Текст книги "Нова Свинг"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

10
Нова Свинг

Последующие недели принесли в Саудади улучшение погоды. Апрельские псы сновали вверх-вниз по Стрэйнт-стрит от Зоны к морю, облаивая заколоченные окна. Небо наверху казалось синее обычного, более пустым и широким, чем обыкновенно позволяли ему здания. Можно было обонять океан. Людей обуревали приливы энергии и желания вырваться на улицу. В новочеловечьих крольчатниках активно трахались. Даже двери лавок распахнулись, открывая зевакам виды матово-черных внутренних стен, пыльных постеров, усеянных умной рекламой и утыканных светодиодами белковых баков, чей гарантийный срок давно вышел; портняжки сидели на тротуарах, играли в «трехчленного Хьюи» и старались прельстить своими услугами Мон.

Бар «Белая кошка, черный кот» исключения в пору перемен не составлял: Лив Хюла объявила выходной. И для начала поднялась по лестнице наверх.

В коробке, которой она расколотила умывальник, среди прочего хлама сорокалетней давности содержалась дешевая голограмма, имевшая отношение кое к каким свершениям Лив Хюлы до прибытия в Саудади. Звуковая дорожка голограммы начиналась фразой:

– Лив Хюла прославилась на все гало, нырнув на своем хлипком дипкорабле «Нахалке Сэл»[40]40
  Это имя носит корабль Бенедикта Посеманли в «Буре крыльев», на котором авиатор совершил путешествие к Луне.


[Закрыть] на глубину пяти тысяч километров внутрь фотосферы Франс-Шанс IV…

Запись была длинной, почти документальной, а комментарий этот продолжался целых девяносто секунд, сопровождая изображения Лив в детстве, Лив в подростковом возрасте, когда она гоняла на спортивных ракетах у бара в отеле «Венеция» на Франс-Шанс; затем появились кадры с кораблем, если эту штуку вообще уместно величать кораблем: пока маленькая лодка остывала на парковочной орбите, с нее отлущивалась и опадала опаленная жаром краска. Почти все тут переврано. Например, «Нахалка Сэл» была не дипом, а первым из настоящих гипердипов, с тонкой системой регулировки магнитного поля и корпусом из чужацкого губкообразного аллотропа углерода. Существовала еще запись, где Лив обнималась с самим Эдом Читайцем, которого обставила в этой исключительной гонке, и это было здорово, поскольку Эд – долговязый, ненадежный, загорелый, как обычно в гало, отягченный вечным грузом долгов – в свое время стяжал славу легенды дипполетов. Эта запись не сохранилась, да она и не ожидала ничего иного; но…

– Глубже! – кричали они камерам, они с Эдом Читайцем, пилоты, которым на все гало улыбалось будущее, ракетный спорт был тогда так популярен, что полет, без сомнения, стоил того. Как избавиться от голограммы? Лив никогда не интересовалась прошивками гаджетов и даже не знала, как эта штука работает. Она решила, что надо выкинуть ее в море.

Захлопнув коробку, она заперла бар, вышла на улицу и направилась вниз по Стрэйнту в некорпоративный порт, где некоторое время стояла на краю плотных, шелковистых на ощупь камышей рядом с перетянутыми цепью воротами, в темном пилотском комбинезоне, глядя в утреннем свете, как опускаются и взлетают ракеты; затем поймала рикшу, чтобы сэкономить силы на остатке пути до пляжа.

– Вы бы не совались во Вьентьяль, – посоветовала ей рикша. – Там не протолкнуться. Приходится ползти.

– А может, мне охота ползти.

– Нет, не может.

Пляж Чудовища тоже был запружен народом: обозрев переполненные отдыхающими рыбные ресторанчики и аттракционы на дощатых настилах, стайки прекрасных Мон и знаменитый знак, указывавший, как ни странно, не в песок, а вверх, на парковочную орбиту, она попросила девочку рулить дальше, в Пойнт, на самую оконечность пляжа. Там она разделась до белого топика и черной поддевки, больше приставшей бы мальчишке, и стала наблюдать, как играют в приливе детишки. Потом снова повозилась с голограммой. Трудно было сказать, о чем она думает, просматривая запись. Прическа у нее совсем не изменилась с той поры, только оттенок волос теперь был другой. Она смотрела на море. Ела мороженое. Подцепила молодого человека. Это случилось, когда она с пустыми руками возвращалась от океана, испытывая внезапную легкость и потребность за что-нибудь взяться. Он был куда моложе, улыбался теплой искренней улыбкой; соломенные волосы его выгорели на солнце, аккуратная треугольная бородка начиналась от нижней губы. Не хочет ли она мороженого, поинтересовался он.

