Текст книги "Нова Свинг"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Ирэн обнаружила его там: Антуан смотрел на Корниш в сторону Саудади. Слезы текли по его лицу.

– Антуан, милый, что случилось? – спросила она.

– Это был Вик. Я его узнал.

– Да нет же, милый, нет. Вик ушел и больше не вернется. Он слишком скрытный тип, чтобы найти другую дорогу. Ну что ты себя изводишь? У Вика Серотонина не было сердца, но, Антуан, твое сердце весь мир вместит! Пойдем внутрь. Пожалуйста, вернись.

Антуан отрицательно покачал головой, но позволил ей отвести себя назад в Лонг-бар. Дуэт, продолжая играть, выдавил в зал еще парочку незнакомцев. Антуан глядел им вслед.

– Жизнь продолжается, Антуан. Всегда продолжается.

В тот вечер Антуан Месснер преодолел душевный кризис. Ему стало легче, он снова открылся счастью и поверил в себя, и чем дальше, тем сильнее.

* * *

«Кадиллак» преодолел половину пути вверх по длинному склону, усеянному разбитой керамикой, потом внезапно сбросил скорость, чуть сдал назад и в облаке пыли съехал под откос, завалясь водительской дверцей к земле. Минуту-другую склон сотрясали небольшие лавины, теряя силу и частоту, и пока он не утвердился в новой конфигурации, похожий на Эйнштейна человек ничего не предпринимал. Неловко вжав подбородок в подключичную впадину, он навалился на ремни безопасности.

Все вокруг заливал синий потусторонний свет. Все будто смешивалось и срасталось. Жидкости вытекали из машины, а мысли и образы – из его головы. Он снова слышал ассистентку: «Никакое это не расследование и сроду им не было». И свою жену: «Эшманн, тебе и целого мира мало будет, отыщи ты его по своим вкусам». Встретив ее впервые, он подумал о ней то же самое. Это произошло на Корнише в конце летнего дня, когда солнечный свет превращал море в расплавленную сталь. Она сидела на террасе кафе в желтом шелковом платье и темных очках, таких темных, что пришлось их поднять, чтобы посмотреть на Эшманна. Она ела мороженое. Вид у нее был слегка дезориентированный, в глазах такая мука, словно она наперед знала, чем обернется их грядущая жизнь. Часом позже она сидела у него на коленях в экипаже рикши, а шелковое платье задралось выше талии.

При этом воспоминании Эшманн усмехнулся. Отстегнул ремни и выбрался из «кадиллака». Перевернул носком туфли разбитые керамические плитки.

«Итак, ты внутри, – подумал он, – и ничего хорошего с тобой тут произойти не может». Затем, наугад открыв дневник Эмиля Бонавентуры, попытался сопоставить найденное описание с окружающим ландшафтом, как будто воспоминания Эмиля сейчас годились в путеводитель по его собственному миру.

«Двигатель сразу заглох, – писал Бонавентура. – Мы спали на старой водокачке. Г. часто просыпался, слышал крыс ночью. С его язвами все так же плохо. Осталось четыре литра воды». За этим следовало что-то среднее между картой и рисунком, точечные линии соединяли беглые формы без попытки передать перспективу, а расстояние по странице в масштабе отвечало расстоянию от точки наблюдения. «Отстойник внизу то и дело затапливало, и мы вынуждены были вернуться по собственным следам. Луперку упоминает в этом месте „парламент насекомых“, но я видел только деревья на высоком склоне и…» Дальше неразборчиво.

– Эмиль, Эмиль, – посетовал Эшманн, словно старый entradista сейчас был рядом. – Никто ничего не совершает с правильными целями.

