каждого из сыновей. В случае Измаила за мгновенье до его смерти появится вода, а в случае Исаака за мгновенье до его всесожжения появится заплутавший в кустах агнец, который и будет принесен в жертву. Однако самое важное в обоих случаях – конечно, поведение Авраама, который каждый раз подчиняется жестокому приказу, не пытаясь ни спорить, ни возражать. Не удивлюсь, если именно его покорное согласие изгнать Измаила побудило Бога потребовать в следующий раз принести в жертву Исаака. Словно бы Бог и Сам дивился – где же предел послушанию этого отца и что еще он готов сделать?

Я уже упоминал ту скупость и краткость описаний, которые автор использовал в рассказе о жертвоприношении Исаака. Несколькими словами он сумел намекнуть на бурю, бушующую в душе Авраама, не описывая ее. И такая же душевная буря ощущается в рассказе об изгнании Измаила. И здесь из считанных слов возникает и вырисовывается целая картина. Вот Авраам берет сумку с хлебом и мех с водой: «И дал Агари, положив ей на плеча». Так и видишь, как Авраам протягивает Агари эти припасы, но глаза его тем временем смотрят куда угодно, только не ей в глаза, а она, застыв от ужаса, уже понимая, что ее ждет, не берет то, что он ей протягивает, ибо возьми она из его руки, это означало бы согласие с той жестокой и злобной несправедливостью, на которую ее обрекли.

Но Агарь не согласна участвовать в этой несправедливости, она не берет протянутые ей припасы, и потому Авраам вынужден положить сумку и мех с водой ей на плечи – как вешают на вешалку или кладут в седельную корзину. И «отрока» – его зовут Измаил, если кто забыл, – он тоже передает ей в руки, потому что Агарь не берет и его, и кто знает, быть может, Измаил все это время прижимался к нему, к своему отцу, к Аврааму.

А Сарра? Где была Сарра все это время? Надо думать, сидела в шатре и прислушивалась – как в тот день, когда к Аврааму пришли ангелы с вестью о рождении Измаила. И кто знает, может, и смеялась в душе, как тогда.

«Мы родственники»

Послушание Авраама – как в истории изгнания Измаила, так и в истории жертвоприношения Исаака – вызывает недоумение и любопытство. Принято объяснять это глубокой верой и восхвалять Авраама за нее, но похоже, что послушание это проистекает также из особенностей характера: Авраам стремится любой ценой избежать конфликта. В прошлом, когда вспыхнула ссора между его пастухами и пастухами Лота, он тоже немедленно расстался с племянником. Верно, разлука была взаимовыгодной и миролюбивой, но продиктовало ее все то же стремление избежать конфликта: «Да не будет раздора между мною и тобою, и между пастухами моими и пастухами твоими; ибо мы родственники. Не вся ли земля пред тобою? отделись же от меня. Если ты налево, то я направо; а если ты направо, то я налево» (Быт. 13: 8–9).

И точно так же вел себя Авраам в Египте и в землях филистимлян. Всюду его преследовал страх, что местные цари убьют его, чтобы «взять себе» его красивую жену, и потому он всюду представлял ее как сестру. При всем уважении к красоте праматери Сарры позволительно все же думать, что она была не единственной красивой женщиной в те времена, и как-то не верится, что так вели себя мужья всех красивых жен, приходившие с ними в Герар царя Авимелеха или в Египет фараона.

И в предыдущем, до изгнания Агари, конфликте между нею и Саррой Авраам вел себя точно так же. Сарра тогда утверждала, что ее рабыня, забеременев, стала свысока относиться к ней, и эта жалоба действительно была справедлива. Но вместо того чтобы поставить Агарь на место, Авраам снова предпочел уклониться. «Вот, служанка твоя в твоих руках, – сказал он жене, – делай с нею, что тебе угодно». И Сарра стала так измываться над Агарью, что та сбежала от нее.

В сущности, кроме погони за царями, пленившими Лота, Авраам не вступал в конфликт ни с одним человеком. И даже в его разговоре с Богом о числе праведников, которые спасут Содом, просматривается та же линия. На первый взгляд Авраам спорил вполне бесстрашно. Он даже упрекнул Бога: «Судия всей земли поступит ли неправосудно?» Однако и в этом споре он на самом деле проявил нерешительность и боязливость. Вместо того чтобы напрямую попросить Бога о спасении любимого племянника, он долго и докучливо ходил вокруг да около, обсуждая общие принципы Божьего воздаяния за грехи.

