Текст книги "Слуга смерти"

Автор книги: Майкл Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

В конце концов я выдохся, и у меня закончилась выпивка. Я заметил, что молодые люди за соседними столиками смотрят на меня так, словно я пытался подвергнуть сомнению основы мироздания.

– Идите к черту, – громко посоветовал я.

Все отвернулись.

Даже Нина смотрела на меня, подняв брови.

– Похоже, доза антидепрессанта тебе бы сейчас не помешала.

– Будь проклят этот мир, – в замешательстве пробормотал я. – И все люди в нем тоже. Пусть он катится ко всем чертям. В Армагеддон.

– Угу, я помню, как все было, когда мне было пятнадцать, – сказала она. – Не бойся. Все пройдет.

Она встала.

– Пойдем, Уорд. Я пьяна, а ты вообще нагрузился. Пора домой.

Я увидел на столике чек и понял, что где-то в последние пятнадцать минут она расплатилась по счету.

Соскользнув с табурета, я последовал за ней на улицу, чувствуя себя крайне глупо. И кое-что еще.

К тому времени, когда мы нашли такси и вернулись в дом Нины, я уже не испытывал ничего, кроме усталости. Большая часть поездки прошла в молчании, хотя неловким это молчание вряд ли можно было назвать. Я даже совершил выдающийся поступок, заплатив за такси, а потом споткнулся и едва не упал, выходя из машины. Возможно, Нина была права. Для мужчин порой существует порог психологического возраста – сколь бы старым иногда ни казалось мне мое тело, в душе я почти всегда ощущал себя пятнадцатилетним.

Когда мы вошли в дом, я направился прямо к кофеварке, по пути бросив взгляд на автоответчик Нины.

– Тебе сообщение, – сказал я.

Нина нажала кнопку и посмотрела на высветившийся номер.

– Это Монро.

Сообщение было коротким. Мужской голос отрывисто потребовал, чтобы Нина позвонила ему, как только вернется. Она закатила глаза, но сразу же нажала кнопку ответного вызова.

– Кабинет Чарльза Монро, – послышался громкий отчетливый голос на том конце линии.

– Это Нина Бейнэм, – сказала Нина, потирая глаза. – Меня просили перезвонить.

На другом конце не ответили, но три секунды спустя раздался голос начальника Нины:

– Нина, где вы были, черт бы вас побрал?

– Уходила по делам, – ответила она, явно удивленная его тоном. – Почему вы не позвонили мне на сотовый?

– Я звонил. Три раза.

– Вот как? Наверное, там было слишком шумно. – Она многозначительно посмотрела на меня. – Что случилось?

– Мне звонили из полицейского управления Портленда.

Нина сразу посерьезнела.

– Новое убийство?

– И да, и нет. Во всяком случае, жертва – не девушка. И при ней нет жесткого диска.

– Тогда что?

Монро помолчал, затем снова заговорил, медленно и осторожно:

– Позапрошлой ночью в полицейский участок явилась проститутка по имени Дениз Террел, которая пребывала в полной растерянности. Она заявила, что днем работала по вызову и произошло что-то странное. Дальше она помнила лишь, что очнулась ночью возле мусорного контейнера. В конце концов они поняли, что у нее серьезная контузия, и отправили ее в больницу. На следующее утро она вспомнила кое-что еще и начала рассказывать, что ее направили к одному из постоянных клиентов их агентства, но она договорилась с другим мужчиной, который откуда-то знал о ее клиентуре. Он связался с ней напрямую и предложил ей денег в обмен за то, что она сообщит ему, где и когда она встречается с клиентом. Он сказал, будто тот должен ему кучу денег и он хотел бы поговорить с ним наедине. Девушка, которая работает под именем Черри, согласилась.

– Чарльз, можно ближе к делу?