Он отшвырнул дневник и пошел куда глаза глядят, а именно – вверх по склону. После этого он блуждал, по субъективному ощущению, несколько недель. Он не испытывал ни голода, ни жажды, хотя ночью ощущал холод, а его одежда быстро растрепалась в лохмотья. То, что казалось ему разрушенным городом, уходило вдаль под тем, что казалось ему лунным светом. Волны перемен прокатывались по местности, но домов упрямо не затрагивали. Многие постройки остались целы, но дверей и окон не было, и никакой мебели тоже, вообще никаких следов человека. Подвалы полнились чем-то вроде плотных белых вшей или ионизированной эктоплазматической слизью неисправной умной рекламы. В канавах, плотно утрамбованные, сидели черные и белые коты, а на Эшманна не смотрели. То и дело он замечал на окошке записку, за углом рикшу, слышал смех, но там никого не оказывалось. Вокруг все провоняло прогорклым жиром, отчего Эшманну припомнилась беседа с Виком Серотонином, продажным туроператором, проводником заблудших душ.

– Только простаки берутся утверждать, что там все так просто, – говорил тогда Вик. – И что они принесли? Ничего. С их хабара даже номер в мотеле не оплатишь. Воздух там как лярд. Он пахнет кодом. Видишь что-нибудь, нарушаешь правила – бум, смерть. Хуже чем смерть. Никогда ничего там не подбирай. Не позволяй никому себя подобрать.

Словно в подтверждение этих слов, а может, оттеняя их, умирающие объявления выпорхнули из полного слизи подвала и увязались за ним, соблазняя полуоформленными обещаниями, которые никто бы не принял всерьез и не исполнил.

Секс-препараты почти задаром…

99 % вероятности успеха выкройки…

Ограниченное предложение, торопитесь…

Они напоминали бегающих в прибое собак, незапомненные воспоминания, места, которые не суждено посетить дважды. Самые целеустремленные следовали за ним целыми сутками, принимая форму маленьких цветастых китайских фонариков или, реже, рисунков маленьких цветастых китайских фонариков, зависших в воздухе сразу за его левым плечом. Они быстро сдыхали. Вскоре осталось только одно. Такие элегантные часики, – проинформировало оно, – дарят лишь самым великолепным из женщин. – И: – Сегодня же получите свой ДЕПЛОМ. Можно ли считать, что он его подобрал? Сыщик не знал ответа. Он лишился ассистентки. Потерял машину. Потерял все связи с обычным миром. Взамен Зона наделила его призрачной спутницей, хилой, но очень настойчивой. Он пока не понимал, чего та потребует взамен. Лежа ночами в полудреме на берегу мелкого потока, он приучился находить успокоение в простой мелодии мелькавшей вокруг рекламы; он проникся к ней столь же простой привязанностью.

* * *

Может, это дочь?

Однажды поздним вечером, спустя восемь недель после того, как Вик Серотонин и Лэнс Эшманн исчезли в Зоне, Эдит Бонавентура втиснулась в костюм, который носила в семнадцать лет, и потащилась к воротам некорпоративного космопорта Саудади. Там она поставила на цементный тротуар футляр с аккордеоном, вытащила инструмент и начала играть. Вокруг подвижными небоскребами высились корабли всех круизных линий, уходя стертыми, обожженными корпусами к облакам. Ночь выдалась туманная, моросило. Светили размытые белые шары портовых галогенок, скользкую черную мостовую нарезали колеса рикш. Костюм Эдит – ярко-мареновый, из фальшатласа – ей был впору, хотя и выставлял легкую полноту напоказ. Ее щеки и обнаженные бедра разгорелись от непривычного возбуждения. В кои-то веки Эдит позволила себе бросить отца забавляться его игрушками; если хочет, пусть падает с кровати, а не хочет, пускай сидит и ждет: в этот вечер, сообщила она ему, Эмиль предоставлен сам себе. У всех есть право выбирать.

– Эмиль, если хочешь, смотри, как отбывают туристические корабли, а хочешь, так наблюй на себя. Я пошла в «Мир сегодняшний», подцеплю кого-нибудь.

– Если попадется сговорчивый, вы двое захватите мне бутылку…

– Заметано.

