Текст книги "Моя легендарная девушка"

Автор книги: Майк Гейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Алло?

– Это всего лишь я.

Мартина.

Я посмотрел на часы, прикидывая масштабы моей возможной ярости. В такое позднее время нормальных людей а) нет дома, б) они крепко спят или же с) занимаются любовью. Меня нельзя назвать нормальным человеком, поэтому все вышеперечисленное ко мне не имело никакого отношения, однако я не собирался упускать драгоценную возможность взбелениться, порвать с Мартиной и спастись от подстерегавшей меня скуки. Это был дар свыше – вероятно, за сегодняшний день я все-таки умудрился совершить что-то хорошее.

– Мартина, – начал я, – уже почти три часа ночи. С чего это ты мне звонишь в три часа ночи? Ты с ума сошла? Я подумал, это мама звонит, потому что с бабушкой что-то случилось. Надо же и о других немного думать!

Не знаю, как мне только удалось не рассмеяться, произнося всю эту чушь. Особенно мне понравилось про «три часа ночи» – гипербола всегда была моим любимым оружием в словесных баталиях.

Мартина была так ошарашена, что потеряла дар речи.

– Я… Я… – вот и все, что она сумела сказать в свою защиту.

– Что ты? – Я поискал поблизости свою совесть. Она куда-то запропастилась. – На дворе три часа, Мартина. Нельзя же так запросто названивать людям в три часа ночи. Слушай, с этим пора кончать. Да, конечно, мы великолепно провели время в прошлую субботу. Я этого никогда не забуду. – Мне стало любопытно, куда же подевалась моя совесть. Скорее всего, она случайно угодила в один из бездонных колодцев, наполненных жалостью к себе, – у меня в душе их полно. Я совершал нечто низкое, бессердечное, крайне эгоистичное. Так поступил бы на моем месте Саймон. Наконец-то я окончательно и бесповоротно избавился от чувства вины. Я чувствовал себя Шоном Коннери в роли Джеймса Бонда. Я мог любить и бросать девушек без тени сомнения, потому что плевать я хотел на все на свете, за исключением самого себя. Крут, невероятно крут. – Мартина, – продолжил я, – я должен тебе кое-что сказать. Понимаешь, дело не в тебе, а во…

– Уже слишком поздно, – неловко вставила Мартина.

– Да, уже почти четыре часа ночи, – подтвердил я. – Конечно, поздно. Лондон – это тот же часовой пояс, Мартина. Полчетвертого в Ноттингеме, они и в Лондоне полчетвертого. Я же не в Австралии.

Мартина в замешательстве тихо шмыгнула носом. Мои потуги на сокрушительный сарказм прошли незамеченными.

Мартина тяжело вздохнула и сказала:

– У меня задержка, Вилл. Понимаешь? Уже слишком поздно.

Я не имел ни малейшего представления, о чем она. Несколько минут прошло в напряженной тишине. Наконец я решил, что либо все ее шарики окончательно зашли за ролики, либо она стащила у матери бутылку ликера.

– Мартина, – сказал я, – я понимаю, поздно. У меня есть часы. Большая стрелка показывает на двенадцать, маленькая – на пять. Можешь больше не повторять, что уже поздно.

– Вилл, у меня…

– Если ты еще раз…

– Я беременна.

Я чуть не задохнулся. Вот уж этого я никак не ожидал. Едва случившись, все события прошлых выходных мгновенно отошли в небытие. Стали достоянием истории. И теперь меня призывали принять на себя ответственность за то, что произошло сто лет назад. Весь смысл мимолетных связей заключался в их мимолетности.

Они не имели никакого права воскресать неделю спустя с подобными новостями.

– Беременна?

– Да, – прошептала Мартина.

– Как это? – угрюмо спросил я.

Она начала что-то говорить, и, если бы я дал ей закончить, она, скорее всего, дала бы мне исчерпывающее объяснение на мой вопрос – точь-в-точь такое, какое я услышал тринадцать лет назад от мистера Маршалла, нашего учителя биологии.

– Мартина, не надо, – твердо сказал я, – не надо.