– Портлендские полицейские поехали по указанному ею адресу. Там они нашли труп, принадлежавший некоему Питеру Ферильо – владельцу ресторана, имевшему связи в среде организованной преступности здесь, в Лос-Анджелесе. Тело было обнажено и изуродовано, Ферильо выстрелили в голову и оставили в кресле. Полицейские обследовали всю комнату от пола до потолка, но ничего не нашли. Однако потом патрульный офицер обнаружил кое-что на клумбе, в тридцати ярдах дальше по улице: открывалку для бутылок со следами крови. Крови Ферильо. На ней оказались отпечатки пальцев. Хорошие, четкие отпечатки. В полиции выяснили, кому они принадлежат.

Мне показалось, будто я мгновенно протрезвел. Мы с Ниной уставились друг на друга.

– Нина, – сказал Монро, – это отпечатки пальцев Джона Зандта.

Глава
16

По мере того как он ехал все дальше, он все больше осознавал, что его опутывает паутина. Паутина улиц, людей, мест и вещей, И другая паутина – паутина нового мира. Параллельная жизнь, где живут под адресами электронной почты и делают покупки в интернет-магазинах. Там можно найти очень многое и даже почувствовать себя богом. Все, что существует в паутине Сети, – информация в том или ином виде; но в наше время в Сети существует практически все, так что, можно сказать, весь мир превратился в чистую информацию. Все в мире выражается посредством нее, через набор слов и изображений. Это касается всего, что мы покупаем и на что смотрим, наших привычек и желаний, наших контактов с другими, всего того, за чем мы подглядываем, чем восхищаемся и что нас влечет. Все наше существование пропитано информацией. Она больше не подчиняется нам. Она повествует миру нашу историю, и иногда для этого приходится кое-что предпринимать.

Для него история началась заново, когда он нашел там Джессику. Конечно, таких, как Джессика, много, но среди них была и единственная. Найдя ее, можно было открыть окно в ее жизнь, убеждаясь в ее существовании, но точно так же можно было его и закрыть. Можно было завершить программу или даже перезагрузить компьютер, и тогда прошлое исчезало, и можно было начать все заново. Клавиша «Удалить» существует не просто так. Иногда нужно начать сначала.

Одна из его любимых серий снимков с веб-камеры была сделана в Питтсбурге, городе, в котором он никогда не был. Она состояла из трех изображений, относившихся к интервалу с 5.43 до 6.14 однажды утром в конце мая 2003 года. Все они были сделаны одной и той же камерой, хотя ее направление и степень увеличения менялись от снимка к снимку, вместо того чтобы давать одну и ту же неизменную картинку. На первом снимке рассветное небо, покрытое розоватыми облаками, занимало верхнюю половину кадра. Внизу слева струилась река Аллегейни, в темных водах которой отражались три моста. Повсюду – на улицах, вдоль берегов реки, вокруг фонтана и бассейна в конце парка Пойнт-Стейт, у супермаркета – горели огни, маленькие белые точки, казавшиеся в угасающих сумерках золотистыми или розовыми.

Второй снимок был сделан со значительно большим увеличением, и за прошедшие четверть часа камера успела повернуться в другую сторону. Трудно было сказать, какой именно части города соответствует эта картинка. Кадр в основном заполняли деревья, а также тянувшийся среди них участок ведшего в город шоссе, на котором можно было заметить несколько автомобилей – ранние пташки, спешившие на работу. Изображение казалось более ярким, поскольку на нем было меньше неба.

Последняя картинка показывала слияние двух рек, снятое под несколько другим углом. Камера была повернута чуть к югу, к тому месту, где Мононгахила сливалась с Аллегейни у все еще погруженного во мрак моста Форт-Питт. Огней нигде не было видно – то ли в городе выключали свет ровно в шесть, то ли их уже не было заметно на фоне посветлевшего неба.