– …а потом тихонько делайте, о чем условились на сдачу.

Эмиль выглядел неплохо; кажется, отошел после инцидента с Виком. Она не знала, зачем врет ему. Она только уверилась, что ей это нужно, нужно сыграть. Она выбрала аккордеон под цвет костюма, с мареновыми металлическими накладками под тонким слоем лака, штампованными хромовыми эмблемами ракет и комет, отражавшими, подобно зеркалам, огни космопорта. Девочкой Эдит не так хотела играть на инструменте, как стать им, свернуться внутри, словно в крошечном дополнительном измерении самой музыки. Она играла «Abandonada».[38]38
  Abandonada – классическое танго, написанное в 1939 г. Франсиско Канаро и Эрнесто Фама.


[Закрыть] Играла дзен-танго. Старую нью-нуэвскую классику, Анибала Лектора. Она быстро сливалась с ночной тьмой, выглядывала в ней платежеспособных клиентов. Реклама цвета фуксии подлетала к Эдит с проезжавших мимо рикш. Рикши выкрикивали заказы или замирали на миг, непроизвольно вслушиваясь, озадаченные собственной внезапной неподвижностью, выдыхая облачка во влажный воздух. В обе стороны от очереди рикш гостьи с других планет вздрагивали – о, как печальны эти проникновенные мелодии танго, написанные непритязательным, но бесконечно изобретательным языком, как безжалостны их самосбывающиеся пророчества о запутанной, абсурдной и краткой жизни! – и плотнее закутывались в шубки. Но то был кратчайший миг mât de débarquement. Саудади! Само имя, как колокол, бьет по нервам и возвращает к подлинной своей, приятно сложной сути! Поднявшись спозаранку в отправной точке, на новую планету они прибыли ночью, эта моментальная неощутимая перемена их веселила и смущала одновременно, вселяя предвкушение дивной новизны сего мира. Желая это отпраздновать и признать триумф несогласованности над обычным распорядком, они широким жестом бросали деньги в розовое, как лососина, шелковое нутро старого, странного, громоздкого футляра. Иногда ветер взметал банкноты вокруг Эдит вихрем конфетти, а та играла и играла: «Я – это ты», «Мотель Милонгерос», убыстренную версию «Венди дель Муэрте», которую разучила в пилотском баре на Пумаль-Верде. Если честно, она понятия не имела, зачем сюда явилась. Ей было сорок два. Темноволосая широкобедрая плотная женщина, не в силах позволить себе стать той, кем мечтала сделаться в одиннадцать и чей задорный румянец сейчас проступал на ее оливковой коже. Она сфокусировалась, став одной из тех, о ком говорят: «Не вини Эдит. Эдит сама знает, что ей нужно».

Поток рикш усох, и, почувствовав, что на сегодня довольно, Эдит собрала деньги, упаковала инструмент и вдруг содрогнулась под старым мареновым шерстяным пальто.

– Ветра памяти, – ошибочно процитировала она, – тронули угол моей кельи.

По крайней мере, отсюда по закоулкам недалеко до бара «Мир сегодняшний», где светится единственное желтое окошко и уже ни души. Эдит сложила стульчик и пересчитала деньги. Она собрала больше ожидаемого, но меньше, чем представила себе при виде этих богачек в медовых шубках, с макияжем от «Гарварда и Пикосекунды», с дизайнерскими чемоданами «Никки Ривера» из кожи инопланетных зверей.

– Можно мне бутылку «Блэк Харт»? – попросила она бармена, но тут же уточнила: – А впрочем, отчего бы мне и самой не выпить.

– Ты сегодня гуляешь, – заметил бармен.

Потом она спросила, не кажется ли слишком старой для умных татушек. Еще позже, не запомнив его ответа, обнаружила себя на тротуаре перед ателье Дяди Зипа в двух дверях ниже по улице.