Но все это не идет в сравнение с историей двух его сыновей. Ибо о судьбе праведников, которых в Содоме не было вообще, Авраам все-таки спорил. Но о жизни Измаила и Исаака – нет. В обоих этих случаях он подчинился требованиям и указаниям других: первый раз – своей жены, второй раз – своего Бога. Измаила он изгнал в пустыню, а Исаака связал и положил на жертвенник. К большому сожалению, тот, кому предназначено было стать «отцом множества народов», не сумел быть отцом двух своих сыновей.

«Отец мой! Благослови и меня»

Второй плач в Библии – это плач Исава. Он заплакал, когда понял, что брат и мать обманули Исаака и тот отдал свое благословение Иакову. На первый взгляд Иаков и Ревекка воспользовались слепотой Исаака. Но на самом деле они полагались также на его ненасытную страсть к вкусной еде. Библия рассказывает, что Исаак любил Исава, «потому что дичь его была по вкусу его» (Быт. 25, 28). Да и требование Исаака: «Вот, я состарился; не знаю дня смерти моей […] пойди в поле, и налови мне дичи, и приготовь мне кушанье, какое я люблю, и принеси мне есть, чтобы благословила тебя душа моя, прежде нежели я умру», – тоже говорит о жадном желании, в котором на сей раз есть даже оттенок истерически нетерпеливого каприза. Ибо на самом деле Исаак и после этой трапезы жил еще долгие годы.

На первый взгляд плач Исава менее оправдан, чем плач Агари. Та была изгнана с ребенком в пустыню, где их жизни грозила прямая опасность, а в случае Исава такой опасности не было. Его никуда не изгоняли, и к тому же он был взрослым, самостоятельным мужчиной, охотником, а не беззащитной женщиной с ребенком на руках. Тем не менее обе истории все-таки похожи, и это проявляется как в сходстве между Исавом и Измаилом, так и в сходном отношении к ним в их семьях. Оба они охотники: Измаил – стрелок из лука (Быт. 21, 20), а Исав выходит на охоту с луком и колчаном стрел (Быт. 27, 3). И оба они – старшие братья, которых отцы предали и лишили первородства и дальнейшего участия в семейной истории.

Плачу Исава тоже предшествовал вопль. Когда он вернулся с охоты и обнаружил, что Иаков обманом получил отцовское благословение, он «поднял громкий и весьма горький вопль». Вопль, в котором нет слов, ибо весь он – гнев и отчаяние. На мгновение кажется, что с этим воплем из его души изошла и вся горечь, и теперь он успокоится. И действительно, он даже попытался найти выход из ситуации. «Отец мой! Благослови и меня», – предложил он. Но Исаак сказал, что все благословения он уже отдал Иакову. «Что же я сделаю для тебя, сын мой?» (Быт. 27, 37).

Лишь после этих слов Исав окончательно прозрел. «Неужели, отец мой, одно у тебя благословение?» Тон его меняется буквально по ходу разговора, он начинает с гнева и отчаяния, переходит от гнева к просьбе, от просьбы к мольбе, и его частые повторения «отец мой», «отец мой» свидетельствуют о том, что Исав вдруг понял подлинный смысл происшедшего. Понял, что отныне Ревекка от него отказалась. И, поняв это, «возвысил Исав голос свой, и заплакал», даже дожидаясь ответа Исаака на свой последний вопрос. Не об утрате благословения он плакал, а о том, что его предала родная мать. Что она задумала злобные козни против своего же сына, не против чужого, как Сарра, когда изгоняла Измаила.

Я представляю себе, что это было ужасное зрелище. Исав, этот могучий, сплошь поросший волосом охотник, сильный и смелый человек полей, вдруг сломался и заплакал, как ребенок. Мы больше не услышим его рыданий и не увидим его плачущим вплоть до повторной встречи с Иаковом, много лет спустя, уже в момент их примирения. Но сейчас Иаков поспешно покинет родительский дом, чтобы бежать в Харран от возможной мести брата, а Исав – как это естественно, и предсказуемо, и трогательно! – уйдет к тому, кто похож на него, второй изгнанник – к первому изгнанному сыну той же семьи, к своему дяде Измаилу. Уйдет к нему и даже возьмет в жены его дочь.