– Отличная идея, – ответила она. – Но я за него заплачу.

Во время прогулки с мороженым по берегу он сказал:

– Свет и тень порою вытворяют одно и то же? В смысле, гм, подсветки? И они одинаково ласковы…

– Я об этом часто задумывалась, – сказала Лив.

Она и так собиралась забрать его в бар. Поздним вечером он деликатно заметил:

– Я тебя где-то раньше видел. Ты кто такая?

– На дворе две тысячи четыреста сорок четвертый год. Мы все кем-нибудь да стали.

Поднявшись к ней в спальню, он уставился на разбитый умывальник. Она видела, как юноша придумывает повод об этом спросить. В середине ночи Лив проснулась и уже не смогла уснуть. Она разглядывала его тело, кожу цвета меда, совсем чуток несовершенную для полного идеала. Гм, интересно, откуда он столько знает про секс в его-то возрасте? Впрочем, для таких навыков сейчас есть портняжки. Поразмыслив немного, она встала, спустилась в бар, накалякала грубое объявление «ПРОДАЕТСЯ» и приклеила на окошко, внизу справа. Поднявшись обратно, она обнаружила, что юноша проснулся и тоже на ногах. Его снова заинтересовала разбитая раковина.

– Ты же не собираешься туда сикать, правда? – спросила она.

– Я могу ее починить.

– Ее кто угодно может починить. Почини лучше меня. Я-то и вправду нуждаюсь в починке.

Он улыбнулся ей неторопливой улыбкой, совсем как Эд.

– Нет, ну правда, – настойчиво повторил он, – ты кто такая?

Лив сделала вид, что оглядывает комнату.

– Разве та, кто здесь живет, не вправе кем-то оказаться? Ты это кончай. Лучше трахни меня.

– А может, сначала трахнуть тебя, а потом кончить?

В конце концов, подумала она с неожиданным облегчением, он и вправду так молод, каким кажется. Она рассмеялась.

– Так что ты за пургу там нес насчет света и теней, – спросила она, – на пляже?

Наутро ей стало куда лучше. Она прибралась в баре. Вымыла столики. Составила более аккуратную версию объявления «ПРОДАЕТСЯ», написав это слово на куске белого картона, найденном за барной стойкой. К ней вернулась прежняя энергия. Словно отвечая этим мыслям, явился первый клиент и заказал горячую мокку с ромом и сливками. Был то не кто иной, как Антуан Месснер, в кои-то веки при полном параде.

– Я тут уже проходил, – сообщил он, – и видел твое объявление. Я в восторге.

Он сказал, что направляется по делам на Карвер-Филд. Вероятно желая подчеркнуть серьезность своих намерений, он оделся во все новое. На нем были короткая кожаная пилотская куртка на застежке-молнии, саржевые бриджи цвета хаки и дорогой пояс. Никак он и впрямь при деньгах.

– Ирэн, – между делом бросил он, – передает тебе привет. Она не забыла, как ты с ней ласково обошлась после смерти Джо Леони.

– А как там Ирэн? – спросила Лив.

– О, с Ирэн все в порядке. С нами обоими все в порядке.

Тем утром мир, казалось, изменился. Лив испытывала облегчение, недостаточное, впрочем, чтобы сбросить оковы гравитации и уплыть. Это ощущение нужно было конвертировать с пользой. Она вымыла стеклянную посуду. Вымыла пол. Удивленные теневые операторы сбились к потолочным вентиляторам, потом все как один метнулись к дверям, вылетели на свет, но тут же вернулись. Толстяк Антуан тоже был преисполнен энергии. Выйдя из тени Вика Серотонина, он немного расслабился. Он теперь изъяснялся не так витиевато и вообще словно бы освободился. Пропустив пару стаканов, он сделал ей предложение, над которым она крепко задумалась.