Он немало времени провел за изучением этих картинок, постепенно понимая, что на самом деле говорит Сеть о тех, за кем наблюдает. Становилось ясно, что можно жить в городе, быть одним из его обитателей и при этом не осознавать, что являешься частью чего-то большего. Примерно то же можно было бы сказать о мышах, живущих в человеческом доме, – это их местожительство, но это вовсе не означает, что они имеют какие-то права, что их кто-то воспринимает всерьез, что они не являются законной добычей для кошек и мышеловок. Точно так же можно сидеть целый день в ресторане, но при этом оставаться не более чем посетителем, временно занимающим место, принадлежащее кому-то другому, место, на которое ты получил право, отдав деньги за кофе и гамбургеры. Даже если у тебя есть свой собственный уютный дом в пригороде, тебе все равно приходится платить за все: отдавать кредит, который ты взял, чтобы купить дом, откладывать деньги на лечение зубов сына и на будущую свадьбу дочери, оплачивать страховку, которая может покрыть расходы на операцию для родителей, но не спасет их жизни. Ты тратишь свое время, отдавая его тем, кто использует его ради собственной прибыли, продавая свою продукцию ценой твоей жизни. Твое время становится ее тайным ингредиентом, дополнительной приправой; твоя жизнь раздается бесплатно на дне пакетов, словно рекламные вкладыши. Взамен тебе помогают отдать долги банку, больницам и самой судьбе – и ты мотаешься каждый день туда и обратно, между домом и работой, на машине, за которую ты выплачиваешь кредит и которую, как бы ты о ней ни заботился, увезут из твоего гаража на буксире через несколько дней после того, как не будет сделан очередной взнос.

Ты продолжаешь заниматься этим, пока не постареешь, и твоя жизнь начнет катиться в обратную сторону. И вместо целого дома тебе останется лишь комната в доме кого-то из твоих детей, если, конечно, тебя вообще примут к себе, а под конец – комната в странном здании, в окружении стариков, с которыми ты никогда раньше не был знаком, а даже если бы и был, то они могли бы тебе не понравиться. Молодые не понимают, что хотя старики все похожи друг на друга, это вовсе не означает, что они одинаковые внутри. Они никогда не уживаются вместе. И ты еще более остро начинаешь осознавать, что жизнь идет совсем не туда. Словно кто-то стер с диска твоей жизни все то время, пока ты имел собственный дом, жил в мире своих желаний и стремлений. Его мягко вынули из твоих рук, словно кухонный нож у маленького ребенка. Вещи, которые тебе принадлежали и помогали ощущать себя личностью, отданы, проданы или выброшены, и ты снова заперт в маленькой комнатке, словно тебе двенадцать лет, но на этот раз, вместо того чтобы ощущать себя частью окружающего мира, ты понимаешь, что жизнь давно уже утратила всякий смысл. Ты сидишь в тишине и смотришь в окно, пытаясь не впасть в панику при мысли, что прошлое быстро забывается и что в нем на самом деле было не так уж и много ценного. Весь опыт, который ты накапливал в течение десятилетий, словно растворяется, вновь обрекая тебя на зависимость от других; и невозможно обманывать себя, думая, что через подобное надо лишь пройти, что все еще впереди. Впереди ничего нет. Твое время прошло. Теперь ты всего лишь существуешь на фоне чьей-то чужой жизни, и даже это, вероятно, продлится недолго.

Тем временем другие точно так же выезжают на работу из твоего гаража, живут в твоем бывшем доме, перекрашивают стены, срывают полки – а планета продолжает вращаться.

Однажды, после особо утомительного путешествия в туалет и обратно, когда ее снова усадили в кресло, в котором она выглядела измученной, маленькой и пристыженной, бабушка посмотрела на мальчика и сказала:

– Жаль, что Он откладывает самое худшее на конец.

Он не понял тогда ее слов, но они стали ясны семь месяцев спустя, когда он молча сидел позади одного из кресел в гостиной после возвращения с похорон бабушки. Он сидел уже там довольно долго, когда вошла его мать с пластинкой в руках. Она подошла к проигрывателю, включила его, а потом села в кресло и стала слушать.