Дядя Зип, закройщик геномов, оказался своим собственным хитом. Много лет назад он таинственно исчез в червоточине радиоисточника RX-1, но его ателье, а то и по два-три на планету, до сих пор работали по всему гало. Внутри на стуле, потея от энергичных движений, сидел сам Дядя Зип, толстый клон, похожий на матроса, и, следуя примеру исходного портняжки, покровителя аккордеонистов, играл ночь напролет. Выкройки у него были самоновейшие. Он кроил для ЗВК, для знаменитостей и обычных людей; поговаривали, что и для чужаков тоже. Он был сам себе народ, он обитал везде, вплоть до Ядра. Если на Пляже осталось место для религии, то Дядя Зип мог считаться ее теологом, ибо показывал, как надо меняться и двигаться вперед, презрев штрафы силы тяжести и старомодные обличья. Дядя Зип был вежлив со всеми клиентами и позволял тоскующим прохожим вроде Эдит подолгу глазеть на тысячи новых возможностей, представленных рекламными голограммами витрины, прекраснее новогодних тортов или древних поздравительных открыток, сияющие истинными цветами овода или ядовитой жабы. Ну куда без них! Можно стать Одри Хэпберн из «Римских каникул», восседать принцессой на коленях у Грегори Пека и носить его халаты. Можно стать принцессой Дианой и распевать бронкским соловьем на роковом благотворительном обеде Кеннеди в полупрозрачном платье от Givenchy. Можно исчезнуть из собственной жизни, словно тебя никогда и на свете не было: это в случае, если тебя облагодетельствовали ДНК, наугад стыренной у кого-нибудь из узников орбитальной тюрьмы у Сердца Карла. Можно заделаться наполовину чужаком или, как судачили, полной свиньей. Можно нанести себе самую дешевую умную татуировку (известную как «Пятнадцатидолларовый орел»[39]39
  Рассказ Сильвии Плат (1959), в котором описана татуировка такого вида.


[Закрыть]) или обзавестись нейронными выкройками, достаточно сложными и убедительными для должности менеджера в секс-индустрии экономики Радиозалива. Что ни выберешь, а будет тебе все новое: это сулил почти призрачный свет из витрины Дяди Зипа. Станешь кем-нибудь еще и улетишь далеко-далеко.

Эдит передернула плечами.

Она постояла там некоторое время, задаваясь вопросом, стоит ли овчинка выделки. Ответа не нашла.

– Ты профукала свой шанс обновиться, – сказала она себе. Ей стало лучше. Ей представилось, как она возвращается домой и говорит Эмилю: «Когда ты назвал в мою честь дочерний код, ты ошибся. Дочь ты мыслил наследницей всех своих качеств, а в ней-то что? Она твое порождение, так зачем тебе шляться в Зону и искать ее?» Но, обнаружив, что он ждет ее в синем сумраке комнаты, как обычно ждут отцы дочерей, она произнесла лишь:

– Снова дождь идет.

Разбросанные по кровати, валялись тома его записок. Все тетради были раскрыты, у некоторых лопнул переплет, кое-где вяло шевелились на ветру в свете фонарей желтоватые страницы. Умные диаграммы, нанесенные пронзительными красным и зеленым. Торопливые наброски карт, похожие на броши: эти заговорят, если знать к ним код. Маршруты к местам, что сдвинулись и исчезли двадцать лет или двадцать секунд назад, если вообще существовали в реальности. Столько всего описано задним числом и, как все прекрасно понимали, с опозданием. Глаза Эмиля воспалились от попыток прочесть законспектированную сегодня в дневниках порцию автобиографических сведений; в уголках глазниц запеклись крошки, и глазные яблоки казались посаженными глубже, чем в час ее ухода. За последние два дня у него что-то выросло на веке. Фантастически изящное, хитроумно вывернутое и согнутое, из лепестков плоти, оно напоминало розу.

Эдит села на постель и уперла локти в колени. Вот теперь нахлынула усталость.

– Ну, прочитай, что написал, – сказала она.