«И возвысил голос свой и заплакал»

Третий библейский плач раздастся спустя много недель после второго и на тысячи километров дальше к востоку – у колодца в Харране, что в земле Кедем за Евфратом. Бежав от гнева своего брата, Иаков пересек пустыню, пришел в Харран, впервые увидел Рахиль и разрыдался. Но этот третий плач вызван не изгнанием, не горем и не тяжкой обидой. Напротив, это самый радостный и удивительный плач в Библии. Вот как он описывается там: «Когда Иаков увидел Рахиль, дочь Лавана, брата матери своей, и овец Лавана, брата матери своей, то подошел Иаков, отвалил камень от устья колодезя и напоил овец Лавана, брата матери своей. И поцеловал Иаков Рахиль, и возвысил голос свой и заплакал. И сказал Иаков Рахили, что он родственник отцу ее, и что он сын Ревеккин» (Быт. 29, 10–12).

На первый взгляд кажется, что Иаков смешался от сильного волнения и потому ведет себя весьма странно: ведь ему вроде следовало прежде всего представиться Рахили в качестве ее двоюродного брата, уж во всяком случае раньше этого неожиданного и дерзкого поцелуя. Но по некотором размышлении становится ясно, что в действиях Иакова есть своя логика, пусть даже идущая вразрез с правилами вежливости и традицией. Иаков хотел поразить воображение Рахили в качестве незнакомца, а не родича. Поэтому он демонстрирует ей свою силу и рыцарство именно в качестве незнакомца. И точно так же, будучи еще незнакомым, уже демонстрирует ей свою дерзость и страсть. Кстати, беглый взгляд, который он попутно бросил на овец дяди Лавана, тоже свидетельствует о продуманном и расчетливом поведении. Иаков мгновенно оценил ситуацию также и в ее практическом плане и с радостью убедился, что у дяди вполне приличное стадо, а потому здесь он наверняка найдет работу и пропитание.

В рамках этого расчетливого поведения только плач не был запланирован заранее. И возможно, именно поэтому он сильнее всего поразил воображение Рахили. Ибо силачей, способных откатить камень от устья колодца, есть сколько угодно. И в рыцарях, которые вызовутся напоить овец для красивой девушки, тоже нет недостатка. И нахалов, которые поцелуют без разрешения, – и таких, к великому сожалению, тоже более чем достаточно, и тогда, и сегодня. Но парень, который, впервые встретив девушку, глянет на нее и разразится рыданиями, есть только один – и это Иаков. Его плач – это плач волнения и любви, и этим он отличается не только от отчаянного и безнадежного плача Агари и Исава, но также и от «не-плача» самого Иакова в других случаях, в прошлом и в будущем – во время прощания с матерью, и когда умирала Рахиль, и когда он думал, что хищники растерзали Иосифа, и когда вновь встретил любимого сына в Египте в должности «второго после фараона».

Примечательно: в Библии интересны не только плачи, но и такие вот «не-плачи». Авраам смеялся, когда Бог известил его о рождении Исаака, но не плакал, когда Бог велел принести его в жертву. Давид и Ионафан плакали, когда должны были расстаться, но Давид и Михаль – не плакали. И однажды в Библии дается даже объяснение как плачу, так и «не-плачу» одного и того же человека. Когда Бог поразил болезнью первого ребенка, которого Вирсавия родила Давиду, царь постился и плакал. Но когда ребенок умер, он встал, умылся и сменил одежду.

Слуги спросили его: «Что значит, что ты так поступаешь: когда дитя было еще живо, ты постился и плакал; а когда дитя умерло, ты встал, и ел хлеб?»

И Давид ответил: «Доколе дитя было живо, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, не помилует ли меня Господь, и дитя останется живо? А теперь оно умерло; зачем же мне поститься? Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне» (2 Цар. 12, 21–23).

Таким образом, плач – не только неподвластная человеку реакция на горе, боль или волнение; плач может быть также целеустремленным, почти демонстративным действием, предназначенным вызвать симпатию и внимание. В данном случае Давид обращал свой плач к Богу, но в другом случае, когда он тоже плакал, он обратил свой плач ко всему народу. Это произошло на похоронах Авенира, убитого Иоавом в Хевроне. В предыдущей главе я уже говорил, что плач Давида по Авениру не исходил из переполненного горем сердца, а предназначен был показать всему народу, что царь не причастен к его смерти. Этот рассказ находится в конце 3-й главы 2–й книги Царств, и читатель может убедиться, что Давид достиг своей цели.