Я мгновенно взмок, пот буквально лил с меня градом, ладони вспотели настолько, что телефонная трубка выскользнула из рук. Она стукнулась о край кровати и свалилась на пол. Некоторое время я тупо смотрел на нее, внимательно вслушиваясь в доносящиеся из трубки звуки, но не в силах разобрать ни слова из того, что бормотал в динамике Мартинин голос.

Я поднес трубку к уху.

– И что, уже действительно поздно?

Она не придумала, что мне ответить, – мы уже столько раз повторили эту фразу.

– Э… – начала она неуверенно, – да, уже поздно.

– Подожди, задержка – это сколько? – рявкнул я. – Дольше, чем задержался я, когда заезжал за тобой в субботу? Дольше, чем задерживаются британские поезда? – У меня начиналась истерика. – То есть мне уже можно начинать присматривать школу для нашего ребенка?

– Месячные, – я вздрогнул – такая реакция на это слово выработалась во мне с раннего детства, – должны были начаться в понедельник. У меня в жизни не было задержки больше, чем на один день.

Я постучал по дереву в надежде, что это всего лишь каприз природы, которому место в книге рекордов Гиннеса, а не естественное следствие успешного оплодотворения.

– Это не честно. Это не честно, не честно, не честно, не честно, не честно, не честно, не честно… – Моя мантра затянулась бы минут на пять, если бы не вмешалась Мартина.

– Вилл, с тобой все в порядке? – заботливо спросила она. – Ты только не беспокойся, пожалуйста. Все будет хорошо. Не беспокойся. Пожалуйста.

Я попытался придумать что-нибудь разумное, но в голове у меня был полный кавардак. При всех своих недостатках, Мартина вела себя невероятно спокойно, с достоинством, почти величественно. Я безвозвратно впал в детство, а она была похожа на Королеву Мать. Непоколебимая как скала. Вот, подумал я, один из тех переломных моментов, которые отделяют мальчика от мужа. Я определенно остался в компании подростков.

– Успокойся, Вилл, – повторила Мартина. – Успокойся.

Мысленно я опять вернулся к Событию. Но на этот раз меня интересовали не собственные сексуальные подвиги. Нет, теперь я чувствовал себя экспертом, который исследует место авиакатастрофы, собирая по крупицам свидетельства случившегося и выясняя истинную причину аварии.

Мы, конечно, использовали презерватив, но, должен признаться, я был немного беспечен. Меня несло, я позволил возбуждению взять над собой верх – к конце концов, случайные связи были для меня терра инкогнита. По какой-то причине сама мысль, что мы занимаемся этим на диване, в то время как на втором этаже спят ее родители, возбудила меня настолько, что мне казалось, я потеряю сознание. То есть гипотетически все-таки была вероятность, что я неосторожно порвал проверенный электроникой латекс, но когда, уже после, я заворачивал презерватив в салфетку, чтобы утопить в унитазе, я не заметил в нем ничего настораживающего. Я, конечно, не исследовал столь же тщательно, как это делают на фабрике, но он определенно был цел. По крайней мере, мне так показалось…

Какая-то часть меня (та, что скорее даст отрубить себе голову, чем примет ответственность за собственный провал) думала, уж не врет ли она. В конце концов, любимая книжка Мартины – «Джуд Незаметный» Харди. И пусть она сколько угодно представляет себя этакой возвышенной Сью Брайдшед, при случае она вполне может оказаться Арабеллой Донн, которая ловит ничего не подозревающего героя на несуществующую беременность. Сама по себе теория была неплохая, но у нее имелись серьезные недостатки. Прежде всего подобное поведение было не в характере Мартины. Она не стала бы врать даже ради спасения души. Так что это правда. У нее ребенок. Я – отец. И очень, очень вероятно – виноват в этом сам.

– Ты уверена? – спросил я. – Я хочу сказать, ты это точно знаешь?

– Нет, не уверена.

– Так значит, еще есть надежда?

– Может быть.

– Так ты еще не сделала тест на беременность?

– Нет.

Я ушам своим не поверил.