– Ты прочти за меня. Я провел там полжизни и даже своего почерка больше не разбираю. Вот, сама прочти.

«Г. утверждал, что сделал этот рисунок в Секторе Три. Ожидал <неразборчиво>, но добился большего. Бесконечные высокие травы. На переднем плане перед скамьей лежит в траве существо: наполовину женщина, наполовину кошка. Поначалу оно казалось неподвижным, но затем, как рассказал Г., стало медленно менять форму. Г. сказал, что „онемел от изумления“ перед потенциалом открытия. Он „исполнился ясного сознания собственных возможностей“. Кошка была белая или, вернее, цвета слоновой кости».

Пока Эдит читала, взгляд Эмиля поплыл и расфокусировался, а лицо словно ушло под быстротечную воду. В конце концов она поняла, что отец плачет. Отложив дневник, взяла его за руки и свела ладони, чтобы он в кои-то веки ощутил себя.

– Вы, entradistas, всегда такие смельчаки? – спросила она. Эмиль попытался улыбнуться, но тут что-то его отвлекло: вспышка света на стенах, слишком быстрая для восприятия Эдит; и она увидела, что он снова не в себе, снова бредит о планах, которые разваливаются, прежде чем к ним приступишь. Эмиль вымолвил:

– Мне снился Вик. Мне приснилось, что Вик вернулся.

– Ты же никогда не видишь снов, Эмиль.

* * *

Местом третьего ночлега в Зоне Вик Серотонин и его клиентка выбрали заброшенный кафетерий. Дела там творились странные. Из стен яростно вырвали – так и тянуло сказать, «выпотрошили» – петли электропроводки, но стальные батареи центрального отопления и застекленные прилавки при этом не пострадали. Из точки вблизи потолка мерно падал снег, а спустя пару часов после полуночи чуть ниже ее материализовался ребенок возрастом около восьми лет, закутанный в вязаную шаль так плотно, что видно было только его личико. Пола падающий снег не достигал. Элизабет Кьелар, подняв голову, уставилась на ребенка, да так и не отвела взгляда. После этого Вик старался держаться в ее присутствии как можно осторожнее. Утром через выбитые окна в кафе заползло солнце. Вик проснулся и обнаружил, что клиентка стоит на коленях посреди черных и белых плиток пола, глядя в ровную прозрачную лужицу воды. Выглядела она неплохо.

– Взгляни! – возбужденно воскликнула она. – Взгляни! Там рыбы!

На радостном лице ее виднелись грязные разводы.

– Две маленькие рыбы!

Когда Вик подоспел, солнце уже спряталось, и в воде он ничего не увидел, кроме собственного отражения. Отраженный Вик показался ему измотанным, потасканным и седовласым. Он отвел взгляд, прежде чем с отражением успело случиться что-нибудь похуже.

– Это хорошо, – проговорил он.

– Думаешь, ее можно пить?

– Если хочешь пить, выпей воды, которую я захватил. Тут все не то, чем кажется.

– Ну ведь рыбы ее пьют.

– Эти рыбы, – терпеливо объяснил Вик, – были не настоящие.

– Я этой водой подмылась, в конце концов. Если часто трахаешься, надо соблюдать чистоту. – Она пожала плечами. – Стоит одной рыбке повернуть, как другая следует за нею. Ты не знал, что во Вселенной любое стайное поведение управляется, по существу, идентичными простыми алгоритмами?

Вик уставился на нее, не зная, что на это ответить.

Утро выдалось трудным. Он пытался ее заставить, но она отказалась от еды. Не успели они покинуть кафе, как ребенок возник снова, туго закутанный в шаль, и принялся вращаться в точке под потолком, словно куколка в коконе. Элизабет попятилась от ребенка, а когда Вик попытался взять ее за плечи, укусила ему руку. Он помнил за ней это поведение по предыдущей вылазке. Разумнее всего было бы сейчас бросить ее тут и пробираться обратно в Саудади, но они уже слишком далеко зашли, и он преступил множество собственных неписаных правил. Не ставя перед собою личных целей, он тем самым отдавался бы на милость… того, что загнало ее в Зону.