* * *

Эдит Бонавентура, с небрежно-эротичным изяществом повесив аккордеон в футляре на плечо, устало брела домой после привычной уже программы у ворот корпоративного порта. Ей нравился Глоуб-Таун. Там было светло. Позднее придет туман, поднимется из тесных улочек, проложенных между высокими домами, но пока что воздух мягок, полон легких дуновений и ароматных запахов готовки – тут лещ, запеченный в морской соли, там селедка, приготовленная тремя способами. Эдит выглядела уставшей, зато могла себе позволить новое пальто, которое носила полурасстегнутым поверх сценического костюма; нынче вечером в пальто было жарковато, но Эдит не хотелось расставаться с отличной обновкой. В походке ее тоже проглядывало нечто новое. Эдит и сама не понимала, что именно. Талант, как безмолвно заявляла она аудитории выбором нового номера программы (танго Кармен Сильвы в версии, популяризированной Олави Виртой, королем старого нью-нуэвского танго), штука голодная и капризная. Он готов собрать свои деньги и скрыться. Талант легко утомляется, но никогда не забывает об особом сиянии лоска, которым должен быть окутан.

Путь был недолог. Пропустив один стаканчик с барменом Куртом в «Мире сегодняшнем»,[41]41
  «Мир сегодняшний» (World of Today) – вторая пластинка (1977) австрийской группы «Supermax», лидером которой был Курт Хауэнштайн.


[Закрыть] Эдит добралась домой. Она поднялась по лестнице и оказалась в коридоре. Опустила аккордеон на пол.

– Эмиль? – окликнула она. – Что ты будешь есть?

Он не ответил, и она рассмеялась.

– Лысый ты старпер! – воскликнула она. – Эмиль, если тебе нравится, что я в порт захаживаю, ты так и скажи, не дуйся.

Она аккуратно повесила новое пальто на крючок.

– Эмиль, ну будь же лапочкой. Я ванну приму, а потом поедим.

Она полежала в горячей воде полчаса, погрузившись в ванну по самый подбородок и выставив розовые соски; краем сознания она лениво пересчитывала заработанные тем вечером деньги. Видела себя у портовых ворот, словно со стороны: напряженную, зажатую, но полную энергии женщину в круге галогеновых ламп, под дождем или потоками света. Такова была ее жизнь. Эмиль много спал в ее отсутствие. Он теперь двигался немного проворнее. Иногда в периоды ремиссии давал себе труд сказать Эдит, как он по ней скучает.

Несчастный случай, да и только. Ежедневно после возвращения Эдит из порта она его мыла, кормила, и они вместе читали его дневники; Эмиля мучили галлюцинаторные синкопы воспоминаний, подолгу уводившие его вечерами в прострацию, и тогда он говаривал в пространство:

– Мы тут крепко влипли, Атмо. Мы никогда не выберемся назад, если будем по этой карте идти. – Или: – Где моя гребаная пушка?

Эдит выжидала, пока он забудется сном, сама засыпала на пару часов после рассвета, спускалась в порт, и все начиналось сызнова.

Она выволокла себя из ванны.

– Эмиль, ну перестань на меня дуться!

Отец сидел на постели, вытянув перед собой тощие ноги. Постель была смята и вся в желтых пятнах его пота. Он пытался что-то записать, но не мог и отчаялся, теряя терпение. На полу валялись разбросанные дневники. Она помогла ему.

«Я узрел, – прочла Эдит, – то, чего никто больше никогда не увидит».

Лицо Эмиля было как пепельная бумага, но выражало одновременно покой и отчаяние, словно он сдался только в этот миг, прислонясь затылком к стене и смежив веки.

– Эмиль?

Он улыбнулся.

– Пока тебя не было, – прошелестел он, – все мои видения вернулись.

Эдит крепко стиснула его руку.

– Они бы тебе понравились.

– Эмиль, ты сильно вспотел, тебя немного стошнило, но в остальном не о чем беспокоиться.