Только о своем сыне Авессаломе, которого тоже убил Иоав, Давид плакал настоящим плачем, противоречившим тому, что он говорил по поводу смерти первого сына, рожденного ему Вирсавией. Этот его плач был предназначен не для того, чтобы вернуть мертвого сына в страну живых или вызвать внимание других людей, это был плач безудержный, плач искренний и подлинный, вопреки тому, что Авессалом был сыном непокорным и хотел отнять у отца не только корону, но и саму жизнь. И плач этот был таков, что в конце концов Иоаву даже пришлось напомнить Давиду, что он не только отец, потерявший сына, но и царь, подавивший опасный мятеж. Он потребовал от него подавить рыдания и выйти к народу, иначе люди вообще отвернутся от него. И Давид опомнился и последовал совету.

«Но Давид плакал более»

Если подсчитать все плачи героев Библии, то окажется, что самые большие плаксы в ней – а возможно, и во всей еврейской истории – это Давид и Иосиф. Это любопытно, потому что у них есть и другие сходные черты: оба любимы, изобретательны и умны. Оба хороши собой, и по внешности обоих нельзя угадать, что в них скрывается большая внутренняя сила.

И не только это. Оба были младшими сыновьями, которых старшие братья не любили и о которых говорили с насмешкой, даже с ненавистью. Обоих отцы послали посмотреть, как дела у старших братьев. Давид был послан на поле боя в долину а-Эла, где трое его братьев воевали в рядах израильского войска против филистимлян. Братья встретили его недоброжелательно, но он победил Голиафа и в итоге стал царем Израиля. Иосиф был послан к братьям, пасшим овец в долине Дофан. Они схватили его и продали проезжим купцам, но после многих лет рабства и тюрьмы он стал «вторым после фараона».

Интересно, что они сходны также в том, что когда оба возвысились, то не даровали своим братьям высоких постов. Иосиф простил братьев и поселил их в Египте, но не дал им высоких должностей. Давид приближал и продвигал Иоава и Авессу, сыновей своей сестры Саруи, но никак не пособлял старшим братьям, которые плохо относились к нему в юности. Можно предположить, что, будучи младшим в семье, к тому же красивым и не похожим на остальных, он с детства был ближе к сестре, чем к братьям. Библейский рассказ не противоречит этому, но вроде бы и не дает оснований для такого предположения. Однако в том-то и состоит одно из великих достоинств этого повествования, что оно неудержимо побуждает нас домысливать и пристраивать к нему наши собственные гипотезы и возможные детали.

И Давид, и Иосиф в конце концов стали правителями государств. Но Иосиф правил в чужом государстве, а Давид в своем. Иосиф занимался администрацией и экономикой, а Давид преуспел в основном в войнах. Оба они нравились женщинам, но Иосиф сдерживал свои страсти, а Давид поддавался им. И тут мы приближаемся к самому большому различию между ними. С Иосифом произошла положительная метаморфоза: из балованного и высокомерного подростка он стал человеком, который обратил свои таланты на благо людей и страны. С Давидом произошла метаморфоза обратная. Он был такой же «разумный в речах и видный собою», как Иосиф, но огромное личное обаяние и успехи извратили его нравственные суждения. Он поддался тому искушению, которого избежал Иосиф, и после этого катился все ниже и ниже, вплоть до своей жалкой и преждевременной старости.

Что же касается их рыданий, то Давид плакал в самых разных обстоятельствах и в разные периоды своей жизни, и слезы его поэтому «распределены» по разным годам и причинам, в то время как Иосиф громко рыдал лишь однажды – когда воссоединился со своей утраченной семьей. Библия не рассказывает, плакал ли он, когда потерял мать, когда братья бросили его в яму, когда его продали в рабство, а потом посадили в тюрьму по ложному обвинению. Она рассказывает лишь о том, как он плакал, когда встретился с братьями, пришедшими в Египет запастись зерном.

Во время первой их встречи Иосиф продемонстрировал большое самообладание. Братья не узнали его, но он их узнал, однако сумел это скрыть. Он вел себя с ними, как чужой, говорил сурово, обвинил их в том, что они шпионы («соглядатаи»), даже арестовал. Но, услышав, как они, не зная, что «второй после фараона» человек в Египте понимает их язык, говорят между собой о своей давней вине – о продаже младшего брата в рабство, – он утратил выдержку и поспешил покинуть их, чтобы рыдать без свидетелей.

Второй раз он заплакал, когда братья, по его требованию, привели к нему Вениамина. Плотина его слез уже была прорвана во время первой встречи, к тому же перед ним был его любимый брат, сын той же матери, и поэтому теперь он зарыдал сразу. Библия специально подчеркивает, как быстро это произошло: «И поспешно удалился Иосиф, потому что воскипела любовь к брату его, и он готов был заплакать; и вошел он во внутреннюю комнату, и плакал там» (Быт. 43, 30). Но потом умыл лицо и вернулся к братьям, по-прежнему не открывая свою тайну.