– Но почему? Что с тобой, Мартина? Женщина, ты что, с ума сошла? С ума сошла, да?

Она поборола слезы, но голос у нее был такой, будто она вот-вот заплачет.

– Я не знаю, Вилл. Я боюсь. Я боюсь результатов. Если я беременна, я никогда не найду работу. Я застряну здесь, с отцом и матерью, среди пеленок, и до конца жизни буду смотреть программы по садоводству. Я тебе всю неделю звонила, все пыталась сказать. – Ее голос дрогнул. – Я не могу пройти через это одна.

Я лежал на кровати с телефонной трубкой в руке и смотрел в потолок. Дух Джеймса Бонда во мне уже выветрился. Лицензия на убийство аннулирована. Так приятно было вновь погрузиться в привычную атмосферу Раскаяния и Чувства Вины, усесться на любимое пепелище в рубище самого фасонистого покроя. Мартина жила с этим целую неделю, а я был так занят собственными переживаниями, что ничего не почувствовал. Хуже не придумаешь. Просто невозможно ощутить себя большим ничтожеством.

Я приложил все усилия, чтобы ее утешить, но в глубине души знал, что не искренен. Я тщательно выбирал слова, отказываясь принимать на себя какие бы то ни было обязательства, потому что в скором времени меня вполне могли призвать к ответу. Так что я не сказал ничего опрометчивого, вроде «Не бойся, я с тобой», или «Посмотрим, как сложатся дальше наши отношения», или «Что бы ты ни решила, я поддержу тебя». Я ни словом не обмолвился о будущем, вместо этого выложив перед ней всю свою коллекцию ни к чему не обязывающих бессмысленных банальностей, – этого не избежать, если хочешь говорить отстраненно. Похоже, мне удалось ее успокоить. В конце концов, я не был с ней так мил с того момента, как поцеловал ее на прощание в дверях в тот роковой вечер и пообещал позвонить завтра.

Мы еще некоторое время поговорили о вещах, никак не связанных с нашей насущной проблемой: что сейчас идет по телевизору, что она делала с утра, почему в учителя идут такие маньяки, и, наконец, собрались прощаться. Мартина сказала, что утром первым делом сходит в аптеку и купит тест, а я сказал, чтобы она сразу же мне позвонила. А в завершение, уже совсем придя в себя, она сказала:

– Что бы ни случилось, это не изменит моих чувств к тебе.

А я сказал:

– Да, и моих, – и положил трубку.

2:19

Странно, но мои сперматозоиды, эти маленькие зверюшки, одновременно и разочаровали, и воодушевили меня тем, что натворили. И хотя я не признался бы в этом даже самому себе, мне все-таки становилось тепло на душе от того, что один из этих малышей сумел выполнить свою миссию. Я испытывал что-то похожее на гордость. Они представились мне этакими микроскопическими копиями меня – такие же располневшие, неуклюжие увальни. Я чуть не расхохотался от представшей моему мысленному взору картины: вот они столпились внутри Мартины и рассуждают, не пора ли устроить перекур. Все за, и только один особо сознательный упирается:

– Не, парни, я с прошлой недели еще завязал. Курево, там, выпивка – с этим покончено. Я здоров как бык, так что вы как знаете, а я, пожалуй, пойду дальше.

Это было забавно. Но не слишком. Этот несчастный трудяга своим рвением довел меня до того, что на моей жизни уже можно ставить крест, и я ничего уже не могу исправить. Именно в такие минуты кажется – все бы отдал, лишь бы повернуть время вспять. Но случись так, что мое желание исполнится, уверен – в тот момент, когда я расстегивал платье Мартины, даже духи Прошлого, Настоящего и Будущего Рождества все втроем не смогли бы меня остановить. Страсть угнетает. В каком-то французском фильме один персонаж сказал: «Я противостою искушениям, чтобы почувствовать себя свободным». И хотя эти слова были сказаны героем французского фильма – то есть их по определению не стоит воспринимать всерьез, – в них была доля истины. Иногда противиться какому-нибудь желанию можно с такой же страстью, с какой желаешь.