Он по-настоящему испугался, не зная, что делать. Он знал, что мать хочет побыть одна и вряд ли ей понравится, если она обнаружит его здесь. Окончательно он это понял, когда услышал, что мать плачет. До этого он никогда не видел мать плачущей. Впрочем, никогда не видел этого и после.

Он просто сидел и слушал.

Мать прослушала пластинку от начала до конца. Потом встала, сорвала пластинку с проигрывателя и со всей силы швырнула ее в угол, где та разлетелась на мелкие кусочки.

Потом выбежала из комнаты, хлопнув входной дверью.

Почувствовав себя в безопасности, он осторожно выбрался из-за кресла. Тело подсказывало ему, что самое лучшее сейчас – сбежать из комнаты, подняться наверх, уйти из дома, сделать хоть что-то, но разум говорил, что мать сейчас находится на полпути к бару, а ему хотелось знать, что же это была за музыка. Разум победил.

Подойдя к проигрывателю, он взглянул на конверт от пластинки. Это оказался «Реквием» Форе, и он вспомнил, что видел пластинку в комнате бабушки, среди немногих вещей, которые она взяла с собой, когда ее сочли слишком старой для того, чтобы она могла жить одна. Конверт был древним, выцветшим и потертым и выглядел так, словно пластинку вынимали из него и клали обратно бесчисленное множество раз, когда она была еще жива и могла сама выбирать, какую музыку ей слушать. Возможно, именно это заставило его пойти в угол, подобрать один из самых больших кусков разбитой пластинки и забрать его к себе в спальню, словно понимая, что придет пора, когда он снова будет зависеть от других, и что ему принадлежит лишь время, оставшееся до этого дня.

Тогда ему было двенадцать. Четыре года спустя «Реквием» Форе стал первым альбомом, который он купил. К двадцати годам он слушал его только в одиночестве. Как он узнал, Форе был одним из композиторов, считавшихся слишком хорошо известными. Слушать его музыку означало примерно то же самое, что слушать «Времена года» Вивальди, Пятую симфонию Бетховена или баховскую «Арию на струне соль». Тебя начинают воспринимать как невежду, независимо от того, насколько тебе нравится эта музыка, поскольку тебя окружают люди, которые ценят идеи (включая идею о том, что они достаточно умны и необычны для того, чтобы выделяться из общей массы), а не опыт. Люди, которые считают, что лучше восхищаться чем-либо, чем по-настоящему это любить.

Люди, которым не хватало смелости понять, что, если бы они направили свои усилия в нужную сторону, они могли бы перевернуть мир.

Вскоре он оставил этих людей, и вообще все человечество, далеко позади, найдя свою дорогу без возврата. Он слушал, что говорила ему мать, но слова ее казались ему лишь набором бессвязных звуков. С тех пор как смерть бабушки оставила на реальности неизгладимый след, он начал понимать, что только смерть – настоящая. Только смерть меняет все. Все остальное – лишь наполнитель, послание от нашего спонсора.

Смерть старухи говорила ему о многом, тем более что он знал: падение с лестницы, в конце концов ее погубившее, не было чисто случайным. Он сам помогал ей спускаться и слышал, как она требовательно сказала «нет», перед тем как упасть.

Но потом для нее все закончилось, она больше не кричала по ночам и не ходила под себя, и ее прерывистого дыхания больше не было слышно. Ее опустили в могилу, где она заснула вечным сном, и наверняка она каким-то образом знала, что ее дочь оплакивала ее смерть.

По крайней мере, было ясно, что самое худшее вовсе не обязательно должно приходиться на конец. Смерть вовсе не обязательно должна была быть тихой и бессмысленной. Пока есть кто-то, кого это волнует, все вовсе не обязательно должно закончиться столь плохо.

Так зачем ждать?

Добравшись до города, он припарковал машину и пошел дальше пешком. Даже сейчас он ощущал некое странное и неукротимое желание, которое кто-либо другой мог бы счесть неконтролируемым и бессознательным. Но только не он. Он прекрасно понимал, что действует вполне осмысленно и порой именно в этом и заключается наше предназначение.