Он открыл глаза. Радужки были идеально чистые, синие, она их такими не помнила с той поры, как Эмиль разменял пятый десяток. Взгляд отца оставался неподвижен, сосредоточен на чем-то недоступном остальным. Умные татуировки какое-то время медленно ползали по островку седых волос на его груди, затем замерли. Она наклонилась разглядеть одну, пока та не поблекла, но это была не карта, а строка – наверное, из стихотворения, – выписанная простыми красными буквами: Ниспошли мне сердце неоновое.

– Эмиль?

Она села на постель и держала его за руку около часа, а может, и дольше, ожидая, что он проснется и заметит ее, ожидая хоть чего-нибудь. Ничего не случилось. Она разогрелась после ванны, но потом ее пробил мороз. В комнату вползало уличное сияние.

– Эмиль, это жестоко, – сказала Эдит.

«Он был моим отцом, – наконец позволила она себе подумать. – Он был моим любимым отцом, и я по нему скучаю». Спустя какое-то время она спустилась по лестнице вниз и стала одеваться. Вытащила деньги, полученные за голову Вика Серотонина, и пересчитала их. Она сняла с крючка новое пальто и стала его разглядывать. «В детстве, – подумалось ей, – мне ничего так не хотелось, как положить конец странствиям. Я хотела, чтобы для всего нашлось свое время, для каждой вещи и каждого чувства, чтобы они задержались со мной на должный срок, прежде чем смениться новыми. Если повезет, думала я, мне даже удастся всю эту красоту сложить воедино. Я стану коробочкой, где они пребудут новыми вовеки. А вместо этого, все вокруг старилось и менялось. И люди тоже. Я хотела, чтоб он был мой, я хотела, чтоб он принадлежал мне». Эдит еще не привыкла находиться в одиночестве, поэтому поднялась обратно, взяла отца за руку и просидела так до утра.

Когда черные и белые коты стали протискиваться в комнату через приоткрытую дверь, она поняла, что уже рассвело. «Ох уж эти коты! – подумала она. – Куда угодно пролезут, если дверь на улицу не запереть». Они прибывали в молчании, следя за ней неподвижными бесстрастными глазами, источая странный, суховато-пряный запах; они запрудили комнату до самой кровати Эмиля и стали бездумно тереться о любую часть его тела, до которой могли дотянуться в тесноте.

Он был моим отцом, и я любила, я любила его.

* * *

На Карвер-Филд даже самые приземистые из выставленных на продажу кораблей возвышались на сотню футов. Они стояли тут рядами и шеренгами. Старые. Попользованные. С протечками. Тронутые едва заметной патиной от слишком долгого пребывания на поверхности. Они звались «Радио Мэри», «Программная ошибка» или как-нибудь в этом роде. Потроха всегда напоказ. Их основательно заездили в контрабанде, наркотрафике и прочих бурных делишках. Они составляли становой хребет межзвездной коммерции и служили излюбленной добычей отщепенцам. Днем они излучали радиацию. По ночам дешевый навигационный K-од истекал через дырявые файерволы, напоминая продукт скрещивания марбургской лихорадки и фейерверка. Свою карьеру эти суда начинали в пяти сотнях световых отсюда вдоль обода гало, и тогда кто-то мог о них только мечтать; спустя пятьдесят лет они оказывались здесь, неизбежно становясь мечтой кого-то другого, ибо даже у таких вот потрепанных жизнью тупоносых суденышек неизбежно находились поклонники, восклицавшие:

– Вот это красота-а!

Пять тридцать утра, спустя два-три дня после визита Антуана Месснера к Лив Хюле в бар. Ворота посадочного поля уже были распахнуты. Покупатели уже клубились здесь, вытягивая шеи и тыча пальцами вверх, и с некоторого расстояния их легко было перепутать с аккуратными фигурками – персонажами какой-нибудь архитектурной модели, расставленными тут для масштаба. Бледный, но интенсивный свет выхватывал из сумрака корпуса кораблей и более современные административные постройки. Весь месяц на Карвер-Филд пытались проникнуть инопланетные сорняки – на вид как медноцветный мак, шелковистые на ощупь, они просовывали цветки через ограду, тянулись все выше к свету далекого, по их меркам, солнца.