Где-то неподалеку хлопнула дверь, и мысли мои прервались. Я встал и подошел к окну. Соседская собака – черный лабрадор – тут же на меня залаяла. Я повернулся спиной к окну, почесал живот и попытался понять, чего же мне хочется. Желания у меня были довольно смутные. Я посмотрел на будильник. Довольно поздно. Я не чувствовал особой усталости, зато ужасно хотел есть. И хотя в данный момент я еще не был готов съесть ту самую лошадь, о которой говорится в пословице, но часа через два под кетчуп и с хлебом я не отказался бы закусить любым из победителей прошлогодних скачек в Дерби. Внезапно мой желудок высказал вполне конкретное пожелание – он хотел мороженого. Я подумал даже, что как некоторые мужья ощущают родовые схватки жен, так у меня наступил симпатический голод и мне, как беременной женщине, ни с того ни с сего хотелось съесть чего-нибудь этакого. Как бы там ни было, мне действительно хотелось мороженого, причем прямо сейчас.

Мне не часто доводилось радоваться по тому поводу, что я живу в столице. Сейчас был именно тот случай. В Ноттингеме, к сожалению, никаких круглосуточных магазинов нет и в помине. И совершенно зря. Универмаг «Севен-элевен» (он так называется, потому что работает 24 часа в сутки семь дней в неделю – ничего не скажешь, удачное названьице!) занимает почетное место в десятке лучших изобретений человеческой мысли. Конечно, лидируют аудиоплейер и автоответчик, но круглосуточный магазин не намного от них отстает.

Порывшись в груде одежды, которая заменяла мне подушку, я на ощупь обнаружил штаны, но мне еще нужна была какая-нибудь кофта. Я нашел только одну, способную защитить меня от переохлаждения, – грубой вязки свитер, который давным-давно связала мне бабушка. Это было в тот период, когда она вдруг, как сумасшедшая, увлеклась вязанием – она связала кукол для всех соседских ребятишек, шапочку с помпоном для отца и штаны Тому, который даже в десятилетнем возрасте имел достаточно мозгов в голове, чтобы понять: надеть вязаные штаны – нелепица, от которой потом всю жизнь не откреститься. Несмотря на холод, с носками я заморачиваться не стал, потому что не нашел в этой дурацкой куче ни одного. Так что я натянул свои красные башмаки на босу ногу, не дав себе труда их даже расшнуровать. В ушах эхом отозвался мамин голос: «Неудивительно, что у тебя ботинки разваливаются, если ты так с ними обращаешься».

Проигнорировав этот упрек, я вышел на улицу.

Тишина ночного Арчвея была обманчива. Если не обращать внимания на отдаленный шум уличного движения и на гудение мотора какого-нибудь заблудившегося такси или автобуса – перед вами тишайший уголок северного Лондона. Холод стоял зверский, и от этого я почувствовал себя еще более одиноко – кто высунет нос на улицу в такую холодную ночь? Ну, разве какой-нибудь маньяк, которому позарез понадобилось мороженое. У меня так замерзли щиколотки, как будто к ним приложили лед. На крыльце я остановился и понаблюдал, как поднимается к небесам и исчезает белый пар от моего дыхания. А потом шагнул в ночь.

На улице было пустынно. Гуляки из соседнего ирландского клуба уже часа два как мирно спали. Магазинчик на моей стороне Холловей-роуд был закрыт, но другой, тот, что за прачечной, работал, хотя, если быть точным, это был не магазинчик.

На вывеске значилось: «Закусочная мистера Билла». Жареной картошки у них не было, но была картошка фри, которая уныло дожидалась своего часа в морозилке.

Я шагал так быстро, что побил собственный рекорд и добрался до конца улицы за каких-то восемь минут и тринадцать секунд. В дверях бильярдной недалеко от перекрестка Холловей-роуд и Джанкшн-роуд обнималась какая-то парочка. Мужчине было около тридцати. Хотя надо сказать, что я совершенно не умею определять возраст человека, если ему больше восьми лет. Однажды я подумал, что одной из девушек Саймона пятнадцать, хотя ей на самом деле было двадцать пять. Я долго еще считал себя чертовски либеральным, потому что я так и не спросил ее, как она сдала выпускные, и не сказал Саймону прямо, что его посадят за связь с несовершеннолетней.