Лишь на следующий день, когда обнаружился кубок, который Иосиф подсунул в суму Вениамина, а Иуда рассказал ему, как рассказывают незнакомому человеку, что их брат Иосиф умер, а теперь их отец тоже может умереть, если и с Вениамином что-нибудь случится, – лишь тогда Иосиф отказался от своей игры. Он удалил из своих покоев всех посторонних и открылся братьям и тогда зарыдал снова, но это уже был нескрываемый плач во всеуслышание: «И громко зарыдал он, и услышали Египтяне, и услышал дом фараонов».

Долгие годы сурово владевший собою, Иосиф не мог больше сдерживаться. Он не мог больше притворяться чужим перед братьями, а главное – перед самим собой. Он наконец дал волю своим чувствам, и они вырвались рыданиями. Под конец той встречи Иосиф плакал на плече своего брата Вениамина, а Вениамин плакал на его плече. И тогда он поцеловал остальных своих братьев и плакал на плече каждого из них.

Обо всем этом я еще буду говорить в одной из следующих глав, посвященной первой ненависти, в том числе ненависти братьев к Иосифу. Сейчас отмечу лишь, что еще раз он плакал по приходе в Египет отца: «Иосиф запряг колесницу свою, и выехал навстречу Израилю, отцу своему, в Гесем [43]43
  Земля Гошен (в синодальном переводе Гесем) – область в древнем Египте, на восточной окраине дельты Нила, где впоследствии жили переселившиеся из Ханаана евреи.


[Закрыть], и, увидев его, пал на шею его, и долго плакал на шее его» (Быт. 46, 29). Потом он еще оплакивал смерть отца, а последний раз он плакал, когда братья, опасаясь его мести, придумали для него рассказ, будто отец на смертном одре просил, чтобы Иосиф простил им былое преступление.

Как я уже говорил, Давид тоже пролил немало слез. Он плакал, прощаясь с Ионафаном, и Библия даже подчеркивает: «И плакали оба вместе, но Давид плакал более» (1 Цар. 20, 41). Он плакал со всеми своими людьми – «доколе не стало в них сил плакать», – когда амалекитяне напали на их жилища и взяли в плен их женщин и детей. Этот плач, кстати, не помешал им ринуться в погоню, разгромить амалекитян и спасти своих близких. Он оплакивал смерть Саула и Ионафана на горе Гильбоа. Он плакал – правда, несколько другим плачем, как я уже отмечал, – на похоронах Авенира. Он плакал – и об этом я тоже рассказывал, – когда умирал его первый сын от Вирсавии (и перестал плакать, когда мальчик умер). И еще три раза он плакал из-за своего сына Авессалома: когда Авессалом убил Амнона, когда ему самому пришлось бежать из Иерусалима из-за мятежа Авессалома, и последний раз – после его смерти.

Я уже говорил, что лишь этот последний плач Давида действительно трогает читателя, но не только из-за его искренности, но и потому, что автор сопроводил его словами Давида, и слова эти переданы так гениально, что не могут оставить читателя равнодушным: «Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!» (2 Цар. 18, 33).

Я не уверен, что это правильная расстановка знаков препинания. Можно ведь и так: «Сын мой Авессалом. Сын мой, сын мой Авессалом. О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом. Сын мой… Сын мой…» Возможны и другие варианты. Но как ни расставляй эти знаки, слова Давида все равно складываются в бессвязную смесь речи и плача, и читатель бормочет их про себя и воочию представляет себе вдохи, и всхлипывания, и перерывы, и сглатывание слюны и соответственно ставит запятые. И то же самое со следующим воплем Давида, через несколько абзацев после того: «Сын мой Авессалом! Авессалом, сын мой, сын мой!»

Кто знает, может быть, мы и поныне ощущаем обаяние Давида именно потому, что это был человек потрясающей, невероятной многогранности, который способен был и замечательно играть на гуслях, и победить Голиафа, и править Израилем, и прелюбодействовать, и одолеть в рукопашной льва и медведя, и сочинять псалмы, и добыть крайние плоти филистимлян, и убивать своих врагов, и вот – плакать, давясь словами и рыданиями.

Но рядом с плачем Давида упоминается еще один плач – хоть не его самого, но по его вине. Это плач Фалтия, сына Лаишева, второго мужа Михаль (Мелхолы), дочери Саула. И из всех плачущих героев Библии (а таких, оказывается, немало) именно этот более всего трогает мое сердце.