Он шел и шел, ожидая наступления ночи, когда уже не придется ждать. Он поступал так, потому что у него были для этого свои причины и, конечно, для общей пользы, но вместе с тем он считал, что поступает в том числе правильно и по отношению к ней. Все будет хорошо. И без лишнего шума.

Ему действительно нечего было терять.

Глава
17

Двери лифта открылись. В кабине стоял Берт. Он улыбнулся и отступил назад, пропуская Кэтлин, потом понял, что ему следовало бы выйти самому со своей большой тележкой, независимо от правил этикета. Он поколебался, неуверенно переступив на месте, закатил глаза и пожал плечами. Подобное или нечто похожее происходило почти каждую ночь.

С извиняющимся видом он выкатил тележку из лифта и повернулся, придерживая дверь.

– Собираете меню, мэм?

– Совершенно верно, Берт. Как прошла ночь?

– Заканчиваю.

Берт был единственным негром – служащим отеля «Сиэтл фэйрвью», если не считать знаменитого Большого Рона, дневного консьержа. Кэтлин нравился Берт. Он был вдвое старше всех остальных работников и трудился вдвое усерднее, даже в три часа ночи Берта всегда можно было увидеть только за работой. Сама мысль об отдыхе казалась ему абсурдной.

Убедившись, что она беспрепятственно вошла в лифт, он подмигнул ей и пошел прочь, собираясь в очередной раз что-то починить, переставить или почистить. Кэтлин смотрела ему вслед, пока дверь не закрылась. Он тоже был ночным работником, и что-то подсказывало ей, что он, как и она, в некотором смысле ощущает себя на особом положении. Она никогда его об этом не спрашивала – о таком просто не спрашивают. Или, может быть, все еще проще? Может быть, она считала, что подобное лежит вне пределов их служебных взаимоотношений. Но почему? Из-за того, что это выставляло ее не в лучшем свете? Или иерархия имела для нее куда большее значение, чем казалось ей самой? А может, она покровительственно относилась к нему, сама того не понимая, не воспринимая его всерьез, потому что он был слишком стар, или…

Так или иначе, думать об этом сейчас было слишком поздно.

Она знала, что это работа не для ночного администратора. Некоторые отели поручают ее коридорным в качестве последнего задания перед концом смены. Если в отеле круглосуточный сервис, этим иногда занимался ночной повар в «мертвое время» около четырех часов утра, вероятнее всего, бродя по коридорам со спущенными штанами, судя по тем ночным поварам, которых ей доводилось встречать. В одном из отелей меню просили вывешивать на дверях до шести, а не до двух, и там это было первым заданием для обслуживающего персонала, которому потом предстояло разносить те же самые завтраки. Ей это казалось неправильным. Можно было подумать, что завтрак – первое событие нового дня, но на самом деле это не так. По крайней мере, не для гостей. На самом деле это событие – последнее. Они возвращаются после вечера, проведенного в незнакомом городе, кто раньше, с угрюмым видом, кто позже, основательно набравшись, и неизвестно еще, что лучше.

Кэтлин нравилось представлять, как они сбрасывают ботинки и мрачно сидят за столом в своем номере или лежат поперек кровати, сжимая в пальцах бесплатную шариковую ручку, и, сосредоточенно нахмурив брови, делают пометки на листках бумаги. Когда ты в отпуске или в деловой поездке, прибытие завтрака имеет для тебя жизненно важное значение. Оно напоминает о том, кто ты, или, по крайней мере, о том, кем ты себя считаешь посреди ночи, залитой вином до краев.