Ирэн-Мона, в новом прикиде – льняном болеро цвета металлик, шортиках того же оттенка и прозрачных полиуретановых сапогах с пуговицами вдоль щиколотки, искоса поглядывала на спутника. Ротик ее искривила гримаска нетерпения.

– Разве не красота, Антуан? – спросила Ирэн.

Корабль мало чем отличался от сотен прочих. Корпус – простой как стенка. Хвостовая секция вздыблена тремя стабилизаторами, похожими на дельфиньи плавники; как и выносные реакторные оголовки, были они все в птичьем помете да маслянистых потеках. Антуан с Ирэн, однако, узнали из каталога, что судно много лет верой и правдой служило знаменитому цирку инопланетных диковин под названием «Обсерватория и фабрика естественной кармы Сандры Шэн»; это их впечатлило. К сожалению, о мадам Шэн уже давно не было никаких вестей. Человек по имени Реноко заведовал ее цирком и понемногу распродавал активы, действуя из офиса на какой-то далекой планете Пляжа. И вот он, корабль мадам Шэн, самый обычный грузовоз, переименованный и перелицованный дюжину раз, уже разогревается для старта перед мысленным оком Антуана Месснера. Он чуял, как возбужденно подрагивают стабилизаторы. Он ощущал источаемую кораблем тайну. Маслянистый предстартовый раскат динаточных драйверов прокатился где-то под палубой, в миллионный раз вздыбив волоски на шее толстяка.

Красота ли? Антуан не брался судить. Он сам говорил, что не разбирается в красоте.

– Как по мне, надежная рабочая лошадка, – ответил он Ирэн, – хотя цену они, конечно, малость задрали.

Ирэн посмотрела сквозь него и отвела глаза.

Антуан часто рассказывал ей, что, если разбираешься в таких кораблях, твоя биография обычно выглядит следующим образом.

В тринадцать лет ты на орбитальной космофабрике. Или на сельскохозяйственной планете, где горизонты бесконечны, а места тебе не найти. Или в портовом городке, который полнится неописуемо странными ароматами; все детство проводишь в… предвкушении. Ожидании. Желании сбежать. Жажде познания. Тебе тринадцать, но ты выглядишь старше своих лет. Ты девочка, ты мальчик, ты невесть какого пола. Тебя вербуют в ЗВК. Ты встречаешь опытную искательницу погибших кораблей с Нуэва Кардосо. Ты сей же миг влюбляешься в нее за широту кругозора; а еще – за непристойные умные татухи и аккуратную руку-протез. Она делает тебе предложение, и так ты попадаешь на ракету. Ты летаешь с Феди фон Гэнгом, ты летаешь с Эдом Читайцем. Ты пять лет торчишь в консервной банке исследовательской лаборатории у радиоисточника RX-1, а Тракт Кефаучи нависает над твоим плечом, как исполинский кипящий котел, с которого ободрана краска, пылает и бурлит эмоциями, которых ты не в состоянии постичь. Прикольно. У тебя все время екает сердечко. Каждое путешествие что надо.

Чью историю он рассказывал, когда ударялся в подобные воспоминания?

Ирэн полагала, что знает ответ.

– Антуан, – вынужденно напомнила она ему, – я красавица, а ты достаточно умный мужик, чтобы пробиться ко мне через всю свою жизнь-жестянку.

– В любом случае, – ответил Антуан, – походим по базару, еще посмотрим.

Ходить долго не пришлось. Вскоре появилась Лив Хюла и протолкалась к ним по запруженному народом полю. Она рассматривала корабли, но казалась погруженной в собственные мысли. На миг они подумали, что она пройдет мимо, и когда Антуан позвал ее по имени, это обращение Лив словно бы удивило. Хозяйка бара неизменно терялась, покидая свою берлогу. По мнению Моны, Лив Хюла всегда держалась чуть заносчиво, отстаивая свою позицию; но, оглядывая этот корабль – очертаниями сходный с раздувшимся от спелости авокадо, опаленный с хвоста жесткими посадочками повсюду от Мотеля Сплендидо и до самого Ядра, – Лив была сама деловитость.