– Вик, был бы ты со мной поосторожнее. Меня тут на самом деле нет.

Вик встал и потер ладонями друг о друга.

– А где ты? – спросил он.

– Не знаю.

– А откуда ты?

Она не ответила, только уставилась на него с таким видом, словно ответ должен был быть ему ясен, и тогда он, пожав плечами, вышел наружу, к холодному воздуху и теплому солнечному свету. Кафетерий располагался в одноэтажном белом здании, построенном, вероятно, для каких-то более трудоемких функций; здание стояло на берегу заливчика, под прикрытием кривобоких холмов и деревьев. Чайки, зеленые камыши, пятна солнечного света на пригорках между деревьями. Отраженный обнажившейся при отливе землей свет был так ярок, что глазам больно было на него смотреть. На противоположном склоне заливчика деревья исчезали в лабиринте отражений, напоминавшем нагромождение многопалубных кораблей или устроившийся на отдых после долгого полета к партнерам по размножению рой насекомых. Еще дальше на два-три километра тянулись высохшие химические бассейны, затем – длинные плавные возвышенности, поросшие высокой травой. Вик чувствовал себя опустошенным, ему казалось, что Зона, случись ему допустить оплошность, вот-вот подсунет ему украденную и немилую часть самого себя. Спустя пару часов он вернулся в кафе, надеясь заставить ее поесть или уйти отсюда, принять любое решение, от которого в дальнейшем можно было бы отталкиваться. Внутри было холодно. Элизабет уже некоторое время старательно забивалась в щель между двумя шкафчиками. Оттуда она смотрела вверх, на потолок. Со светом, падавшим на нее, происходило что-то странное. Он облекал ее тело, заворачиваясь вокруг лица, разъедая и сглаживая черты, делая их невыразительными. С остальным помещением все было в порядке.

– Элизабет?

– Вик, не подходи.

Он поймал ее за руку и потянул на себя; она вырвалась и забилась в угол, не сводя с него глаз. Весь остаток дня она блюла дистанцию между ними, быстро перемещаясь в другой угол при его попытке приблизиться; лицо ее побелело, но движения оставались быстрыми и ловкими. Вик осторожничал. Он не думал, что она способна ему навредить, но не хотел, чтоб она сама себе навредила. Он надеялся, что рано или поздно она вымотается, хотя и не представлял, как поступить потом. Ничего известного ему о ней не помогало в поисках ответа на этот вопрос. Спустя пару часов она принялась стягивать одежду, так неловко, словно забыла, как ее носить, или вообще никогда не знала.

– Я не хочу этого, – проговорила она. – Почему я должна этого хотеть?

– Элизабет, – произнес Вик. – Пожалуйста.

Она рассмеялась и присела, чтобы обильно помочиться.

– Нет, – протянула она, – ты недостаточно много знаешь, чтобы чувствовать себя в безопасности, Вик.

– Элизабет!

– У меня все равно твоя сперма.

С приходом ночи ее кожа приобрела оттенок темной слоновой кости, будто все наросшие слои стали отмирать, а потом тускло засияла. От нее пахло отчаянием и неведомыми гормонами. Она лежала, исходя потом в тепле, не достигавшем Вика, искоса поглядывала на него и лакала воду из лужи на черно-белых плитках пола. Сияние пугало его. Он же тут всего лишь посредник. Он снова подумал, не уйти ли, но, выглянув наружу, увидел, что заливчик сложился внутрь себя, точно ускользнул в некое скрытое измерение, и на его месте теперь тянется дюнный пейзаж с редкими вкраплениями тумана, выступающими из песков валунами и торчащими кое-где костями флуоресцентно-белого оттенка. На горизонте посверкивало что-то вроде зарниц или ракетных выхлопов. Она позвала его. Голос, обычно чистое контральто, обрел гармоники, словно кто-то говорил с ней в унисон, но не так громко, чтобы этого кого-то можно было услышать. Она расположилась в центре заброшенного кафетерия, принимая в сумраке то одну отчаянную позу, то другую.