Так полагала Кэтлин. Она пыталась объяснять это одному из администраторов, но тот посмотрел на нее так, словно она говорила по-китайски. Впрочем, некоторые из них всегда относились к ней так, что бы она ни сказала. Среди ночных администраторов женщины встречались редко. Возможно, это было как-то связано с ответственностью и с тем, что по ночам им порой приходилось заниматься странными вещами: объяснять, что в отеле нет службы такси по доставке в пригороды; отговаривать пучеглазых бизнесменов от того, чтобы они приводили женщин, слишком явно походивших на шлюх; находить кого-нибудь, кто бы убрал блевотину в среднем лифте (почему-то все всегда блевали в среднем лифте, и никто не знал почему, даже Берт).

Большинство ночных администраторов не стремились сделать карьеру, они чем-то напоминали пожизненно заключенных, пребывающих вне этого мира. Они приходили в девять вечера или тогда, когда в отеле считалось, что вся основная деятельность закончилась, усаживались за стол в своем кабинете и пили кофе. При счастливом стечении обстоятельств они могли заниматься этим до восхода солнца, время от времени проверяя, справляются ли те, кому платили вполовину меньше, чем им, со своими обязанностями по уборке, обслуживанию и пополнению запасов. Если возникали какие-то проблемы, они отдавали соответствующие распоряжения, а затем возвращались к перелистыванию журналов. Утром они снова приходили в свои квартиры или дома и спали весь день, словно напившиеся крови вампиры.

Кэтлин не была на них похожа. Пока она поднималась на лифте, отражение в зеркале убеждало ее, что она молода, женственна и привлекательна. Ладно, пусть даже и не столь молода. Не важно. У нее были гладкая кожа и волосы, почти не требовавшие ухода, прямой нос. В своем черном костюме она выглядела очень по-деловому. Ей явно было здесь не место. Да, администратором отеля можно стать, не имея никакого опыта, но у нее уже достаточно было опыта работы в других фирмах.

Днем отель казался большой машиной, приводимой в движение собственными внутренними силами, но стоило оказаться по другую сторону регистрационной стойки, войти в одну из дверей с табличкой «Посторонним вход воспрещен», как сразу становилось ясно, что это не так. Внутри отеля сталкивались в лоб тысячи разнообразных задач, выполнявшихся с той или иной скоростью. Он представлял собой нечто вроде компьютера из плоти и камня, одновременно выполнявшего семнадцать различных программ, как новых и отлаженных, так и старых, полных ошибок. И всегда существовала опасность полномасштабного краха. Вместе с тем, однако, он вызывал ощущение взаимосвязанной экосистемы, эстафетной команды, ведущей бесконечную гонку.

Ночью все было иначе. Программы переходили в режим ожидания, и более явно ощущалось присутствие материальных предметов: столов, стульев, настенных ламп, отбрасывавших свет в пустоту. Лифты самостоятельно двигались вверх и вниз, без каких-либо видимых причин, позвякивая и шипя в предрассветные часы. Но больше всего ощущалось само здание, его длинные коридоры и массивные своды, под которыми раздавались странные звуки и шорохи. Отелям многое доводилось видеть. Отели привыкли к грубому обращению. От того, что происходит в рядовом городском отеле, в обычном доме свихнулись бы за один день. Ночью же здание предоставлено само себе, своим медленным, тягучим мыслям. Бродя по его коридорам, казалось, будто сидишь в темноте рядом с огромным каменным зверем и прислушиваешься к его спокойному дыханию.

Возможно, именно поэтому среди ночных администраторов было так мало женщин. Кэтлин знала, что сейчас ей следовало быть дома и спать или прислушиваться к дыханию другого человека рядом с собой. Кот был не в счет, как бы она его ни любила. Это должно было быть дыхание ребенка или, по крайней мере, мужчины. В ее квартире сколько ни прислушивайся – ни того ни другого не услышишь. Ей пора было перестать себя обманывать.

Вот почему она была здесь.