Я шел по Джанкшн-роуд мимо закусочной «Афина кебаб» и небольшого магазинчика напротив метро. Начинался дождь. В закусочной посетителей не было, но один из продавцов грозно посмотрел на меня из-за прилавка, не переставая рубить капусту. Почему-то эта сцена показалась мне уморительной, и я расхохотался, будто меня только что отпустили из психбольницы на поруки.

Когда я вошел в магазинчик, продавец никак на это не отреагировал и продолжал читать журнал, но мне показалось, он меня все-таки заметил. Саймон как-то работал на кассе в круглосуточном гараже на Ярвис-роуд. Он утверждал, что в ночные смены открыл в себе способность предсказывать цвет и модель машины, которая подъедет следующей на заправку перед гаражом. Чепуха, конечно, – так, тема для новой песни, – но я подумал, что, если сидеть одному и бодрствовать, когда весь мир спит, можно в себе и не такое обнаружить.

Я прошел мимо газетной стойки, где лежали утренние субботние номера «Сан» и «Миррор», прямиком к морозильной камере, открыл ее и вдохнул псевдоарктический воздух. Я мог бы по запаху сказать, что за продукты лежали в ней раньше, – я ощутил призрачный запах мороженого горошка, слабый потусторонний аромат подтаявшего торта «Алабама Фадж». Мне стало немного не по себе.

Выбор был невелик: клубничное, шоколадное, ванильное и «тутти-фрутти». Сначала мое внимание привлекло «тутти-фрутти», но я заподозрил, что в нем есть дыня, и оказался прав. К дыне я относился примерно так же, как к девушкам, которые сначала говорят, что будут любить меня вечно, а потом бросают. Безымянная пачка шоколадного мороженого в дальнем углу просто мечтала оказаться избранной, но ей не удалось меня соблазнить. Таким образом, оставалось ванильное. У ванильного мороженого незапятнанная репутация, как у Матери Терезы или Алана Титчмарша, и это пришлось очень кстати, потому что в тот момент я опять находился почти на грани и не вынес бы дальнейших разочарований.

На этот раз продавец в закусочной не обратил на меня своего стального взора – он прекратил кромсать капусту и теперь был занят беседой с коллегой, который нарезал кебаб. Милующаяся парочка пропала, на ее месте стоял старик со спутанными волосами (брюнет, вероятно), которые выбивались из-под светло-зеленой вязаной шапки. Даже при неверном свете ночных фонарей я разглядел, что его пальто все в пятнах, а карман оторван с мясом. Подойдя поближе (обойти его стороной я никак не мог), я почувствовал, что от него воняет.

«Сейчас он попросит у меня денег».

Однажды, на пике своей политической сознательности (через пять минут по приезду в университет), я поклялся всегда подавать нищим, пусть даже самую малость. Теперь же – точнее, с тех пор, как меня бросила Агги, – несмотря на свое обещание и острое чувство вины, я больше не чувствовал необходимости быть милосердным к тем, кто в нужде. И дело было не в том, что мои политические взгляды резко изменились, – просто я понял, что на самом деле мне плевать.

Я попытался изобразить стальной взгляд продавца из закусочной, но старик и не попытался со мной заговорить. Весь остаток пути я размышлял, почему же он ничего не попросил у меня, ведь ему явно очень нужны деньги. Эта мысль проводила меня до дверей, я вошел с ней в подъезд, поднялся в квартиру и с ней же лег в кровать – цель моего похода осталась лежать на телевизоре и тихонько подтаивать.

СУББОТА

11:06

Проснулся я резко. Потом полежал в постели – кажется, довольно долго, – стараясь вызвать в себе то чувство, какое бывает, когда только проснешься. Я крепко зажмурился, чтобы выдавить из зрачков все следы дневного света, но заснуть снова было уже невозможно. Тогда я притворился, что не могу шевельнуться, сосредоточился на этом, и вот уже через несколько мгновений малейшее движение казалось поступком, требующим определенной решимости.