– Хороший песик, – сказала она.

Антуан фыркнул.

– Пройдем внутрь, – предложил он, – расскажешь мне что-нибудь, чего я не знаю.

В корабле пахло едой от давних трапез, по́том и ромом «Блэк Харт». Пахло беженцами, контрабандой, цирковыми животными. Место это казалось только что покинутым хозяевами. Лив Хюла сомневалась, что рискнет остаться тут в одиночестве. Шаги ее эхом отдавались в тускло освещенных пространствах корабля, но затем эхо, минуя их, словно бы вырвалось в какие-то другие места. Теневые операторы сгрудились у иллюминаторов, словно туристы, шепча и толкая друг друга при виде Лив. Тут оказалось прохладнее, чем снаружи. Лив отыскала покрытое пылью пилотское кресло и устроилась в нем. На звук ее голоса включилась бортовая аппаратура. Выползла нановолоконная масса, предназначенная для прямого подключения к кораблю.

– Принимаю управление, – сказала Лив.

Откинувшись в кресле, она разинула рот. Система ловко сочленилась с ее мозгом через мягкие ткани нёба.

Некогда это и было ее профессией. Аппарат для солнечного дайвинга вроде «Нахалки Сэл» – объект скорее математический, чем материальный. Он, в сущности, не знает, чем ему быть, а без активного пилотского интерфейса тут же превратится обратно в груду нанотехшлака и умного углерода, перехваченную коллапсирующими магнитными полями. Он принадлежит к эмергентным артефактам, самодвижущимся неврозам. На гипердипе не столько летаешь, сколько умасливаешь его колыбельной программой постоянного динамического самообновления. Ему приходится все время рассказывать сказку о нем самом. Задолго до погружения во Франс-Шанс – в определенном смысле покончившего с ее карьерой, ведь ей не суждено было совершить ничего сопоставимого с этим достижением, и в дальнейшем она просто гоняла на спортивных ракетах, как и все остальные, – Лив покупала себе лучшие твики, какие только могла найти для этой работы. Теперь ее одолела мгновенная разупорядоченность (в этот момент она даже Лив Хюлой не была, а скорее аналогом нью-венуспортской программерской обезьянки), но затем она устроилась в математичке грузовика, словно в удобной кушетке утонула.

– Ита-ак. Что можешь о себе рассказать?

Навигационные голограммы; уныло. Звездные карты и судовые журналы; уныло. Карго-декларации за пятьдесят лет, счета за покупку топлива и штампы с парковочных орбит; уныло, уныло, уныло. Сведения о конечном владельце (отсутствуют); инфраструктурные схемы, чертежи кабины и командного отсека, трюмов (пусто), топливных баков (пусто, пусто, пусто). Математичка продемонстрировала ей Карвер-Филд, а на нем – крохотные фигурки из архитектурной модели Ирэн и Антуана. И даже показала в реальном времени, через прокси и старенький сверхсветовой коммуникатор, определенные парковочные орбиты на расстоянии от трех до тысячи световых по Пляжу; зачем – осталось неясным.

Лив без особой симпатии наблюдала за всем этим.

– Понятия не имею, почему ты так людей дичишься, – сказала она. – Ты мне не показала ничего, что мне не было бы уже известно.

Выждав наносекунду, она добавила:

– Но даже за такое краткое время я успела уяснить, что твои способности феноменальны, просто ты не позволяешь людям о них узнать. Ты уж меня прости, но ты каким-то образом напрочь позабыла, что ты все это умеешь. И заодно – как надо людям себя представлять.

Спустя двадцать минут, испытывая легкое головокружение и слабую ностальгию, она выбралась на солнце и поморгала.

– Мне нужно позавтракать, – заявила она и увела друзей обратно на Стрэйнт-стрит, где приготовила себе ром без льда, просто расслабухи ради, а Ирэн и Антуану подала их любимый коктейль. Затем села за столик напротив парочки и выложила Антуану оплаченную им информацию, а заодно поделилась соображениями, вытекавшими из ее обширного опыта.