Двери открылись на шестом этаже, и она вышла в коридор. Шесть этажей – не так уж много, но именно столько их было в «Фэйрвью». Недавно у Кэтлин был разговор на эту тему с раздраженным постояльцем, который ожидал такого же роскошного вида, какой открывался из отеля той же сети в Ванкувере. В отеле «Бэйсайд» было двадцать два этажа, и из окон можно было увидеть залив и горы. Кэтлин знала об этом, поскольку была там на ознакомительных курсах. Да, в Сиэтле есть отели и получше, заметила она, но ни одного – с таким вниманием, уделяемым качеству обслуживания. Постоялец яростно уставился на нее, понимая, что ему всего лишь ответили фразой из рекламного проспекта, но, похоже, уехал вполне удовлетворенным. В любом случае, он оказался слегка странной личностью – оба раза заказал на завтрак фрукты и пирожки с колбасой, что свидетельствовало об определенном конфликте его желаний.

В коридоре было тихо и тепло. Она шла по ковровой дорожке вдоль трех сторон небольшого квадрата. Вперед, налево, назад. Заказов было немного. Обычно в конце недели в это время года гостей мало. В одном из номеров жила пара туристов – она видела, как они, пошатываясь, возвращались после полуночи. Кэтлин интересно было узнать, что они закажут, но большинство постояльцев были деловыми людьми. Эти встанут рано утром и позавтракают кофе с круассанами, которые продаются в вестибюле с семи до половины девятого. На этом этаже оказалось всего двенадцать заказов, в основном типичная для отеля яичница из двух яиц. Ничего особо интересного, хотя один из гостей заказал овсянку, что заставило ее улыбнуться. Выдающаяся личность. Его жена могла бы им гордиться.

В конце этажа она оглянулась назад, проверяя, что ничего не забыла, а затем открыла дверь на лестницу. Ковровая дорожка заканчивалась сразу же за дверью – отель экономил на расходах, что она вполне одобряла. Гости иногда пользовались лестницей – обычно только в том случае, если боялись лифтов, поскольку тех было слишком много, – и таким образом имели возможность слегка заглянуть во внутренности отеля. Никаких картин на стенах, никакого красного ковра с золотыми квадратиками, никакой роскоши. Как будто…

Кэтлин покачала головой. Господи, подумала она, опомнись, женщина. Никакой мистики. Всего лишь лестница. Серый линолеум, на котором эхом отдавались шаги. Ничего интересного, и даже незачем притворяться. Ходить здесь – ее работа. И не более того.

Она прислушалась к постукиванию собственных каблуков по ступеням, стараясь сосредоточиться на окружающем. Все же разговаривать с собой не стоило, даже молча. Спустившись на половину пролета, она вдруг услышала какой-то шум наверху, посмотрела туда, предполагая, что это Берт, и собираясь уже улыбнуться, но там никого не оказалось.

Странно. Звук не мог доноситься снизу, поскольку ей хорошо была видна дверь на пятый этаж. Она перегнулась через перила. Внизу тоже никого не было.

Так или иначе, в отелях иногда раздаются разные звуки. Возможно, пришел на работу кто-то из уборщиков. Хотя – она посмотрела на часы – четверть четвертого, этого не может быть.

Она открыла дверь внизу пролета, отчасти ожидая увидеть Берта и думая о том, что, возможно, следует ему что-нибудь сказать. Что-нибудь дружелюбное, чтобы дать понять, что их не разделяют ни возраст, ни цвет кожи, ни иерархия.

В коридоре было пусто.

Ну что ж. Берт никогда не узнает, что он упустил.

На пятом этаже заказов тоже оказалось немного. Несколько тостов с кофе, но – ага, яйца, сосиски, бекон, еще сосиски (?), мясное рагу, овсянка, фрукты, кофе, чай – похоже, на четверых? И континентальный завтрак с тостом. И, кажется, еще английский кекс, хотя пометку трудно было разобрать. Можно еще тостов. Или бекона. И апельсиновый сок. Принести в семь тридцать.

Кэтлин улыбнулась – вероятно, те самые пьяные туристы. Достав из кармана ручку, она сделала несколько поправок, благоразумно сократив заказ так, чтобы тот не напугал их до смерти, когда его принесут. Она также поправила время доставки на семь сорок пять. Они будут ей за это только благодарны.