– Вик, – произнесла она, – люди сбиваются с пути, решив защитить себя. Затем паникуют и решают, что неплохо бы найти этот путь снова.

Она метнулась мимо него в распахнутую дверь и помчалась к дрейфующим химическим туманам; побежка ее уже теряла сходство с человеческой, а кожа флуоресцировала в сухих просверках зарниц.

– Элизабет!

Всю ночь она бесцельно носилась взад-вперед по дюнам. Трудно было сказать, в какой миг она стала чем-то другим. Существо это могло так изгибаться в поясе, что, прижав ладони к земле, спокойно перемещалось бы на четырех конечностях, голова у него была маленькая и обтекаемой формы, но на ней каким-то образом умещались огромные веселые мультяшные синие человеческие глаза; оно звало Вика по имени, пока он не прижал руки к ушам и не ретировался внутрь. Наутро он пошел по его следам, но вскоре сбился с них там, где дюны сменялись пурпурной травой.

За следующие месяцы и годы безнадежных поисков Вик Серотонин проник в Зону дальше, чем кому бы то ни было доселе удавалось. Он выбросил пистолет. Он перешел на подножный корм. Он привык к такой жизни. Каждый день он шел до упора, пока не находил себе место для ночлега, и постепенно привык слышать по ночам звуки радио, хаотично переключавшегося со станции на станцию, скрежет падающих балок, протестующее чваканье пластиковой утки. Он слышал, как расступаются и перемалывают друг друга ландшафты вокруг. Пустые помещения больше не казались ему вонючими. Он никого больше не встречал, если не считать одного случая, когда утром проснулся на пустынной площади от женского голоса, тянущего какую-то пронзительно-жалобную песнь. Пролетели голуби, за ними новые. Воздух тут был холодный, стоячий, но полный старой обуви – потрескавшейся, сморщенной, с оторванными подметками, летавшей из стороны в сторону, точно на сильном ветру, или, вернее сказать, как если бы обувь, ни с того ни с сего став единым организмом, в определенных условиях выработала у себя стайное поведение. Вик тогда понял, что Эмиль Бонавентура говорил правду, но понял он также, что ни это место, ни какое-либо иное не достойно именоваться центром всего. Вик становился старше. Ветер и солнце высветлили и выдубили его кожу и волосы. Воспоминания об Эмиле и Эдит, а также о вечерах в баре «Белая кошка, черный кот» и друзьях, Антуане с Лив, тускнели, как поблекла в конце концов и память о самом Вике Серотонине. Но своей клиентки он никогда не забывал и не прекращал ее искать до самой смерти.

* * *

Сыщик Эшманн поднимался по золистому склону около недели только затем, чтобы оказаться на краю трехсотметрового обрыва. Пропасть обрывалась в месте, напоминавшем увеличенную масштабную копию Лонг-бара в кафе «Прибой». Он принял это за метафору.

Он остановился на краю. Фалды костюма развевались позади на ветру, исторгая вспышки светомузыки. Он потянулся за шляпой. Он жадно глядел, как в теплом свете бара мерцает «Блэк Харт». Все вокруг трепетало в предвкушении перемены, но, когда накатила Волна, упал именно Эшманн. Он увидел чертеж архитектора. Слоеный пирог. Моментальные снимки собак. Огромные мужские часы-браслет. Игральные карты. Деревянного игрушечного пингвина на резиновых лапах. А потом – своего старого приятеля и спарринг-партнера Эмиля Бонавентуру, спящего на болотистом берегу, в виду подступающей воды. Он видел, как реют на фоне заката синие птицы и копошатся бурундуки. Словно в ответ, нахлынула тошнотная слабость, и, придя в себя, он обнаружил, что валяется в нескольких метрах ниже по склону, не в состоянии пошевелить ногами. Чего-то в этом роде и стоило здесь ожидать, когда в игру вступает тектоника плит и один уровень реальности проскальзывает под другой. Была ночь. Он присмотрелся к своим ногам: вроде бы все в порядке, но нельзя отрицать, что чувствует он себя как-то странно, особенно после такой прогулки.