Из мозга сочились свежевыжатые мысли, умоляя, чтобы к ним прислушались. Я отодвинул все соображения касательно нависшего надо мной отцовства подальше, на задворки сознания. «Может быть, вообще засунуть их в пакет, – подумал я, заставляя себя дышать медленнее. – Засуну в пакет и наклею сверху записку: не открывать – никогда. Над некоторыми вещами, в конце концов, лучше вообще не думать». Ни одна из оставшихся для обдумывания тем – все знакомы до боли – не заслуживала особого внимания, что было приятно, потому что утра, особенно субботние, не должны быть перегружены всякими размышлениями.

Проснуться утром на следующий день после того, как Агги меня бросила (а это было именно субботнее утро), было для меня чрезвычайно суровым испытанием. Немалую роль здесь играли омерзительный вкус во рту и пропахшая рвотой подушка. Мне снилось, что мы с Агги переплыли теплый тропический океан и улеглись на берегу острова, вроде того, что показывают в рекламе «Баунти». Я хорошо помнил, как солнце пригревало спину и шею, песок прилипал к ступням и как ветер холодил кожу там, где на ней оставались капельки воды. Все ощущения были такими реальными. И вдруг я проснулся. Легкий аромат сна еще наполнял все вокруг, пока из глубокого забытья я переходил к полному бодрствованию, но в течение этого короткого времени я испытал то самое чувство, какое, по-моему, испытывают те, кто говорит, что был на седьмом небе. И вдруг – БАМ! Бомба взорвалась, и ее осколки прошили меня насквозь. Агги со мной не было. Я был ей не нужен. Все кончено. Еще несколько недель после этого я каждый раз просыпался по одному и тому же сценарию: всепоглощающий восторг, который тут же сменялся удручающей пустотой реальной действительности. Постепенно мне все меньше и меньше времени требовалось, чтобы осознать, что Агги меня бросила, пока однажды я не проснулся в слезах. К тому времени, наверное, мое сознание наконец достучалось до моего сердца.

Я перевернулся и уткнулся носом в свою самодельную подушку. Но было уже поздно. Мозг уже завелся. Суббота началась.

Нужно убраться в квартире.

Нужно много кому позвонить.

Нужно проверить тетради восьмого Б.

Нужно разобраться в своей жизни.

Я перекатился на спину. Левым глазом поглядел, что показывает будильник. Я поставил его на час дня, надеясь проспать большую часть выходного. Но дисплей, важно помигивая цифровым глазом, заявил, что я переоценил свои способности по этой части.

Чудовищная, неестественная, пульсирующая боль билась в передней части головы, как будто по лбу мне взад-вперед проезжали задние колеса какого-нибудь «Сегуна»[31]31
  Модель автомобиля «БМВ».


[Закрыть]. Я забеспокоился, потому что приступ оказался непривычно жестокий. Голова у меня вообще редко болела, поэтому уже через полчаса я, перебрав большой список болезней, включавший бери-бери, энцефалит и лазскую лихорадку, остановился на опухоли головного мозга и решил, что только ею можно объяснить пульсирующую боль в висках. В конце концов, смерть от опухоли головного мозга, бессмысленная и глупая, была бы достойным завершением моей жизни. Если самые популярные герои мыльных опер обычно погибают в автокатастрофах или от рук какого-нибудь психа с ружьем, то тех, кто потерял все зрительские симпатии, обычно списывают после того, как их свалит с ног какая-нибудь таинственная болезнь, которая – сюрприз! – в конце обычно оказывается опухолью мозга. Дальше их стригут налысо, потом – химиотерапия, и след их теряется. Именно поэтому и я умру той же ужасной смертью. Меня спишут из мира живых по болезни, которая по сути была эквивалентом пары выстрелов.