Она пошла дальше. Еще тосты, еще яичница. Она попыталась вспомнить, когда сама в последний раз была в отпуске. В любом случае, это было давно, еще до смерти ее родителей, то есть пять лет назад. Порой в памяти откладываются странные вещи, словно застывшие фотоснимки. Любимое кафе, чтение бульварного романа. Какая-то безделушка, которую она купила, так как та ей очень понравилась, но теперь забытая в ящике. Любовные похождения. Мальчики, сейчас ставшие мужчинами, так же как и она, надо полагать, стала женщиной. Все, кто в возрасте старше сорока продолжали считать себя девушками, лишь обманывали себя, что бы ни утверждали журналы, переполненные рекламой крема от морщин.

Послышался звук открываемой двери.

Она обернулась.

– Берт?

Ответа не последовало. Она спросила не слишком громко – никому бы не понравилось, если бы его разбудили в такое время, – но он бы ее услышал и ответил.

Может быть, кто-то из гостей? Она положила меню туристов в папку и пошла назад. Проходя мимо двери на лестницу, она заметила, что та открыта. Не широко, но все же.

Оставлять ее так было нельзя. Дверь нужно закрыть. Этого строго требовали правила противопожарной безопасности, и на ней имелась соответствующая табличка. Берт тоже об этом знал. В любом случае, странно, что кто-то воспользовался лестницей.

Она приоткрыла дверь чуть шире и спросила:

– Кто тут?

Ее голос отдался эхом на лестнице, но, похоже, не достиг ушей никого, кто мог по ней подниматься или спускаться. Наверное, ей показалось. Хотя…

Она быстро обернулась.

Коридор позади был пуст. Конечно, так и должно быть. Вот только у нее возникло ощущение, что мгновение назад там кто-то стоял.

По спине побежали мурашки. Это не мог быть Берт. Также и припозднившийся постоялец.

Кто-то мог пройти только одним путем. Кэтлин быстро прошла по коридору, мимо лифтов. Индикатор показывал, что все они внизу. Оставалось лишь одно…

Она посмотрела вдоль другого коридора.

Пусто. Ряд уходящих вдаль дверей. Тишина – как и должно быть.

Но затем раздался щелчок. Очень тихий, где-то в конце коридора.

Значит, все-таки действительно запоздалый гость. Поднялся по каким-то своим причинам по лестнице, вошел к себе в номер. Видимо, боится лифтов. Не более того. Ничего особенного.

Вот только… что-то все-таки было не так.

Гость должен был пройти прямо позади нее – она обязательно бы это почувствовала. Да и странно было не поздороваться, даже если ты пьян.

Если только тебя вообще не должно было здесь быть.

Такое случалось не раз. Двери отеля были открыты весь день и половину ночи. Можно войти, уверенно кивнуть портье, и никто не обратит внимания. И ничто не мешало при желании проникнуть в один или несколько номеров.

У Кэтлин имелось два варианта действий. Спуститься вниз, взять рацию, которая должна была быть при ней, – черт побери – и связаться с Бертом. Или привести в чувство торчащего в подвале охранника, от которого нет никакой пользы. Лучше, конечно, Берт – он не стал бы смотреть на нее, словно спрашивая, как она еще может работать ночным администратором, если после наступления темноты ей требуется помощь. Берт бы такого не сказал, даже не подумал бы о подобном. Но другие вполне могли, если бы об этом узнали.

Что не оставляло ей выбора.

Она двинулась дальше по коридору, чувствуя себя очень спокойно и по-деловому. По пути она собрала еще несколько меню. Континентальные завтраки.

Позади нее послышался шум движущегося лифта.

Она остановилась и оглянулась, надеясь, что он остановится на этаже и двери откроются, выпуская еще одного служащего. И тогда она под каким-нибудь предлогом попросит ее сменить.

Двери не открылись. Она раздосадованно покачала головой. Это был ее отель, и она не собиралась позволять себя дурачить.