– У тебя там куча гуано пятидесятилетней выдержки, – сказала она ему, – ну и что в ней может быть нового? Кроме того, там код, с которыми мои твики не справляются, для какой-то чужацкой заклепки. Черт его знает, что это была за фиговина. Может, какой-то выносной движок? – Предположение на миг озадачило ее, но она тут же махнула рукой – дескать, почем мне судить? – Чем бы она ни была, ее там сейчас нет, так что беспокоиться нет повода. В остальном корабль чист. Навигационных протечек нет. Он в отличной форме для своего возраста. А сам код? Ну, мне в нем разобраться – как на два пальца нассать, но не факт, что и остальным тоже. Антуан, пора его обновить, а не то в одну прекрасную ночь проснешься оттого, что он тебе в ноздри лезет.

Тут Антуан открыл рот, словно желая в чем-то признаться. Позволь Лив ему заговорить, ее мнение насчет целесообразности всей сделки, не исключено, изменилось бы, но она не позволила, а продолжила:

– Кстати сказать, я там покопалась в выдаче аппаратной диагностики. Там, блин, черт ногу сломит. Чего они туда, блин, насовали? Эти вот энергокабели и огромные карусельные колеса? Что это за физика, мать ее растак? Антуан, да не смотри ты на меня так, я ж прикалываюсь. Антуан, я тебе говорю, этого корыта на два, ну, может, три полета хватит. – Допив ром, она обратилась к Ирэн: – Проверь, чтобы он не забыл свинцовые подштанники натянуть; корпус сточился до толщины вафли.

Мона, все это время глазевшая в окно с мыслями о несчастном Джо Леони, повторила:

– Свинцовые подштанники?

И рассмеялась.

– Я там все починю, – заявил Антуан.

– Угу, лучше уж ты за это берись, чем я.

Если разбираешься в кораблях вроде того, на какой Антуан нацелился, сметать вытянутые нитки несложно. Зайдешь в бар на Мотеле Сплендидо или в Нью-Венуспорте, а там нет-нет да и увидишь знакомую физиономию. Они тебе должны. Они тебе выставят выпивку. Они тебе все объяснят. И по правде говоря, за тобой перед ними тоже водятся долги; собственно, зачем бы еще тебе заниматься этим бизнесом? Лив, надо полагать, обо всем этом подумала, перед тем как рассудительно кивнуть и посоветовать:

– По крайней мере, Антуан, переименуй корабль.

Антуан взял Ирэн за руку. Они улыбнулись друг другу.

– У нас есть план, – заявила Мона.

* * *

В тридцати тысячах миль над баром Лив Хюлы на карантинную орбиту вышел Поли де Раад.

Он совсем не был похож на привычного им Поли. Исчезли острый нос, красивые синие глаза, ударная волна светлых волос с характерным мыском вдовы, истонченная радиацией кожа, под определенным углом к свету создававшая иллюзию прозрачности лицевой мускулатуры. Как и любое другое существо на подобравшем его корабле, Поли превратился из личности в понятие. В человеческих каютах еще различимы были отдельные голоса, да и Поли в каком-то смысле еще оставался Поли, неутомимым в стремлении захапать все, что плохо лежит, и ясно было, что в нем сохраняется неподдельная жизнь, однако теперь отличить Поли от корабельных вакуум-коммандос стало весьма нелегкой задачей. Коммандос, отвечая на запросы, чаще всего характеризовали Поли в таких выражениях:

– Гребаная чушка, сука, сволочь де Раад. Гребаный туристишко.

Карантинные корабли, как правило, были крупными, пятнистыми и изношенными по виду, вокруг них метались проблесковые маячки бакенов и уловителей элементарных частиц. В прошлом – старые транспортники с линий «Карлинг», устаревшие варперы Алькубьерре, размером при выключенных релятивистских двигателях не уступающие планетезималям; сюда годилось что угодно, был бы у судна крепкий корпус, а еще лучше, если корпус этот можно было дополнительно упрочнить. Имелись у кораблей и еще кое-какие общие черты: их под завязку напихали всякой хитрой машинерией из каталогов ЗВК, а люки накрепко задраили. Трудно было сказать, что там на борту за атмосфера и есть ли она внутри в принципе. Независимо от возраста, происхождения и степени поюзанности внутренние отсеки кораблей были, без вариантов, либо непроглядно-темными, либо так ярко освещенными, что глаза выжигало. Не реже раза в шесть месяцев сложные резонансные эффекты выводили их на орбиты встречные. Сигналы тревоги отключены. Двигатели на миллисекунду-другую вспыхивают во мраке. День-другой после этого вакуум между корпусами оставался ионизированным, а умный газ наночастиц, отслеживающих прочность корпуса, поверхностную температуру, температуру в сердцевине движка и эмиссию во всех режимах, не исключая, что любопытно, звуковых волн, претерпевал под влиянием не поддающихся описанию событий внутрифазовые переходы.