Чтобы как-то перетерпеть боль, я попытался переключить внимание на то, в каком состоянии находилась моя комната, и тут мне пришло в голову, что немного страдания пойдет мне на пользу и поможет исправиться. Причем, благодаря Мартине, я уже довольно далеко продвинулся в этом направлении, поскольку сейчас был исполнен отвращением к себе куда в большей степени, чем обычно. Мне подумалось: «Я рожден для страданий». Одновременно я отметил, что уже во второй раз за последние сутки обращаюсь к католичеству. Мне всегда казалось, что из меня получился бы отличный католик. Мне нравилась Италия, и запах благовоний тоже казался мне вполне умиротворяющим. Так что если я перейду в католики (даже не знаю из кого), то вполне могу оказаться в ряду великих: Жанна д’Арк, Святой Франциск Ассизский, Вильям Арчвейский – святой покровитель дерьмового жилья.

К счастью для меня, моей больной головы и Папы Римского, мама положила в одну из разбросанных по комнате коробок пузырек парацетамола. На то, чтобы позвонить в Ноттингем и спросить, не вспомнит ли она, куда именно его засунула, меня не хватило, однако я все-таки нашел искомое, но только после того, как вывалил на пол содержимое всех четырех коробок. Выхода не оставалось. Теперь убираться в квартире придется уже непременно.

Я с вожделением рассматривал полупрозрачный коричневый пузырек. На этикетке значилось имя – Энтони X. Келли, так звали моего отца. Ему прописали эти таблетки, когда два года назад он заболел гриппом. С тех пор он больше не болел, да и тот раз был первым случаем за двадцать пять лет, когда он по болезни не пошел на работу. По крайней мере, так он мне сказал. Это очень похоже на отца – он любит страдать еще больше, чем я.

Я положил две таблетки на язык и помчался на кухню к раковине. Вода из крана пошла коричневая – она всю неделю шла такая. Я подождал, пока пройдет ржавчина, – парацетамолины уже прилипли к языку, как два магнитика, – но никаких перемен в цвете воды заметно не было. Проклиная последними словами Ф. Джамала, а заодно и себя (за то, что не пожаловался ему, как только въехал), я даже сумел внушить себе, что коричневая вода не ядовита, но в конце концов мне не хватило твердости проверить эту гипотезу. Меня чуть не стошнило, пока я старался проглотить таблетки с помощью только собственной слюны и сжавшегося в железный кулак желудка. Я чувствовал, как за ними, будто за двумя улитками, остается след, как он тянется вдоль всего пищевода прямо в желудок. След там оставался еще долго, даже после того, как таблетки растворились и отправились облегчать страдания моей страждущей головы.

Раз уж я добрался до кухни, самым естественным казалось приступить к завтраку. Сегодня, решил я, не время для медово-ореховых колечек. Вместо них я соорудил небольшую гору из сахарных подушечек в единственной чистой миске, остававшейся в шкафу. Сев на кровать и привалившись к спинке, я закутал ноги в одеяло и приступил к завтраку. Я забыл и молоко, и ложку. Мне слишком хотелось есть, чтобы откладывать завтрак хоть на миг, – я схватил горсть подушечек и затолкал в рот, таким образом пытаясь утолить острое чувство голода. Подушечки тоже прилипли к языку, как магниты, но они хотя бы были сладкие. На душе у меня полегчало, и жить стало веселее.

Чистых ложек в посудном ящике не было – единственное, что мне оставалось, это вымыть грязную ложку в коричневой воде из крана. Хотя с технической точки зрения мыть в такой воде – это совсем не то же самое, что ее пить, меня все равно выворачивало, так что я постарался компенсировать качество воды аж тремя каплями «Фери», будто «Фери» – это что-то вроде напалма против микробов.

Открыв дверцу холодильника, я тщательно осмотрел его в попытке найти молоко. Молока не было ни капли. И тут я все вспомнил. Я выбросил остатки еще вчера, после того как вылил чуть ли не четверть упаковки прогорклой жижи на медово-ореховые колечки. Спасти хоть что-нибудь было уже невозможно. Я тогда настолько потерял всякий интерес к жизни, что отправил все (вместе с тарелкой) в ведро и позавтракал в итальянском магазинчике по дороге; мой заказ – «Марс» и пакетик «Скипс»[32]32
  Сорт конфет.