– С тобой что-то произошло, – заключил он вслух. – И ты ничего с этим не сделаешь, пока не поймешь, что именно.

С этим он мог примириться. Он лежал долго. Ночь сменилась днем, день сменился ночью. С равномерными промежутками прокатывались по земле под ним волны перемен. Сверху и из-за края пропасти неизменно доносился близкий веселый галдеж публики Лонг-бара, и это его успокаивало. Он чувствовал себя уверенно, однако умная реклама, проделавшая с ним этот путь без лишних напоминаний, его выбешивала. Отрасти себе член до колен, – предлагала она. И: – Вызови Гурангу, будь счастлив. Реклама блуждала вверх-вниз по склону, удаляясь и приближаясь, выцветая до призрачно-синего и оранжевого, словно горящая спиртовка, – болотный огонек, заплутавший не хуже своей жертвы, символ обманчивой надежды.

Наконец реклама оставила его в покое и уплыла прочь.

– Ниспошли мне знак, – произнес Эшманн. – Найди его внутри.

Он фыркнул. Внезапно его обуяла бо́льшая симпатия к рекламе, чем к самому себе.

– Ниспошли мне сердце неоновое.

Тут он задумался о своем преступлении. О своей супруге, заточенной в пещере Минотавра в ожидании любых гостей; о двойнике Мэрилин Монро, танцующей на канате при каждом выходе из своей комнаты. Он задумался о влажном песке на задах кафе «Прибой», ежедневно трамбуемом безжалостными силами импровизации, иконопочитания и красного света Лонг-бара, силами, поставляющими городу новых жителей. А что, если и он сам тоже часть этого цикла? Впоследствии он с изумлением сказал себе:

– Эшманн, сдается мне, ты умираешь!

Он чувствовал, как раздувается, увеличивается в размерах, но плохо ему в строгом смысле слова не было. На третий или, может, четвертый день он опустил взгляд и увидел, что нижняя часть его ног тает в потоках высокоэнергетических белых искорок. Искорок были тысячи, а боли он не ощущал. Несмотря на это, а также на полное безмолвие, в котором все происходило, он почувствовал себя частью развлекательного представления. Он с треском и шипением уносился во тьму, как фейерверк. Он размышлял, что случится, когда огонь достигнет его члена. Искры улетали вверх по склону, влекомые легким ветерком, и скрывались за краем обрыва, дождем осыпаясь в место, которое, как мог он только предполагать, было двойником кафе «Прибой» под вывеской «ЖИВАЯ МУЗЫКА ВЕСЬ ВЕЧЕР». Ногам его еще много предстояло потерять. Они изливали искры и светящийся дым. Зрелище это явно стоило уплаченных посетителями денег. Потом он увидел, как жена бежит к нему по склону, улыбается и машет, взбираясь в гору по бесплодной земле. Она звала его по имени. Она была в желтом шелковом платье, так хорошо ему запомнившемся. И боса.

– Эшманн, это ты? – звала она. – Это ты? Эшманн, ну ты никогда не меняешься, вечно что-нибудь новое выкинешь!

А что, если бы ничего нового на свете вообще не существовало, лишь один и тот же вид, уловленный в старую добрую карусель вечного обновления? Спускалась бы, спотыкаясь, вскоре его свежая версия по Корнишу прочь от кафе «Прибой», распевая во всю глотку, исполненная предвкушения чего-нибудь удивительного? Или это уже произошло?

А что, если мы все – просто код?

– Утци, поспеши! – закричал он. – Скорее, милая, или я тут весь угорю, пока ты доберешься!

Жить было очень приятно.