Сколько там людей, на карантинных орбитах? Сколько беглых?

Кто его знает!

Меж корпусами в космосе перемещались кораблики поменьше, в неопределимом числе. Они оставались уязвимы. Траектории их не удавалось толком закартировать. Они представляли опасность для любого трафика, учитывая, как хрупки их временные корпуса и активно содержимое. У них имелись иллюминаторы и люки. Среди них был и K-рабль «Poule de Luxe», первоначально занятый довольно темными делишками в Радиозаливе, а впоследствии перемещенный в карантин.

«Poule de Luxe» – всеобщая любимица среди кораблей, уцелевших в войнах с ужасниками, – вращалась из стороны в сторону без цели и курса, погасив огни, вытягивая и втягивая выносные манипуляторы. Она проделала долгий путь, подобрав Поли де Раада на Окраине в Саудади. Когда на борту поняли, что де Раада уже поздно перемещать в медотсек (поздно не только для Поли, но и для них самих), вакуум-коммандос попытались похитить корабль. К их чести, они успели проделать полпути через гало, прежде чем K-питан вернул себе власть над судном. Обратный полет отнял много времени. Возникали определенные трудности. В каютах команды раздавались вопли и рыдания, вызванные нарастающей полнотой понимания того, что именно занес на борт Поли. Теперь миссия корабля была завершена, и математичка отключилась. K-питан тоже отключился – на случай, если его позднее сумеют с корабля эвакуировать. И заглушил все источники энергии.

В каютах было холодно, но не темно. Искореженные и обгоревшие переборки удерживали внутри продукт побега, представлявший собою, как и в большинстве случаев, подвижную светящуюся жидкость, иногда консистенции рисового пудинга или чечевичной похлебки; порою могло показаться, что туда вылили содержимое бассейна хлорированной воды, неспешно колышущейся под ярким солнечным светом, таким ярким, что больно смотреть, и там без видимых источников возникали мощные внутренние течения. Если это код, то никто не понимал, что он делает. Никто не знал, как он сцепился с субстратом без белков и наномашин. Выглядит красиво, а воняет подгоревшим жиром. Поглотить человека может за считаные секунды. Конечное ли это состояние? Новая ли среда? Никто не знал ответа. На корабле его было полно. Никто не знал, как его использовать. Никто не знал, что это такое; впрочем, в данном случае можно было с уверенностью утверждать, что некогда, в прошлых жизнях, части кода выступали, с одной стороны, саудадийским гангстером, а с другой – его дружками из ЗВК. Ударные волны перемешивали среду. На дно отсека оседали случайные продукты изменений внутреннего состояния. Там и сям с трудом очерчивала себя новая форма, продиралась к иллюминатору и шептала едва слышно:

– Вау! Блин! Видите? Алькубьерре прямо за кормой! Видите?

Может, это и был Поли, если ему удалось в достаточной мере сохранить самосознание. Но вероятно, нет в мире ничего безнадежного, и он каким-то образом сумел вернуть себе возможность наслаждаться жизнью. Меж тем остальная масса протестующе бурлила и шипела:

– Де Раад, ‘от же ж сука!..

* * *

После смерти Эмиля Эдит Бонавентура долго не знала, чем себя занять. Она работала у ворот порта и заманивала туристов. Она каждый вечер посещала новые бары, потом уходила домой с намерением выкинуть вещи Эмиля – и не могла, и спать не могла тоже, и кончалось дело тем, что она садилась на пол рядом с кроватью, словно Эмиль еще был жив, читая вслух его дневники.