[Закрыть] – был готов и подан примерно за четыре минуты. И вот мне опять предстояло пережить разочарование.

Понимая, что день устраивает мне настоящую пытку, выплескивая мне на голову по капле одну за другой маленькие, но точно рассчитанные катастрофы, я сунул два кусочка мороженого хлеба в тостер. Постояв над ним, я дождался, пока спираль накалится и станет оранжевой, потому что мне на этой неделе уже довелось вставить в тостер пару кусочков мороженого хлеба и отойти на две минуты, чтобы, вернувшись, обнаружить в тостере – да-да! – все тот же замороженный хлеб, так как я забыл включить тостер в розетку.

Возвращаясь к насущной проблеме, я постарался просчитать свой следующий ход. Я точно не смогу сжевать целую тарелку сухого завтрака без молока – у меня для этого не достаточно высокий показатель выработки слюны. Был еще вариант слетать в магазин и купить молока, но, как мне казалось, если бы у меня было достаточно энергии, чтобы «летать» – в чем я сильно сомневался, – меня бы хватило на что-нибудь более экзотическое, чем сахарные подушечки на завтрак. Наконец краем глаза я заметил то, что могло стать решением моей проблемы. Открыв коробку с мороженым, которого мне так отчаянно хотелось вчера ночью, – сейчас это была густая желтоватая пена, – я высыпал туда подушечки из миски. Исключительно довольный собственной находчивостью, я похлопал себя по плечу и смело сунул ложку в липкую массу.

Двадцать минут спустя, когда я прикончил примерно треть моего изобретения, меня начало подташнивать. Я улегся обратно в кровать, поджидая, пока в желудке у меня уляжется, и некоторое время слушал, как почтальон внизу мучается с нашим почтовым ящиком. Это меня оживило. Та часть поздравительных открыток, которые не пополнят ряды опоздавших, должна была прибыть как раз сегодня.

Рассудив, что остальные жильцы в такую рань еще, наверное, не встали, я выскользнул за дверь и спустился вниз в майке и семейных трусах. Справедливости ради стоит заметить, что ботинки я все-таки надел, поскольку ковровое покрытие на лестнице глаз моих совершенно не радовало. Небольшой холмик писем высился на входном коврике с надписью «Добро пожаловать», большая часть которого была вдрызг истерта. И снова письма для господина Г. Пекхама от анонимных алкоголиков, пачка купонов на 50-ти пенсовую скидку у «Пиццамен Пицца» (доставка на дом), открытка парню из четвертой квартиры (Эмма и Дарен великолепно отдыхают в Гамбии) и еще много всякой ерунды, которую я и рассматривать толком не стал. Перебрав стопку дважды, я нашел четыре конверта, адресованных мне, и один – для К. Фриманс. Остальное мне было лень складывать на телефон, где обычно скапливалась почта, поэтому я вновь изобразил на коврике под почтовым ящиком горку писем, как будто почтальон их только что принес, сел на ступеньки и распечатал открытки.

Открытка № 1

Описание: Нарисованный букет цветов.

Надпись: «С днем рождения, сынок. С любовью, мама».

Открытка № 2

Описание: Карикатура Гэри Ларсона[33]33
  Английский карикатурист.


[Закрыть]: корова прижалась к забору, а мимо мчится автомобиль.

Надпись: «С днем рождения, внучек, с любовью, бабушка».

Открытка № 3

Описание: Фотография Кевина Кигана[34]34
  Знаменитый английский футболист.


[Закрыть] где-то 1977 года с его знаменитой прической, в майке «Ливерпуля» с номером 7.

Надпись: «Чудесного тебе дня рождения! Люблю, целую, А.».

Открытка № 4

Описание: «Поцелуй», Густав Климт[35]35
  Австрийский художник, работавший в стиле модерн.


[Закрыть].

Надпись: «Пусть у тебя будет замечательный день рождения. Думаю о тебе каждую минуту, каждую секунду, вечно твоя, Мартина».

Я разложил открытки перед собой, отступил на шаг и осмыслил ситуацию.